Александр Логинов-Женевский

НАКОЛКА

рассказ

Ротный художник Алексей Горобец, изгнанный из рая Ленинской комнаты командиром роты, с отвращением шмыгал мочалом кисти по худо оштукатуренной стене.

При салагах капитан Горохов доволок упирающегося художника за шиворот до ворот и отвесил ему поджопник сапогом:

- На стройку, с-скотина! - сопроводил капитан принудительное отлучение лапидарным напутствием.

- Товарищ капитан, я ж еще "Памятку молодому воину-строителю" не до конца оформил! И Ленина рисовать не закончил на стенде "Соцобязательств"! Из политотдела приедут - а наглядной агитации не хватает. Товарищ капитан! - умолял Горобец.

- На стройку, гр-рю, с-скотина! В бригаду к младшему сержанту Нишанову! - прокричал Горохов и вновь занес для удара правую ногу.

Горобец рванул что было сил в сторону серой пятиэтажной коробки.

А повод-то был, по сути, пустяшный. Просто под горячую ногу попался. Ну, набил он Ваське Суворову ненавистную цвета незрелого баклажана физиономию. Но ведь за дело набил!

Позорил Василий доверенную ему отчизной высокую честь служить в военно-строительной роте. Писал в письмах родителям, друзьям и подругам, что служит летчиком-истребителем в составе боевой эскадрильи, и каждый день бороздит голубые просторы на конке-горбунке по кличке МИГ-22.

Однако имелся в этой безобидной на первый взгляд истории малоприглядный нюанс, из-за которого Леха Горобец, собственно, и сгорел. Вместе с почтарем Курдюком Горобец вскрывал и читал письма, которые молодые бойцы, еще не притершиеся к стройбатовскому подневолию, в изобилии писали во все концы СССР.

После вечерней поверки Горобец и Курдюк запирались в Ленинской комнате, выуживали наугад из почтовой сумки солдатские письма и при помощи чайника и старой электроплитки пытали их паром, пока конверты, наконец, не кололись, не выворачивались бумажной душой наизнанку, расползаясь по линиям склейки, и не выдавали палачам подноготные мысли.

Начитавшись, приятели заклеивали конверты. Каждую среду почтарь тащил тяжелую сумку через полгорода в штаб батальона, где вываливал ее содержимое в широкую прорезь охраняемого спецдневальным фанерного ящика на амбарном замке с лаконичной надписью "Почта" и летел легким перышком в родную четвертую роту.

Так они наткнулись однажды на письма Васьки Суворова, который прилежно и регулярно рассылал их целыми стопками родителям, корешам и многочисленным бывшим подругам.

Из кустарно-романтических измышлений Василия Леха Горобец и Славка Курдюк узнали, что служит тот в боевой летной части, является отличником военно-политической подготовки, дослужился уже до сержанта и гарцует по советскому небу на сверхзвуковых скакунах с белыми - аж в полнеба - хвостами.

Славка особенно оглушительно гоготал, когда натыкался на такие, к примеру, пассажи: "Ну все, Лена-Света-Наташа-Марина, срочно прекращаю писать - очередная учебная тревога! Хотя, может быть, на этот раз боевая?", а Лешка напротив - злился, матерился и багровел.

Однажды при зачитывании новых признаний воздушного аса, Леха не выдержал, выскочил из Ленкомнаты, поднял с верхней койки дрыхнувшего Василия, потрепал его прищепками пальцев по щекам, чтобы тот поскорее пришел в себя, и затем вдохнул ему в ухо таинственным шепотом:

- Летчик-истребитель Суворов! Подъем! Индивидуальная боевая тревога! Только что на нашу страну вероломно напали американские империалисты! Сорок пять секунд вам, товарищ сержант, чтобы очухаться и одеться. И не забудьте взять с собой парашют. А потом - живо в боевую машину МИГ-22! Жду вас в ангаре. В умывальнике то есть.

Пышущий гневом, но внешне невозмутимый Леха, - вразвалочку, трепещущие кулаки в карманах ушитых брюк, пошел вместе с Курдюком в сторону общего умывальника, где искони свершалось казарменное кривосудие в традиционной форме мочилова и гасилова.

Василий же начал суетливо, но однако в режиме автоматической сборки, обдеваться, не забыв стремительно намотать портянки и отправить их в короткие кирзовые сапоги - в этом деле он существенно поднаторел после долгих тренировок, на первых порах завершавшихся тумаками, которыми деды награждали салаг, и по этой причине вполне мог считаться отличником отбойно-подъемной сноровки.

