Нина Краснова

ФЕДОР КРЮКОВ И АЛЕКСАНДР ТИНЯКОВ

эссе

Когда мне впервые попалась книга поэта Александра Тинякова, "забытого" в советское время, я открывала для себя абсолютно новую землю, которой нет на российской карте литературного звездного неба даже в виде маленького кружочечка и о которой я до этого слыхом не слыхивала и о которой не имела ни малейшего представления, как и о самом Тинякове (хотя некоторые наиболее эрудированные и продвинутые в культурном плане поэты, к которым я себя не отношу, в том числе и кое-кто из моих коллег, и слыхали о нем какой-то звон, а некоторые даже и читали и так или иначе, кто хуже, кто лучше, знают его) и когда я потом писала эссе "Одинокий поэт Тиняков" (см. журнал "Наша улица" № 1-2005), меня не покидало, во-первых, чувство высокого, безгранично-безбрежного восторга его поэзией с ее искренностью, амплитудой колебания от одной крайности к другой и лирической дерзостью, и чувство ошалелости от нее, оно гудело во мне оргaном, а во-вторых, чувство растерянности, смятения, недоумения и вопрос: п о ч е м у такого поэта оттерли на задворки истории, спрятали в темный угол, в глубокий подвал, "ниже уровня покойников", чтобы его никто не видел и не знал? Кто это сделал? Кто распорядился сделать это? Наши литературные политики советского времени, официозные шишки, сановные чиновники, которые одних поэтов, писателей, художников слова, самую малую часть, вписывали в "золотой" список и давали им зеленую улицу, если не при их жизни, то хотя бы после их смерти, других, самую большую часть, записывали в простой список, а третьих - в "черный". И тех, кого они записывали в "черный", знали только они и очень малый, очень узкий круг специалистов, а народ не знал и мог никогда не узнать.

Почему в советское время затерли Тинякова и закрыли ему дорогу в большую литературу, на Олимп? - рассуждала я. Потому что он был богемным, кабацким поэтом(?), который мог написать:

Я - как паук за паучихой -

За проституткой поползу...

Или:

Заползу я, как собака,

В угол грязный и глухой

И под занавесью мрака

Порешу я там с собой.

Снарядившись в путь-дорогу,

Я налью стакан с вином,

Чтобы к смертному порогу

Подойти весельчаком.

Покурю и на пол сплюну,

И - сдержав веселый крик,

В пeтлю голову я всуну,

Синий высуну язык...

(22 апреля 1910 г., Москва)

Но и его "брат меньший", мой земляк Сергей Есенин был богемным и кабацким, и он тоже - правда, не в 1910 году, когда ему было всего пятнадцать лет, а лет через двенадцать-пятнадцать после Тинякова - "с проститутками жарил спирт" и хотел "на рукаве своем повеситься". Да и только ли он? Для поэтов это нормально. Они же люди не от мира сего, "агенты" Бога на земле. И могут себе все позволить, и в жизни, и в стихах. Чтобы лучше познать натуру человека, с изнаночной стороны. Они могут и в облаках летать, и на дне оврага валяться в обнимку со своей музой или с бутылкой... И даже в навозе лежать, как Тиняков, и рыдать от обиды:

Я пал в навоз и обосрался

И от обиды зарыдал.

Как нельзя никого исключать за это из Союза писателей, так нельзя никого выбрасывать за это с Парохода Современности... Или тогда придется почти всех великих повыбрасывать оттуда. Потому что кто из них в чем-нибудь не грешен, тот пусть бросит камень в того же Тинякова или Есенина.

Есенин был крестьянином по своему социальному положению, правда, из "кулаков", если прибегнуть к терминологии учебника по истории СССР, но все же крестьянином, а Тиняков дворянином, как другой мой земляк Яков Полонский, автор песен "Костер" и "Затворница", который не был богемным и кабацким и которого много лет затирали и держали на заднем плане и заслоняли золотыми кудрями Есенина в какой-то степени за то, что он был не крестьянином, а дворянином. Ведь революция совершалась как бы для рабочих и крестьян, причем для самой бедноты, для низов общества, для пролетариев и люмпенов, то есть для тех, "кто был ничем". Поэтому в советское время, особенно в первые годы революции и в годы первых пятилеток, все граждане, которые происходили от "графьев, князьев, дворяньев", скрывали от властей и даже от близких людей свои родословные, и даже меняли свои непростые, гербовые фамилии на простые, не то что теперь, когда модно иметь родословную от Рюрика и когда "каждая дворняжка" норовит найти или придумать свое родство с бульдогами и овчарками, медалированными на собачьей выставке, и, если очень сильно постарается, может купить себе титул дворянки или баронессы и примазаться к старинным фамилиям высших слоев общества.

Так, может быть, Тинякова отбросили в тень, потому что он был из дворян? Но и Тургенев был дворянином, и Тютчев, и Лев Толстой был графом... И Блок был помещиком, и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов. И много кто еще из поэтов-писателей, из русских классиков, которые вошли в программу советских школ и вузов.

