Сергей Михайлин-Плавский
ИЛЮШКА-ЛЕКАРЬ
рассказы
В ВАГОНЕ МЕТРО
В вагоне метро все "сидячие" места заняты, пассажиры сосредоточены на своих мыслях, тишину нарушает только стук колес, сливающийся в общий гул поезда в подземном тоннеле.
На пустой площадке у входных дверей болтается полупьяный верзила в несвежей рубахе и смятых брюках, в руке у него длинногорлая бутылка пива "Бочкарёв", сильно уже початая, держит он её в кулаке так, как держат деревенские бабы дохлых кур за длинную шею. Верзила поминутно улыбается, прикладываясь к бутылке, мутными глазами смотрит на сидящих людей и, наверно, остро ощущает свою ненужность каждому из них. Но по всему видно, что его распирает от желания с кем-нибудь поговорить. Но присесть негде, а говорить стоя, согнувшись в три погибели да ещё в гуле мчащегося поезда, бесполезное занятие. И он это понимает, оттого и временами, переставая улыбаться, начинает злиться, и ему хочется к кому-нибудь придраться. Но никто не даёт ему повода для дебоша. Запрокинув голову, он допивает из бутылки остатки пива (видно, как судорожно дёргается его острый кадык) как раз перед остановкой поезда. Двери раскрываются, в вагон входит молодая пара и, сторонясь пьяного, проходит в середину вагона.
А в это время, допив пиво, верзила остервенело бросает пустую бутылку на перрон. Ударившись о мраморный пол, она не разбилась, но неожиданно резко и гулко издала какой-то трескучий звук, отдалённо схожий и со взрывом, и с выстрелом. Сидящие напротив меня и мирно беседующие женщины вдруг вскочили со своих мест, испуганно озираясь и оглядывая спокойных соседей бессмысленными, застывшими от испуга, глазами.
- Что это - взрыв?
Кто знает, были ли эти женщины свидетелями какого-нибудь террористического акта или просто насмотрелись в наш доблестный телеящик, с утра и до вечера рекламирующий взрывы, убийства, насилие?
- Успокойтесь, гражданки. Пьяный дурак бутылку выбросил из вагона, - сказал мой сосед с седой головой и загорелой морщинистой шеей.
Женщины, медленно приходя в себя, оглядываясь по сторонам, вроде бы извиняясь за свою оплошность, неуверенно заняли прежние места, а на следующей остановке поспешно вышли из вагона.
Верзила вслед им только осклабился, пассажиры продолжали молчать, а я подумал: "Всё-таки телевизор делает своё чёрное дело, и оно на руку террористам".
ЧАЙНАЯ КОЛБАСКА
Больше-Озёрской семилетней школе посвящается
Первый жизненный урок после окончания школы-семилетки дал мне наш учитель математики Михаил Степанович Шумилин.
В июне 1950 года мы готовились к выпускному вечеру. Сейчас я уже не помню, что за напитки были на праздничном столе и какие закуски лежали на общих тарелках. Но очень отчётливо, как сейчас, вижу несколько колясок чайной колбаски, этого редчайшего дефицита того времени, за которым мы ездили в Плавск и почти весь день стояли в очереди. Нарезать и разложить по тарелкам это лакомство Михаил Степанович доверил мне. Я взял нож, аккуратно снял с колбасы тонкую шкурочку и начал нарезать толстые кружки по-деревенски щедро и бесшабашно. Увидев мою работу, Михаил Степанович пришёл в ужас.
- Ну, кто так режет колбасу? - укоризненно сказал он и взял у меня нож.
- Смотри сюда и учись, в жизни пригодится, - назидательно, по школьной привычке, сказал он и начал резать колбаску наискосок тонкими овальными лепестками. Нарезав и уложив их на тарелке в виде большого цветка, он полюбовался своей работой и пояснил:
- Так будет и красиво, и экономно. И ещё нужно для того, чтобы какой-нибудь бесцеремонный гость достал два-три кружочка, а дальше устыдился и другим кое-что оставил. А теперь представь себе, что тот же гость взял с тарелки те же два-три твоих оковалка - это же почти половина коляски! - и другому гостю, что поскромнее, ничего не останется...
