рассказы

Вадим Юрков, коренастый, степенный и по виду неторопливый мужик, но не торопыга, а скорее даже хитрован с тяжелыми рабочими руками и вечно удивленным взглядом, провожая родню к машине, старенькой, отслужившей свое и вышедшей из моды "Победе", говорил грустным, но каким-то увесистым баском:

- Ну что, сестренки, вот мы и осиротели, как похоронили нашу дорогую мамашу Соломониду Савельевну.

Потом, как и тогда, в день похорон на поминках, он и сейчас, желая сохранить дружеские, крепкие родственные отношения, как завещала покойная родительница, сказал:

- Теперь нам надо крепко держаться друг за друга. Звоните, приезжайте, ежели что...

Сестры, волевая Агриппина с мужем и двумя сыновьями и Вера, одинокая, болезненная и безвольная женщина, приехали помянуть мать, ровно год покоящуюся на кладбище в селе Картино у церкви Успения, что в километре от родительского дома.

Сестры всхлипывали, держа наготове белые кружевные платочки и выходя на деревенскую улицу, идущую вдоль неугомонного шоссе, отгороженного от домов посадками одичавших слив, сирени, шиповника, американского клена, огромных лип, высоченных, разлапистых внизу елей и загородкой из штакетника, идущей почти через всю деревушку. Как водится в минуты прощания, и провожающие, и отъезжающие толпились на улице вокруг машины, а расторопный зять Вадима Егор укладывал в багажник сумки с молодой картошкой, яблоками грушовкой и "штрифелем", банки с маринованными огурцами - подарки и угощение родне в силу русской традиции, а также вроде бы как и долю от наследства, оставленного покойной матерью детям: половина дома и сада с огородом для Вадима и по четверти их каждой сестре. До нынешнего лета по выходным вся родня съезжалась на эту "дачу" - маленький деревянный, вросший в землю вместе с фундаментом деревенский домик послевоенной постройки (добротный их дом-пятистенку немцы сожгли, отступая от Тучкова), с окошками в белых резных наличниках на три стороны света и тесноватой для такой семьи терраской, где стояли обеденный стол с длинной скамейкой и несколькими стульями и переносная газовая плита, работающая от привозного газа. Вся семья размещалась в небольшой комнате дома, разделенной перегородками на три закутка: прихожую с русской печью-лежанкой, за которой стояла кровать младшей сестры Веры, и столом у окна и смежными комнатухами. Правую с двумя окнами занимали Вадим с женой Леной и сыном, а левую - семья Агриппины, причем, за недостатком места дети Агриппины спали на "воздусях", нарах, устроенных над кроватью родителей. Пока дети были маленькими, это было интересно и даже романтично, но по мере их подрастания, на нарах становилось тесно, пришлось из прихожей убирать стол и на его место ставить на ночь раскладушку для одного из сорванцов.

Муж Агриппины, властной и захапистой деревенской бабы, считающей преступлением "упустить свое", изредка, забываясь по утрам, нет-нет да и долбанется лохматой башкой с шапкой иссиня-черных волос, похожей на воронье гнездо, о перекладину детских нар и всегда в таких случаях попеняет жене:

- Долго еще мне голову разбивать в этой конуре? Сколько раз говорил - возьми свою долю деньгами, а там, может, и Верка уступит свою часть. Глядишь и обигорим свою дачку. Я уже присмотрел под Наро-Фоминском, задешево отдадут, осилим...

Агриппина тихим шепотом, чтобы не слышал Вадим, слабо возражала, вроде бы сомневаясь и в то же время прикидывая в уме эту возможность. Временами ей казался кощунством такой поступок по отношению к брату, который искренне и от души радовался сестрам, когда они на выходные приезжали на дачу. Они, каждая на своих грядках, весной и осенью перепахиваемых Вадимом, что-то сажали, что-то собирали: огурчики, лучок-чесночок, кое-какую пряную зелень. И даже, когда кто-то из сестер не приезжал на выходные дни, Вадим самолично поливал их грядки, не давая пересыхать почве на горячем июльском солнце.

Вадим круглый год жил в этом обветшалом доме и сразу после смерти матери начал думать о его капитальном ремонте и даже некоторой реконструкции. Он работал бульдозеристом в карьере завода ЖБИ и ежемесячно на эти цели откладывал небольшую сумму, так что через год его накопления уже позволяли приступить к задуманному.

Как раз примерно в это же время и завела Агриппина, разговор о разделе дома.

- А чего его делить? Приезжай да живи, в тесноте - да, но обижаться не на кого. Родители после войны жилы надорвали, пока построили эти "хоромы". Наш довоенный-то дом сгорел, сама знаешь. А долю что ж, я тебе скажу, сколько стоит твоя доля, если ты забыла. Вот оно - "Свидетельство о праве наследования по закону". В нем черным по белому пропечатано на машинке, читаю: "Страховая оценка целого домовладения - четыреста пятьдесят восемь рублей. Взыскано пять рублей госпошлины. Реестр № 1218. Нотариус. Подпись".

И не по-родственному расчетливо и жестко, зная загадочную, переменчивую натуру сестры с железной волей и буйными страстями, способной, забыв приличия, любого человека вывернуть наизнанку, Вадим спокойно и твердо пояснил дальше:

- Так что твоя четвертая часть стоит чуть больше сотни, хочешь счас отдам, и будь довольна. И это еще без учета содержания и мелкого ремонта дома.

И, усмехнувшись, добавил:

- Судиться, сама понимаешь, бесполезно, госпошлины больше заплатишь, чем получишь по суду... Но из дома тебя никто не гонит, живи, пользуйся своей долей, но грядки свои обихаживай сама, мне некогда ими заниматься...

- Прости, Вадим, и не сердись. Пользуйся сам, а мы уже отрезанный ломоть, нам не с руки ездить сюда из Наро-Фоминска, да и надоело обитать, как в солдатской казарме с двухэтажными нарами, - уставясь взглядом в пол, заговорила Агриппина. Лицо ее слегка покраснело то ли от смущения, то ли от невыразимой досады или плохо скрытой растерянности; как же это она забыла о такой мизерной сумме страховой оценки ее доли. Брат-то ведь Бог знает, что подумает о старшей сестре, всегда бывшей в его глазах доброй и справедливой наставницей после смерти матери, да и при ее жизни тоже.

