НЕСОСТОЯВШАЯСЯ

ТУСОВКА

Ранней весной, когда еще март месяц колебался, чью принять сторону: зимы или надвигающейся весны, три зеленые синички-лазоревки шумно впорхнули в вагон метро, и одновременно каждая из них запела свою песенку, а, может, позыв или покрик. Отличить их песенки от покрика или позыва было почти невозможно.

- Ти-ти-титити! - пела одна с круглым приятным личиком, а другая, смешливая, не слушая товарку, отвечала:

- Ци-ци-цицици!

Третья, вертлявая непоседа то ли поддакивала-подпевала им, то ли пыталась сказать-спеть что-то свое:

- Ти-ци-тицити!

Так они, переглядываясь и пересмеиваясь, пели на птичьем своем языке, не забывая незаметно посматривать на других пассажиров: синичкам очень хотелось обратить на себя внимание, таких красивых, веселых и независимых.

Но вот на очередной остановке в вагон залетели два сереньких, взъерошенных домовых воробья и сразу же влипли в хоровод синичек. Тот, что постарше и поразвязнее, вцепился в рукав круглолицей синички и нагло чирикнул:

- Ну, что, чува, оттопыримся?

Младший затрясся всем тщедушным тельцем, словно только что искупался в дорожной пыли, и, растопырив перышки, подскочил к вертлявой непоседе, заверещал:

- Чив-чув! Оттопыримся, как надо, чмары?!

А дальше случилось невероятное.

Министр высшего специального и среднего образования, находясь на приеме у Президента страны, почувствовал себя плохо, краска залила его лицо, уши стали пунцовыми и горели, словно в пламени паяльной лампы. Обвини его сейчас в непрофессионализме и несоответствии занимаемой должности, он без ропота оставил бы хлебное с маслом и черной икрой место, так ему было стыдно за двух неучей-воробьишек, выпускников его епархии.

Но, к счастью, смятение Министра никто не заметил, а он про себя решал: "Директора школы надо увольнять!"

А директор школы, недавний выпускник Государственного Педагогического Университета, поздно вечером заканчивая педсовет, попросил задержаться молодую учительницу литературы и русского языка. И когда за последним уходящим захлопнулась дверь, он поднял глаза на смущенную учительницу и сурово сказал:

- Светлана Геннадиевна! Откуда это у ваших учеников такие словечки появились: расслабуха, непруха, надыбать, наехать, ебукентий? Вчера Петров вышел от меня в корридор, а его Сидоров тут же спрашивает: "Ну что, схватил ебукентия?"

- Я не знаю, Валерий Витальевич! - учительница заплакала, боясь выговора или даже увольнения.

- Ну, ладно, ладно, - снисходительно успокоил ее грозный начальник, довольный произведенным на подчиненную эффектом, и делая вид, что больше

не сердится, предложил:

- А что, Светлана Геннадиевна, может, оттопыримся?

И достал из книжного шкафа бутылку дешевого коньяка и лимон...

А у Министра внутренних дел только что закончилось селекторное совещание, и по всей стране полетела новая директива, обязательная к исполнению: "Принять самые строгие и неотложные меры по борьбе за чистоту русского языка. Пресекать использование в разговорах ненормативной лексики, жаргонных и сленговых слов и оборотов, особенно подростками, вроде тех двух воробышков, залетевших сегодня в метро и приставших к синичкам, как донесла служба наружного наблюдения. Недопустимо, чтобы наши люди, особенно молодежь, так непочтительно отзывались о девушке или молодой женщине: бикса, бэби, ворона, герлуха, двухстволка, жаба, кадра, кобыла, курица, лайба, мочалка, овца, прищепка, селедка, телка, фефела, халява, чмара, чувиха, шкура, шалашовка, щель и др." Но на выручку беспомощным Министрам пришли те же самые синички: импровизированная тусовка в метро закончилась поучительно для воробышков. Круглолицая так ущипнула своего ухаживателя, что тот на ближайшей остановке с воплем вылетел из вагона, испуганно оглядываясь и потирая ладонью залитую кровью шею. За ним последовал и его трусливый приятель.