А может быть, Тиняков был антисоветским поэтом, и даже не "попутчиком", как некоторые, и не принял революцию? И за это его и наказали? Но, во-первых, и Бунин был антисоветским - и не каким-нибудь, а ярым антисоветским - писателем, кроме того, что дворянином... Но советские власти задним числом "простили" его за это. Как и Цветаеву (после того, как она повесилась в сарае), и Гумилева (после того, как чекисты расстреляли его), и Ходасевича, и Георгия Иванова, и Розанова, и Замятина (после того, как эмигрантов перестали считать изменниками родины и предателями)... А Тиняков даже и антисоветским не был. По крайней мере в первые годы революции, до 1926 года. Он писал стихи, в которых воспевал революцию.

И делал это с большим энтузиазмом, темпераментом и пафосом. Он, я бы сказала, изобрел в поэзии советские штампы прославления революции, которые в его время скорее всего не были штампами, а потом затаскались "дежурными" советскими поэтами и превратились в штампы, в трафареты. "И сила Революции святая // Обрушилась на троны и царей...", "Знамя алое свободы // Мы подъемлем в час борьбы..." - писал он в 1918 году. А в 1919-м он писал: "Сверг помещичье иго крестьянин, // Пролетарий властителем стал...", "Нашей Армии Красной солдаты //

Защищают свободу свою!..", "Богачи свою жизнь проклинают, //

Содрогаясь в роскошных дворцах...", "Трепещите ж, купцы и дворяне, // И поповская подлая рать...", "Слава Красным Солдатам - героям... // Слава нашим друзьям дорогим: // С ними новую жизнь мы построим, // С ними старую жизнь истребим!"

И своими атеистическими мотивами Тиняков был близок советской власти, советской системе. В одном из стихотворений он говорит не только "Долой царя!", но и "Долой Христа!", как ярый коммунист и комсомолец, из тех, которые скидывали колокола с церквей и рушили церкви...

Естественно, что к этим стихам Тинякова я отношусь без восторга, без интереса и без юмора. Это конъюктурные стихи, которые он писал не по потребности души, а по потребности желудка, за чечевичную похлебку и за стакан водки, как будто "под диктовку партии" или как будто их писал не он, а кто-то другой. Ну да, если приглядишься к ним и проанализируешь их и попробуешь понять, почему они не имели такого (и, наверное, даже и никакого?) успеха у читателей и не могли воздействовать на людей так же, как, допустим, стихи Есенина о революции или того же "горлапана и главаря" Маяковскогото, или как его же собственные стихи, но не о революции, то поймешь - почему. А потому что он писал их не от своего собственного лица, а как бы от лица рабочих и крестьян, не пропускал их через себя, через свою душу, через свою жизнь и биографию. Но все же - они за советскую власть, и они, пожалуй, не хуже, чем "агитки Бедного Демьяна", как сказал бы Есенин. Почему же даже с такими стихами советская власть не пустила Тинякова с его не "свиным рылом" "в калашный ряд" и не подняла на свой щит, как тех же поэтов-комсомольцев 20-х годов Жарова, Безыменского, Шведова, Молчанова и иже с ними, стихи которых ничуть не лучше этих?

А потому что... поэт Александр Тиняков был учеником писателя Федора Крюкова, истинного автора "Тихого Дона"! Вот! Ларчик легко открывается. И если Тинякова тащить в новую жизнь и в вечность, тогда туда надо тащить и Крюкова и объяснять и разъяснять широким массам, кто такой Крюков, и разоблачать его "соавторов", которые находились под защитой советской власти семьдесят лет и по инерции продолжают находиться там и сейчас.

Я не помню, где и когда, в Рязани, в конце 60-х - начале 70-х годов, когда я работала там после средней школы в газете "Ленинский путь", литсотрудником, или в Москве, когда училась в Литературном институте, нет, скорее всего - в Рязани, от поэта Евгения Маркина, а тот узнал это от своего старшего товарища по оружию, то есть по перу, от Александра Солженицына, который тогда жил и работал в Рязани, что официальный автор "Тихого Дона" в свое время нашел (или украл и присвоил - а присвоил это значит: украл) дневники белогвардейца Федора Крюкова, убитого на гражданской войне (или глaвы его книги) и использовал их в "своем" романе, взял их за основу. И поэтому, когда я прочитала в журнале "Наша улица" (см. № 2-2005) эссе Юрия Кувалдина "Певец Тихиго Дона Федор Крюков", я тут же восприняла подкрепленную там текстами Крюкова версию об авторстве "Тихого Дона" как аксиому.

Что общего между Крюковым и Тиняковым? То, что они оба - выдающиеся художники слова, оба современники друг друга. И оба обижены судьбой.

Федор Крюков родился на одном году с Лениным, в 1870 году, в семье донского казака, урядника-землепашца, атамана и донской дворянки, в станице Глазуновской, в Волгоградской области, которая тогда была и называлась областью Войска Донского.

Александр Тиняков был на 16 лет моложе Крюкова, родился в 1886 году, в Орловской губернии, в Мценском уезде, в селе Богородицком, в семье помещика и дворянина и коренной горожанки, или мещанки.

То есть и Федор Крюков, и Александр Тиняков были оба представителями привилегированного класса, дворянами.

