рассказы

ОЧИЩЕНИЕ БОЛЬЮ

Стронулся у Мужика солевой камень с насиженного места в почке, в ее уютной лоханке, и пошел гулять через мочеточник в мочевой пузырь, а там и на белый свет захотелось выглянуть да заодно и узнать, как там другие камни живут-поживают. И нет ему дела, камню-то, что Мужик, то есть его хозяин, корчится в болях от его любопытства и непрошенного путешествия, сам-то он, камень-то, ничего не чувствует, нет у него ни души, ни нервов: камень он и есть камень!..

Тупая, но еще робкая боль с утра влепилась в поясницу в области правой почки, она еще не вошла в полную силу, еще как бы примеряясь, камешек этот величиной с рисовое зерно, наверно, только пошевелился и потом снова успокоился. Боль утихла, Мужик до обеда работал в саду: скосил траву, соскреб кошенину и уложил, утрамбовал ее в компост (на будущий год удобрение будет), потом они с женой пообедали и легли отдохнуть. Часов в пять вечера Мужик проснулся и задохнулся от боли: весь правый бок онемел, мучительная, тянущая, непрекращающаяся боль убивала желание жить и чего-нибудь хотеть; было только одно желание: либо вырвать эту лютую боль, пусть даже и без всяких наркозов, либо уйти в небытие. Так лежал страдалец и мучился согласно Божьей заповеди ("...в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься") до тех пор, пока не захотел сменить позу. Повернулся на бок, и накатила на него неукротимая волна тяжкой тошноты, а потом девятым валом ударила безмерная рвота. А дальше и всем другим путям облегчения досталось: всю ночь только и бегал на улицу, то рвота, то ... прости, Господи, за что же мука-то такая мученическая напущена на род человеческий?

Еле утра дождался бедолага, переставший за одну ночь быть мужиком и превратившийся в огромный болевой узел. Он уже и человеком-то перестал себя ощущать, так, кокон какой-то из нестерпимой боли, глухих стонов и боязни испачкаться.

Утром вызвали "скорую помощь", хотя надежды на нее не было никакой: прописан-то Мужик в Москве, а здесь, на даче, он временный житель. Он и в Москве-то никому не нужен, пенсионер неистребимый, а здесь и вовсе чужой. Но малая надежда теплится, хоть на укол обезболивающий, чтобы до Москвы доехать.

Молодая красивая врачиха вошла в комнату, на маске лица из розоватого гипса едва шевельнулись полные губы:

- Рассказывайте!

- Мне бы укол и в больницу. Рвота и боль в правой почке и ниже...

- Вы прописаны в Москве?

- Да.

- Больница платная. Дорогая. А за так вас ни в Тучкове, ни в Рузе не положат...

- Господи, что же делать?

- У нас есть один врач, он вас за восемь-девять тысяч доставит до Москвы и оформит в больницу.

- Милая моя! Это же пять моих пенсий!

- Как хотите... Укол я вам сделаю, он вас обезболит часа на два, на три. Давайте ягодицу!

Подставил бедняга ягодицу под разовый шприц, который затем "сестра современного милосердия" бросила на столе, и даже не почувствовал укола. А потом сел и заплакал от обиды или от боли, поди разбери. Мелькнула за окном зловещей зарницей стройная фигурка в бордовом форменном костюме (курточка и брюки), оранжевый врачебный пластмассовый кейс в руке и красная полоса по борту машины. Уехала твоя скорая помощь, скорбный житель земли, всего ее милосердия-то хорошо, если на два часа хватит.

На автобусе, на электричке, на метро только к вечеру с помощью жены добрался сердяга до дома в Москве. Накупила жена в аптеке обезболивающих баралгинов, дратоверинов, темпалгинов, наглотался горюн таблеток на ночь (сутки ничего есть не мог, желудок уже собственную свою стенку начал переваривать - господи, язвы еще не хватало!) и заснул, уповая на Бога. А на кого же еще уповать-то? На РОСНО? Это будет завтра, когда, хоть умри, но без страхового полиса тебя нигде и слушать не захотят.

Ночью проснулся Мужик в туалет, боли снова начались, заглотил две таблетки, лежит и вспоминает вчерашнее. Встал перед глазами пассажир-пенсионер с газетой-толстушкой в руках "Комсомольская правда". Прочитал он что-то в газете и долго, долго молчал, от Кубинки и до Одинцова ни слова не говорил, а со стороны было видно, как наливались гневом его глаза, и не стало уже у хмурого пассажира никакого терпения молчать в одиночку, его и прорвало безадресно:

- Вот жулье! Нахапали себе льгот: и госдачи, и квартиры, и машины, и спецполиклиники, и спецсанатории, и спецдоплаты, а нам позавидовали. На годовое обслуживание одного бюрократа в спецполиклинике и санатории государство тратит около 250 тысяч рублей в месяц. Уму непостижимо!

- А с меня за доставку в Москву и устройство в больницу запросили десять тысяч, - поддержал Мужик возмущенного пенсионера.

- А счас везде так! - согласился пассажир. - Ты глянь-ка, что делают депутаты Госдумы? Самое первое заседание они посвятили своим окладам и льготам. Им плевать на нужды народа. А народу только и остается дождаться очередной реформы и озвереть!..

И тут вспомнились Мужику наивные и горькие строки, слышанные им года четыре назад в урологическом отделении одной из московских больниц:

Всем депутатам - по камню в почку!

И не дробить эти камни, пока

Их, депутатов, не поставит точку

На нищете народной рука!..

Таблетки начали действовать, боль нудная и неотступная, словно вытягивающая наружу все внутренности, стала слабеть и потихонечку затухать. И несчастный Мужик снова впал в забытье. Надолго ли?

Московская скорая приехала минут через сорок после звонка. Врач, молодой, симпатичный мужчина, внимательно выслушал жалобы многострадальца на боли в области поясницы, выясняя главные симптомы заболевания, и, отвергая сетования пациента на подмосковные мытарства, по-деловому предложил:

- Одевайтесь! Поедем в урологию!..

В больнице, на берегу Кожуховской поймы, Мужика сразу взяли в оборот: сняли копии страхового полиса и паспорта, заставили сдать необходимые анализы, прокатали правый пах роликом на установке ультразвукового исследования, сняли с сердца электрокардиограмму, врачи терапевт и уролог провели собеседование, результаты записали в "историю болезни" и только после всех этих процедур отвели горемыку в палату. Не успел Мужик познакомиться с коллегами по несчастью, его снова окрутила гнетущая, невыносимая боль. Превозмогая эту тяготу, он нашел дежурную медсестру, которая сразу же сделала ему обезболивающий укол. Убедив себя в том, что укол поможет, то есть снимет боль, многострадалец, стоная (а когда стонешь, кажется, что боль стихает) улегся в кровать, укрылся одеялом и незаметно уснул и проспал почти до ужина, до пяти часов вечера.