Вадиму, конечно, равно, как и Агриппине, был неприятен этот разговор, но, наверно, он был неизбежен: трудолюбие Вадима в сплаве с целеустремленностью не давало ему покоя. Он давно уже решил заняться ремонтом дома, жить-то еще долго и самому, и, особенно, сыну. А сестры что ж: Вера постоянно болеет, третий год уже не может сама морковку посадить. Так, приезжает из своей Рузы погреться на солнышке, повидаться с родней, будто в последний раз. Она давно уже заговаривала о своей доле и дома, и участка, бери, мол, брат, мою долю себе, тебе здесь жить, ты и пользуйся, а мне немного надо... А теперь вот и Гриппа, характерная и напористая, и то поняла смехотворность своих грошовых претензий. Но ее остановить невозможно, Вадим это знал и чуял сердцем, и, скорее всего, она будет строить свою дачку... Однако, ты не сообразил, Вадим, чтобы тебе тогда же закрепить эти отказы сестер на бумаге, хотя бы в виде расписок! Но как, с какими глазами требовать от кровной родни какие-то никчемные бумажки, когда у него ни на сердце, ни на уме не было и мысли выставлять ее из родительского дома?

- Приезжайте в любое время, мы с Леной и Андрюшкой всегда вам рады, - еще раз сказал он сестрам тогда на прощанье.

Вся вторая половина лета и теплая, сухая, шуршащая палой листвой осень ушли на подготовку и замену нижних венцов родительского "терема", рубленного сразу же после войны "в лапу" из мало-мальски, на скорую руку обвялого леса: сушить его было негде, да и некогда; в естественных условиях, на воздухе для этого понадобилось бы три года, а семье жить было негде, зимой ютились в землянке, а летом в наспех отстроенном из горбылей дровяном сарае.

Прежде чем пригласить плотников, Вадим завез во двор сосновый брус и большой маховой кистью для побелки стен и потолков два выходных дня елозил по всем четырем граням каждого бруса, пропитывая их антигорючим и антигнилостным составами во избежание возгорания и загнивания. "Для себя же делаю-то, - уставая, утешал он себя, - тем более, что венцы нижние, ближе других к сырости, им гнить никак нельзя..." Потом Вадим снял по всему наружному периметру дома нижнюю его обшивку - тонкие в шпунт тесины с облупившейся коричневой краской, многие из которых уже изрядно подгнили с внутренней стороны. И открылась неприглядная картина: три нижних венца прогнили почти насквозь, в любом месте палец свободно входил в древесину, словно в ведро с песком. Будто проказа на теле больного, на прогнивших венцах красовались бело-кремовые бархатистые, влажные нашлепки грибка, поразившего древесину. Вадиму даже страшно стало: на чем же дом-то держался, наверно, только на четырех углах, пропитанных в свое время олифой... Строители за дело взялись рьяно и без проволочек. Пока они поддомкрачивали углы дома и разбирали старый фундамент из потрескавшегося и рассыпающегося камня-плитняка, хозяин разломал большую и неуклюжую печку-лежанку в прихожей, сложив в отдельный штабель хорошо сохранившиеся, обожженные до черной глянцевитости кирпичи: они годятся для нового фундамента.

Во дворе на всю улицу весело постукивал плотницкий топорик: двое плотников готовили новые венцы, рубили их "в лапу", временами повизгивала пила, словно девка на вечерках, заигрывая с парнями. Повинуясь двум другим строителям, то шуршала в земле, а то вдруг начинала скрежетать о камень лопата, выгребающая остатки былого фундамента из траншеи. Вадим устало садился покурить на лавочку под "штрифелем", а на душе было блаженно и радостно. "Дом-то еще постоит, -думал он по-хозяйски, - верхние венцы крепкие, проконопатим заново паклей, проолифим новую обшивку и заживем на славу! А что еще человеку нужно: дом построил, ну, ладно, пусть отреставрировал, семью завел, есть где душой отдохнуть, сына родил, а это значит - пустил по земле свое семя в грядущие века! Грядки на огороде ухожены, и благодарная земля наливает соками всякую зеленую живность. И новый фундамент, и новые венцы взамен пришедших в негодность, и свежие огурчики на столе из собственного парничка - это же маленькие островки счастья, из которых складывается жизнь. Их много, этих островков, и если поможешь себе сам и убережешь их, не предашь, не потеряешь по глупости или по недоразумению, то в конце пути можешь неторопливо присесть на завалинку и сказать самому себе: я сделал все, чтобы и моя семья, и моя земля были счастливы вместе со мною... "

К началу зимы дом заметно помолодел и даже подрос: он действительно стал на два венца выше, а новая обшивка из шпунтованной, гладко отструганной и пропитанной олифой вагонки сверкала на солнце медово-золотистым отливом под стать или, как говорили строители, "в колер" с пожелтевшим, приготовившимся к зиме садом.

Вадим с Леной и сыном садились перед заходом солнца на скамеечку, как бы со стороны любовались домом, своим гнездышком на этой земле, которое непременно должно быть надежным и уютным. И не только осеннее солнце, хотя его лучи были еще ласковыми и теплыми, а новый облик дома согревал их сердца.

А через загородку не всегда довольная жизнью, но на этот раз задорно и весело кричала соседка:

- Везет тебе, Вадим! И дом - красавец поставил, и погода на твоей стороне! Бабье лето-то в этом году разгулялось, а? Через неделю - зима, а ты еще в одной рубахе ходишь!..

Как только весна золотисто-зеленым опахалом обняла землю, Вадим начал разбирать старый пол в доме. Толстые, ручной распиловки доски, с одной стороны покрытые оранжево-красной масляной краской, а с другой изъеденные жучком-древоточцем и пораженные гнилостным грибком, он выносил на солнце, хорошенько просушивал нижнюю их сторону и на скорую руку стелил пол в сарае, где еще зимой отгородил небольшую комнатку, стены и потолок которой он обил картоном от конфетных и других продуктовых коробок, в изобилии лежащих у любого продовольственного магазина.

Через несколько дней семья переселится на лето в эту комнатушку с маленьким оконцем, обеденным столом и широченной старой тахтой, оставшейся от родителей.