Федор Крюков окончил станичное приходское училище и Усть-Медведицкую гимназию (с серебряной медалью), сам добывал себе средства на учебу, подрабатывал уроками. В 1888 году поступил в Петербургский историко-филологический институт, на казенное обеспечение. Свои первые литературные труды - статьи "Казаки на Академической выставке" и "Что теперь поют казаки" - напечатал в 20 лет, в 1890 году в "Донской речи". Потом он стал активно печататься в журнале Короленко "Русское богатство" и связал с ним всю свою жизнь. После института он хотел стать священником, поехал за благословением в Новочеркасск к донскому архиепископу Макарию, но тот посоветовал ему пойти в учителя или в артиллеристы: "...парень ты крепкий, плечи у тебя здоровые, орудия ворочать можешь - казаку самое подходящее дело". В 1903 году Крюков приехал в Орловскую губернию и стал работать в пансионате мужской гимназии, воспитателем, а с 1900 года учителем. В этой самой гимназии в это самое время учился Саша Тиняков, которому тогда было 17 лет. Крюкову - 33, а ему 17.

Так, не "на муромской дорожке", а на орловской, судьба и свела их обоих, Крюкова с Тиняковым, а Тинякова с Крюковым, о котором филолог Богомолов с некоторой долей иронии пишет в предисловии к книге Тинякова, что это был тот самый "небезызвестный" Крюков, "которому так упорно приписывается авторство "Тихого Дона" и который стал для Саши Тинякова главным литературным авторитетом в тот период жизни. Крюков тогда уже активно печатался в журнале Короленко "Русское богатство". И старался оказать на юного поэта свое влияние. Разбирал его произведения, поддерживал его тягу к поэзии, учил его уму-разуму, наставлял его, как говорится, на путь истинный, помог ему дебютировать в "Орловском вестнике" в 1903 году, напечатать там свои стихи, переписывался с ним, когда тот уезжал в Москву и в Петербург, советовал ему познакомиться с Леонидом Андреевым и Серафимовичем, с которым Крюков когда-то учился в одной гимназии. В 1903 году Тиняков познакомился и с Серафимовичем, от которого, впрочем, не был в восторге, и с Леонидом Андреевым. А потом с Брюсовым, который стал его кумиром, с Блоком, Сологубом, Ремизовым, Мережковским, Гиппиус и другими... И пошел в поэзию "иным (декадентским) путем", а не тем, на какой наставлял его Крюков.

У Крюкова и Тинякова в их литературной судьбе много общего. Хотя судьба одного и непохожа на судьбу другого. Крюкова еще при его жизни оценил Горький, который говорил, что Крюков большой писатель. Крюкова оценил Короленко, который говорил, что "Крюков писатель настоящий... со своей собственной нотой, и первый дал нам настоящий колорит Дона"... Крюкова оценил Серафимович, который, как он сам признавался Крюкову, "завидовал" ему и который говорил, что у Крюкова в прозе все изображаемое им - "живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением, и все это - настоящее" (он-то оценил его больше всех, понял, что Крюков - готовый классик). Крюкова оценил даже Ленин, который еще в 1907 году упоминал в своей работе один из рассказов Крюкова, а в 1910 году цитировал его и ставил в пример новым революционным литераторам и говорил им: "...почитайте Муйжеля, Подъячева, Крюкова, - они современники ваши, они не льстят мужику... посмотрите, поучитесь у них, как надо писать правду!"... Надо было быть очень видным прозаиком своего времени, чтобы его заметил и оценил сам Ленин, вождь мирового пролетариата, которому было чем заниматься, кроме того, что читать Крюкова да еще и писать о нем. Земляки называли Крюкова казачьим Гомером.

А критик Н. из "Вестника литературы" в своей статье "Памяти Ф. Д. Крюкова" в 1920 году называет Крюкова "второстепенным" прозаиком, неплохим, но второго ряда, хотя, противореча сам себе, и говорит, что "он принадлежит к подлинным создателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература".

Тинякова при его жизни заметили Брюсов, Блок, Гумилев, Мережковский, Гиппиус... Надо было быть видным поэтом, чтобы попасть в поле зрения таких асов, искушенных в поэзии.

А критик Н. Богомолов называет Тинякова "второстепенным" поэтом, неплохим поэтом, но поэтом второго ряда. То есть советские критики сознательно принижают и Крюкова, и Тинякова, чтобы - не дай Бог! - не вызвать у читателей какой-то особый, повышенный интерес к ним. Как будто эти литературоведы понимают поэзию и прозу лучше, чем Горький, Короленко, Брюсов, Блок и так далее... и как будто эти литературоведы с их мнениями сами ценнее их всех.

Ни Федор Крюков, ни Александр Тиняков ни разу не были женаты. Оба пользовались успехом у женщин, каждый в своем кругу. У обоих было много любовных романов с женщинами и много женщин. Но ни тот, ни другой ни на ком не женились, ни с кем не вступили в законный брак, ни с кем не связали до гроба свою жизнь, оба не устроили и не пытались устроить свою личную жизнь. Почему? Им обоим было не до этого. Они оба искали смысл жизни и видели его в творчестве, а не в семейном счастье, они оба искали свое место не в жизни, а в литературе и видели свое главное счастье в ней, а не в чем-то еще, они оба перезжали с одного места на другое и даже для этого должны были быть свободны, как птицы, чтобы никто не связывал им крыльев и не привязывал их к себе, как козу к колышку.

Правда, Крюков с одной из двух своих сестер усыновил мальчика Петю. И был ему хорошим отцом, о чем говорят благодарные письма Пети к нему. Этот мальчик потом вырос, правда, после смерти Крюкова и истребления казаков советскими карателями он рос уже без отца, и потом уехал за границу и стал там известным в эмигрантских кругах поэтом Петром Крюковым.