Горобец еще раз тыркнул кистью в потолочный угол по правую сторону от окна, бросил кисть в ведро и присел на поддон. Уморился до третьего пота. Задумался глубоко, словно деревенской махоркой до самого дна прокуренных легких затянулся.

Избил. Нос сломал.

Ну и что? Каждый день в роте кто-то кого-то метелит.

Да ладно бы, если бы комроты его без выгибона на стройку прогнал, а то ведь после самочинного разбирательства на ночь в темной сушилке, гаденыш, запер - вроде как в цугундер. А Леха с ясельного малолетства до тошноты темноты боялся. Так до взрослости из себя этот страх и не вытравил. Причем дрался свирепо и отутюженных потом ничуть не жалел. Потому что злобы в нем было по самое горлышко. Откуда - он и сам не ведал. А вот темнота его самого утюжила. Та ночь взаперти - пыткой ему обернулась. Но он не скулил, не выл, конечно, от ужаса -  закалки хватило выдюжить. Однако трех гостей, которые один за другим в темноте медленно перед ним вытанцовывали, особенно одного - малюсенького, с потусторонним прицокиванием - до сих пор вспоминал ожогами озноба.

Глянул в окно.

Ничего занимательного. Салаги резво шуршали метелками по тротуару. За ними наблюдал замполит Шарипов.

Леха услышал, как кто-то зашаркал по лестнице двумя-тремя этажами ниже.

Колька Мороз что ли тащится?

Сигаретку стрельнуть желает?

Рамы в окна уже вставили, и полы в начерно настелили (гражданские столяры накрыли нециклеванные еще паркетные блоки дорожками грубой бумаги, забросав их обильно  опилками - опасались, что солдатики-маляры испортят искусную их работу), однако двери навесили пока только временные - фанерно-щитовые, которые раскачивало сквозняком.

На ночь на стройплощадке оставляли трех сторожей. Одного деда и двух молодых.

Заступив на пост, дедушка давал молодежи строгий наказ и тотчас же отбивался где-нибудь на поддоне, завалив его сверху телагами и душистой сосновой стружкой - получалось не хуже перины.

А молодые бегали-рыскали до утра по стройке резвыми волкодавами. Не дай Бог что-нибудь пропадет! Сначала дед накажет, а потом по очереди: командир отделения, взводный и ротный. Хорошо хоть замполит Шарипов недрачливый попался. Повизжит только с гыркающим акцентом, но по лицу никогда бить не будет. Душа-человек! С высшим техническим образованием.

Фанерная дверь виновато скрипнула, и в Лехину комнатушку прокрался несвежий мужичок. Расхристанный пиджачок. Ношеная рубашка с разномерными пуговицами. И кепочка - цвета гречневой каши. Полуалкаш-полурабочий-полувдовец-полулимитчик.

- Дядя, дверь с той стороны прикрой. Дует, - флегматично посоветовал мужичку Горобец с поддона.

А у самого уже кулаки зачесались, и в паху закололо - вот на кого можно выплеснуть унижение.

- Я - по делу, - стремглав успокоил Леху мужчинка и действительно сразу взял быка на рога. - Говорят, ты наколки бацаешь? За капусту, само собой. Орла мне зафуячишь? На грудь. Сколько возьмешь?

Леха заелозил на поддоне.

- Пятера и пузырь водяры. Граммов сто впустую уйдет - на дезинфекцию, - сказал он.

- Ага. Понял. Согласен, - сказал хрипло пришелец.

Мужик был податлив, понятлив и немногословен.

- Куда приходить? - спросил он.

- Да прямо сюда и приходи. Завтра. В то же время и в тот же час.

- И что - все при тебе будет? Нитки там, иголки, тушь. Или что свое тащить надо?

- Дядя, я тебе сказал. Пятера и пузырь водки. Остальное - забота мастера. Да ты садись. Не бойся, - сказал Горобец и спросил: - Закурить есть?

- Ага. "Лайка", - сказал мужик.

- Ну, давай хоть полаем. Бойцам еще возьму парочку - ничего?

- Ничего-ничего. Да бери хоть всю пачку. Я ж понимаю. Три года сам отпахал.

Закурили.

Помолчали.

Мужик снял кепочку и навесил ее на угол поддона.

Не таким уж и старым без кепочки выглядел. Лет под тридцать. Не более. Но зашибал, видно, ахово. Причем какой-то неполезный напиток. "БФ", "Поморин", политуру, а, может, просто одеколон.