При этих словах я покраснел до самых ушей, будто уличённый в чём-то непристойном. Дело в том, что я сразу вспомнил недавнюю свадьбу моего двоюродного брата, когда среди малосольных огурцов, розового сала, вкусно пахнущей жареной картошки, домашних котлет, томлённых в чугунке в русской печи, и наваристой свадебной лапши, этого непременного блюда на любой деревенской свадьбе, на столе красовались точно такие же "оковалки" той же самой чайной колбаски, такой вожделенной для нас, многочисленной ребятни, которую усадили за стол наравне со взрослыми.
Конечно, никто не успел и опомниться, как это городское кушанье мгновенно перекочевало в наши желудки. Мне даже и сейчас кажется, что на столе я видел только эти красно-коричневые кружочки колбаски, крупно нарезанные щедрой рукой и горкой насыпанные на большую тарелку. Исчезновение колбасы раньше всех заметила тётя Клава, мамина сестра, и под благовидным предлогом "турнула" нашу братию из-за стола, довольная в душе тем, что нам удалось полакомиться такой вкусной колбаской. Всю красоту и гордость свадебного стола мы тогда смели подчистую... Вот почему я покраснел перед Михаилом Степановичем, и мне стало нестерпимо стыдно (хотя и задним числом) перед родными и гостями той памятной теперь на всю жизнь свадьбы.
А потом, даже в самый разгар выпускного вечера, я с опаской и сожалением поглядывал на зовущую колбаску и не более трёх лепестков с наслаждением отправил в рот, хотя - каюсь! - при каждом заходе на тарелку с колбаской хотелось накалывать на вилку сразу по нескольку её лепестков.
Что поделаешь! Этикету нас никто не учил, разве только бдительный дед Сергей иногда за столом съездит огромной, как половник, расписной деревянной ложкой по лбу за то, что ненароком и раньше времени - то есть без его команды! - загребёшь из общей миски со щами кусочек баранинки.
Я не осуждаю Михаила Степановича за его жёсткий урок, за его подозрительность к людям, он нас учил доброте, порядочности, да и время тогда было полуголодное, а уж такой городской еды, как чайная колбаска, можно было отведать только на свадьбе или, если угодно, на поминках. Обычные праздники как-то обходились без особых деликатесов, их роль выполнял обыкновенный холодец (мы его звали студень, дрызгалка) из свиных или телячьих ног и головизны, остальное мясо шло на продажу для уплаты налогов или на поставки в счёт обязательных государственных мясозаготовок...
Многие годы спустя, уже в 70-х, довелось мне с приятелем быть в командировке в городе Вильнюсе. Однажды, закончив свои дела на радиозаводе, мы, прогуливаясь по проспекту Ленина (интересно, как он сейчас называется?), зашли в продовольственный магазин, и я увидел... чайную колбаску! Сразу возникло желание - купить! Приятель поморщился:
- Да брось ты за дешёвкой гоняться! (Её давали килограмм за один рубль). Ещё отравишься!
Я не внял его опасениям и купил целых полкило мягкой и душистой литовской чайной колбасы. Была пора обеда, и я убедил своего сослуживца пообедать этой колбаской. Для этого мы купили ещё по бутылке пива и батон белого, какого-то пушистого, словно вата, вкусного хлеба.
И вот, сочетая приятное с полезным, мы поднимаемся на обзорную площадку башни Гедымина и, разламывая на крупные куски ("оковалки!"), едим эту вкуснейшую колбасу. Нигде ни до этого, ни потом я не едал такой вкусной колбаски!
Остаётся только добавить, что мой скептически настроенный приятель-гурман дважды спускался с башни и бегал в магазин за понравившейся ему колбаской, и мы под пиво уплетали её за обе щеки, оглядывая с высоты птичьего полёта достопримечательности Вильнюса, особенно старые его кварталы.
КУПАЛЬНИК
Пенсионерка Антонина Захаровна купила себе на тряпочном рынке небесного цвета шерстяной купальный костюм с белой полосой, проходящей через грудь и живот от левого плеча до правого паха. Очень симпатичный костюмчик, который она мечтала надеть будущим летом на дачном пляже, что на Москве-реке недалеко от Старой Рузы. Придя домой, она нетерпеливо стала его примерять и вдруг обнаружила фабричный брак: на левом боку - пропуск шва, на правом бедре, возле самого шва текстильный брак - прощуп, основа есть, а утка нету, то есть хоть и виртуальная, но дырка, которую надо штопать. В результате, обновка не обрадовала, а огорчила бедную старушку.