Проснулся он от разливистого хохота: выздоравливающие сопалатники (а их было трое, они уже сжились, привыкли друг к другу, их связывал общий интерес, они были заядлыми автомобилистами, как говорится: рыбак рыбака...) травили анекдоты. Седоватый, готовый на улыбку и шутку или даже розыгрыш, лет под пятьдесят широкоплечий богатырь, работавший помощником режиссера на телевидении, а потом ушедший в строительную мафию, рассказывал новым приятелям:

- Вождь африканского племени мумбо-юмбо заболел мочекаменной болезнью. Однажды утром вышел он на крыльцо и обратился к воинам: "О, славные воины племени мумбо-юмбо! Плакал ли я, когда носорог перекинул меня через свою спину?" - "О нет, великий, не плакал! - хором отвечали славные воины. "Плакал ли я, когда крокодил вырвал у меня два ребра из правого бока?" - "О нет, великий, не плакал!" - "Плакал ли я, когда мне слон на мошонку наступил?" - "О нет, великий - не плакал!" - "А теперь я выхожу на улицу писать и плачу".

Последние слова рассказчика снова накрыл веселый и рассыпчатый смех. И хотя анекдот был немного переиначен и приспособлен ловким рассказчиком, что называется, к "текущему моменту", он, этот старый анекдот поднимал настроение, вселял надежду на исцеление, и это было видно по жизнерадостным лицам коллег по несчастью. Даже Мужик улыбнулся, несмотря на новый начинающийся приступ неотвязной боли (камень из почки держал путь в мочеточник).

К вечеру привезли еще одного больного, восьмидесятилетнего старика, инвалида и ветерана войны, у которого только что в операционной палате катетером через мочевой канал вытащили камень величиной с лесной орех. Старик мочился с кровью и непрерывно громко стонал:

- Ой, мама, больно!

Эти мучительные стоны, даже вскрики и вызовы дежурной сестры продолжались всю ночь, никто из обитателей палаты не сомкнул глаз, утром серые, хмурые, неотдохнувшие лица неодобрительно (если не сказать - зло) смотрели в сторону ветерана и ждали утреннего обхода врачей. Мужик попытался заговорить со стариком-мучеником, тот в минуту просветления, после обезболивающего укола слабым голосом рассказал, что воевал на Карельском и на Втором Белорусском фронтах, дважды был ранен в грудь и бедро, осколки из бедра вытаскивали без наркоза, но, кажется, тогда не было так больно, как сейчас. Вдруг у него в глазах пропал живой блеск, на его взгляде, словно в объективе фотоаппарата, сошлись темные шторки, и, уйдя в себя, в свою боль, старик снова закричал:

- Ой, мама, больно!

Из левого его глаза к переносице скатилась маленькая, похожая на серую жемчужину, слезинка. Скупая старческая беззащитная слеза...

В девять утра - завтрак: манная каша с пластинкой сыра, корытце (10 граммов) сливочного масла, какао с молоком, пять кусочков сахара на целый день и хлеб черный и белый. Старику завтрак нянечка принесла в палату и поставила на тумбочку, где он к обходу врачей остыл, больной к нему так и не притронулся.

После завтрака "веселые ребята", как про себя прозвал Мужик троицу приятелей-автолюбителей, снова "травят" анекдоты: телевизора на этаже нет, читать уже ничего не хочется, на столе лежит гора периодики: газеты "Жизнь", "Спорт", "Комсомольская правда (толстушка)", "Сканворды" и другие. Опять говорит бывший помощник режиссера. Он, словно боясь, что его перебьют, говорит быстро, слова у него, как если бы при письме, ложатся на бумагу без промежутков, или даже точнее, сыплются изо рта сплошным потоком, как зерно вместе с половой из комбайнового бункера.

- Отец с дочкой идут по городу, дочка просит: "Пап, купи мороженое. Ну, папочка, купи мороженое! Ну что тебе - жалко? Я хочу мороженого!" Отец долго молчит, потом говорит: "Доча! Я тоже очень хочу мороженого, но у нас денег - только на водку!.."

Водитель городского автобуса, мужичок небольшого росточка, ладно скроенный, юркий человек, про которого хочется сказать - проныра, перебивает помощника режиссера:

- Поймал новый русский золотую рыбку, она ему и говорит: "Отпусти меня, царь природы, в озеро, за это я исполню три любых твоих желания". Почесал счастливец затылок и говорит: "Перво-наперво, сделай так, чтобы вода в этом озере стала водкой". "Хорошо, - говорит рыбка, - пробуй!" Зачерпнул кружку, хватил без передыху - уф! - и правда сорокаградусная. "Давай второе желание"- просит рыбка. "Сделай так, чтобы и эта речка, что впадает в озеро, текла водкой". Зачерпнул еще кружку - уф! - и крепка же, не хуже "кристалловской". "Давай скорее третье желание!" - просит рыбка. "Хрен с тобой, золотая рыбка, - скребет поддавоха в затылке, - дай, в натуре, на чекушку. " Глянул мужик, а у него три десятки в руке, а золотой рыбки и след простыл. Подивился мужик такой оперативности и снова зачерпнул кружкой из озера, глотнул и зачертыхался - в кружке простая вода оказалась, да еще и тиной пахнет. Вот так рыбка!

- Ну, падла, попадись ты мне еще раз, в натуре! - погрозил новый русский озерной глади. А рыбка-то современной оказалась, сообразила, что в таком озере она может и кверху брюхом всплыть... А у помощника режиссера на языке повис другой вариант этого же анекдота:

- Еврей поймал золотую рыбку, но он оказался умнее нового русского. Когда рыбка попросила его о трех желаниях, он сказал: "Сделай так, чтобы у меня на Канарах была собственная вилла. Сделай так, чтобы в Швейцарском банке на мое имя был открыт счет на три лимона баксов. Сделай так, чтобы на этой вилле мне прислуживала испанская принцесса. Это - раз!.." Дружный, безудержный хохот сотряс всю палату. Улыбались даже Мужик и ветеран, только накануне сюда поступившие и отупевшие от боли.

- Здесь у нас выздоравливают, - сказала Елена Оттовна, лечащий врач, входя в палату с заведующим отделением. Они быстро пообщались с "веселыми ребятами", которые пошли на поправку, и подошли к старику-ветерану.