- Я, это, первый раз колюсь. То есть наколку себе делаю. Как это? Больно?

- Не-а, мы же сначала пузырь разопьем. Вот тебе и анестезия. Ну, оставим граммов пятьдесят на дезинфекцию. И потом, я орла по шаблону делать буду. А с шаблоном татуй строгать - одно удовольствие.

- Ага, - кивнул мужик. - Это как - по шаблону?

- Метод такой. С оттягом. Вместо двух часов - на все про все две минуты. И орел - на твоей богатырской груди. Крыльями машет. Клекочет. Пищи кровавой требует.

- Ишь ты! - загоготал мужичок довольно.

Лешка не дурил своего клиента. У него на самом деле был припрятан в надежном месте орлиный шаблон. Купил он его по случаю за чирик у бывшего зэка Еремина - тот завязал с наколками и перековался на более деликатное и менее хлопотливое ремесло: точил и ставил дембелям фальшивые золотые фиксы из берилиевой бронзы.

В дощечку-шаблон были глубоко и плотно вогнаны вверх остриями тонкие швейные иглы с обмоткой из нитки-пятидесятки у самого кончика жала. В своей совокупности эти жала - если смотреть в центр дощечки по невидимой нити отвеса с высоты зависания глаза над книгой или газетой - сливались в точные контуры размашистого орла. Швейная птица, сочиненная неизвестным умельцем, походила на классического орла, а не на какую-нибудь там куропатку или дрофу, поэтому Леха без колебаний совершил недешевую сделку.

С обоих торцов станочка тонкими гвоздиками крепились концы резинового ремешка. Клиент продевал аппарат через голову, как хомут, - резиновый ремешок плотно обхватывал его спину, а сам деревянный станок с предварительно смоченным черной тушью орлом цепко придерживался мастером в оттянутом состоянии сантиметрах в пяти от груди. Грудяная поросль мешала редко - лишь очень шерстистым кавказцам приходилось ее сбривать перед операцией.

После снайперского прицеливания следовал тот самый резкий удар с оттягом. Сотни пчелиных жал с эротическим чмоканьем целовали голую грудь добровольного мученика. Затем станок аккуратно отводился назад в прежнее, взведенное состояние. Пациент исходил слезами, орал благим матом и осторожно снимал шаблон с ремешком через голову при содействии мастера и ассистента (если такового удавалось сыскать). Обширная зона мелких колотых ран в виде сочащегося кровью и тушью орла тщательно промывалась вафельным полотенцем, пропитанным водкой, самогонкой или одеколоном.

Ерема безвозмездно обучил Алексея азам "ноу-хау", выполняя на первых порах роль добровольного консультанта и ассистента. Вскоре дело успешно пошло-поехало - спрос на орла был высок и стабилен. В карманах художника зашелестели солдатские трояки и пятерки.

Правда, из-за сверхчастого применения дощечки некоторые иголки повылетали из гнезд, и наглухо загнать их обратно Лехе пока что не удавалось - для обретения прочности ему нужен был эпоксидный клей, который он все никак не мог раздобыть, что объяснялось отчасти лехиной леностью - дело крутилось юлой и без игл-дезертиров. Однако теперь, после удара с оттяжкой по груди очередного клиента, Лехе приходилось довершать работу вручную при помощи классической процедуры, на что уходил еще десяток минут. Вспомнив об этом, Леха честно сказал мужику:

- Там еще потом минут десять на доводку потребуется. Для полного чистяка наколки. Ну, это ж совсем фуйня.

- Ага. Это понятно, - закивал, как заклевал, мужичок.

- Ты не ссы. Все в ажуре будет. Я, наверное, уже сотню орлов своим бойцам наклепал. Все довольны, все смеются. Ни одной рекламации.

- Ага. Ну, мне так и говорили про тебя. Я с твоими-то побалясничал. Из четвертой роты-то. Сказали: "Чисто парень работает, без туфты". Ты же у них там художник вроде, ага?

- Да выгнал меня капитан из художников за одну херотень. Но, я думаю, временно. Хотя у него там еще один хмырь из молодых есть. Тоже нехерово рисует. Плакатными перьями, сука, пишет. А я почему слетел - фофану одному морду намылил. Он честь стройбата порочил. Телкам своим писал, что летчиком-истребителем служит. Козлина, да?