Федор Крюков работал учителем в Орловской гимназии двенадцать лет. С 1903 по 1915 гг. Тиняков учился у него два или три года. Писал в основном любовную и пейзажную лирику. К этому периоду жизни относятся его стихи, посвященные В. Н. Корниловой, Феле Павловой, некоей ЛПС... стихи о "царстве грез туманных", о "бестелесной мечте", об одиночестве и о желании одиночества, которое способствует творчеству:

Куда, о, куда убежать мне,

Чтоб быть одному... одному?

Он бежит из Орла в родовое село Богородицкое и в деревню Пирожково (Орловской губернии). И там пишет свои стихи.

Одно из них посвящено "умной собачке Тоби":

Приветливо лампа горела,

По комнате свет разливая.

А Топка умильно смотрела,

Хвостом деликатно виляя,

Смотрела она, как дымились

Сосиски, и сахар лежал...

А потом она шла спать на кушетку. Собачка Тоби - это не собака Качалова, но я бы сказала, что она - ее литературная сестра.

Все свои стихи Тиняков датировал. И под каждым стихотворением ставил не только число и месяц, но и место создания стихотворения. И поэтому по ним легко увидеть, какие стихи когда и где он написал, и проследить его маршруты по Орловской губернии и по России, как по географической карте. Некоторые стихи он писал в Москве, когда ездил туда по своим литературным делам, некоторые - в Курске, некоторые (уже позже - в Самаре, в Киеве, в Казани, в Петербурге)... Но эти свои ранние стихи он не включил ни в свою первую книгу, ни во вторую, ни в третью. Потому что был строг сам к себе.

В 1905 году он уехал жить в Москву. Но все время приезжал (или наезжал) оттуда в Орел. Как в дом творчества. И надолго оставался там. И писал новые стихи, в том числе вот такие, садистски-ироничные:

Я люблю венцы из терний

На любимых надевать.

И вот такие, исповедальные, покаянные:

Руками тяжкими сжимал меня разврат

Среди продажных тел, среди подушек сальных...

Напудренных грудeй порочный аромат...

(17-19 августа 1906, Орел)

В 1912 году Тиняков переехал жить в Петербург. Печатается в журналах, подрабатывает в газетах. Из Петербурга, как и из Москвы, Тиняков тоже наезжает в Орел - отдыхать от суеты, от людей, от собутыльников, отъедаться и отсыпаться у себя дома, сидеть у камина, в котором "дрова пылают и трещат", и "приподнимать" "со дна души" воспоминанья о былом и писать стихи:

Покрыв себя печальной схимой,

Я перестал друзьям писать

И одинокий, нелюдимый,

Решил в деревне зимовать.

И все эти годы он не перестает общаться с Крюковым. Встречается и общается с ним по старой памяти. И читает его книги о казаках: "Лунная ночь была мечтательно красива. Сонная улица тянулась и терялась в тонком, золотистом тумане. Белые стены хат на лунной стороне казались мраморными... Ермаков любил ходить по станице в такие ночи. Шагая по улицам из конца в конец, в своем белом кителе и белой фуражке... он был похож издали на привидение"... "Перед самым закатом выглянуло на минуту солнце, и степь ненадолго оделась в прекрасный багряный наряд. Все вдруг осветилось, стало ярко, необычайно выпукло и близко. И далеко, на самом горизонте, можно было различить масти лошадей, отчетливо перебиравших тонкими ногами, как будто легко, без напряжения, словно шутя, таскавших бороны".

На первый взгляд может показаться, что влияние Крюкова, певца своей родной земли, певца тихого Дона, не коснулось творчества Тинякова. Но это - только на первый взгляд. Если же внимательно читать стихи Тинякова, то это влияние чувствуется во многих стихах поэта, причем оно усиливается с годами, особенно в стихах о родном крае, о своей деревне, где "Пасущийся в полях, беспечно-мудрый скот, // И пахарь за сохой, и бабочка над лугом", и где "Красой лазурных незабудок // Полна поющая душа" (поэта Тинякова) и где "Склонились избы печально набок...". Обо всем этом Тиняков говорит со своей тиняковской щемящестью и надтреснутостью души, от которой веет чем-то есенинским:

И все мне близко, и все родное -

От облаков до нищих хат.

Крюков воспевал свою станицу Глазуновскую, а Тиняков - свою Орловскую область:

Все так же здесь, как было при Олеге,

Как тысячи и сотни лет назад:

Все те же неуклюжие телеги

И бревна черных, вросших в землю хат...

А здесь все так же, и вчера, и нынче, -

Все та же грязь, колосья и навоз.

Кстати сказать, слово "хаты" - не севернорусское, то есть не орловское, а южнорусское, а значит казацкое, донское, из лексикона Крюкова. Тиняков взял его в свои стихи, потому что оно ему нравилось, как нравилась ему сама проза Крюкова.