Все свободные от работы (сутки - в карьере, двое - дома) и выходные дни поглощала теперь настилка полов в доме. Все мысли Вадима были заняты полом, он любил все делать надежно и основательно: то он расчищает площадки под будущие тумбы-опоры для балок, на которые ляжет пол, то тщательно и со строгим соблюдением пропорций всех компонентов готовит цементный раствор, потом из старого, обожженного, не боящегося сырости кирпича, кладет тумбу-опору под балку, тот же сосновый брус, тщательно пропитанный антигнилостным составом. Работает он молча и сосредоточенно, ему не терпится скорее закончить все подготовительные работы и начать настилать новый пол. Так не терпится хотя бы по двум-трем уложенным досочкам побыстрее представить себе будущий уют в доме, сотворенный своими руками. Поэтому Вадим очень не любит, когда его отвлекают на какие-то посторонние дела: он неохотно отвечает на вопросы и начинает ворчать и ругаться на жену, если надо за чем-нибудь идти в сарай или на огород. Обычно он немногословен, разве только коротко бросит помогающему ему сыну Андрею: "Подай мастерок!" - надо огладить кладку опорной тумбы или "Принеси уровень из сарая!" - балку требуется уложить на тумбы-опоры строго горизонтально или установить наклон пола в целом на один-два градуса, чтобы при его мытье вода стекала к порогу, где ее легче собрать: так когда-то делали старые мастера...

Шестиметровая шпунтованная доска легко и свободно ложится на балки-бруски квадратного сечения: все выверено и вымерено. Душа радуется: подгоняй поплотнее досочку к досочке и шей их гвоздями в ровный рядок к балке - одно удовольствие! Здорово все-таки придумали люди настилать полы готовым материалом, таким, как эти доски! Вадим еще помнил, как мучился отец со старшим сыном, его братом, сразу после войны, настилая пол вот в этом доме необрезными досками, получаемыми при ручной распиловке бревна вразвал. Лесопилки тогда в округе не было, бревна распиливали вручную длиннющей продольной пилой с полуметровыми ручками-крестовинами на ее концах. Пила эта - стальная гибкая полоса с крупными крючковатыми зубьями, отполированная до зеркального блеска (говорили, что глядя в нее можно бриться), усилиями двух пильщиков летела сверху вниз, вгрызаясь в бревно за один полет не менее, чем на полтора-два сантиметра. Вадим еще из школьного учебника помнил Некрасова:

А пилы стальные

У добрых ребят,

Как рыбы живые

На плечах лежат.

Поистине, рыбы живые, гибкие и серебристо-блестящие.

Эта "домашняя" или "бродячая" лесопилка действовала безотказно: пильщики, обычно молодой и средних лет мужики, сговорившись с хозяином, за один день мастерили во дворе высокие, до двух метров, козлы, приставляли наклонно к верхней их перекладине два бревна, закатывали по ним наверх ошкуренное, счищенное от грязи, готовое для распила дерево, и уже к вечеру звонкая, словно капризная красавица, пила начинала сначала повизгивать, вроде бы как примеряясь к бревну, а потом, захватывая древесину на полный зуб, тяжко постанывала под каждый выдох пильщиков.

Бревно после закатывания на верхотуру козел закреплялось стальными скобами, потом проводилась его разметка: на кромке поперечного спила делалась топором засечка, в нее зажимался конец тонкого крученого шнура (плотники называли его - "шнурка"), одновременно служащего и отвесом: шнурка густо натиралась мелом, другой ее конец таким же образом закреплялся на срезе второго конца бревна, и верхний пильщик двумя пальцами осторожно и сильно оттягивал намелованную бечеву и отпускал. На теле бревна оставалась тонкая, ровная белая линия, место будущего распила. Таким образом, размечалось все дерево на необходимую толщину досок.

Тогда, в детстве, Вадим не понимал, а сейчас сокрушенно думал: "Ну, почему мужики, тот же отец с братом, не могли заказать пильщикам обрезные доски, то есть распилить бревно не вразвал, а брусовкой, опилив сначала его с двух сторон, ведь доски-то получились бы обрезными, одинаковыми по ширине, и пол получился бы без щелей и зазоров?"

И тут же приходил ответ: сорок седьмой год, голодный и неуютный, хлеб с картошкой, а то с лебедой или конским щавелем и не вволю. Пильщики только за кормежку рады были махать тяжелой пилой весь день, а если к обеду мать подавала на стол по кусочку тушеного кролика (кормили-то кроликов исключительно травой), то это был праздник. Поэтому лишний день работы пильщиков очень дорого обходился отцу с матерью, весь доход которых состоял из пустопорожнего трудодня да нескольких мешков картошки с собственного огорода.

А еще праздник бывал в конце недели, хотя в выходные дни также работали, как и в обычные дни. Тогда мать подносила мужикам по стопочке да по второй "овражного коньячку" из кормовой свеклы, специально для этих целей хранимой с осени. Смертельно уставшие мужики хмелели со второй стопки, отец говорил матери:

- Плесни еще по единой. Бог троицу любит.

Мужики, не морщась и не раздумывая, опрокидывали стопки в рот, крякали, подносили к носу липкий черный хлеб, посыпанный солью, потом степенно и не жадно откусывали по маленькому кусочку, заедая его вареной картошкой и свежим огурцом. Кролик в конце трапезы сходил за деликатес.

Потом повеселевшие работники, не сговариваясь, запевали тревожную военную песню, искренне веря в ее святость:

- Артиллеристы, Сталин дал приказ!..

Окончив петь и закуривая на скамеечке под яблоней, пожилой пильщик говорил отцу:

- Ничего, Захарыч, прорвемся! И дом построим, и жизню наладим, где наша не пропадала.

А с утра пораньше, по холодку, снова запела-застонала стальная пила, хватившая уже личного напильничка (напильник с очень мелкой насечкой), крупные кулаки пильщиков то вверх (вдох - холостой ход), то вниз (выдох - ход рабочий) гоняли пилу, оставляя на бревне ровный распил, а на земле аккуратную дорожку крупных, еще теплых опилок. Уже к завтраку две великолепных доски добавились к штабелю таких же подруг, готовых хоть сейчас лечь на потолочные или на половые балки... Так, уйдя в воспоминания, Вадим и не сразу расслышал голос жены:

- Вадик, давай обедать!

Очнувшись, он с удивлением отметил себе - а руки-то работали! - четвертая часть пола сияла гладко отструганной чистотой и еле заметными ниточками швов. "Хорошо поработали мы с тобой, Андрюша, - сказал он сыну, довольный собой,- ну-ка, полей мне на руки!"