- Болит, спасу нету, - пожаловался он врачам.

- Через день-два боли пройдут, вызывайте сестру, делайте уколы.

- А еще, доктор, мне бы таблетки от аденомы и сахарного диабета.

- Это вы получите в той поликлинике, где наблюдаетесь, - отвечает заведующий отделением.

- Их выписывают только в начале месяца, а я теперь опоздал? - не унимается старик. - Раньше-то всегда в больнице давали.

- То было в милосердном государстве! - отрезал заведующий.

- Дык, что же это получается, льготы заменят деньгами, и мы со своими шприцами, лекарствами и капельницами в больницу ходить будем?

- Будем, дед, будем, давай выздоравливай, - отвернулся от него смуглый с черной шевелюрой держатель клятвы Гиппократа.

- Ой, мама, больно! - снова закричал старик, а Мужику подумалось: "Теперь у него боль, наверно, в сердце вонзилась!"

Елена Оттовна пояснила Мужику:

- У вас камешек на выходе из мочеточника в мочевой пузырь. Будем надеяться, скоро выйдет наружу. А сейчас поднимитесь на пятый этаж в кабинет физиотерапии на ультразвуковую тряску.

На пятом этаже Мужика уложили на топчан, под правую почку и на правый пах наложили металлические пластины и включили ток: легкое приятное покалывание, действительно похожее на потряхивание тела путем колебаний, ощущал несчастливец минут двадцать, а когда встал с топчана, сестра сказала:

- Выпейте стакан воды, поднимитесь на лифте на верхний этаж и пешком спуститесь до первого этажа. А завтра в это же время - снова к нам на процедуру.

После второй "тряски" у Мужика вышел злополучный камень, так в течение пяти дней рвавшийся наружу. Сразу прекратились всякие боли, и пасынок судьбы, наглядевшись на муки старика-ветерана, тихо благодарил Бога о благополучном исходе болезни: "Слава Тебе, Господи, до катетера дело не дошло! Слава Тебе, Господи, Отец наш Небесный!".

На следующее утро, откричав и отстонав очередную ночь, старик лежал молча, а когда все остальные проснулись, он тихим голосом рассказал сон:

- Лежу в райском саду: ни жарко, ни холодно, в самый раз. Солнышка не видно, но светло и тепло. В длинных белых рубахах вокруг ходят праведники. На райском дереве в розовых колготках по самые плечи сидит наша врачиха и поет райскую песенку. И до того приятно на душе, что плакать хочется. Помру я скоро, мужики, не поминайте лихом. Жену вот только жалко. Инфаркт у нее. В реанимации она щас.

- Отец, да у тебя же сын есть!

- Есть сын, да толку мало. Жене уход нужен, а он со своей женой по пятнадцать часов на работе. Ты же видел, как он ко мне приходит: минут пять покрутился и - бежать! И у матери так же спешит - работу боится потерять. Что же это за работа такая пошла, человек белого света не видит... И мы детям не нужны стали. Знать и правда пора туда. Выжала из нас Земля все соки и забрала все силы... И для Неба, кроме боли и сожаления, ничего не осталось... Примет ли?..

Старик надолго замолчал, боли он, наверно уже не чувствовал, а к вечеру умер.

- Елена Оттовна, а от почечнокаменной болезни разве умирают?

- Рак у него был.

На следующий день Мужика выписали из больницы, а еще через день он уехал к жене на дачу.

ШМЕЛИНАЯ ПАСЕКА

Витек, белоголовый рослый крепыш, осматривал шмелиную пасеку, устроенную им по образу и подобию настоящей отцовской пчелиной пасеки, и очень гордился этим. Он всегда, когда отец вскрывал пчелиные семьи, помогал ему: в сетке на голове и с завязанными на запястьях рукавами дедовой грубой толстовки (чтобы пчелы не прокусили) он стоял возле раскрытого рамочного улья и орудовал дымарем по указаниям отца:

- Ну-ка, дымни сюда. Вот она - матка, видишь? У ней крылышки короче брюшка, и она крупнее пчелок.

- А она жалится? - спрашивал Витек отца, это для него был самый болезненый вопрос, он боялся укусов пчел, но пересиливая эту свою боязнь, каждый раз отважно держал наготове дымарь, направляя струю сизого вонючего дыма то на скопление пчел на сотах, когда отец рассматривал ячейки с детвой, то на свои руки, облепленные сердитыми труженицами, потревоженными неурочным вторжением в их жилище: отец осматривал ульи обычно вечером, после работы.

Особенно его беспокоили трутни. Они бездельничают и потребляют много меда. Семья пчел на их содержание за летний сезон затрачивает столько меда, сколько его требуется на весь период их зимовки. При продолжительном отсутствии матки в пчелиной семье из яиц пчел-трутовок выводятся недоразвитые трутни, за которыми пчелы-трутовки ухаживают, как за настоящей маткой. Такая семья обречена на гибель: в ней со временем будет трутней больше, чем пчел. В таких случаях небольшие семьи "рассыпают" по пасеке, а улей убирают. Витя впитывал в себя все эти и другие тонкости пчеловодного дела и вольно или невольно перенимал их у отца и старался использовать на своей пасеке.

В обычные дни, когда Витек оставался дома один или с дедом (дед панически боялся пчел, их укусов, и можно было слышать на другом конце деревни его возмущенные крики, когда пчелка садилась к нему на открытую шею и, изгибая брюшко, отдавала жизнь, спасая свое добро), он присматривал за большой пасекой, в отличие от своей, малой, шмелиной, в которой уже было до десятка "ульев" - небольших коробок и ящичков с сухим сеном и восковыми сотами в виде бочонков, налепленных друг на друга и к вечеру заполняемых медом полосато-лохматыми увальнями, ленивыми, в отличие от пчел, шмелями. Они целый день носили мед в свое гнездо, заполняли им соты, а за ночь сами же и съедали этот мед, направляясь в соседний луг утром за новым взятком. А Витек через соломинку каждый вечер тянул свежий медок из бочонков-сот, благоразумно оставляя на ночь нетронутыми часть бочонков. Вот и сейчас он снял крышку у крайнего "улья" и уже взял в руки восковой комок сот, как услышал голос Наташки, двадцатилетней соседки, вышедшей на крыльцо покормить кур:

- Вйтек, поди ко мне!

