Сергей Михайлин-Плавский

КУРОРТНАЯ СВАХА

рассказ

Из всех моих скитаний по городам и весям бывшего Союза, по всем его республикам, кроме трёх азиатских, из всех человеческих контактов, отпущенных Небом на мою долю, самым удивительным было трёхнедельное пребывание летом 198...года в курортной поликлинике посёлка Лазаревское, что почти на полпути езды между городами Туапсе и Сочи. Ни многочисленные командировки с ночёвками в гостиницах и общежитиях со множеством новых лиц, ни пребывание в домах отдыха, санаториях, профилакториях, ни в туристических походах, связанных и с уютной, и с неуютной романтикой, так не западали в душу, как это лето на берегу Чёрного моря, с его отливами и приливами и меняющим направление морским бризом, смягчающим воздействие жары и благотворно влияющим на сердечно-сосудистую систему, отчего я по настоянию врачей и попал сюда с диагнозом "гипертонический криз".

Поезд "Москва - Адлер" прибыл на станцию "Лазаревское" около полудня, и я уже до обе-да успел поселиться в спальном корпусе на втором этаже, как раз над парадным входом, по обеим сторонам которого стояли две длинные садовые скамейки, собиравшие с вечера неугомонные парочки влюбленных (также любителей попеть под баян, потравить анекдоты) или "холостяков" и "холостячек", не успевших ещё обрести временную свою половинку.

Моим сопалатником оказался весёлый, молодой, спортивного кроя мужчина с ненавязчивым чувством юмора. Его юмор был настолько естественным, настолько невымученным, что, казалось, по-другому и быть не могло: будто он не отдыхающий, а актёр-комик и слова он говорит заученные, приспосабливая их к возникшей ситуации или подвернувшемуся случаю.

- Ну что, поручкаемся? - вопросил будущий сожитель по палате, вставая из-за стола и протягивая мне руку, загорелую и тяжёлую, как слиток золота.

- Виктор, инженер, Загорск, - кратко представился я, пожимая, словно взвешивая его пятерню.

- Олег, геолог, копи царя Соломона, - сказал он и широко улыбнулся. Я недоуменно замешкался на какой-то миг, а потом на всякий случай уточнил:

- Семьсот жен и триста наложниц?

Он расхохотался, сверкая ослепительно белыми зубами, которые будут показывать в рекламе по телевизору лет двадцать спустя.

- Жена - одна, дома, а здесь только наложницы, - озорно сверкнув глазами, пояснил он, - Погоди пару деньков, одну из них оставлю тебе, если, конечно, захочешь.

Бот так оборот! Я об этом просто не думал и не собирался думать, меня занимал и мучил мой недуг, сердце трепыхалось так, словно заблудилось в грудной клетке, его неравномерные толчки я ощущал то слева, то справа, иногда они пропадали совсем, и я, как подросток, всерьёз опасался, как бы оно не выскочило из груди. А на память даже пришла какая-то беззаботно-озорная песенка:

Сердце бьётся как клубок,

То ли в пятку, то ли в бок.

Об этом я и сказал новому знакомцу. Он снова одарил меня белозубой улыбкой и успокоил:

- Сердце твоё здесь быстро придёт в норму, здесь лечат климатом, но и ты ему помоги: влюбись на время, забудь заводские дрязги и нервотрёпку. А сейчас пошли обедать!

Столовая глухо гудела, словно потревоженный улей. За каждым столом гужевались курортники подобно пчелам-труженицам у каждой ячейки медовых сот. Олег уверенно маневрировал между столами, говоря на ходу:

- Сядешь за наш столик, вчера там местечко освободилось.

Сначала он подвёл меня к администратору, назвал номер своего стола и указал на меня:

- Подсадите его к нам.

А я с ужасом думал: "Как же я один-то найду этот стол, они же все одинаковые?"

Но Олег меня подождал и потом заботливо повёл между столиками в дальний угол огромного обеденного зала,

- Вот твоё четвёртое место, - указал он на стул и пригласил, - милости просим, сеньор Инженер!