Теперь они будут знать, что у синичек очень силен и крепок маленький клювик, способный выщипывать кусочки мяса из человеческого тела.

КОЛОТУН

Так случилось, что Славка приехал в деревню на сутки раньше оговоренного с Генкой срока, другом детства и сослуживцем, вернувшимся из армии в родные края. Приехал, можно сказать, решать дальнейшую свою судьбу, обернувшуюся к бывшему солдату, осевшему было в городе, неприглядной стороной.

После армии, как ни жаль было расставаться с другом, Славка решил попытать счастья в городе и через военкомат устроился бульдозеристом на завод ЖБИ для работы в карьере в три смены: загружать ревущие и плюющиеся бензиновой гарью самосвалы песком и гравием. Завод выпускал железобетонные плиты для панельных домов. Славке сразу же, еще при приеме на работу, в отделе кадров пообещали через три года однокомнатную квартиру.

И стал он днями и ночами вкалывать в пыльном и вонючем карьере, сваливая в него все светлые дни и полузабытые соловьиные ночи, чтобы оправдать почти необязательное обещание жуликоватого кадровика, заранее знавшего, что такого темпа и условий работы редко кто выдерживает больше полутора-двух лет.

В заводское общежитие Славка приходил только побриться, отдохнуть после смены да иногда вечером в красном уголке посидеть перед телевизором, посмотреть какой-нибудь фильм про Афган или невероятные подвиги российских спецназовцев. Американские наглые, самодовольные боевики он не любил за их неправдоподобие и человеконенавистничество. Обедал Славка в заводской столовой, а на завтрак чаще всего покупал дешевые пакетики вермишелевого супа, очень уж удобные в смысле приготовления: высыпал содержимое в миску, залил кипяточком и минут через пять-семь суп готов. А если еще в него мелко покрошить вареной колбаски - совсем и сытно, и хорошо, конечно, если на это дело смотреть глазами холостяка. Женщин у Славки не было, не считая одной-двух случайных связей и то по пьянке, после чего он стеснялся даже встречаться с ними где-нибудь в цехе или столовой, а они, заметив эту его стеснительность, словно нарочно над ним подшучивали без обиды и всяких претензий:

Куда пропал-то, любовничек? Заглянул бы вечерком.

Приходи в карьер, - отшучивался Славка, а у самого щемило сердце, тихо скулила душа от неустроенности жизни; человеку всегда нужен свой кров, свое гнездо с любящей и нежной женщиной, женой и другом, куда бы ноги сами несли его после работы. На Земле нет ничего выше семейного счастья.

Как он в такие минуты завидовал Генке, вернувшемуся в родное село к ненаглядной Антонине, Тоне, Антошке, как ее когда-то называл Славка. Он один ее так звал, а она металась от Славки к Генке и долго не могла сделать свой выбор. Славка ей нравился степенностью, простотой и основательностью, своей прикипелостью к земле. Он работал трактористом и комбайнером, работал, как песню пел, самозабвенно и с полной отдачей всего себя любимому делу. Так же он и любил, крепко, раз навсегда и без колебаний, без оглядок, даже без ревности: как можно подозревать в изменах любимого и любящего тебя человека, когда ты не замечаешь, как пролетает ночь, если этот человек рядом с тобой. Генка, тот любил немного покрасоваться, быть на виду, в гуще людей, был скор на дела и, как потом оказалось, даже на руку, любил рискнуть, заранее просчитав все возможные ходы и выходы; был он расчетлив и самолюбив и уж, конечно, никак не мог еще в те, доармейские годы, уступить Тоню Славке, этому умнице-увальню, готовому всю ночь читать стихи про звезды и далекие миры, и утром как ни в чем не бывало сесть за рычаги трактора и повезти в поле от скотного двора огромную волокушу с "ароматным" навозом. Но Славку он любил и дорожил его дружбой, потому что тот не был способен на неблаговидные поступки: подлянка, кроме предательства Родины, она и проявляется-то в мелочах. А Славка и мелочи - это несовместимые вещи, для него не существовало мелочей, все, что он делал, делал всерьез и с полным осознанием нужности и полезности содеянного.