Наташку на деревне звали невестой. Она и вправду и дома, и на работе была красива и даже неотразима, не один мужик тайно вздыхал по ней темными ночами, ворочаясь в постели и не давая спать равнодушной и замотанной, заполошной жене. И вся беда была в том, что парней на селе не было: ее ровесники либо остались лежать "в полях за Вислой сонной", либо, уцелев и вернувшись с войны, осели в городе, изредка с городскими женами и писклявыми отпрысками наезжая к родне в маленькую полузабытую деревушку.

Витек, недовольный тем, что его по пустякам отрывают от важного дела, молча подошел к соседскому дому и угрюмо спросил:

- Чего тебе?

Наташка со светлым лицом и озорными глазами стояла босиком на ступеньках крылечка и бросала на землю комки мятой вареной картошки, которую жадно хватали разномастные, от красно-коричневых до иссиня-черных, куры во главе с кирпично-сизым петухом. На ней уютно сидел голубой в желтых подсолнухах бесхитростный ситцевый халатик, и вся она была похожа на маленький лоскуток неба в погожий летний денек. Халатик, казалось, существовал независимо от хозяйки и охотно выполнял все прихоти слабого полуденного ветерка, то взлетая над коленями, то особенно плотно и выпукло обтягивая тугую, точеную грудь. Витек стоял и ждал, а Наташка, улыбаясь, смотрела на него, словно оценивая и будто видя его впервые.

- Хочешь на лошадке покататься? - спросила Наташка, и легкий румянец украсил ее и без того красивое лицо (впрочем, Витек этого так и не заметил).

Витек очень любил "кататься на лошадке", когда отец, придя вечером из кузни, умывшись и крепко вытершись холщовым полотенцем, отчего на его складках появлялись темные полосы, садился перед ужином у стола и звал сына: "Давай кататься на лошадке". Он сажал его на правое колено, и они, хохоча и озорничая, "скакали" до самого ужина, пока мама не ставила на стол жареную с бараниной картошку. Но в последние два года такие "скачки" становились все реже, отец говорил Витьку, что тот уже стал большим, и пора уже идти к деду на конюшню водить на водопой лошадей. "Учись настоящей езде верхом на настоящей лошадке," - частенько говорил начавший уставать отец. Витек, вспомнив эти счастливые миги на коленях у отца и усомнившись в наташкиных возможностях, глядя на ее голые ступни, почти обиженно пробормотал:

- Обманываешь, да?

- Нет, нет, Витя, заходи, не обманываю! - обрадовалась Наташка, взяла маленького мужичка за руку и новела в горницу. Витек не раз бывал в этой комнате, наташкина мать Вера Дорофеевна частенько поила его молоком, особенно когда нуждалась в мужской помощи соседей: либо витькова отца, либо деда. Он и сейчас увидел на столе знакомую медового цвета с красной розочкой на боку кружку и половину пшеничной лепешки.

- Пей молоко, - сказала Наташка и скрылась за занавеской, где - Витек знал! - стояла ее кровать.

Мальчишка с наслаждением пил молоко, отламывал маленькие кусочки вкусной лепешки, испеченной из чистой пшеничной муки безо всяких примесей (вареной картошки, лебеды, конского щавеля), и бросал их в рот; они были слаще печенья и конфет, вкус которых он уже не помнил, так давно их пробовал, еще до войны.

- Иди ко мне, Витя, - позвала Наташка.

В доме, кроме них, никого не было: наташкина мать с другими женщинами поселка ушла в церковь в Большие Озерки, куда в честь праздника Троицы приехал из Плавска батюшка провести молебен. У Витька дома тоже все были в отлучке: дед пропадал на конюшне, а родители уехали в гости в село Леонтьево, откуда мама и вышла замуж в этот поселок за колхозного кузнеца.

Витек нерешительно потоптался перед занавеской, но тяга к полузабытой детской игре одолела его растерянность, он раздвинул занавеску и подошел к кровати.

Наташка лежала на спине, верх халата у нее был расстегнут, из отворотов торчали в разные стороны острые груди с маленькими вишневыми сосками, белые, как праздничное из отбеленного холста полотенце, бедра были открыты почти до самого их истока.

- Садись ко мне на ноги, - сказала Наташка и похлопала себя по бедрам ближе к низу живота, - будем скакать, как на лошадке!

Витек, недоумевая, неуклюже взгромоздился на загадочную соседку, она взяла его за руки и тут же подбросила вверх. Ноги ее были полусогнуты и Витек сидел как в уютном седле между животом и бедрами необычайно резвой "лошадки".

Минут пять Наташка работала тазом, подбрасывая Витька вверх; помимо толчков от необычной скачки, он чувствовал еще какое-то смутное и щемящее желание и во все глаза смотрел на наташкино раскрасневшееся и похорошевшее лицо с закрытыми глазами.

Но вот Наташка остановилась, открыла глаза и тихо сказала:

- Давай снимем штанишки, мне от них больно...

Витек застеснялся, а наташкины руки сбросили с его плечей помочи, приподняли мужичка над собой, отчего штанишки сами упали на пол.

- Вот и славно, - сказала Наташка и поцеловала Витька в губы горячо и влажно.

Потом она снова посадила его на себя, прежнее "седло" было горячим, а витьков колышек уперся в мягкий наташкин живот. Она осторожно взяла его в руку и продвинула пониже, в горячие потемки, отчего лицо Витька до ушей залила густая краснота. А Наташка сначала осторожно, "рысью", а потом "галопом поскакала по Европам", все убыстряя и убыстряя колебательные движения молодого и сильного тела, пока Витек, на полном скаку чуть не вылетел из "седла". Наташка, предвидя такую возможность, взяла его руки и положила их на свои груди.

- Держись крепче! - крикнула она, словно приготовилась брать двухметровый барьер, как на настоящих скачках.

Витек уже плотно припал к животу и грудям Наташки, а та все скакала и скакала, словно догоняя кого-то.

Сколько продолжалась эта скачка, Витек не помнил, но только в какой-то момент Наташка ойкнула - ой-ей-ей! - схватила наездника в охапку и снова стала целовать в губы, щеки, шею.

- Ах, ты мой стыдненький, ты мой сладенький, - шептала она, нехотя на пол отпуская незадачливого всадника, ошеломленного таким катанием на неправдоподобной лошадке. Он со стыда не знал, куда деть свои глаза. Потом Витек надел штанишки и поглядел на озорницу-соседку: она лежала во всей красе - в чем мама родила, Витек даже и не заметил, когда она стянула с себя халат.

Переводя глаза на груди, словно две настороженные птицы, на плоский живот еще не рожавшей женщины и ниже, он наткнулся на мелкий рыжий кустарничек и, увидя впервые его откровенность и незатейливость, робко спросил:

- А это - кто?