Крюков в своей прозе рисовал колоритные портреты своих земляков. И Тиняков делал в своих стихах то же самое. В 1912 году он написал цикл портретов "Деревенские люди". Там есть и прадед поэта, который по будням "шел (в полях) за сохой", "а в праздник - с песней удалою - гулял и гикал в кабаках" и который по зимам дремал, как медведь, "в избе, пропахшей горьким дымом", "закутавшись в овечий мех". Есть у Тинякова и "бравый отставной" "николаевский солдат", которому скоро "стукнет восемьдесят пять", но который "не хочет помирать", "а когда бывает пьян", он поет (и рассказывает) мужикам "про старину", про Малаховский курган, про Венгерскую войну и рыдает о том, что во время Японской войны "наши сдали Ляоян!". Есть у Тинякова и "становой пристав", который, "будя бубенчиком лужайки", куда-то едет в своем "помятом кителе", сером от пыли, на своей "дребезжащей таратайке", "и каждый деревенский житель снимает перед ним картуз". Есть у Тинякова и "землевладелец", помещик, который чем-то похож на председателя колхоза и при виде которого "ряды веселых, статных баб" дружнее взмахивают граблями... и которому ночью во сне снится не что-нибудь, а "поля с пшеницей и гречихой да ярко-синий небосклон". Есть у Тинякова и автопортрет на фоне деревенского пейзажа:

Между зелеными хлебами

Иду, взметая пыль ногой,

Гляжу печальными глазами

На мир весенне-молодой.

У Крюкова было яркое художественное перо. Чтобы почувствовать это, стоит прочитать хотя бы один абзац прозы Крюкова. И хотя бы одно стихотворение Тинякова. Тинякова я довольно много цитировала. Процитирую и Крюкова (из "Родимого края"): "Тебя люблю, родимый край... И тихих вод твоих осоку, и серебро песочных кос, плач чибиса в кугe зеленой, песнь хороводов на горе, и в праздник - шум станичного майдана, и старый, милый Дон - не променяю ни на что... Родимый край..."

Это классический пример ритмической прозы. Здесь, как говорит, то есть пишет Юрий Кувалдин, "все идет волновым наплывом, добавляясь и накапливаясь". И здесь, как мне кажется, есть что-то от лирических нот Гоголя в его отрывке "Чуден Днепр при тихой погоде..."

А вот другой пример прозы Крюкова, уже с другой, более динамической кантиленой: "Казачка, верхом на рыжем коне, гнала быков в балку, к водопою. Пела песню. И было какое-то особенное обаяние в этом одиноком молодом голосе, который так сладко тужил и грустил о смутном счастье, манящем сердце несбыточными грезами..."

Музыка некоторых стихов Тинякова напоминает музыку прозы Крюкова...

Крюков любил женщин. И Тиняков их любил. И какой же русский (и какой же нерусский художник и даже и не художник) не любит женщин? И оба они изображали их в своих сочинениях. Причем женщин разного плана. И делали это мастерски. Как, например, Крюков в своем рассказе "Мечты" изображал Лукерью: "Угловатая, смуглая до закоптелости Лукерья, с крупными чертами рябого лица, не рождена была пленять сердца (мужчин) и сама была глубоко равнодушна по части нежных чувств (к ним). Но нужда полуголодного существования еще до замужества заставила ее стать жрицей богини любви. Выйдя за Ферапонта, она тоже не стеснялась в способах заработка. Тело ее - большое и мягкое - находило своеобразных любителей красоты этого сорта. Раз в неделю приглашал ее мыть полы в своем доме вдовый батюшка о. Никандр, и каждый раз Лукерья уходила от него с лишним двугривенничком, против установленного пятиалтынного, да с десятком белых мятных пряников..." Иногда заходили в дом к Лукерье и Ферапонту "подгулявшие казаки, приезжие хуторяне - со своей водкой и закуской. Ферапонт очень охотно угощался с ними, быстро хмелел и смирно засыпал за столом, предварительно извинившись перед всеми... за то, что скоро ослаб. А гости после этого поочередно разделяли в чулане его супружеское ложе. И после нескольких таких визитов Лукерья могла пойти в лавку к красноярдцам Скесовым и купить (там) своим ребятишкам по рубахе".

У Крюкова - на его литературных полотнах - все женщины хороши. И у Тинякова - тоже. И такие, и другие. Все являются предметами искусства. Например, у Тинякова предметом искусства является в одном из стихотворений женщина, с которой он занимается любовью на кушетке из синего плюша:

И помнит плюш кушетки синий

Всю дерзость наших страстных поз,

Движенья тел, излом их линий

И аромат ее волос.

Было у кого поучиться Тинякову не бояться изображать "жриц любви", и не обязательно казачек, в самых разных ракурсах...

Федор Дмитриевич Крюков был защитником трудового крестьянства и казачества, членом Первой Государственной Думы, распущенной, то есть упраздненной правительством, и в 1907 году три месяца сидел в тюрьме за свою подпись под воззванием 166 членов этой Думы "Народу от народных представителей", в котором говорилось: "Граждане! Стойте крепко за попранные права... стойте за Государственную Думу..."

И Александр Иванович Тиняков сочувствовал простому народу, и особенно людям "дна", с которыми он нередко и сам находился там. И, судя по его стихам, он, как и Крюков, тоже сидел в тюрьме, месяц или два или меньше, в Орле и (или) в Киеве, в 1906 году, и описывал там и "призрачную тюрьму", и "цепей холодный звон", и "лунным серебром облитые решетки". Правда, он сидел не за подпись под воззванием Первой Думы, членом которой (как и Второй и Третьей) он не был, а неизвестно за что. Может быть, за "пьяные (свои)... дебоши"?