Вадим с удовольствием рабочего человека поглощал еду: жареную на подсолнечном масле с лучком картошку, малосольные огурцы, куриный окорочок недавно еще бегавшего к соседним хохлаткам молодого петушка: рачительная хозяйка справедливо решила, не будет от него толку, если он с малолетства вострит лыжи на чужой двор, что твой диссидент какой-нибудь...

А еще хорошо идет под стопочку "сахарной исклюзивной" соленый бочок атлантической селедочки.

- Ешь, Вадик, ешь! Давай картошки добавлю! - суетилась радостная жена, она перед обедом одним глазком заглянула в дом и представила себе, как без опаски будет ходить по новому полу.

- Спасибо, Ленок, чайку бы теперь.

- Сейчас подам.

В ожидании чая Вадим сыто откинулся на спинку стула, и полетели его мысли от нынешнего обеда к тому, полувековой давности обеду с пильщиками, скудному и непритязательному. "А что изменилось-то за это время, - думалось ему, - та же картоха, неизменная и не надоедающая палочка-выручалочка, тот же преданный и верный огурец, в заднице не жилец, особенно у работящего человека: хлеб, правда, без примеси, особенно без этих метелок конского щавеля, от которого загривок зудит и чешется - нет спасу (тогда говорили - "хрип чешется"). А мы ведь за это время и в коммунизме успели пожить, и вот теперь пошли дальше, в изобилие, в рынок. А что он мне-то дал, этот рынок? Зарплату что ли прибавил? Как бы не так! Он еще и учебу сына, и мое с женой лечение платным сделал, а цены загнал на космическую высоту, аж того гляди, сердце остановится. Если бы завод не помог кирпичом да сам вовремя не подмазал начальство, никогда бы мне не осилить этот ремонт. Сестрам до лампочки: приехали, хвостом вильнули и снова уехали, а мне здесь жить, держать родительский корень. Да и Ленка не городская, вон с каким удовольствием ковыряется не своей земельке ,как глаза-то блестят, когда несет в сарай полосатый кабачок величиной ничуть не меньше трехмесячного поросенка. Но все меньше и меньше остается людей на земле, дичает она, зарастает дурманом да лебедой. Молодежь потянулась на асфальт за удовольствиями, развлечениями, за сладкой жизнью, ей сразу подавай и квартиру, и машину, и дачу; она согласна всю жизнь пребывать в долгах, лишь бы походить на разрекламированного забугорного денди. А то, что получил дуриком, даром - не жалко. Ты же не ломал спину на постройке дома, не знаешь, как он бывает тебе дорог, когда каждый его гвоздик вбит твоей рукой!

А мы еще удивляемся: патриотизм сгинул. Так, если одним земля не нужна, а других, кто хочет работать, безработица задавила, какой же тебе тут патриотизм? Неужели наверху этого не понимают? И сколько можно предавать скромного и неутомимого труженика земли, оберегающего и защищающего ее от одичания и запустения?.."

- Вадим, уснул что ли? Чай остывает...

- Да нет, не уснул. Жалко...

- Что тебе жалко-то?

- Жизни прежней жалко. Цель была! И трудно бывало, и голодно, и работали почти что на голом энтузиазме, но была цель у людей, А теперь разве можно смириться с такой жизнью, когда тебя потихоньку, но систематически и целенаправленно обирают со всех сторон?

- Да ну тебя, завел сбою бодягу, - обиделась жена, - пей чай лучше, да поди отдохни часок, в ночь же на работу.

- А ты не отмахивайся, Ленок! Смотри, что получается. Земля нам не нужна, мы ее продаем иноземцу, деревня почти погибла, все земные недра захапали олигархи, молодежь отмазывается от армии, кого защищать-то: тех же олигархов с их миллиардами в иностранных банках? И остаются верными своей земле только старики. А что о них взять, их даже слушать никто не хочет. Тяжело на душе-то, а доживать надо.

- Вот всегда ты так. Другой мужик выпьет, поговорит по душам, поблагодарит, поцелует жену за вкусный обед, а у тебя жены нету, у тебя Россия...

- Россия, Ленок, Россия, оттого и болит душа-то. А за обед спасибо, милая ты моя голубка сизокрылая, устала-то небось больше меня, - и прямо за столом облапил жену за плечи и поцеловал в румяную и горячую щечку.

- Э, предки, не стыдно целоваться-то за столом? - загоготал Андрюшка, сын-школьник, сам уже начинающий приглядываться к ровесницам.

- Нет, сын, не стыдно, когда любишь...

Две весны, два лета, две осени пролетели стремительно и незаметно в трудах и заботах. За это время Вадим закончил настилку полов, разгородил избу на те же три комнатки-клетушки: прихожую и две спаленки. Новые обои на стенах и потолке веселили душу. Вместо сломанной печки-лежанки теперь пофыркивало-постанывало водяное отопление с электрическим нагревателем, небольшим цилиндром, встроенным в систему отопительных труб и батарей, и большим баком-расширителем на чердаке.

За умеренную плату вечерами шабашники-молдаване (они ставили дом местному директору совхоза) разобрали старую крышу, крытую после войны щепой или, как говорили в деревне, дранкой, и заготовленный с осени шифер (опять же завод помог) в "мгновение ока" взлетел на крышу, сверкая на солнце ребрами рифления. Вадим, как подметенный ходил вокруг дома, радовался и исподволь присматривался к старенькой тесной терраске: заодно бы и ее обновить! Но ... сильно поиздержался, а ее если уж затевать, то на фундаменте и со стенами хотя бы в один кирпич и крышей под тот же шифер, дня три он ломал голову ,где взять денег: занять не у кого, таких денег у друзей и приятелей нет. Завод не настолько окреп, чтобы заниматься кредитованием своих рабочих. Остается только Сбербанк.

Всю ночь проговорил Вадим с женой, так загорелась душа обновить терраску: один раз напрячься и потом лет двадцать живи и в ус не дуй. Лена даже поплакала, она как и все деревенские жители боялась всяких долгов и кредитов: взять-то возьмешь, а отдавать чем?

- Я же работаю, Ленок! Сверхурочных прихвачу, рассчитаемся, не боись...

На другой день Вадим оказался в Сбербанке, в шикарном его здании рядом с вокзалом в Тучкове, а через две недели те же молдаване вели по земле разметку новой веранды, заранее уже виртуально поблескивающей в душе хозяина новыми наполовину застекленными стенами с гипюровыми занавесками во все окно.