- А это лошадка, которая любит катать мальчиков, - ответила Наташка и прикрылась полой халатика.

- А она меня еще покатает? - спросил Витек, смутно угадывая в этой непонятной лошадке какую-то страшную тайну.

- Покатает, покатает, только ты дома не говори об этом, - засмеялась Наташка, - мы еще поскачем с тобой!

Она сделалась веселой, соскочила с кровати, подхватила под мышки Витька и закружилась по комнате. "Поедем, красотка, кататься, давно я тебя ожидал!" - пропела она, опуская Витька на пол. - Ну, беги на свою пасеку, медком бы хоть угостил.

К старикам Хромовым, деду Николаю и бабе Фиме на летние каникулы из Тулы приехал племянник Миша, студент третьего курса механического техникума, давний приятель Витька, принимавший его, первоклашку, за равного себе, Витек делился с ним своими тайнами и заботами, обожая единственного взрослого друга, который не отмахивался от него, как от назойливого комара. А Витьку так была нужна мужская дружба, и он гордился Мишей и сиял, когда тот, обняв его за округлые плечи, проходил по улице или когда на покосе они шли за водой в дальний колодец, вырытый на склоне горы у Серьгова леса.

Сейчас, в преддверии обеда, Витек, задрав голову вверх, влюбленно смотрел в глаза друга, утопив крепенькую ладошку в намозоленной пятерне своего гостя: он уже целую неделю косил траву в бригаде косцов на дальнем лугу.

- Садись вот на пенек, - пригласил Витек Мишу, - я меду достану.

Он снял крышку с фанерного посылочного ящика с расплывшимися буквами адреса, написанного химическим карандашом, пошуровал в ящике-улье, достал оттуда бесформенный, слепленный из бочонкообразных сот темно-коричневый комок воска, густо пахнущий свежим медом, прихватил по пути из картонки заранее заготовленные из ячменной соломины две великолепные зеленоватые трубочки и подал другу. Сам он на корточках расположился напротив, и они принялись высасывать теплый еще медок под возмущенное жужжание осерчавших шмелей.

Первым на обед явился дед Сергей, поздоровался за руку с Мишей, заметил Витьку:

- Далеко не бегай, скоро обедать будем.

Потом в открытом сарафане загорелыми плечами сверкнула Наташка и скрылась в огромном соломенном шалаше, такие шалаши в тульских краях ставят крестьяне над погребом с двоякой целью: защита погреба от промерзания в зимнее время, а также как место хранения сухих кормов для скотины - сена, вико-овсяной смеси и даже небольшого количества какой-либо соломы, из которой готовят резку в затяжные метельные недели, когда соломенные ометы занесены, забиты снегом. Некоторые любители-пчеловоды использовали эти шалаши в виде омшанников для перезимовки пчелиных семей. Осенью в Пасиков день (21 сентября - День пасечников) колоды или ульи с пчелами устанавливали на высокие деревянные поддоны, обкладывали их от мышей колючим репейником, утепляли старыми ватниками и через два-три дня ходили слушать пчел, прикладывая ухо к наружной стенке улья: если пчелы сильно шумят, значит им жарко, отнимай лишние ватники, на недолгое время открывай леток для проветривания улья.

Витек тоже три-четыре коробочки со шмелиными семьями ставил на зиму между пчелиными ульями. И они у него перезимовывали и ранней весной лакомили молодым цветочным медком.

Конечно, о каких-то больших количествах такого меда говорить не приходится. Хорошо, если, скажем, четыре-пять его шмелиных бочонков могли уместиться в обыкновенном наперстке! Но ведь это первосортный мед, полученный собственными стараниями и на собственной пасеке любознательного подростка! А не много ли потеряли тогдашние налоговые органы, забыв обложить данью эту безвестную шмелиную пасеку? А может быть где-нибудь еще в глухой деревушке такой же любопытный мальчишка лакомился по вечерам целебным медком, собранным шмелиной братией с цветков клевера-кашки, липы, подсолнечника, гречихи, кипрея, малины, вереска, крушины, дягиля, борщевика, растущих на необъятных просторах нашей великой Родины? А не рыщет ли и сегодня налоговая полиция в поисках подобных пасек, заведенных неистощимыми на выдумки неугомонными российскими огольцами?

Наташка всю весну работала на пароконной зерновой сеялке, засеивая огромный клин сначала ячменем, а потом яровой пшеницей. Они вдвоем с подругой-возчицей хватали мешок семенного зерна с телеги и засыпали его в продолговатый двухметровый семенной ящик, закрываемый откидной крышкой, потом сеятельница становилась на подножку, брала в руки вожжи и погоняла лошадей:

- Н-но, пошли, милые!

После окончания сева она вместе с бабами расчищала лопатой колхозный ток, за осень и весну заросший неистребимой травой: и хотя на дворе стоял июнь, но не успеешь, ведь, оглянуться, как нагрянет август - страдная пора и тогда только успевай подвозить к ненасытному барабану на расчищенный ток тяжелые снопы ржи, пшеницы, ячменя и других культур, которыми по разнарядке из района засеяны в этом году поля колхоза "Красная Нива".

Сейчас Наташка каждый день ходила с граблями на покос ворошить сено, которое косили из расчета десять процентов себе: надо же ранней весной подкормить окотившихся ягняток молодым сенцом, еще не умеющих жевать жесткую ржаную солому, да и отелившейся к тому времени корове требовалась поддержка - охапка душистого сена во время дойки. Вот и сегодня Наташка пришла с покоса, бросила на скат соломенного шалаша (в деревне и собственно шалаш и погреб называли одним словом - "погреб") легкие деревянные грабельки и побежала к умывальнику, висевшему на старом тополе. Витек, разговаривая с Мишей, каким-то боковым и даже задним, независимым от него самого, зрением, наблюдал за действиями соседки, а когда она, пробегая на погреб, позвала его - "Витя, помоги мне!" - у него покраснели сначала уши, просвечивая на солнце розовым светом, а потом краска наползла на щеки и все лицо. Миша заметил мгновенное замешательство приятеля, его неожиданное смущение и спросил:

- Кто это?

- Да это Наташка! Ты что, не помнишь?

- Она же в Москву уехала.

- Уехала да приехала. Отец умер, а мать осталась одна в деревне.