Тиняков пил, а Крюков совсем не пил. Хотя вообще-то казаки были не дураки выпить, как запорожские (на картине Репина "Запорожские казаки"), так, наверное, и донские, в том числе и глазуновские (вешенские-то, если судить по их "литературному атаману", пили, не просыхая ни днем, ни ночью)...

Крюков жил в Петербурге, с 1907 года до самой Октябрьской революции, работал библиотекарем в Горном институте, давал частные уроки и писал свою прозу. И Тиняков жил там, с 1905 года до самой Октябрьской революции, подрабатывал в газетах, болтался по кабакам и писал свои стихи.

После революции Крюков уехал к себе на свою родину, на Дон, и Тиняков уехал к себе, на свою родину, в Орел. Но Крюков сошелся у себя на родине с Деникиным, а Тиняков - с большевиками, потому что его "засосала опасная трясина", и он не знал, как ему вылезти из нее, а они протянули ему руку.

Крюкова и Тинякова объединяет любовь к классике, например, к Чехову как автору повести "Степь" и вообще как к писателю. Крюков, у которого эта любовь чувствуется, например, в изображении им степи, передал эту любовь и Тинякову. У Тинякова есть стихи с эпиграфом Чехова из "Дяди Вани": "Как жить!", и стихи, посвященные Чехову, например, "Памяти Чехова", навеянные его "Цветами запоздалыми", из которых, из этих "печальных осенних цветов", Чехов сплел много "душистых венков, окропленных вечерней росою" и который был для Тинякова "лунным лучом посреди темноты и ненастья". То есть, значит, с одной стороны - "лучом света в темном царстве", а с другой стороны - лучом, освещающим горлышко бутылки, сосуда, из которого Тиняков черпал недостающие ему ферменты радости...

Федор Крюков приветствовал участие русских в первой мировой войне 1914 года. Он считал, что это оборонительно-освободительная война русских против немцев и австрийцев. И его ученик Александр Тиняков - тоже так считал и тоже приветствовал участие русских в первой мировой войне. О чем говорит его стихотворение "В штыки", которое он написал от лица русского солдата, ранненого в бою. Этот солдат рассказывает своим слушателям, как "наши" "посылали... шрапнель" "австрийцам в пятки", и как его роте "довелось идти в штыки" против своих противников:

Грозно грянули раскаты

Святорусского "ура!",

Дружно ринулись солдаты

И затеялась игра...

Я очнулся на постели

С забинтованной рукой,

Но на будущей неделе -

Слава Богу - снова в строй!

(1914 или 1915)

Во время Гражданской войны Крюков примкнул к белому казачьему движению, к Деникину. А Тиняков в то переломное время оказался в Орле, и стал сотрудничать с коммунистическими газетами и воспевать революцию. И... в своих стихах выступать против "старого мира", который "поднимает нагайки", против казачьего движения в гражданской войне и против казачьих генералов - Юденича, Колчака, Деникина. Как, например, в стихотворении 1919 года, которое напоминает бравый марш, где "Красной Армии солдаты" побеждают и Юденича, который "пытался нахрапом // рабочий занять Петроград", и "свирепого" Колчака, который мечтал "о царской порфире", "а ныне бежит из Сибири", и "черную свору" Деникина, которая, "зарвавшись, дошла до Орла".

В других стихах он выступает против представителей имущего класса, которых называет буржуями:

Мы палим по буржуям

Из рабоче-крестьянских винтовок.

Тиняков уподобляет русскую революцию французской:

Расправив согнутые спины,

Восстала нищета и голь.

Народ гордячке-королеве

Бесстрашно голову отсек.

Федор Крюков покинул сей свет в 1920 году, в возрасте 50 лет, то есть в самом "расцвете лет и творческих сил", если пользоваться избитой, но по сути точной фразой. Умер он, по официальной версии, от тифа, на Кубани, в станице Новокорсунской (или Челбасской), когда отступал с Деникиным к Новороссийску. Похоронен в братской могиле, у монастырской ограды. Когда умирал, около него, как пишет Самарин в своей книге "Страсти по "Тихому Дону", находился будущий тесть Вешенского советского классика Петр Громославский, писарь казачьего полка и посредственный писатель, который печатался в "Донских ведомостях", редактируемых в годы гражданской войны Крюковым, и который, как и Крюков, был белогвардейцем, но потом перешел на сторону советской власти, спасая свою шкуру и увидев в служении советской власти большую личную выгоду и большую перспективу для себя и для своей родни, и не только моральную, но и материальную. Критик Рой Медведев считает, что Громославский участвовал в похоронах Крюкова и пригреб сумку (или "кованый" сундучок?) с бумагами Крюкова и завладел его русским (литературным) богатством, его архивом. А некоторые исследователи считают, что Петр Громославский помог (отравил) Федору Крюкову уйти на тот свет.

Борис Пильняк оставил мемуары о том, как не Глазуновский, а Вешенский "писатель" Миша, которому в 1920 году было 15 лет, явился к матери Крюкова после того, как тот умер, и сказал, что Крюков был его "товарищ и лучший друг". А когда мать спросила гостя: а где тетради ее сына (которые находились в его сумке), куда они могли деться, тот покрылся "круглыми красными пятнами" и сказал: откуда мне знать? может быть, их "вместе с Федей закопали в братскую могилу"? а может быть, кто и подобрал их, "бумага всегда нужна для курева и по всяким разным надобностям".