Вадим забил в верхний угол рамы на веранде последний гвоздь, натянул и крепко завязал на нем толстую леску с нанизанной на нее занавеской, положил молоток на стол и сказал жене устало, но облегченно:

- Все, Ленок! Отдыхаем! Через два дня сестры приедут на новоселье, А я к тебе пойду в помощь - огородником. Ты у меня совсем умаялась!..

Лена посмотрела на него грустными и одновременно удивленными глазами и засомневалась:

- Как же, заставишь тебя полоть или тяпать. Еще чего-нибудь затеешь, в сарае комнату отделать или погребок какой-никакой соорудить...

Говорила она искренне, безо всякой задней мысли, но чуткое сердце мужа приняло это за направление дальнейших действий, а в мозгу уже зашевелились, всполошились неугомонные извилины, прикидывая возможности и будущие дополнительные удобства личного подворья. Вадим отметил для себя хозяйственную сметку жены и был благодарен ей за то, что она отважно оставляла за собой огород, предложив мужику работу по его нраву, не менее нужную и необходимую в деревенском быту.

- Это потом, Ленок, потерпи до будущего лета. А сейчас давай-ка я сгоняю на станцию в магазин или на рынок, куплю к столу чего-нибудь...

Гости молча и сосредоточенно рассаживались за стол на просторной, залитой солнцем веранде. Они уже обошли вокруг дома, подивились его отделке и новизне: стоял он теперь не подслеповатой избушкой на курьих ножках, а высоким теремом с мансардой, ломаной крышей "под шифер" и веселыми окнами в обновленных наличниках. Глядя на него, хотелось петь: "Живет моя отрада в высоком терему!.." И Агриппине стало до слез жалко и этого дома, и этих мест, где прошло-пролетело и детство, и юность, да и потом, когда приезжала сюда со своей семьей, сердце всегда радостно екало, подкатываясь к горлу, словно испытывая приливы новой энергии и силы, а уезжала Агриппина отсюда с чувством облегчения, будто прошла чистилище, оставив за спиной и развеяв в этом просторе все городские дрязги и неурядицы.

Теперь она корила себя за поспешность, с которой тогда отказалась от своей доли. Но ведь можно и возобновить тот разговор. Жить, конечно, здесь всем тесно, рано или поздно начнутся скандалы, но доля-то ведь остается. Мать завещала...

Мужики опрокидывали в рот стопочки "столичной", крякали от удовольствия, закусывали маринованными грибочками, вели какой-то пустой разговор ни о чем, какие всегда ведутся за пиршественным столом. Вадим, вспомнив пожелание жены, мечтательно заговорил:

- Вот построим погребок да в сарае летнюю комнатку и заживем на славу.

И вы приезжайте на выходные, места всем хватит...

Агриппина аж скраснела от напряжения; настал удобный момент ринуться врукопашную.

- Нет, братушка, нам приезжать сюда не с руки. Мы хотим поближе к дому дачку присмотреть, рядом с Наро-Фоминском. Только пока не под силу, помощь требуется, помог бы по-родственному!

Сердце Вадима обожгла горячая волна, улыбка слетела с лица, напряглись скулы:

- Побойся Бога, сестра! Теперь я в долгах, как в шелках. Кредит в банке взял на пять лет...

- Так я и знала! - в смятении крикнула Лена и выскочила на улицу, размазывая ладонями по щекам крупные, жгучие и обильные слезы.

- А доля материнская, - не обращая внимания на невестку, продолжала агрессивная сестра, - как быть с нею? Ты же один пользуешься всем домом! А ведь полдома принадлежат нам с Верой. Мы здесь не живем и вряд ли жить будем, так что...

- Да ты что, - наливаясь гневом, пока еще спокойно сказал Вадим, - я же готов выплатить твою долю ... по материнскому завещанию.

- Надо сначала оценитъ дом, вызвать оценщика, - с не менее ледяным спокойствием вновь заговорила Агриппина, выкладывая главный свой козырь. - А где же ты раньше была, когда я затевал ремонт? Тогда ты добровольно отказалась от своей доли, а сейчас хочешь еще и Веркину долю прихватить? А ты хоть один гвоздик вбила в эти стены, чтобы требовать? Совесть-то где у тебя?.. - закипал ошеломленный Вадим.

- Совесть у меня на месте! - как ошпаренная заговорила вероломная сестрица. - В следующий раз привезу оценщика, а дальше... суд разберется!..

Егор, муж Агриппины, все это время молча сидел за столом, слушал неприятную перебранку, одно время даже подумал: "3ря Гриппка затеяла эту бодягу, ничего у нее не выйдет". А сейчас он заметил, как от лица Вадима отлила кровь, лоб, щеки и уши вдруг стали серыми, а руки еле заметно вздрагивали, словно от перенапряжения.

- Я счас вернусь! - медленно сказал Вадим и вышел в сарай.

Муж и жена недоуменно переглянулись, а Егор сказал:

- Ничего из этой бодяги не выйдет. Одна нервотрепка!

- Во, во! Все вы, мужики, нервотрепки боитесь. Вам бы на облаке пузо чесать! - взвизгнула ощетинившаяся Агриппна, - не сам ли меня подзуживал, а теперь в кусты, да? Не отступлюсь!..

Вадим вернулся спокойный и сосредоточенный, неся в руках будильник с двумя трубками и каким-то желтым бруском с красным кончиком карандаша, воткнутого в этот брусок, похожий то ли на кусок мыла, то ли на толовую шашку. Все это сооружение было опутано разноцветными проводами. Будильник тикал-такал.

Вадим сдвинул на столе тарелки с закусью и поставил это сооружение на стол.

- Что это? - испуганно отшатнулась Агриппина.

- Это наш судья, - твердо сказал Вадим, - он нас рассудит. Ровно через семь минут и этот дом, и мы с ним улетим в небо и обретем там каждый себе небесные чертоги.

- Щас рванет, да, дядя Вадим? - спросил восхищенный Стасик, старший сын Агриппины, его глазенки горели любопытством.

- Рванет, сынок, рванет, - ответил безразличный Вадим и сел за стол.

- Ура! - крикнул Стасик, - в его глазенках светился восторг.

Егор схватил Стасика за руку и потащил на улицу, он давно догадался о назначении странного сооружения. Уже с улицы он крикнул:

- Агриппина, беги! Пропадите вы пропадом с вашим наследством! Агриппина, брось ты этого бешеного, беги, мы уезжаем!