- Ага, - учтиво поддакнул мужик. - Стройбат-то чем ему плох? Чего стесняться-то? Вот специальность какую строительную освоит. Каменщика, там. Маляра-штукатура. А то - сразу несколько. Потом на гражданке припеваючи заживет. Калымить будет. Ага. Счастья своего не понимает. Совсем молодой, небось.

- Точно. Совсем молодой. Ну, у меня с ним разговор еще не окончен. Он у меня еще по умывальнику ястребком полетает.

- Слышь, а краску вот эту, голубую, можно у тебя прикупить? Мне дома кухню надо перекрашивать, все стены волдырями пошли. А в хозяйственном - полный голяк.

- За треху ведро отдам. У меня ее целая фляга. Завтра и возьмешь. После операции.

- Чего после? Операции?

- Ну, это я для солидности так говорю. Как-никак на всю жизнь наколку себе лепишь.

- Это да. Я ведь один в бригаде без наколок. Стыдно как-то. Вроде как голым ходишь.

- А где работаешь? - спросил Леха.

- На втором ЖБК. Бетон месим.

Странно, что ни у Лешки, ни у пришельца не возникло желания познакомиться, то есть хотя бы имя свое друг другу назвать. Но никакой неловкости из-за этого обстоятельства они не испытывали.

- Белье чистое одевать ? Ну, это, майку, там, например.

- Да без разницы. Водкой протрем, а потом кровь сама запечется.

- Ага. Понял.

Мужичок поднялся с поддона и с какой-то звериной силой натянул на голову кепку.

Страх, что ли, из себя таким образом изгонял? Опасался операции, значит. Ничего, простительно. Первый раз - в первый класс.

- Ну что, пока, что ли? До завтра.

Пациент посмотрел на часы.

Ого! Даже часы у него какие-то были. Обычно этот предмет пролетарской роскоши пропивается за трояк при первой возможности.

Или это чей-то подарок?

Леха себе тоже недавно "Ракету" за тридцать пять рубчиков в центральном универмаге через почтаря прикупил.

- В три пятнадцать пойдет?

- Пойдет. Хоть в четыре. Я здесь безвылазно буду сидеть. Пока всю эту квартиру в голубое не охерачу.

Дядя пришел в половину четвертого. Леха уже на часы свои новые поглядывать начал.

В левой руке мужика висела холщевая сумка, в которой что-то булькало и трепыхалось, да еще характерно позвякивало.

- Пятеру вперед.

- Ага. Понимаю. На вот. Рублями. Ничего?

- Ничего. Пузырь доставай.

- Слышь, браток, ты извини. Я не водку принес, а самогон. Бабушка одна продала. Чистый. Хоррроший. Я у нее сколько лет уж беру. Когда лишние деньги бывают. Да не один, а целых три пузыря притащил. На всякий случай. Для дезинфекции, там, ну и для храбрости. Ты извини, а?

- Да ладно. Не отравимся?

- Что ты, что ты! Я ж тебе говорю! Продукция отнюдь не последнего качества! Зуб даю!

Лешка глянул в окно, затем подошел к двери и хорошенько ее заклинил при помощи двух загодя припасенных досок. Порылся в углу в ворохе стружек и нащупал облезлую сумку-болонью с накладными карманами на пистонах и с полным набором инструментов для операции.

- А если придет кто? Как тогда быть-то? - неожиданно заволновался мужик.

- Я тебе говорю - никто не придет. Понял?

- Ага. Понял.

- Ну, давай тогда, мечи угощенье на стол. Сначала выпьем немного, а потом за орла возьмемся. Делов-то - на десять минут с доводкой. Я тебе говорю. Шаблоном работать будем.

Мужичок снял кепчонку, нацепил ее на угол поддона, а на его сердцевину выставил поллитровку с газетной пробкой.

- А стакашки? - удивился Леха.

- Ежкин кот! Нету стаканов. Ты же мне про них ничего не говорил!

- Ну, вы гражданские! Охерели совсем! Ладно, будут сейчас нам стаканы.

Лешка разгреб залежи сосновых кудряшек в центре коморки и отодрал от бумажной ковровой дорожки два квадрата. Из них он ловко свернул два кулька, сильно закрутив-загнув их для прочности снизу и оборвав неровности по верхнему ободку.

- Во, два стакана. Каждый - точно по двести грамм.

Мужик откупорил газетную пробку зубами.

Воздух закачался от сивушных масел. Лешка зажмурился в предвкушении горько-жидкого счастья. "Больше стакана мне пить нельзя - ротный или замполит за жопу возьмет", - дал он сам себе мощную психологическую установку.