- Как же я брак-то не увидала? - пожаловалась она мужу, мешая ему смотреть очередную серию фильма о бойцах спецназа, в первых сериях -доблестных борцах за справедливость, а к концу сериала ставших уже хладнокровными наемными убийцами, отчего прекрасное название "Кодекс чести" стало каким-то фарсом, издевкой и над кодексом и над самой честью. - Она так быстро развернула эту вещицу, показала одной и другой стороной, сунула в пакетик, что я даже залюбовалась ловкой продавщицей.
- Вот, вот, не туды глядела-то, - резонно заметил муж, не отрываясь от экрана телевизора, - теперь вот иди, меняй, унижайся...
- Должна же я верить людям! - не сдавалась обиженная жена.
- Кому? - только и сказал муж и досадливо махнул рукой. - Ты еще веришь аферистам и всяким прощелыгам?..
Чуть не поругались супруги, отстаивая каждый свою точку зрения, а на утро снова отправились на рынок.
- Дочка, - сказала Антонина Захаровна нервной продавщице с опухшими глазами, - я вчера у вас купила...
- Нижнее белье не меняем, - отрезала неопохмеленная продавщица, видя в любой покупательнице своего врага, - у вас может быть инфекция...
- Да, как же, тут вот дырка - ладонь пролазит.
- А где ярлык на покупку? Без ярлыка и разговору нету!
- А не было ярлыка-то, - слабо защищалась растерянная покупательница, - вы мне так вертко подсунули заведомый брак...
- А вы куда смотрели? Нет, нет, забирайте свою покупку и не мешайте мне работать.
По тому, как мошенница заговорила о ярлыке, можно было догадаться, что эту вещь женского туалета она не продала, а сплавила, всучила неискушенной, простодушной и рассеянной пенсионерке, заведомо зная, что вещь бракованная.
Антонина Захаровна свернула злополучную покупку, положила ее в целлофановый пакетик и сказала:
- Бог вас накажет.
- Бог накажет того, кто проклинает!
- Ах ты, сука, - не удержался Семен Петрович, все время молча стоявший у прилавка, - Бог накажет за проклятие, это они знают, жулье чертово, а за обман и наглость, значит, простит? Нынче и Бога-то приспособили на свою сторону!..
И возмущенный Семен Петрович достал из сумки пластмассовую бутылку с обыкновенной водопроводной водой и брызнул ею по прилавку.
- Что ты делаешь, нахал? - закричала перепуганная продавщица, а он убрал бутылку в сумку и достал коробок спичек.
- А-а-а! - благим матом орала побелевшая аферистка. - Спасите! Люди добрые!
А люди добрые шли и шли мимо прилавка, их это не касалось, мало ли отчего может кричать человек среди бела дня и скопища безучастных к чужой беде людей. Было время, когда человек человеку был друг, товарищ и брат, правда, на бумаге только...
ИЛЮШКА-ЛЕКАРЬ
- Что-то давно, Василий, ты мне баек своих не рассказывал.
- Что рассказывать-то? Хошь, расскажу, как Павел Егорыч зуб лечил? Заболел у мужика зуб, спасу нету, мало того, что денно и нощно ноет, он еще и за сердце дергает, да так другой раз дернет, что и белого света не жалко отдать, лишь бы успокоить его навеки, а заодно с ним и самому успокоиться. Вот до чего может довести работящего человека проклятая боль! Ни водка не помогает, ни кора дуба. Сало клал за шшаку и горчицей десну мазал, и тертый хрен к ней прикладывал, аж десна начала саднить, а зуб не проходит.
- Это у тебе нерьв разыгрался, - говорит мужику Илюшка Онучкин. Он давно уже по старости не работает в колхозе, но постоянно ломает голову, как бы пролезть в депутаты Госдумы, жалованье там им дают дюже хорошее и квартиру в Москве. Ну, квартира-то ему не нужна, лучше деньгами взять, Домна-то его сроду тележного скрыпа боится, так что в первопрестольную она не поедет ни за какие пироги, а вот жалованье депутата ей бы в самый раз сгодилось.