И когда семья беглецов уже уселась в машину, а Егор выжал рычаг сцепления, из одного окна дома, а вслед за ним из другого вырвались снопы искр, и один за другим раздались взрывы, а потом треск, и россыпь огней вместе с дымом окутали дом. Это Вадим в открытые окна взорвал две трубки, прикрепленные к будильнику, они оказались новогодними, хлопушками, оставшимися неиспользованными. Такие "ракеты" ребятишки в ночь под Новый год запускают в сквере напротив своего дома.

Просыпаюсь перед вечером в дальней комнате своей квартиры и слышу... бег моего времени, его тихое шуршание, мягкие всплески, сливающиеся в приглушенный шум. Я в доме один и понимаю, что это, видимо, соседи за панельной стеной на кухне моют посуду или в ванной полоскают белье, но этот шелест-шум представляется мне бегом моего времени в виде огромной бабины будущего, с которой чистым еще, нетронутым беспощадной кистью жизни и грубой действительностью настоящего сматываетея на такую же огромную бабину прошлого широчайшее полотно, прошедшее через это самое настоящее, заляпанное нашими судьбами, удачами и неудачами, взлетами и падениями, успехами одних и завистью других. Это полотно, словно экран, проходит перед моим внутренним взором, уходя в даль, в седую старину, оборачиваясь для кого-то бессмертием или, наоборот, полным забвением, для кого-то недолгой известностью или вовсе небытием.

Я не знаю, счастлив ли тот, кто на какой-то миг засветится на этом экране? По мнению обывателя, наверно, должен быть счастлив безмерно, как же, о нем услышат или узнают потомки, когда его бессмертная душа, утратив земную память, поселится в необыкновенно красивом цветке и по веснам будет радовать того же потомка.

Но ведь и душа обывателя, не попавшего на этот экран, и ушедшая в небытие, может тоже поселиться в не менее красивый цветок, ягодный куст или дерево и так же будет приносить радость, а может и облегчение, тому же потомку.

А, может быть, Творец поступает гораздо мудрее? И души великих и малых грешников вселяет в бесчувственные камни или булыжники, разве только пригодные для оружия пролетариату или для фундамента какого-нибудь сарая или ограды. Не потому ли эти камни никогда не цветут и не дают потомства?

Погуляла грешная душа по Земле, поела и попила сыто и пьяно за чужой счет, возвращайся на ту же Землю и послужи людям в назидание потомкам. А время бежит неумолимо, шуршит его полотно, перематываясь с бабины на бабину, схватывая на свой экран события, дела, поступки и заботы всех живущих на Земле, плохих и хороших, белых и черных, красных и желтых, радостных и злобных людей, уж очень у него велик котлован неизвестности и бытия. Не успевает оно управляться, сваливая в него все события, дела я деяния настоящего, очень уж люди стали жадными, завистливыми, злобными, потеряли душевное расположение друг к другу, чувство локтя.

Василий, крепкий еще старик с тяжелыми трудовыми клешнями и непогасшей искоркой любопытства в глазах, не потерявший интереса к любым проявлениям жизни, начитавшись через очки с одной уцелевшей линзой энциклопедического словаря, пытает внука, студента четвертого курса политехнического института, приехавшего домой на два дня перед началом весенней сессии:

- Скажи-ка мне, Геннадий, росейские цари шибко грамотные были, ай нет?

- Грамотные, дед, грамотные. Их же с малолетства готовили царствовать, всем наукам обучали, - нехотя отвечал студент, уткнувшись в свою тетрадку

- А я слыхал, что самый грамотный из них был Петр I. Он, говорят, все науки превзошел, за границами обучалси, в Голландии там, Франции, - Василий увлекся и говорил уже хотя и вслух, но больше для себя, - сам выучился, а потом молодых дворян посылал за границу на учебу. Государственный был человек: какую Россию собрал в кулак! Европа до самой Первой мировой войны тряслась от страха...

- Ну, ты, дед, интеллектуал! - восхитился внук, оказывается он одним ухом прислушивался к рассуждениям любознательного деда.

- Из тебя так и прет интеллект!

- Какой там антилект? Два класса церковно-приходской школы и то во вторую смену: валенки у нас с братом были одни на двух. Потом брат подалси в город половым в трактир, а я свою образованию на печке просидел, целых две зимы. А потом, а... А нынче страну жалко. Как думаешь, скока классов Ельцин закончил?

Внук неожиданно захохотал, утирая рукавом слезы-самоцветы, покатившиеся по веселым щекам.

- Нет, дед, Ельцин окончил строительный институт, у него огромный опыт руководящей работы, - отмахнулся внук от въедливого деда.

- Значит, плохо учили, как ты, к примеру, двоешник, наверно, был, - стоял на своем Василий.

- Нет, дед, я не двоечник, мне без стипендии никак нельзя. Ты же меня ремнем запорешь!..

- И запорю! Я бы и Ельцину ремня всыпал! Это же надо додуматься - такую страну развалить! Вместо того, чтобы и денно, и нощно ее укреплять, живота своего не жалея. А тут - раз! - и нету! Ломать - не делать, голова не болить. Энто у него не болить, а у нас 6олить, ишшо как болить-то! Значить, антилекта у него никакого нету. Вот и весь мой сказ! - сердито ворчал Василий, то ли убеждая себя, то ли пытаясь освободиться от гнетущих мыслей.

- Дед, не мешай ради Бога! Через два дня экзамен по сопромату. Вот поставит двойку академик Вовси, куда мне тогда деваться?

- А тады и вовси домой не возвращайся, запорю! Я бы в твои годы всю науку превзошел, будь у меня валенки с малолетства. Ладно, учи, да помни, ремень вон на стенке висит. Без стипезии нам никак нельзя. А я пойду к мужикам на тракторную стоянку, про антилект потолкуем.