Славка тогда не обиделся ни на Генку, ни на Тоню, в конце концов это был ее выбор, и она выбрала его друга. Она, конечно, по-своему была права: у Генки дом-пятистенка, он единственный сын у стариков-родителей. Чем не хозяин? А Славка - что? Сирота, кое-как поставленный на ноги подслеповатой теткой; родители-то его поумирали один за другим в семидесятых годах, хватив в свое время военного лиха и поставил это сооружение на стол.

- Что это? - испуганно отшатнулась Агриппина.

- Это наш судья, - твердо сказал Вадим, - он нас рассудит. Ровно через семь минут и этот дом, и мы с ним улетим в небо и обретем там каждый себе небесные чертоги.

- Щас рванет, да, дядя Вадим? - спросил восхищенный Стасик, старший сын Агриппины, его глазенки горели любопытством.

- Рванет, сынок, рванет, - ответил безразличный Вадим и сел за стол.

- Ура! - крикнул Стасик, - в его глазенках светился восторг.

Егор схватил Стасика за руку и потащил на улицу, он давно догадался о назначении странного сооружения. Уже с улицы он крикнул:

- Агриппина, беги! Пропадите вы пропадом с вашим наследством! Агриппина, брось ты этого бешеного, беги, мы уезжаем!

И когда семья беглецов уже уселась в машину, а Егор выжал рычаг сцепления, из одного окна дома, а вслед за ним из другого вырвались снопы искр, и один за другим раздались взрывы, а потом треск, и россыпь огней вместе с дымом окутали дом. Это Вадим в открытые окна взорвал две трубки, прикрепленные к будильнику, они оказались новогодними, хлопушками, оставшимися неиспользованными. Такие "ракеты" ребятишки в ночь под Новый год запускают в сквере напротив своего дома.

СТРАДАНИЯ ПОЖИЛОГО МАСТЕРА

Откуда грянет беда, рази узнаешь? А с другой стороны - беда ли энто или благо? Вот кончилась самогонка - "три свеклочки" - самая наша душевная, и ты мучайся. И в магазин бежать не с чем, а в долг там не дадут, вся деревня у него в долгах, у спрунта энтого под названием "Сельпо".

На работу не пошел, не мог, голова гудела, словно церковный колокол при пожаре. Жена от греха подальше бросила завтрак - кружку с молоком! - и как подметенная улетела на ток сортировать зерно и затаривать его в мешки. Мне бы тожа надоть заглянуть на ток перед тем, как идтить на коровник, сушилка там у них барахлить, но рази можно с такой головой куда-то соваться? Да и от стыда теперь никуда не денешься, бабы засмеють, проходу по деревне не будет. Видела ведь соседка, ведьма глазастая, Фима языкатая, как от Катюхи утром из погреба выползал, а та змея бессовестная, кричала во след, будто специально на всю деревню:

- Я-то думала, ты - мужик! А ты - алкогол, тебе тока буркалы залить и боле ничего не надоть. Бревном ты живешь на земле, хотя людям и нужон. Но для самого главного дела никуда не годисси. И как тока Зинка с тобою живеть? Это ж надо: при живом муже - без мужика! Взбеситься можно!..

- Ладно тебе, Катерина, с ума-то съезжать! - ошарашенно оправдывался Василий, не ожидавший такого оборота. - Все знаютъ, что ты баба справная, горячая, но зачем жа ты меня-то страмишь? Может, я не по энтой части, и как у тебе оказалси - не помню. Стопочку, да, люблю и не одну, она мене и губить, паразитка. А жене своей Зинаиде я никада не изменю, хотя бы потому, чтобы ей не пришлось бегать к тебе и бить окна. Скока тебе их побили деревенские бабы, скока я их тебе вставил, забыла? Ты бы лучше вот голову поправила, она у мене гудить, как чугун на колу, на загородке...