Миша смутно помнил девушку голенастым подростком, взятую одинокой теткой в Москву, потом он сам уехал в Тулу после окончания семилетки, а сейчас вдруг увидел царственную осанку молодой неотразимой принцессы, во всех движениях которой угадывались - изящество, страсть и сила. Сила не безрассудная - "Ура! Мы ломим - гнутся шведы!" - а та земная стать, дающая волю к жизни и до конца дней своих ведущая человека по земле и в итоге делающая его счастливым и оттого хоть немногого облегчающим жизнь другим людям, идущим рядом с ним. Наверное, не совсем так, а гораздо проще подумалось Мише, когда он начал приглядываться к Наташке, уже бросающей быстрые взгляды в сторону друзей, и Миша спросил:

- И что же, она здесь живет?

- Она осенью приехала, как отец умер.

- А зачем она тебя позвала?

Витек опять засмущался, покраснел, молча взял из рук Миши охолощенные соты и вместе со своею вощинкой отнес их и положил в ящички-ульи и только тогда (надо же было отвечать на вопрос друга!) сознался:

- Она меня на лошадке катает.

Витя, Витя, то ли от этого невольного признания, то ли от заинтересованности друга судьбой позабытой им ровесницы, но разрываться твоему сердечку, захваченному врасплох робкой и еще непонятной тебе ревностью, доходящей до ненависти к самым близким твоим друзьям.

А наташкино любопытство искало выход и, в конце концов, нашло его

- Мальчики, помогите мне, - попросила она ребят, на уторах перекатывая к дверям погреба пустую дубовую кадушку для засолки огурцов, прожаренную на жгучем зенитном солнце.

Приятели с радостью подскочили к пятиведерной кадушке, Витек, дурачась, поухал в ее пустоту, отчего она глухо отозвалась, будто недовольная озорством малолетка, подкатили ее к двери, занесли внутрь и поставили у открытого творила. Наташка подала вожжи, Миша обвязал ими неоценимую посудину и спросил хозяйку:

- Где ставить-то?

Он не допускал того, чтобы Наташка сама полезла в погреб.

- Сразу прямо справа от лесенки, там кирпичики лежат, - почему-то смущаясь, сказала Наташка, а Миша уже спускался в гулкую прохладу погреба, накануне вычищенного домовитой хозяйкой и готового принять на хранение земные дары нынешнего лета.

Миша встал на первые перекладинки лесенки и, поддерживая кадушку за уторы, тихо командовал:

- Осторожно, так, опускайте, так, так, - он и сам спускался с перекладины на перекладину, пока не ступил на твердую землю.

Кадушку он водворил на место, снял с нее вожжи, крикнул Витьку - тяни! - и полез из погреба наверх. Подняв голову над творилом, он мысленно ахнул: на фоне открытой двери, освещенной ярким солнцем, Наташка в бежевом ситцевом сарафанчике была похожа на вспыхнувший факел; он увидел ее сразу всю, от коленей до подбородка, и даже от неожиданности задержался на лесенке:

- Давай руку, Миша, - просто сказала Наташка, протягивая ему крепкую, совсем не городскую ладошку.

Миша выпрыгнул из лаза, Наташка закрыла его крышкой, по зимней привычке застелила старым ватником, а Витек, довольный, что помогли его повелительнице (а он признавал Наташку за таковую), весело спросил сразу у обоих своих приятелей:

- Ну что, узнали друг друга?

Молодые люди застеснялись, растерянно стоя над закрытым лазом, а Витек крикнул:

- Я счас меду принесу! - и умчался на свою пасеку...

Со следующего дня после утренней росы, как называли в деревне раннеутренний покос в отличие от вечернего, Миша вместо матери стал ходить на ворошение и сушку сена, где он ежедневно встречался с Наташкой. Они играючи разбивали плотные валки скошенной травы, шевелили подсыхающее сено, дурачились и подкалывали друг друга необидными шуточками, а в непродолжительных перерывах на отдых обволакивали друг друга взаимными томными взглядами, так что Клавка Громова, эта проницательная лукавица, сказала, обращаясь сразу ко всем ворошилыцикам:

- Готовьте, бабы, величальные песни, знать недолго осталось до нового свадебного рукобития: тетка Фима и тетка Вера сватьями станут - вот будет потеха! - и она весело и разливисто захохотала.

Они, эти будущие свахи, враждовали и боролись между собой за лидерство в женском корпусе маленького на двенадцать домов поселка, который возник в первые годы коллективизации как выселки из села Большие Озерки.

Витек, где бы ни находился и что бы ни делал, всегда помнил, что у него было главное, собственное его дело - шмелиная пасека, которую он любил, лелеял, которой втайне гордился: через нее он чувствовал себя причастным к большому миру и даже в некоторой степени независимым от него, а на современном сленге его можно было бы назвать маленьким предпринимателем. Для него даже отцовская, настоящая пчелиная пасека была как бы второстепенной, хотя он исправно и ревностно следил за нею, стараясь не упустить того момента, когда та или иная семья начинает роиться. Обычно роение происходит ближе к полудню, когда утихает утренний ветерок и хорошо прогревается воздух. Пчела - Божья угодница. Кроме меда и прополиса для человека, она доставляет и воск для свечей. А еще пчелы святы потому, что во время распятия Спасителя на кресте, они роем прилетали к распятию и выпивали кровавый пот, выступивший на челе Христа, тем самым облегчая его страдания. Еще они жалили руки гонителей Христа, а потом по всему белому свету разносили первую весть о его Воскресении... Вот и сейчас Витек заметил, как несколько пчел-разведчиц из крайнего правого улья кружат над яблоней-грушовкой, а большая масса их сестер выкучилась из улья, повисла на нем гроздьями и ждет сигнала к вылету. Сад начал озвучиваться звенящим гулом густо летающих пчел в ожидании выхода матки.

Витек, недолго думая, вскочил на взрослый велосипед (не первый раз они с отцом огребают пчелиный рой, в запасе есть полчаса времени) - правая нога сквозь раму на правой педали! - и изгибая позвоночник при каждом движении, помчался за отцом в кузницу.

- Папка, крайний улей роится! - крикнул он, соскакивая с педалей.

- Молодец, сын! - отец покатил домой на велосипеде, а Витек, сверкая голыми пятками, вприпрыжку помчался следом, напрямки, по бездорожью. Попадись ему под ноги в этот момент битое стекло или какие-либо колючки, он бы и по ним пролетел не поранившись, а потом бы удивлялся, как же такое могло случиться: ведь иногда опасаешься, а ноги все равно поранишь. А тут - не разбирая дороги? Чудно!..

Когда Витек подбежал к дому, отец уже держал в левой здоровой руке роевню, полную глухо жужжащих пчел с десятком молодых пчелок, ползающих по незапертой еще крышке роевни.

- Фунтов на семь потянет, - сказал довольный отец, - добрая семья будет, открывай погреб.