Пациент разлил муть по кулечкам. Вся бутылка без остатка в кулечки ушла. Значит, по двести с гаком кулечки вмещали.

Быстро выпили - пока не размокла бумажная тара - и закусили корочкой черного хлеба, которую Лешка нежданно-негаданно обнаружил в кармане бушлата.

- "Вороне как-то Бог послал кусочек хлеба...", - так прокомментировал это событие мужичок.

- В школе, что ли, отличником был? - усмехнулся Леха.

- Да нет, вспомнилось почему-то ни с того, ни с сего.

- И кто же это в нашей тесной компании ни с того, ни с сего вороной вдруг заделался? - у Горобца вновь зачесались тяжелые кулаки, а глаза его самовольно прищурились, потемнели и стали похожи на прорези двух спаренных дзотов.

- Ты не волнуйся. Я ж пошутил. Ну, пусть я вороной буду. Я - ворона! Кар-кар! Только не шебутись. Ты ж мне орла наколоть обещал.

- Да я не волнуюсь, дядя. Я хоть и черпак, но ты меня не заводи на мякине. Усек базар?

- Ага-ага. Усек.

- Ну, ты давай теперь раздевайся до пояса, а я причиндалы расставлю.

Леха разложил на поддоне инвентарь: дощечку с ощетинившимся иглами орликом, банную губку, баночку с черной тушью, катушку ниток пятидесятого номера, пару иголок для ручной доводки картинки, серое вафельное полотенце.

Разоблаченный до пояса дядя выглядел не очень-то эстетично.

Хилые грудь и живот его покрывали множество беломраморных с красно-голубыми прожилками шрамов. Сильнее всего была обезображена грудь, на которой, кстати, не пророс ни один колосок, что, в принципе, облегчало задачу.

Мужик поспешил с объяснениями.

- Это, когда, там, пацанами еще были, цепями велосипедными на танцах рубились. Наш десятый - с Амурским поселком. Ну, что с меня было взять, мудачонка? Куда пацаны - туда и я. А они все здоровые, мордастые были. Не то что я - хиляк. Как подхватил в детском саду воспаление легких, так потом грудью всю дорогу скрипел... Вот, короче, заодно все это безобразие на груди орлом себе зашпаклюю. Двойная, значит, выгода.

- Если двойная, то с тебя надо чирик брать, - мрачно сказал Горобец.

- Е-к-л-м-н! - обиделся захмелевший уже мужик. - Я ж тебе три пузыря самогона припер!

- Да пошутил я, - отмахнулся лениво Лешка. - Ну что? Сейчас промочу тушью иглы, и будем на тебя этот хомут натягивать. Потом - чпок! И орлик навеки твой.

- Слушай, братишка, не по себе мне как-то. Страшновато. Давай еще пузырек раздавим? Ага?

- Мне больше пить нельзя, понимаешь? В казарме ротный или замполит за жопу возьмет, - сказал Лешка, а сам уже жадно тянул свой бурый стаканчик к новой бутылке, которую пациент достал из холщевки.

Мужичок выдернул газетный кивер зубами и снова разлил содержимое пузыря по кулькам.

Снова стремительно выпили - чтобы не размокли стаканчики - и занюхали самогонку стружкой в капельках масляной краски.

- Слышь, я краску у тебя еще хотел прикупить. Для кухни, - напомнил мужик.

- Ну, - согласился Лешка. - Трояк за ведро. Но сначала с орлом покончим.

- Ага. Сначала с орлом покончим, - закивал с блаженной улыбкой дядя. - Ты сам откуда будешь?

- Про Выборг слыхал?

- Что?

- Ну, городок такой есть под Питером. Кино помнишь - "Выборгская сторона"? Так я - оттуда.

- Хулиганил, небось, до армии?

- Хулиганил. А хули в этом Выборге еще делать? Хотя я рисовал нехило. Хотел даже в художественное училище поступать в Ленинграде, но не успел. В стройбат загребли.

- А я по говору сразу узнал, что ты не наш, не сибирский. Либо, думаю, москвич, либо ленинградец. Вот, почти угадал. Ленинградцев я люблю. Хороший народ, душевный. А москвичи - говнюки. И бабы в Москве...

- Бляди! - поспешил согласиться Леха. - Все поголовно!

- Не, тут ты не прав. Не бляди. Они наоборот нос дерут. На приезжих и лимитчиков кладут с прибором. К ним на хромой козе не подъедешь. Им только москвичей подавай. И то - не всяких. Не всяких! - повторил со значением дядя. - Понял?