Позже он говорил всем, что никогда не читал (и не знал?) Крюкова, а в романе упоминается журнал "Русское богатство", где регулярно печатался Крюков.

Бориса Пильняка вскоре после того, как он написал свои мемуары, упекли в психушку, а потом и растреляли.

Александо Тиняков умер в 1934 году, в возрасте 48 лет, тоже в "расцвете лет и творческих сил"... Исчез в горниле первой пятилетки, в одной из символических чугунных форм для разливки стали, для индустриальной отливки и выплавки из этой самой стали нового типа человека, строителя социализма и коммунизма, или гомосовьетикуса, сгорел в расплавленной лаве, как в аду. Где его могила, никто не знает. Точно так же, как никто не знает, где могила Крюкова.

Тиняков оказался "забытым" поэтом, забытым на весь советский период. И Крюков тоже оказался "забытым" писателем, о чем позаботились заинтересованные в этом лuца, заинтересованые в том, чтобы он оказался забытым, и не потому, что он был белогвардейцем (мало ли было их таких, которых потом простила и помиловала советская власть?), а потому что он был истинным автором "Тихого Дона", о чем никто не должен был знать и что тщательно скрывалось на официальном государственном уровне, и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе, и т.д., хотя шило, которое заинтересованные лица утаивали в мешке, высовывалось оттуда время от времени.

23 мая 2004 года накануне 100-летия Вешенского "классика" в музее Маяковского состоялся вечер, посвященный Федору Крюкову: "В тени "Тихого Дона". Федор Крюков - забытый русский писатель". Российская государственная библиотека, которая было согласилась предоставить для этого вечера один из своих залов, потом отказалась сделать это. Так же, как и музей Калинина. А музей Маяковского на Лубянской площади не отказался.

Зал музея был полон зрителей. На вечере выступили крюковеды Владимир Самарин, орловский журналист, депутат Верховного Совета СССР, автор книги "Страсти по "Тихому Дону", в которой доказывается, что официальный вариант романа состоит из адаптированных (приспособленных под нечто среднеарифметическое) текстов разных соавторов и редакторов и которая только что вышла в Москве, автор предисловия Андрей Макаров (он же вместе с С. Э. Макаровой автор глубокого ислледования о творчестве Федора Крюкова "Цветок-татарник"), литературовед Елена Чуковская, автор книги о Крюкове критик Рой Медведев, театровед Нея Зоркая, шолоховед имлиец Николай Ушаков, и автор эссе о Крюкове главный редактор журнала "Наша улица" писатель Юрий Кувалдин, возмутитель спокойствия, сообщением о том, что Шолохов был неграмотным и не написал вообще ни одной строчки в жизни, внес в атмосферу вечера разряд молнии, которая ударила по шолоховоманам и так напугала их, что они едва не залезли в свои портфели, чтобы спрятаться и спастись от нее, как от кары небесной.

На вечере был показан документальный фильм "Казак" режиссера Исрафила Сафарова - первый фильм о жизни и судьбе Федора Крюкова с использованием большого количества фотоматериалов и рукописей Крюкова, устных рассказов и высказываний о нем разных людей, критиков и литературоведов, в том числе и Солженицына, которому племянница Крюкова в начале 70-х годов передала часть архива Крюкова, а другие части архива находятся в фонде "Русского зарубежья" и в институте мировой литературы, ИМЛИ. А его тетради с первыми двумя частями "Тихого Дона" пропали.

За кадром звучали казачьи песни, которые так любил петь Крюков:

Друг ты мой залетный...

И эти песни совпадали по своему темпо-ритму и настроению с темпо-ритмом и настроением казацкой конницы, движущейся на экране то победным галопом по солнечной степи, то медленным, усталым, обреченным шагом по сырому, грязному бездорожью.

В фильме Исрафила Сафарова корреспондент спрашивал людей на улице: "Знаете вы такого писателя? Федора Крюкова?" - и все отвечали: "Нет, не знаем". Если бы корреспондент спросил их: "Знаете ли вы такого поэта - Александра Тинякова?" - все тоже ответили бы: "Не знаем".

Конечно, люди с улицы, прохожие - это тебе не какие-нибудь литературные авторитеты, и это не высшие инстанции. Прохожие они и есть прохожие. Они и Чехова и Достоевского путем не знают, и о Булгакове и Платонове не все из них слышали. На них нельзя ориентироваться и по ним нельзя судить о том, знают или не знают у нас в стране Крюкова и Тинякова.

Но что особенно печально - Крюкова не знают даже у себя на родине, в станице Глазуновской. Такого писателя! Крюков жил в Глазуновской станице на улице Атамановской, в доме номер 8. Там сейчас, в доме, который стоит на месте дома Крюкова, разрушенного в 1917 году, живет какой-то казак не казак, какой-то залетный житель. Корреспондент спросил у него: "А вы знаете, кто здесь жил раньше?" - "Ктой-то жил. Но я не знаю - кто", - ответил он, пожав плечами.

А Тинякова знают хотя бы в своем Орле? Там и своих великих-то не каждый знает: Тургенев, Тютчев, Фет, Бунин...