Роевню с пчелами они подвесили на перекладину в холодке погреба (в жарком месте пчелки могут запариться и погибнуть) и начали готовить жилище для нового роя, заполняя рамками с вощиной улей, еще весной изготовленный отцом. Рамки с молодым расплодом и светлыми сотами для откладки маткой яиц (из старого улья) они поставят непосредственно перед посадкой в улей успокоившегося к вечеру огребенного днем роя пчел.

У Витька от укусов пчел к вечеру распух правый глаз, мягкая на ощупь, слегка зудящая опухоль закрыла его совсем. Витек с трудом раздирал веки, чтобы взглянуть этим глазком на свою пасеку, на Наташку, выгоняющую после дойки корову на вечерний выпас.

- Витя, гони свою корову! - крикнула она ему.

Коровы с хрустом щипали влажную от росы, муравчатую, изумрудно-яркую и ароматную траву, а Наташка, сидя на взгорочке, гладила Витька по щекам и, жалеючи, говорила:

- Миленький мой! Как тебя пчелки покусали! Давай я тебя покатаю!- и посадила его на горячие бедра.

Кричала вечерняя перепелка - спать пора! - приглушенно и отрывисто вскрикивала Наташка - ой! ой-ей! ой-ей-ей! - и счастливая, опрокинув Витъка на себя, целовала его губы, глаза, шею и никак не хотела отпускать.

- А почему ты кричишь? - простодушно спросил ее удивленный Витек.

- Дурачок ты мой несмышленый, - только тогда и ответила любвеобильная Наташка, - когда же ты подрастешь-то? Я же скоро старухой стану...

Отцвела, отвжикала ("вжик, вжик!") косой сенокосная пора деревенская, высушив на сено луговое разнотравье: и мятлик, и клевер-кашку в белой и красной шапочках, и бело-кремовые кукушкины слезки и птичью гречишку, и кровохлебку, и щавели, и многие другие травы. И покоятся теперь они не в стогу или копнах на гумне или лугу, а под навесом на колхозном скотном дворе или на чердаке у рачительного хозяина, как самый драгоценный корм (при скудных сенокосных угодьях) для будущего молодняка - теленочка или ягняток. И чем все больше оскудевают покосы, тем ценнее это сенцо, ведь неухоженные (а иногда искореженные тракторами) луга зарастают бурьяном, вспухивают земными болячками - неисчислимыми муравьиными кочками, у стариков от бессилия опускаются руки, а молодые давно подались в город на поиски лучшей жизни. И не за городскими удобствами погналась молодежь, с болью в сердце оставляя родные поля и лужайки, а погналась она за своим будущим, потеряв в селе всякую надежду на нормальную жизнь на разоренной и задавленной непосильными налогами малой родине...

Наташка все реже и реже звала Витька "покататься на лошадке", он чуял своим неискушенным сердечком ее сдержанность в отношениях с ним и даже некоторую отчужденность, но поделать ничего не мог, кроме того, как почаще попадаться ей на глаза: это было совсем нетрудно - его шмелиная пасека разместилась в самом начале огорода, прямо перед крылечком наташкиного дома. И однажды, очищая шмелиное гнездо от травяной трухи, Витек услышал такие знакомые крики -ой!-ой-ей!-ой-ей-ей! - и вдруг явственно ощутил, что из него наружу выкатилось сердце, а на его место вселилась обжигающая холодная пустота и недоступная пока еще детскому пониманию досада, а скорее всего обида, полоснувшая безмерной, бессловесной горечью детскую душу. Как ни крепился Витек, помня наставления старших, что заглядывать в окна с улицы - грех (а дед ведь за это может и вожжами отходить), но все же не утерпел, подскочил к окну и в просвет между занавесками увидел на кровати подскакивающего вверх Мишу: Наташка катала его на лошадке! День померк! Стало темнее, чем при недавнем солнечном затмении, когда Витек с отцом напеременку смотрели через закопченое стеклышко на тоненький, горящий белым огнем ободок, оставшийся от полностью закрытого луной солнца. И Витек заплакал горько и неотвратимо. Крупные слезы, словно бриллианты чистой воды, катились по его щекам, висли на кончике носа и подбородке. Витек сгорбился, словно мгновенно превратился в маленького, задавленного годами старичка и закрылся на своем погребе, где он накануне устроил себе постель из свежего сена наподобие Наташкиной.

Вот и завязался первый узелок на твоей, Витя, жизненной нити, который надо распутывать тебе одному, и вряд ли кто другой сможет тебе в этом помочь. Облачные девы судьбы своими руками прядут твою жизненную нить и вплетают в нее в виде узелков все, что должно совершиться с тобой во время твоего земного существования. Так что, будь готов, начинающий житель Земли, распутывать, а иногда и разрубать эти узелки страданий и бедствий, с лихвой отпущенных тебе безжалостной Богиней Судьбы.

Не плачь, Витя! В каждой твоей слезке спряталась сейчас солнечная искорка, способная осветлить твою будущую любовь, а эту, первую, ты будешь помнить неомраченно, помнить всю жизнь и, может, даже когда-нибудь, хоть для себя, напишешь рассказ, подобный этому.

С этого дня Витя избегал встреч с Мишей, бывшим верным своим другом, ставшим невольным предателем, расстроившим крепкую мужскую дружбу. А виновницей этого стала Наташка, сердце которой давно проснулось для любви и только ждало подходящего случая ринуться навстречу другому сердцу, удивленно и радостно встретившему свою земную судьбу. Теперь эти влюбленные сердца были бесконечно благодарны третьему сердечку, растерянному, терзаемому обидой и жаждой мести. И все-таки Витек в глубине души любил близких ему людей и втайне гордился ими: какая красивая пара проходила под вечер по деревенской улице, направляясь в соседнее село в клуб на танцы под гармошку. Раньше бы Витек ни за что не отстал от Миши, ребятня-мелкотня у клуба затевала всякие игры: "пятнашки: или "пятнашки с домом", когда убегающий может забежать в "дом", очерченный на земле круг, а пятнашка-водящий салить его не может. Играли в "змейку", бегая, взявшись за руки, по кругу, вокруг деревьев, делая резкие повороты, перепрыгивая через препятствия; играли в "кошки и мышки", в "казаки-разбойники", в "прятки", "жмурки" и другие подвижные игры. И Витя, затаясь где-нибудь за тополем или кустом бузины, смотрел, как по тропке через поле удаляются Миша с Наташкой в сторону Больших Озерок, уходят на вечерки, а по сути уходят от него, из его доверчивого сердца, уходят навсегда, потому что взрослые быстро забывают маленьких преданных своих друзей. И Витю снова душили слезы, и все его существо захлестывала обида, подернутая черной пеленой детской безжалостной мести.