К столу сразу же подошли две женщины, и Олег познакомил меня с ними. По левую руку от него сидела крепенькая, русоволосая, немного за тридцать, застенчивая домохозяйка; подобную простушку нигде кроме кухни и квартиры и представить-то было невозможно: такая она была уютная, домашняя, ласковая, как сытая кошка, а на душе, казалось, от общения с нею должны были царить покой и порядок.

- Это Нина, - сказал Олег, - спасительница больных и разбитых сердец, прошу любить и жаловать!

Нина зарделась, засмущалась, маленькие её ушки на свету стали розовыми, она тихо проговорила:

- Какой ты, Олег, неугомонный...

По левую руку от меня сидела красавица-брюнетка со слабо выраженными южными чертами лица, высокой нервной грудью и проницательными глазами.

- Это Клава, Клавдия Михайловна, - поправился Олег, - вершительница курортных судеб, уж её-то надо любить обязательно. Её всё побережье любит, а мужики штабелями по ней сохнут и всё напрасно. Клава - однолюбка, она верна только мужу и ждёт его приезда.

- Олег, - строго сказала Клава, словно учительница в школе нерадивому ученику, - не пугай человека!

- А это Виктор, мой сосед по палате, у него сердечные дела расстроены, - невозмутимо продолжал Олег, словно он был в ударе. А впрочем, наверно, так оно и было: завтра у него кончался срок лечения, и он после обеда отбывал в Новосибирск.

В общем, обед прошел, как говорится, в тёплой, дружественной, со смешками и всякими полунамёками обстановке.

После обеда у меня был вызов к лечащему врачу, и я направился в лечебный корпус, Олег, собираясь на пляж, крикнул мне:

- Найдёшь меня на эстакаде, под навесом!

Курортный пляж от самой кромки воды и до забора с эстакадой, отделяющего берег моря от прибрежного шоссе, заставлен лежаками с полуобнажёнными телами купающихся и загорающих людей. С высоты птичьего полёта пляж похож на маленький городок с узкими улочками и переулками с плотностью населения один человек на два квадратных метра площади.

Спокойно-ленивая волна ласково лизнёт береговой песочек, отчего он моментально потемнеет, а к следующему набегу волны вновь осветляется, а волна снова пошуршит галькой и разноцветными камешками, словно пересчитает их, и, успокоившись, опять откатится в море. 'Гак и перекатывает она острые камешки, делая их округлыми и гладкими окатышами, словно отполированными рукою умелого и терпеливого мастера. А уж терпения у волны для этого хватает: в её распоряжении и день, и ночь, и месяц, и год, и вечность без обедов и выходных, без прогулов и отпусков ни за свой, ни за государственный счёт. Ни один трудяга по своей работоспособности и отдаче не годится в подмётки этой бескорыстной волне.

И подстать волне - солнце такой же неутомимый труженик. Любого вновь приезжего сюда, бледного как смерть, оно за два-три дня покрывает симпатично-кофейным или даже шоколадным загаром (если позволяют врачи и собственное здоровье), а его ультрафиолет даже в тени в умеренно-малых дозах обладает лечебным эффектом.

Терапевт

Недуги отверг.

Поднимаемся в горы, вверх,

И спускаемся к морю, вниз,

А на море -

Весёлый бриз!

А на море -

Волна, волна

И бурунная седина.

Ощущение так остро,

Словно старому -

Бес в ребро!

Я в твою колыбель, волна,

Упаду, пробудясь от сна.

Вызываю тебя

На бой:

Поборюсь, поборюсь

С тобой!

И работает не спеша

Солнце -

Наш повседневный Бог.

И оттаивает душа

От усталости

И тревог.