Василий появился в мастерской в самый неподходящий момент, когда мужики калили на чем свет стоит и своего бригадира, и председателя колхоза, и Сельхозтехнику, куда уехал бригадир за запчастями. В мастерской не осталось нужного крепежа: вот Чернов и приказал разбирать на запчасти списанный года два назад комбайн, заржавевший под дождями и снегом и почти полусгнивший. Чтобы отвернуть приржавевшую к болту гайку, мужики сначала польют на нее бензинчиком - не поддается! - потом прокалят паяльной лампой - ни с места ни на один виток резьбы! - все грани на гайке сбились, ключ уже не держат, и тогда в ход идут зубило с молотком. Вот такая добыча крепежа, прямо по Маяковскому: "В грамм - добыча, в год - труды!" Перед тем, как открыть дверь, Василий постоял минуту в раздумье, посмотрел на теплое и ласковое солнышко, на несусветную возню воробьев в ближних кустах, подивился неустающей жизни и новой, молодой горячей весне и весело и бодро вошел в помещение.

Мужики усаживались, где придется: на табуретку, верстак, на какой-то чурбак или опрокинутое ведро. Перекур - милое дело, особенно при отсутствии элементарной организации труда. Тогда он может явиться своеобразным протестом и даже сидячей забастовкой, имеющей место только в России с ее всегдашней безалаберностью, ленью и безответственностью начальствующего и чиновного люда, особенно при низкооплачиваемой работе и боязни безработицы. Тогда же остряки-журналисты и придумали ходячее определение этому феномену: "Государство делает вид, что платит, а мы делаем вид, что работаем". А тут кто-то из новых механизаторов (Василий его не знал) уже гоношился:

- Может, эта, по рваному и в магазин?

- Лучше к Лизутке Рюмкиной, она в долг дасть.

- К Варюхе ближе!

- Не, к Варюхе не надо, опять вонючий отгон подсунет пополам с бардой.

- Погодите, мужики! Что же у вас соображалка-то тока на выпивку и работаить?

Никакова у вас нет антилекту! - с ходу врубился в разговор Василий, "подкованный" энциклопедическим словарем и ученым внуком.

Мужики разинули рты от неожиданного обвинения, Василий всегда затевал какой-нибудь спор, тогда их дремучие умы просыпались и могли выдать дельные предложения по любому вопросу: от ремонта пришедшей в негодность техники до управления государством.

- А с чем его едять, энтот твой антилект? - подал голос Илюха Максимкин. "Постарел Илья-то, - отметил про себя Василий, - остепенился, тока морда осталась такая же смуглая да любопытная", - и важно, довольный произведенным эффектом, заговорил:

- Антилект - энто умственное свойство человека, К примеру, ты затеял что-то исделать и сразу за топор или молоток хватаесси. Нет, ты сначала должен обдумать, обмыслить со всех сторон, на то тебе и понимание, и рассудок дадены.

- Ну, это-то и кошке понятно!

- Ничего не понятно, у кошки нет антилекту, у ней инстинкт, она все делает по привычке, скока ты ее не вразумляй, а нынешнюю колбасу она есть не будет, там нету мяса, она скорее с голоду сдохнить.

- Ну а как тада узнать, есть у меня антилект или нету? - заинтересовался Васька Мишин, тракторист, веселый и легкий на ногу мужик, тоже заметно постаревший от тех еще брежневских времен.

- Как узнать, как узнать. А вот, к примеру, разъясни мне частушку, как ты ее понимаешь:

Выпить пива - эко диво!

Зря ли выдумал народ:

Можно водочку на пиво,

Но нельзя - наоборот!

- Ой, ей, удивил! Это любому из нас известно, запить пивком - хорошо, но наутро головы не поднять.

- А почему головы-то не поднять?

- А кто ее знаить, болить и все!

- Во, во! А почему болить-то? Так вот слухай. Када запиваешь пивом, она в животе сверьху бываить и начинаить бродить, она же на дрожжах, вот дурная кровь с дрожжами вместе и ударяить в голову. А када водка в животе сверьху пива, она изничтожаить брожение, кровь идеть в голову, хоть хмельная, но чистая. А скока веков прошло, пока люди додумались до энтого секрета, ни один пьяница, не в пример тебе, задумывался про энто, покуда не заметил, что водку пивом запивать вредно.

- Ну, ты, Василий, и правда антилект!

- Все по полочкам разложил!

Мужики загалдели, зашевелились, стали закуривать.

- А как ты разобъяснишь вот энту частушку:

Мене милый провожал,

Всю дорогу вображал.

Если взялси провожать,

Нечего воображать!

- А ты как думаешь? - Василий уже вошел в роль преподавателя, ведущего семинар по народному творчеству.

- А что тут думать: парень девку провожаить и рисуется перед ней, задается, вот он, мол, какой видный и красивый.

- Так оно, наверно, и есть. Но ты главного не заметил, не дотумкал: ты чуешь с какой обидой и досадой девка говорить об энтом? Она же всю дорогу ждала от приглянувшегося ей вахлака более решительных действиев, а он вздумал рисоваться перед ней.

- Га, га, га! - ржали мужики, дивясь простому и неожиданному объяснению скрытого смысла известной частушки.

- А я позавчерась новую припевку услыхал возле клуба, - встрял в разговор новенький, предлагавший скинуться по рваному, и неустоявшимся голосом молодого петушка пропел:

Выйду замуж за цыгана,

Хоть родная мать убей:

Карты - в руки, шаль - на плечи

И - обманывать людей!

- Ну, тут все понятно, - сказал шофер Лешка, заскочивший на минутку в мастерскую за какой-то нуждой да так и застрявший на интересной дискуссии, - баба работать не хочить, как многие нынче, им бы сразу еще в пеленках, и мужа, и машину, и дачу...

- И не тока энто, - перебил его Василий, - она все свое нутро показала наружу, она душу свою грехом исковеркала, забыла, а может, и никогда не знала божьих заповедей. Када великий пророк Моисей за полторы тыщи лет до Рожества Христова после сорока дней молитв на горе Синай спустилси к своему народу, у него были скрижали, тоись каменные доски с записанными на них Божьими заповедями: не убий, не укради и так и далее. И была там ишшо последняя, десятая заповедь: не пожелай дома ближнего свово, ни вола ево, ни осла ево, ничево, что есть у ближнего твово. А нынче что ж: нынче и обманывають, и ворують, и убивають, и пьянствують. Бога перестали бояться, как та бабенка, что собралась людей обманывать...

Мужики слушали, разинув рты, трудно осознавая, в какую дремучую и непостижимую даль времени завлек их Василий. Это же вон еще когда и крали, и убивали, и мошенничали, и уж не повторяется ли то время сегодня, когда пьяный и нищий народ вновь потянулся я "золотому тельцу", оглоушенный дороговизной, безработицей и безысходностью?