Витя страдал, его терзала ревность, ему хотелось общения, теплого человеческого внимания, ему хотелось забраться на колени к Наташке и скакать, скакать, забыв обо всем на свете, используя свое право на счастливое и безоблачное детство. Но Наташка отдала свое сердце другому, хотя и другу Вити, но предавшему его, захватившему его врасплох своим вероломством. И Витя замкнулся, сосредоточился на своей пасеке, ревностно следил за отцовской пасекой, помогал деду водить на водопой лошадей. Иногда дед его брал в ночное, и тогда он задумчиво сидел у костра, подпихивая прутиком в его пекло обгоревшие ветки и хворостины и допоздна слушая дедовы байки, которых тот знал великое множество.

А Наташка после работы носилась по двору из дома на погреб, рубила и щипала кур для свадебной лапши, хотя по старинным поверьям, бабам грех резать птицу, но это только до Первого Спаса, а там простятся на небесах все их незамоленные грехи. Но так уж повелось на Руси, что без этого непременного угощения - лапши! - не может быть ни сватания и ни самой такой непосредственной и бесхитростной деревенской свадьбы.

Накануне назначенного дня свадьбы Миша с Наташкой пришли к Вите на пасеку и пригласили его на свадьбу.

- Ты у нас дружком будешь, в сельсовет повезешь нас расписываться, - говорил Миша, держа под ручку смущенную Наташку.

- Не буду, - потупив голову, отвечал Витя, - и никуда я не поеду, женихайтесь одни.

- Ты прости нас, Витя, - молила его Наташка, - мы же твои друзья, и мы просим тебя помочь нам.

- Никакие вы не друзья, тили-тесто - жених и невеста, - стоял на своем Витя...

В день свадьбы, с утра до появления гостей, Витя видел, как примирившиеся и счастливые свахи - бабка Вера и бабка Фима - таскали на погреб подушки в цветастых наволочках, одеяла, толстую огромную перину, набитую утиным пухом - готовили брачное ложе, как они говорили между собой.

Веселая пьяненькая свадьба, разгулявшаяся во дворе под развесистыми тополями, огласила окрестности величальными песнями. Запевала известная по всей округе величальница Клавдия Тимофеевна, родная витина тетка, ее запев дружно подхватывали другие песенницы:

У голубя у сизова -

Золотая голова.

У голубки у его -

Позолоченная.

У Михаила, Михаила -

Молодая жена.

Что за баба, что за баба -

Молодец-хороша!

Без белила, но бела,

Без румяна - румяна

Свет-Натальюшка жена.

Все товарищи его

Позавидовали:

"Кабы мне-то молодицу

Да такую бы жену..."

А потом витина мама Валентина Тимофеевна высоким и чистым голосом запевала общую застольную песню, очень любимую ею, а свадебщики хотя и вразнобой, но охотно подстраивались под мелодию, и песня захватывала всех:

Раз в прекрасную погоду

Я гуляла при луне,

Расхорошенький мальчишка

Не отходит от меня.

Он ишел со мною рядом,

Про любовь все говорил,

А я слушала, молчала

И все дальше шла за ним...

А Витя, обиженный и забытый всеми, почти весь день пролежал на своем погребе, слушая свадьбу и ее песни, пока гости не вышли из-за стола: молодые пустились в пляс под отцову гармошку (он играл на басах, ловко работая пальцами здоровой левой руки, скрюченная войной кисть правой покоилась сверху на корпусе гармошки), старики курили в сторонке, а женщины, разогретые застольем, смешили свадьбу озорными частушками.

Молодая я была

Очень интересная.

В девках девку родила,

Замуж вышла честная!

Как старуха старику

Поломала ноги,

Чтоб не лазил на кровать,

Не делал тревоги.

Полюбить так полубить,

Чтобы все боялися,

Чтобы свекор со свекровью

Под столом валялися!

Я ловила петуха,

А поймала курицу.

Уложила мужа спать,

А сама - на улицу!

Ближе к вечеру Витя снова оказался на своей пасеке, он видел, как свахи ходили на погреб, поправляли там высокую постель, готовя ее для молодых, для их первой брачной ночи. При этом бабка Вера озабоченно говорила свахе:

- Булавку бы из свадебного платья не забыть вытащить, от сглаза я ее воткнула...

А Витя спокойно и деловито в небольшой мешочек высыпал из двух-трех коробочек-ульев кусачих медоносов. Потревоженные шмели сердито жужжали, но он не обращал на это никакого внимания. Потом, когда свадьба распелась и расплясалась в дым, уже в начинающих густеть сумерках, он неторопливо незамеченным прошел на наташкин погреб, откинул одеяло и высыпал на белую простыню штук двадцать полусонных шмелей, накрыл их одеялом и быстро выскочил на улицу. Витек мстил за предательство доступными ему средствами.

И опять он лежал на своем погребе, на матрасе, набитом сеном, и страдал, охваченный безразличием ко всему: и к мохнатым увальням-шмелям, и к взрослым своим друзьям, которых он отверг с неосознаваемой детской жестокостью, и к свадьбе, которая уже приблизилась к главному ритуалу - проводу молодых в спальню.

Витя, измученный событиями последних дней, спал и не слышал, как кричала Наташка, выскочив на улицу в одной ночной рубашке, перепугав еще гужующихся за свадебным столом самых близких родственников, не видел Витя, как вытаскивала она из черных густых волос желто-коричневых гудящих шмелей, как ревела она потом от стыда и обиды, не обращая внимания на уговоры и ласки мужа.

Витя спал, праведным сном и не хотел видеть, как свахи бабка Вера и бабка Фима в страхе крестились - свят-свят-свят! - и вытаскивали перину на улицу вместе с подушками и белыми простынями, по которым черными зловещими точками ползали, сердито жужжа, потревоженные шмели.

- Я расшибу всю эту антихристову пасеку, - голосила вместе с дочерью бабка Вера, седые космы волос и тонкий крючковатый нос делали ее схожей с обликом злой колдуньи из народных сказок.

- Не надо, мама, - отвечала ей всхлипывающая Наташа. - Витя не при чем, мы сами виноваты с Мишей, и мы слишком счастливы для того, чтобы обижать его и дальше.

И добавила, проводя ладонью по распухшей щеке:

- Ах, Витя, Витя! Как же нам теперь смотреть-то в твои глаза?

А Витя спал и был счастлив во сне: Наташка его снова катала на лошадке.