- А москвичи - точняк говнюки! - перехватил эстафетную палочку Леха. - Этот. Молодой, которому я едальник расквохал. Ну, летчик-истребитель. Гребанько фуфловое. Васька Суворов. Он кто - как ты думаешь? Москвич ведь!

- А насчет позвездоболить - так они точно все там такие. Первые звездоболы в Союзе, - подтвердил мужичок. - Да ну их, на хер! Я их всех, бля, вертел... Понимаешь?

Занялся разговор, заискрился скорым бенгальским огнем пьяной искренности.

Снова полаяли "Лайкой".

На мелководье лехиного сознания шлепнула рыбьим хвостом единственная известная ему фраза из романа "Война и мир", которую отличник Мишка Дергач с веселым негодованием тыкал когда-то всему классу под нос: "Накурившись, между солдатами завязался разговор".

Чудесным образом оказалась распитой и третья бутылка душистой сивухи. Хирург и пациент настолько этому удивились, что принялись было искать пузырь в пучинах забрызганных краской стружек - подумали, что укатилась.

- Стоп! - сказал Леха. - Кончаем херомантией мучиться. Надо орла лепить.

- Надо! - подтвердил мужик и послушно лег на поддон.

- Эй, дядя! Ты не лежать, а сидеть должен. Я сейчас тушью орла смочу и на тебя вот эту сбрую надену. А ты сиди, бля, не дергайся! Об стенку жопой упрись для устойчивости!

Лешка встряхнул мужика и усадил его в нужную позу, а сам вылил из баночки тушь на банную губку и принялся размашистыми круговыми движениями смачивать губкой орлиные жала.

Мужик с трудом старался держать приданное ему положение.

Лешка цеплял на него орлиную сбрую, стараясь не задеть преждевременно иглами кожу груди. Но несколько раз все-таки чиркнул. Пустяшно - три-четыре мелких царапинки. Орел потом все покроет.

- Ты, это, давай, там, - залепетал вдруг мужик. - Ну, в общем, там, чтобы это...

Лешка самоотверженно боролся с дощечкой, пытаясь преодолеть притяжение резинового ремешка и удержать орлиный шаблон на прописанной Еремой дистанции от беззащитной груди пациента.

- Готов?! - вскричал страшным голосом Лешка.

- Готов! - барсовито рыкнул в ответ мужик.

Горобец прицелился и отпустил дощечку.

Чмокнуло так, что тревожно зазвенели оконные стекла, и по комнате кубарем покатилось ошалевшее эхо.

Дядя скрюченно грохнулся на поддон и затих.

Леха выдернул из траурной груди мужика впиявившийся шаблон, стянул через его поникшую голову колючую сбрую и стер с цыплячьей груди траурные подтеки грязным вафельным полотенцем.

- Дезинфекция, дезинфекция, дезинфекция, - бормотал непрерывно Леха, но никак не мог догнать-осознать смысл собственных слов.

Алексей откинул голову назад, чтобы получше разглядеть свеженаколотого орла.

Нужно было признать, что орел распластался на груди мужика более чем кривовато.

Сильный крен дал орел.

Одно черно-красное крыло вознеслось аж до самой левой ключицы накалываемого пациента, а другое - подбито свисало значительно ниже его правого копеечного соска.

- Едритская сила! - ужаснулся Леха содеянному. - Непорядок какой... Ай-яй-яй! Так быть никак не должно! Исправлять это срочно надо...

Леха схватил мужика подмышки и снова, как мог, усадил его у окна.

Потом он вновь смочил черной тушью нитяные обмотки на иглах орла, кое-как нахлобучил на ватного мужика орлиный шаблон и начал рывками тянуть резиновый ремешок и дощечку книзу. Процесс осложнялся тем, что мастеру приходилось все время держать дощечку в оттянутом состоянии и получалось у него это не очень ловко. Наконец, в ходе сложного спуска он достиг порога груди с безобразной наколкой.

"Подобное лечится подобным, а безобразное - безобразным", - взорвалась в лехином черепе безобразная мысль.

- Мужик, готов к труду и обороне?! - возопил Алексей во все сопла.

Но ответа на свой громогласный вопрос не дождался.

Тогда Горобец предельно собрался, зверобойно прицелился - хотя грудь пациента с набекренившимся орлом прыгала микроземлетрясением перед его искореженными самогоном глазами - и выстрелил.