- Я бы поправила тебе другое место, да, видно, не судьба, продрыхнул ты с перепою мимолетное счастье, Бог с тобой. Иди к своей Зинаиде, скалки-то тебе не миновать, - постепенно остывая, уже спокойней говорила Катерина, на утреннем холодке кутаясь в байковый голубой с розовыми несусветными разводами халат без единой пуговички и запахивающийся только с помощью узенькой перекрученной подпояски.

Катерина широко шагнула из открытой двери на улицу, стройная, красивая своей соблазнительной полнотой и первозданной белизной, зазывная ляжка словно нарочно откинула полу халата, и Василий аж задохнулся от смятения и восторга, увидев такие заросли, ну прямо золотисто-коричневое руно, каждый волосок которого блестел на утреннем солнце. И мужику нестерпимо захотелось погладить рукой эту кучерявую шерстку, эту теперь уже недосягаемую тайну, а может даже и утонуть в ней. Да поздно уже, надо было дураку раньше думать.

А и правда ведь, баба одинокая, в соку, мужик уехал на Север за длинным рублем и лет десять ни глаз не кажет, ни весточки не подает. Вот и вчера без него дочь замуж отдала, а как у Верки глаза блестели на свадьбе, наверно, она сегодня счастливей матери, которой дома даже места не нашлось для ночлега, на погреб пришлось идтить к пьяному мужику под бочок.

А и в самом деле, как же я оказался на погребе? Хорошо, хоть на улице не бросили, валялся бы всю ночь на земле, хоть ноги об мене вытирай. А вчерашний день помнится смутно. Перед самым обедом сидели мы в правлении колхоза, кумекали с председателем, какую крышу на коровнике ставить: под железо или под шифер? Старая-то свое отслужила, кругом потекла. А тут, как на грех, Фиму-сарафанное радию черти принесли в правление, она чтой-то там с булгахтером подолдонила, а потом и говорить: "Что же вы, мужики, сидите тут в дыму, у кажного самокрутка, что твой ГРЭС, а у Катюхи, соседки моей, свадьба, дочку Верку она замуж отдаеть!"

Председатель зыркнул, было, на неуместную бабу, иди, мол, Евхимия Антоновна, не мешай важными делами заниматься, но куда там, она стрельнула рыжими гляделками, хвостом, как своя, вильнула, да так, что хучь прямо счас за ней беги! А у нас тожа мыслишка в голове окопалась - заглянуть на свадьбу. Так принято в деревне, не мы первые, не мы последние. Свадьба свадьбой, там родня гуляет и радуется, а мы-то тожа родня, хучь и не кровная: и живем рядом, и помогаем друг другу.

- Ну ладно, мужики, - сказал председатель, - решено: кроем шифером. Завтра же выходите на коровник, парник под шифер будем готовить. Да смотрите, на свадьбе-то не того, не до сшибачки напивайтесь-то, хотя я и сам там буду...

И мы с Аркадом, не сговариваясь, сразу же направились на Выселки, на свадьбу к Катюхиной дочке Верке, стройной, как мать, крепко сбитой и самостоятельной девахе, чтобы пожелать ей семейного счастья. По заведенному обычаю ребятишки и молодежь постарше - каникулы как раз были у многих - облепили все окна, ждуть, када молодые целоваться начнуть, пересмеиваются, пихаются, оттаскивають друг дружку от окон. А в сенцах уже не протолкаться, почти вся деревня сбежалась посмотреть на свадьбу да опрокинуть стаканчик за счастье молодых. Мы с Аркадом притулились у самой двери и слухаем, что делается в избе. А там молодые обносят гостей: у жениха в руках зеленоватая, вроде бы как в седину, бутыль, четверть по-нашему, по-деревенски называется, у невесты стакан и тарелка с закусью, кружочки огурцов с колбасой, хлеб, нарезанный по-городскому тонкими ломтиками, треугольнички сыра и квадратики розоватого сала - в обчем полная геометрия. А за молодыми следом идуть дружки: здоровенный бугай не наших кровей со стороны жениха и подруга невесты, Фимкина дочка Стешка, увертливая хохотушка с нахальными глазами; они принимают подарки от гостей, дары по-нашему. Нам-то, мужикам, к стакану бы приложиться поскорей, душа горить со вчерашнего, а бабам любопытно, кто и что подарил, потом полгода будуть мусолить языками, ахать, охать, осуждать или удивляться. Но ничево не поделаешь - такой обычай: и закуски все вспомнят, чем гостей угощали, и самогоночку оценють профессионально, которой угостили "на сенцах", то есть в сенях, нас, пришедших посмотреть на свадьбу. Что греха таить, многие наши жители во время свадьбы то ли из жадности, то ли от великой бедности "на сенцах" подносють отгон, тоись далеко не первач, который что твое прокисшее пиво: выпьешь, плюнешь с досады и пойдешь домой, словно оплеванный: по усам текло, а в мозги не попало. А бабы галдять, дергають друг дружку за рукав, хлебом не корми, дай посудачить.