Оно бы ловко вышло: раз в неделю скатал бы Илюшка в Москву (машина-то депутату бесплатная!), прочитал там с высокой трибуны речь по бумажке (помощники-то ее загодя напишут) по главному направлению нашего движения вперед к капитализму, что благополучно пришел на смену отжившей формализации, тоись коммунизьму, озадачил на ближайший перивод остальных депутатов и весь народ, готовый и дальше строить светлое свое будущее, и - снова в машину, на заднее сиденье, за темные окна, чтобы народ не смущать, как-никак депутат едет в свою деревню, ему же ведь кланяться надоть... Да. Вот Илюшка и советует мужику:
- Ты вот что, Паша, ты кислоты серной капни на зуб, она сожреть твой нерьв, и будешь ты опять, как ни в чем не бывало, а мне ишшо чекушку поставишь на радостях. Иван Сергеич, кузнец-то наш, завсегда зуб кислотой лечит. Хошь, сбегаю? Я на ногу легкий!..
- Ташши, что хошь, лишь бы помогло. Я уже денатуры полбутылки извел, а толку - пшик! С белого света сживаить, сволочь! - стонал Павел Егорыч, колхозный скотник-пастух, известный и в районе, и даже в области, а ныне готовый поверить в любое снадобье, только бы унять зубную боль.
Илюшка обернулся быстро. Еще пыль желтоватым шлейфом висела над дорогой, а он уже шмурыгал валенками по ступенькам крылечка (он зимой и летом ходил в валенках, ноги у него зябли):
- Паша, принес лекарствию. Ох и сильна, стервь, шас капнем одну каплю, вот и соломинку из погреба вытащил. Ну, давай, открывай рот!.. Илюшка как заправский лекарь, очень осторожно капнул на больной зуб, в самую его середину, и правда только одну капельку, Павел Егорыч, кроме легкого жжения, ничего не почувствовал, а боль стала еще свирепей. Изо рта шел какой-то вонючий дым, и больной в сердцах турнул от себя непрошенного лекаря. Потом он достал из кадушки в чулане шматок сала, отрезал пластиночку в половинку спичечного коробка и положил ее напротив больного зуба между щекой и десной.
С тем и заснул на диване, как был, не раздеваясь, и даже во сне боялся пошевелиться. Утром боль поутихла, Павел Егорыч кое-как позавтракал, неотступно думая, как бы зуб не прихватил его на выпасе, что тогда делать - волком выть что ли? - всех коров распугаешь. Но дело никуда не отставишь, доярки уже, наверно, подоили коров и надо их выгонять в поле.
Отрезал он на всякий случай два кусочка сала, завернул их в чистую тряпочку и сунул в карман. Положишь сальца на зуб - лечение не лечение? - а все думается, что легче будет, глядишь и примирился с болью, то ли ты к ней привык, то ли она над тобой сжалилась или же уморилась над тобой изгаляться.
Вечером, пригнал стадо, помог дояркам разобрать по стойлам коров, аж упарился и хватил полкружечки водички холодненькой - прямо из колодца! Ой, как взвыл больной зуб, а за ним и его хозяин! Пока дошел до дома - шшаку разнесло, Егорыч аж рукой ее держал, как будто потерять боялся.
Пришел домой, а Илюшка уж тут как тут: он же видел вчерась полбутылки денатуры. В приятелях они с Павлом были: то чекушку сообразят в магазине, то кто-то из них найдет где-нибудь в лопухах сладкую захоронку - бутылочку "свекольной", заткнутую тряпичной пробочной. Вот тебе и праздник! Любят наши мужики такие праздники, иногда, правда, и в ущерб делу. Но председатель колхоза дюже строгой, боятся они его - страсть! Враз оштрафует на 20 трудодней, а это - считай - почти месяц работы! Да тебя любая жена после этого изведеть не хуже председателя!
А то ешчо на товарищеский суд притянут - вся деревня над тобой потешаться будет, недели две в насмешках ходить придется.
- Ну что, Паша, и кислота не помогла? - участливо спросил Илюшка приятеля, из-за боли ставшего уже ко всему равнодушным. Илюшке очень уж хотелось заслужить стопарик денатуры: нальешь полстакана, а он фиолетовый, прямо сиреневого цвета, тока запах не сиреневый, добавишь водички, и делается он белым, как молоко. Его тада и пили-то как молоко - стаканами. Потом неразведенным пить приспособились - хватил стопарик, обжег нутро и водичкой скорей запил! Бывало, прежде чем рука до закуски дотянется, песня из тебя вылетала:
А вспомни, милка дорогая,
Как начинали мы гулять:
Всегда я шел к тебе веселый
С одной мечтой любить тебя!..
Да. Весело жили, что и говорить-то.