Снова раздался оглушительный чмок, зазвенели оконные стекла, и по комнате прокатилось дребезжащее эхо.

Лешка сначала бережно потянул шаблон на себя, а затем молниеносным движением сорвал его с головы мужика и отбросил в сторону. Дощечка шипела гадюкой, буравя сосновые завитки. На правой щеке клиента прорезались из бездонного нихиля две серых глубоких царапины.

Горобец промакнул полотенцем обширную зону новой атаки.

- Вот оно как! - только и сумел он вымолвить, когда сквозь самогонный буран с трудом рассмотрел результаты второго захода.

Новый орел тоже грешил сильным креном.

Однако на этот раз он накренился в другую сторону.

Иными словами все было в точности наоборот - одно орлиное крыло возлежало у подножья правого плеча пациента, а второе - заехало краем аж на левую часть его живота, почти подобравшись к пупку.

В совокупности на израненной груди мужика горделиво реяла странная четырехкрылая, двухголовая и четырехлапая тварь, напоминавшее убогое божество из наскального пантеона какой-нибудь очень древней религии.

- Ишь ты, поди ж ты! - понесло в алкогольное умиление Леху. - Какая чудо-птица вышла! Не орел, конечно, и даже не куропатка и не дрофа, но что-то в этом все-таки есть! Финист-Ясный Сокол! Точно! Смотри-ка! И доводить ничего не надо. Чего уж тут доводить - и так все колото-переколото. Прости, дядя, рука бойца колоть устала. Но ведь недаром - скажи, а?!

Грудь мужика на глазах воспалялась и набухала, как тесто, разливалась киселем цвета спелой клубники по ребрам, горбатой шее и впалому животу.

Леха встал, и его сразу мотануло в левую сторону. Он не устоял на ногах и упал. Вставать не хотелось. Хотелось закрыть глаза и блаженствовать в лирическом летаргическом сне.

"Мужика одеть надо. Замерзнет. Почки застудит", - закручинился Лешка и пополз на четвереньках к поддону.

Минут через десять мастер не только одел пациента, но и нахлобучил ему на голову по самые уши его гречневую кепчонку.

Уселся на поддон отдохнуть и увидел, что рядом лежит голубая рубашка дяди.

- Во, мудак! Про рубашку забыл!

Он скомкал ее и засунул мужику в карман пиджака.

Пустую холщовую сумку он засунул дяде в другой карман пиджака.

Потом Горобец стал расталкивать пациента, бить его легонько слева и справа по бледным мордасам:

- Вставай, мужик! Погас экран, сеанс окончен. Тебе домой надо, а мне в роту.

Мужик только мычал и булькал.

- Краску брать будешь? Кухню-то чем будешь красить, мудила? Даром отдам. За рваный - все ведро! - Леха попытался поддеть мужика за живое и сокровенное.

Мужик мычал и икал.

Алексей рассердился и хрястнул мужика со всей силы по челюсти.

Мужик клацнул зубами, как волк, и закуролесил:

- Пацаны, не троньте... Пацаны... Я свой... С десятого... Пацаны...

- Ну и что мне с ним делать? - сказал сам себе Леха и снова встал.

Убойная самогонная сила развернула его вправо на четверть и швырнула о стену, которую он с отвращением красил всего пару часов назад.

Он бухнулся жопой в липкие стружки и горько заплакал, размазывая ладонью по физиономии кровь, краску и слезы.

- Бля, ты мне бушлат весь замазала, дура, - укоризненно бросил Леха стене. - Бушлат новый совсем. Я его у салаги на свой старый выменял. Дура!

Собрав последние силы, Лешка подобрался к окну и дернул раму за ручку.

Окно нехотя растворилось, задев Леху рамой по правой щеке.

- Ну что, теперь мне тебе левую щеку подставить, а?

Леха свесился из окна, оглядывая скачущим взором окрестности. Прораба, Шарипова и никакого другого начальства, по счастью, поблизости не было.

У подъезда грузили носилки строительным мусором двое салаг.

- Цыбик! Цыбик!

Один из салаг испуганно запрокинул голову кверху.

- Живо ко мне! Это! Сорок пять секунд!

Горобец отпрянул от окна и завалился спиной на пружинистый пол, зацепив ногой скрючившегося на поддоне дядю. Мужик снова залопотал что-то про пацанов.

По лестнице сыпал кирзовой дробью перепуганный Цыбик.