- А разобъясни нам, Василий Сергеич, вот эту частушку:

Меня милый повалил

На зелену травку,

А я ему говорю:

- Дай колхозну справку!

Это что же она, свово ищет, деревенского, или в город намылилась?

- Нет, мужики, тут дело сурьезней. Ведь мы в деревне всю жизню прожили, как на поселении каком, без права выезда, и щас ишшо так живем. Здесь я так понимаю, протест против такой жизни. Кажная припевка, она ведь от жизни идеть. Думающие люди наблюдають за ней, а чтобы не окочуриться от страха, они в припевку насмешку добавляють. А смех - энто здоровье. Любая болесть веселья боится.

- Ты прав, Василий, я согласен с тобой, - выступил Илюха Максимкин, сверкнув черными насмешливыми глазами, а вот ище послушайте:

Я купила колбасу

И в карман положила.

Неужели колбаса

Меня растревожила?

- А тут смех скрозь слезы. Энто кто поеть-то? Энто поеть вдова-солдатка, десять, двадцать лет без мужа живеть. У ней и хозяйство, и нутро требуеть мужика, так природой заведено, так Бог нас создал. Как нынче в газетах пишуть: секс - энто здоровье! И нечего ржать! К тебе та баба не пойдеть, ты одноразовый ей не нужон! А частушка очень жизненная с глубоким смыслом. Энто все равно, что внук мой Гена поеть, все ухи прожужжал, стервец:

Моя милка на постели

Сделала движение.

Я подумал - перестройка,

Вышло - ускорение!

- Гы, гы, гы, го, го, - ржали довольные мужики. Эти горбачевские "реформы" позором прокатились по всей России, и кроме насмешек над беспомощностью власти в памяти народной ничего не оставили.

- Энто не то, о чем вы подумали, обалдуи. Тут другой коленкор: ежели что задумал, то шевелись, работай, ускоряй дело, а то бросил лозунг и сел на лавке без движения, ждеть манны небесной. Господь как завещал - в поте лица трудиться. Само ничево не придеть. Народные частушки, они почесть все тилектуальные. Народ-то наш рази глупой, у него здря ни одно слово не слетить с языка...

Василий задумался, помолчал, начал прощаться:

- Ну, хватить, мужики, уморился я от умственной работы. Пойду на печке погреюсь, она у мене теперь заместо старухи. Кости ломють, к дожжу што ли?..

- Погоди, дядь Василий, тут еще вот есть частушечка, как ее понимать?

Моя милка строгая,

К тому же кривоногая!

Ну и мать ее ити,

Ей не в армию идти.

И посыпались, словно по весне из решета звонкоголосые цыплята, веселые до озорства частушечки, способные развеять всякое уныние и вызвать улыбку, а то и здоровый, обнадеживающий смех, способный даже любой черный день сделать светлым и отрадным.

Казалось, эти лирическо-злободневные, задорно-шутливые, а на поверку мудрые песенки из четырех строчек, эти живые искорки народного юмора жили в мужиках всегда и только сейчас с их помощью дотошный Василий пробудил в земляках интерес к пониманию самих себя и своего значения и роли в окружащей жизни.

А мужики, перебивая друг друга, сыпали частушками.

Донжуановская, самоуверенная:

У меня милашка есть,

Звать ее Анютою,

Потихоньку, полегоньку,

Как-нибудь опутаю!

Решительная, сосредоточенная:

Ты куда меня ведешь

Такую молоденьку?

На ту сторону реки,

Иди - не разговаривай!

Плясовая, озорная, зазывная:

Меня мама родила

Рано утром в середу.

Все игрушки-погремушки

Привязала спереду!

Взаимно-уважительная:

Я сегодня повстречался

Со своей милашкою.

Я принес букет цветов,

Она - бутылку с бражкою.

Но самую интеллектуальную, по мнению мужиков, частушку спел Витя Длинный, известный балагур и насмешник:

Выхожу и запеваю

Самую угрюмую:

Баба ногу подняла,

Я стою и думаю...

И обратился к Василию:

- Проясни, Василий Сергеич, какой тут может быть антилект?

Василий почувствовал подвох, но лицом в грязь не ударил:

- Ну, какой тут может быть антилект, если баба ногу задрала, а ты не знаешь, что надоть делать?

- Так ему, так, Василий, чтобы не надсмешничал!..

- Да ну вас к дьяволу! Думайте сами, мужики, окромя пьянки, в жизни много есть других антиресных знаниев и занятиев.

С этого дня мужики стеснялись при Василии заводить разговоры о пьянке.

Ноздря любила чихать: во время чиханья она оживала и даже преображалась; тогда в ней приятно щекотало и, казалось, что в нее больше поступало озона.

Как только подступал чих, она звала свою соседку:

- Давай почихаем вместе!

И они, сидя рядышком, самозабвенно чихали и заговорщически переглядывались.

Но вскоре их чих надоедал хозяину, он смазывал обе ноздри какой-то дрянью, потом закапывал в них солоновато-горькие капли, и через некоторое время чих проходил, а для Ноздри кончался праздник и наступали обычные, каждодневные, надоедливые дела: вдох-выдох, вдох-выдох без отгулов и выходных.

И тогда Ноздря начинала мечтать, ожидая слякотной погоды и желая хозяину застудить ноги или подцепить кашель, маленький такой, несильный кашелек, который обычно заканчивается глубоким, смачным чихом.

Но на дворе хозяйничала зима, воздух был чист и свободен от всяких вирусов и микробов, и Ноздря вдыхала морозную свежесть, которая потом уносила из легких всю нечисть, накопившуюся там за лето и осень. А Ноздре казалось, что она недостаточно усердно выдыхает из легких отработанный воздух, вот чих - это да! - это настоящая работа! Ей даже думалось, что она и живет-то в полную силу и свое удовольствие только во время чиха.

И если деревья и трава ждали весны, чтобы народить вновь плоды и семена, а люди, чтобы обновить душу и порадовать сердце новым всплеском любви, то Ноздря ждала весны и слякоти, чтобы к хозяину вернулся чих, отчего она себя чувствовала более необходимой, чем в обычное время: вдох-выдох... Что же, может быть она и права: организму иногда и такая встряска нужна. У каждого из нас на этой Земле - свое дело, и мы стараемся делать его ответственно и хорошо и тем самым соответствовать своему предназначению.