В нашей стране в 1917 году случилась трагедия - к власти пришло неграмотное большинство. Вспоминаются слова Блока о том, как мужики в 1921 году разорили его Шахматово, сожгли библиотеку и раскидали его рукописи по земле и на листах этих рукописей отпечатались "следы человеческих копыт". И Тиняков - от лица своего класса и от своего собственного лица - обращается к темному мужику:

Но мы передохнем, а ты - одичаешь,

Ты шерстью, как зверь, обрастешь,

По-волчьи завоешь, по-песьи залаешь,

На брюхе червем поползешь!

И дальше Тиняков говорит как пророк:

Рассыплются прахом Кремлевские башни

И рухнет Казанский собор...

Что и случилось впоследствии. Если понимать и истолковывать пророчество Тинякова не по-буквалистски и если под Кремлевскими башнями и Казанским собором иметь в виду не конкретно башни и собор и вообще не архитектуру.

В заключение своего стихотворения Тиняков говорит, что за все это на советских варваров, "на русские пашни" ляжет "всесветный позор".

Естественно, это стихотворение направлено не против русского народа, и не против крестьянства, и не против мужика-труженика, а против мужика в обличье зверя, в обличье темной и тупой животной силы, против быдла, которое Пушкин называл "чернью".

В стихотворении 1922 года "Слава работе" Тиняков показывает свою новую жизнь при новой власти, и эта жизнь оказалась еще хуже старой. У него нет "Ни дровец, ни обеда, ни мыла, // Превратилось в лохмотья белье", и он сидит у себя дома в холоде и грязи и спасается работой, творчеством, делает выписки "со старинных страниц жития", пламенея "чистой радостью" и "забывая про холод и грязь".

А в стихотворении 1926 года, Тиняков свидетельствует: "Чичерин растерян, и Сталин печален, // Осталась от партии кучка развалин. // Стеклова убрали, Зиновьев похерен, // И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен. // И Крупская смотрит нахохлившимся чертом, // И заняты все комсомольским абортом. // И Ленин недвижно лежит в мавзолее, // И чувствует Рыков веревку на шее".

Это стихотворение говорит о том, что Тиняков поглядел на новую, советскую жизнь и на организаторов этой жизни трезвым взглядом, прозрел и увидел, что революция, "о необходимости которой говорили большевики, свершилась", но она не принесла счастья ни ему, ни людям... и задумался о том, а была ли она нужна, если к власти в стране пришли черти и проходимцы. То есть задним числом встал на сторону своего учителя - белогвардейца Крюкова, который не принял революцию.

В последние годы жизни Тинякова видели побирающимся на углу Невского и Литейного. Он стоял с протянутой рукой, как слепой нищий в его стихотворении 1913 года:

Я нищий слепой. - У забора

Покорно с утра я сижу

И круглую чашку для сбора

На хилых коленях держу...

Сильней раскаляется солнце,

Сильней накаляется мрак,

У чашки нагрелося донце

И брошенный жжется пятак.

Порою меня осторожно

Бродячий обнюхает пес

И дальше помчится тревожно,

Отдернув испугано нос...

В 1928 году в свет вышел роман "Тихий Дон". Борис Пильняк пишет, что мать Крюкова с удивлением читала роман своего сына, напечатанный под другой фамилией.

Не может быть, чтобы и Тиняков, который, как поэт, выросший на книгах, на классике, на высокой литературе, любил не только писать, но и читать книги, и не только свои, но и своих коллег, а тем более своего учителя Крюкова... не может быть, чтобы он не читал этот роман, напечатанный под чужой фамилией... Читал и наверняка тоже с удивлением, и не только с удивлением, но и с возмущением. Он еще в октябре 1914 года не зря сочинил "Казачью песенку", в которой упоминается тихий Дон:

Жарко бьемся мы на Висле,

Но туда, где тихий Дон,

Улетают наши мысли...

Тиняков не был казаком. И ему никогда не пришло бы в голову сочинить эту песенку, если бы он не знался с Крюковым. Он сочинил ее под влиянием Крюкова и как бы от его лица. К тому же он знал, что Крюков работает над романом о казаках и о тихом Доне, и что он начал работать над ним еще в 1912 году.

А в 1919 Федор Крюков написал казачий гимн:

Федор Крюков

ЗА ТИХИЙ ДОН ВПЕРЕД!

О чем шумите вы, казачие знамена?

О чем поется в песнях прежних лучших дней?

О ратных подвигах воинственного Дона,

Про славу витязей донских богатырей.

Былые подвиги... Походы... И победы...

Смирялись гордые и сильные враги.

И, помня прадедов старинные заветы,

На подвиг ратный шли донские казаки.

Донские рыцари! Сыны родного Дона!

Ужель теперь, в годину тяжких бед,

Постыдно дрогнем мы, и рухнет оборона,

И не исполним мы священный свои завет?!

Нет, не бывать тому! Вы, вольные станицы,

Вы, хутора и села - бей в набат!

Мы грудью отстоим казачие станицы.

Скорей к оружию! Вперед и стар и млад!

Как кротко смотрит небо голубое,

Вы слышите протяжный чей-то стон

И в шелесте травы и рокоте прибоя?

То стонет наш отец, седой родимый Дон.

Вперед за Тихий Дон, за Родину святую,

Нам сердце воскресит забытые слова.

Вперед, станичники, за волю золотую,

За старые исконные права.

Шумят казачие священные знамена,

И сила грозная на страх врагам растет.

Донские рыцари! Сыны родного Дона!

Великий час настал: за Тихий Дон вперед!

"НАША УЛИЦА", № 2-2006