- Ты... это... - сказал Леха запыхавшемуся Цыбику. - Скажи Пантюхе, чтобы на вечерней поверке мою фамилию пропустил. Я здесь заночую... Это... Принеси мне пару телаг или тряпья какого.

Леха силился вспомнить: какое сейчас время года, но все времена и эпохи смешались в его голове в кипящий багровый борщ. Забыл он и название города, государства и континента, где он сейчас находился, но твердо помнил про службу в священной четвертой военно-строительной роте.

- И... это... Если не получится, то сам за меня на поверке крикнешь. Понял?

- Так точно, товарищ черпак!

- Беги... Исполняй приказание... - выдохнул Леха на самом краю стремнины и полетел туда вниз головой.

Когда Горобец проснулся туманной промозглой ранью от головной боли, жажды и холода, то на поддоне никого уже не было. Только еле заметный кровавый след стелился по желто-голубоватой накипи стружки и исчезал за фанерной дверью.

Доски вытянулись на полу математическим знаком равенства.

Его почти не мутило.

Неужели самогон и вправду приличного качества был?

Он собрал разбросанный по комнатушке наколочный инструментарий в сумку-болонью и глубоко закопал ее в ворохе стружки в углу у окна, прикрыв тайник знаком равенства.

Затем Леха пошел по кровавому следу.

Вышел через узенький коридор на лестничную площадку и с удивлением обнаружил, что дальше бордовый след вел не вниз, а наверх - на пятый последний этаж.

Капельки крови привели его к отвесной железной лестнице и чердачному люку.

Люк был полуоткрыт.

Леха подумал и полез вверх по ледяным перекладинам лестницы.

На чердаке он чуть постоял - пока полный мрак не забрезжил дырявостью полутьмы - и огляделся. Пусто, как в тумбочке молодого бойца.

Рядом он обнаружил еще одну лестницу и еще один полуоткрытый люк, ведущий на крышу.

На плоской оцинкованной крыше вновь объявилась тропинка из капелек крови. Она вилась-убегала к ближайшей вентиляционной башенке. Леха пошел по кровавой тропе, но вскоре остановился.

На полпути к вентиляционному шурфу кровавый след исчезал.

Дальше не было ни одной бордовой брызжинки.

- Не понял. Отставить! - повторил Леха любимую присказку ротного.

Он походил-потоптался в радиусе двух-трех метров, но не обнаружил ни запекшихся капелек крови, ни каких-то других, хотя бы малейших, следов, которые указывали бы на дальнейшее продвижение вчерашнего мужика по крыше.

Зато у самой башенки он нашел заржавленное ведро, заполненное на три четверти той самой голубоватой масляной краской, которую он собирался продать мужику, и на последнюю четверть - мутной, как самогонка, водой ночного, как видно, дождя.

Леха осторожно приблизился к краю крыши, встал на колени и, уцепившись за перила низкой оградки, посмотрел вниз. Его замутило, однако богатый жизненный опыт позволил ему справится с горячим порывом желудка.

Внизу шмыгал сторож из молодых.

- Эй, боец! - закричал ему сверху Леха. - С крыши ночью никто не падал?

- Ды... ды... - растерялся опешивший сторож. - Ды, конечно, никто не падал! Что ты, Леша?! Что ты?! Мы же с Акулой всю ночь вокруг дома крутились! А я вообще минут десять назад обход вокруг дома делал! Все спокойно! Что ты?!

- А из моего подъезда ночью или под утро никто не выходил?

- Ды мы ж все подъезды на ночь закрываем! Акула вот только-только все замки поотпирал!

- Леха! Леха! - послышалось издали, почти от самых главных ворот стройплощадки.

Рядовой Горобец посмотрел в кричащую даль и увидел скачущего по железобетонным плитам и связкам стальной арматуры кузнечика с повязкой дневального на левом крыле.

- Леха! Леха! - кричал на бегу во все горло дневальный. - Пантюха велел передать, чтобы ты в роту скорее бежал! Ему ротный сейчас из дома звонил! Сказал, что скоро приедет! И еще сказал, чтобы Горобец на стройку не ходил! Пусть, говорит, сначала Ленинскую комнату до ума доведет!

"Ну вот! Прищемили, значит, кэпу хвостяру в политотделе, - злорадно подумал Леха. - Сразу по-другому заверещал".

- Бегу-бегу! Скажи Пантюхе, что через десять минут буду! - крикнул он дневальному с крыши и пополз на карачках к черной квадратной прорехе.

"НАША УЛИЦА". № 4-2005