А Павел тем временем - руки на стол, голову на них уронил и скулить, как собаченок, побитый хозяином, а Илюшка вокруг него суетится:
- Паш, он хоть цельный зуб-то у тебе, ай нет?
- Да цельный, вот он - внизу, он шатается даже, сволочь, - стонет Пал Егорыч.
- Давай мы его дернем!
- Чем ты его дернешь, шшипцами что-ли? - слабо отговаривается страдалец, немного ободренный надеждой на избавление от невыносимых страданий.
- Иван Сергев у себе проволочкой его вытащил. Привязал один конец за зуб, а другой за крюк на матице и присел с открытым ртом. Зуб-то так и повис на проволочке с капелькой гноя на остром конце. Хошь, сбегаю, приволоку проволочку-то. Я мигом!
- Ташши, все одно пропадать...
Илюшка - одна нога - здесь, другая - там! - только валенки шуршат по дороге, быстро принес тонкую луженую проволочку.
- Ты... вот что, - замялся Илюшка, ему не терпелось выпить синего зелья, где у тебе денатура-то? Дизиньфекцию надо исделать!..
- Вон, шкап открой, - ответил безучастный ко всему Павел Егорыч, а Илюшка молниеносно достал заветную посудинку и тут же налил приятелю и себе по половине граненого стопарика.
- Ты не сразу глотай, а прополоскай рот-то, особо больной зуб, - указывал дотошный Илюшка с каким-то внутренним вздрогом, известным только пьющим людям.
Навел Егорович погонял во рту жгучую жидкость, отчего рот задеревенел, как при местном наркозе, а потом перед зеркалом зацепил за больной зуб проволочку и с криком ... присел на корточки!
Зуб с раздвоенным корнем слегка покачивался на проволочке, а Илюшка совал приятелю хлебный мякиш, смоченный в денатурате.
- На, приложи к десне, чтоб заражениев не было.
Оклемался кое-как Павел Егорыч от зубных мучений, через неделю забыл о них совсем, только дырка торчала во рту на самом видном месте, да слова вылетали с тоненьким присвистом, будто говорил он их с издевочкой и при этом подсвистывал. Но сначала доярки, а потом и остальные колхозники скоро к этому привыкли и перестали замечать его посвистывание. Только вот оказия вышла из-за этого. Пришла бумага в правление колхоза: направить в Тулу на Всесоюзный слет передовиков лучшую доярку и лучшего скотника. Хрущев обещал приехать. Шутка ли, с Хрущевым как вот мы с тобой, к примеру, повидаться! На всю округу - слава!
Вызвал председатель в правление Клавку Громову и Павла Егорыча и зачитал им эту бумагу, а от себя добавил: собирайтесь, мол, в Тулу, да обдумайте заранее, как себя вести, чтоб не ударить лицом в грязь и колхоз не осрамить, А Пал Егорыч возьми и высунься с заверением:
- Все исделаем, Степан Сергеич, не сумлевайся, в самом лучшем виде исделаем! - а у него к каждому слову тоненькая свистулечка изо рта вылетала, а когда говорил или улыбался, во рту дырка торчала на видном месте.
Пригляделся к нему председатель и говорит:
- Ты что жа, Павел Егорыч, и Хрущева так обсвистишь, как меня?
- Я молчать буду и рта не раскрою!
- А если он тебя спросит, как мол успехи, Пал Егорыч? А ты ему - семьдесят семь стук коров у меня, Никита Сергеич! Так что ли? Нет, друг, достойней тебя нету, но пошлем другого, а ты поедешь на конкурс рабочего мастерства через полгода. К тому времени и зуб новый вставишь...
Так и не поехал в Тулу лучший скотник колхоза и обвинил в этом приятеля своего Илюшку Онучкина, надоумившего выдернуть не во время злополучный зуб.
А Клавка Громова, вернувшись из Тулы, сверкала медалью "За трудовую доблесть" и говорила бабам:
- Рука у Никиты Сергеича мягкая, словно сдобная булочка. Целую неделю правую руку не мыла, коров доила левой рукой.
А Илюшка Онучкин сколько уже лет ходит к мужикам на тракторную стоянку и жалится, забыть не может:
- Разбил Хрущев нашу с Пашкой дружбу. Ну ничего, вот стану депутатом, Пашу к ордену представлю как самолучшего передовика коровьего поголовья...
"НАША УЛИЦА" № 103 (6) июнь 2008