- Гля, гля! Жениху отрез на костюм подарили, а невесте платье-крепдешин. Господи, кто бы мене замуж взял!..

- А ишшо жениху подарочек - белые кальсоны с нижней рубахой, сестра расстаралась. Ну надо же додуматься: на свадьбу - кальсоны! Ха-ха-ха!

- Во, во! А невесте вон сковороду преподнесли, в самый раз сгодится! Скалку бы ишшо нужно...

Дружки, ответственно выполняя свою миссию, принимали от гостей подарки, оглядывая их со всех сторон, разворачивали и выставляли на обозрение публике. Жених тем временем наливал в стакан свадебного зелья, а невеста с поклоном подавала его дарителю, а после, как он выпивал, подносила ему бутербродик с колбаской и огурчиком. Обойдя все приглашенных за свадебный стол гостей, молодые двинулись в сенцы и начали обносить сельчан, прибежавших на свадьбу, как на долгожданное театральное представление: многие из любопытства, а кое-кто из желания принять стаканчик да потом поговорить по душам с хорошим человеком, а, может, и попеть и даже сплясать. Праздник же, куды ни кинь, а нового человека ждем на Земле. А то, глядишь, и двух!

Правда, многие нынче рожать не хотять, что, мол, здря нищету разводись? Но опомнится Россия, скоро опомнится, к тому все идеть! А пока ишчо тянется за самогонкой этой проклятой. А самогоночка-то, она попервоначалу всех людей делает хорошими, добрыми, сговорчивыми, но не всякая. Свекольная, к примеру, ну энта, "три свеклочки", ее пьешь, как парное молоко, говоришь, смеесси, песни поешь и не замечаешь, как отключился и там, где был, там и заснул. Я считаю, что энто самая наша зелья, другой не нада. Хлебная тожа ничево, но она покрепче будеть. И с катушек пораньше сбиваить, наговориться, напеться иной раз не успеваишь. А вот чисто сахарная - энто отрава, от ней после другова стакана у многих сразу в мозгах злость появляется, врода как отвага, на подвиги тянет, на безрассудство: один заезжий кричал недавно на мельнице в Кобылинке: "Не подходи! Будоражить буду". Потом говорили, что они с мельником бутылку энтой сахарной раздавили. Конечно, мужики его быстро связали, топор отняли и спрятали в телегу, обошлось без драки, мужик потом прощения просил и сам удивлялси, такова, мол, с ним никада не бывало.

А ишчо мне довелось попробовать отраву из политуры со слабым запашком то ли нитролака для покрытия полов, то ли столярного клея, не поймешь. Ее также через самогонный аппарат перегоняют. Три дня в голове стояла неистребимая боль, никакая похмелка ее не береть, жена даже сжалилась, принесла из магазина "Пшеничную". Выдул я всю бутылку ,сам пьяный в дымину, хучь пой, хучь пляши, а где-то в мозгах в пьяном тумане сидить энта проклятая боль, словно комок в горле застрял, и забыть о ней нельзя, и даже голову на подушке повернуть -мука мученическая.

А тут, на свадьбе, Катерина не поскупилась, не стала "на сенцы" подавать отгон, угостила чистой, как слеза невесты, сахарной, оттого и через малое время грянули бабы величальную, что заглушили все наприглашенное застолье с его неуправляемым разноголосьем:

У голубя, у сизова

Золотая голова,

У голубки у ево -

Позолоченная.

У Максима, у Максима

Молодая жена.

Что за баба, что за баба-

Молодец-хороша!

Без белила, но бела,

Без румяна румяна!

Все товарищи ево

Позавидовали:

" Кабы мне-то, молодцу,

Да такую бы жену,

Я бы летом угодил

И колясочку возил,

А зимою, а зимою

В новых писаных санях

На ямщицких лошадях:

Приударьте вы, ребята,

Приударьте, молодцы,

Чтобы кони рысью шли,

Молоду жену везли,

Мою Веру-красоту,

Ненаглядную жену!"

Мы с Аркадом тоже приспособились к бабьему величанию, он мягким баритоном, я баском, и так у нас здорово получалось, что молодые снова поднесли нам по стаканчику, отчего бабы совсем очумели и стали величать всех подряд:и родителей молодых, и неженатых братьев ,и незамужних сестер.

А мы с Аркадом навеличалиеь так, что я больше ничего не помню. Проснулси и не пойму, где я, и на грудь чтой-то давить, а рядом баба и ляжка ее толстая у мене под самым подбородком. Сразу холодно в животе стало, будто туда льду напихали. Баба-то оказалась Катериной, во позор на мою голову!..

Выбираюсь я из-под нее, а она держить мене за рубаху и сладким голосом поеть:

- Куда ты, миленький, в такую-то рань? Вчера в любви признавался, а нынче деру?..

Выскочил я, как ошпаренный, из шалаша на улицу и вдогонку разъяренной бабой отпетый за упокой да ишчо на глазах у соседки, шмыгнул от стыда за угол и задами, ославленный на всю деревню, заторопилси домой. Иду, а голова пустая, ни одной мысли в ней нету, она тока и знаить, что болить и ждеть опохмелки. Два дома уже прошел, глядь дружок мой, однополчанин, ковыряется на дворе, соху одной рукой из-под хвороста выворачивает. Здорово, говорю, друг Николай, соха-то не по сезону вроде, а он мне, как, мол, не по сезону, картошку пропахать надоть, а то совсем травой заросла. Слово по слову, разговорились, Николай-то возьми да и ляпни:

- Чтой-то ты, друг Василий, с первыми петухами по задам шастаешь и жеваный-то какой! Глянул бы на себя-то, не мужик, а страсть в перьях. В соломе что ли валялси?..

- Да нет, у Катюхи на погребе ночевал, дочку она вчера замуж отдала, вот и погуляли. А ты-то где был, мы там всей деревней молодых величали...

- Слыхал, слыхал, моя благоверная сказывала...

Друзья помолчали, обдумывая сказанное. Потом Николай из нагрудного кармана старой гимнастерки достал мятую пачку "Примы", а из брюк огромную немецкую величиной не менее той же пачки, бензиновую зажигалку, у которой откидывалась крышка и выскакивало пламя огня, как из огнемета. Мужики присели на бревна, прикрытые от дождя куском толя. Николай закурил, затянулся дымком и задумчиво, с обидой в голосе сказал:

- В Плавск я вчера ездил, в военкомат, инвалидность сняли, со второй группы на третью пересадили, мать их...

- А мене ишчо в прошлом годе на третью перевели...Провалились б они в тартарары со своими копейками, тока обидно ведь...

Они снова помолчали, в который раз переживая обиду и унижение, ветераны войны, один безрукий, второй с тяжелым ранением правой руки, можно сказать, оба безрукие и ...беспомощные в победившей стране. Багровая заря, предвещающая ненастье, поднималась над убогими крышами послевоенной деревни...

- А ты дал жару вчерась, - слабо улыбнулся Николай, он хорошо знал своего друга, его пьяные выходки и чудачества и не всегда одобрял их, - моя Надюха тоже была на свадьбе-то. Сам-то, небось, не помнишь? Помнил бы - устыдился. Ну, попел с бабами, ну, в пляс пустилси, ладно, дело свадебное, но зачем на потеху всей деревни стал кричать невесте - "Верка! Я люблю твою мамку!" - и принародно лез к Катерине целоваться? Тебя еле отташшили от ней, налили ище стакан и ТЫ притих в сенях, в углу, на куче свежей картофельной ботвы...

- Василий сокрушенно слушал друга, в его голове среди похмельной путаницы проскакивали обидные мысли: одна радость получается в жизни - стакан, другие радости забыты, жена улыбаться разучилась, дочь отца стороной обходить, голова гудить, словно телеграфный столб, руки уже трясутся, энто у мене-то, у мастера, которого зовуть "золотые руки". А и, правда ведь, ручные часики уже не могу справлять, все колесики намедни растерял по полу, магнитом собирал... Гайку на болт навернуть - проблема из проблем, во как руки ослабли...

А Николай заплевал окурок и продолжал не осуждать, а просто рассказывать другу его пьяные выкрутасы, недостойные уважаемого сельчанами человека.

- Ты думаешь на энтом угомонился? Куда там! Када заиграла гармошка, ты вскакивал из своего угла и начинал петь похабные частушки и все вроде бы с подковыркой, а подковырки-то на свадьбе часто относят на счет молодых. Хочешь - напою? Мне их Надюха всю ночь пела и хохотала.

- Давай уж, казни дальше, раз сам ничево не помню, - обреченно сказал Василий, мучаясь головной болью, - а кваску у тебе нету?

- Кваску нету... Капустки кислой - хошь принесу?..

- Не, капуста не поможет.

- Ну, тада слухай!

Шила милому штаны

- Ширинка не сходится.

Половину соловья

Отрубить приходится!

- Каково, а? - послухать невесте да еще на свадьбе? Слухай дальше:

Я залеточку свою

Любить не устану.

Если хочет колбасы -

Из штанов достану!

А дальше, смотри-ка, оскорбил всю деревню:

Она, моя дорогая,

Шла капустку поливать.

У ней юбочка худая -

Поливалочку видать!

Забил, задолбал своими частушками всю свадьбу, им то ли плясать, то ли ржать неизвестно над кем. И под конец выдал, все застолье ошарашил:

Слава Тебе, Господи,

Налупился досыти

И оставил силушки

Для Екатеринушки!

Ну, а энто уже ни в какие ворота! Тебе за энтот "подвиг" налили ище стакан и отташшили на погреб от греха подальше... И не давая Василию опомниться, не щадя его самолюбие, с болью в сердце за друга-однополчанина, Николай продолжал:

- Теперь вот задами крадесси домой, как вор. А что украл-то? Жизню нормальную сам у себе украл, уваженье людское теряешь с каждой дурацкой выходкой. Прости мене, Василий, но теперь ты забулдыжную славу себе зарабатываешь. Вот тебе и весь мой сказ, обижайси не обижайси...

- Что жа тут обижаться? Затянула мене энта зараза по самое горло затянула в свою пучину. Жизня, она...

- Ладно тебе, жизня тут ни при чем, окороту тебе нету, народ тебе набаловал, а, скорее, сам набаловался. Вон бабы судачуть на току, что ты, мол, Нюра, закручинилась, подумаешь, дужка у ведра отломилась, иди к Василию, он тебе за стакан новое ведро исделает... Во какая теперь у тебе слава!..

Ни слова в ответ другу не сказал Василий, встал, вышел на улицу и твердой походкой пошел домой. Дома по привычке поискал опохмелку, ничего не нашел и целый день пролежал на диване, мучаясь и головной болью, и угрызениями совести, и справедливой отповедью друга. И самое обидное то в этой отповеди, что в ней все до последнего слова было правдой, горькой, но справедливой.

К вечеру, как раз к приходу жены, посыльный из правления колхоза принес Василию записку - вызов на товарищеский суд за неявку на работу. "Господи, - подумал Василий, - какой позор на мою седую голову! Что жа я буду говорить-то на суде: как величал молодых, старый дурак?.."

"НАША УЛИЦА" № 101 (4) апрель 2008