Впрочем, помимо всех назначенных мне лечебных процедур, полное представление, как вести себя на пляже, я получил в это первое посещение лечащего врача:

- Загорать не больше часа утром до завтрака и вечером, перед ужином, и обязательно на эстакаде, под навесом! Купайтесь минут 15-20 с отдыхом на воде, лёжа на спине, далеко не заплывать. Глубже дышите морским воздухом, допустим небольшой флирт с женщинами, только без клятв, истерик, стрессовых ситуаций. Сердце надо беречь! Да, ещё одно обязательное условие: ни капли спиртного! "Ну, это уж как водится!" - подумал я, а вслух добавил:

- Спасибо, доктор! Тут у меня коньячок завалялся и шоколадка есть. Вам- то, надеюсь, можно?

- Не задабривайте! Застукаю, отправлю домой незамедлительно - сурово сказала круто-бедрая армянка, потом смягчилась немного и добавила:

- Это в твоих интересах, ты же лечиться приехал, да?

- Ещё раз спасибо, доктор! - и мы расстались почти друзьями.

Я обежал весь пляж в надежде найти кого-нибудь знакомого. Глупая, конечно, мысль, но желание такое было: чем чёрт не шутит, вдруг встречу земляка, земля-то круглая, а люди живут на ней тесно. А каких женских фигур я насмотрелся за один этот забег: глаза раз-бежались! Я даже испугался, они же мне теперь всю ночь сниться будут... Но, усмиряя свою плоть, мужественно повернулся к пляжу спиной и поднялся на эстакаду в поисках Олега, а. Олег сидел на топчане, собираясь идти в палату.

- Садись, - сказал он, - у меня к тебе просьба.

Я снял рубашку и подставил свои телеса ласковому бризу, было тепло и приятно, словно и воздух, и тело имели одну температуру.

- Слушаю тебя, Олег.

- У меня сегодня перед отъездом последняя ночь ... с Ниной. Ты не сможешь переночевать у Клавы. Она сейчас одна. Я с ней договорился.

- Это - как? - ошарашенно спросил я. Олег действительно мог не только смутить человека, но даже своими несусветными выходками загнать его в тупик.

- Да очень просто. После танцев посидим у неё за рюмкой чая с мадерой, врачи в это время по палатам не ходят, так что риска никакого. Потом мы уйдём с Ниной, а ты останешься. Да не делай ты квадратные глаза. Ничего у вас с ней не будет. Её знаешь какие хваты обхаживали, не чета нам! Мешки с тугриками! Всех до одного отшила. Сама сводней заделалась, любит она это дело, но мужу верна, как собака. Вот мужик счастливый! А не понимает ведь, гад, что рано или поздно и скала падает. Ну, да этого нам не дано увидеть... Ну, так что, убедил?

- Ты сейчас так серьёзно говоришь, 0лег, что я не знаю, как мне и быть. В принципе я не против, но удобно ли Клаве, молва ведь может пойти, сплетни.

- Этого ты не опасайся, у неё здесь такой авторитет, как никак, сваха курортная, скорее всего тебя обвинят в импотенции, если откажешься. И тогда ты пропал, даже на танцах с тобой ни одна бабёнка не заговорит. Вот так, милый мой! Не считай это за провокацию. А завтра я тебе передам Ниночку, если не возражаешь. Она с виду простушка, но на ласки горяча, ты с ней забудешь о своей сердечной недостаточности, Клава ей сейчас уже, наверно, напевает о твоих достоинствах. Так что, будь спок!..

Убедил, уговорил, а что я в самом деле теряю-то, и почему не может помочь землянин землянину? Да ещё и славу заработаешь покорителя неприступных скал. Была не была!..

Клава при лунном свете разобрала постель бывшей своей соседки, уехавшей накануне домой, закрыла дверь на ключ и сказала:

- Раздевайся и ложись!

Я по-военному выполнил её приказание, даже не оглянувшись на неё, быстро нырнул в прохладу свежих простыней и замер, укрывшись с головой, оставив только маленький просвет, на один глазок; как-никак, а мне все-таки хотелось хоть одним глазком увидеть пронзительную обнаженность и совершенство женского тела.

Клава спокойно, не стесняясь моего присутствия (наверняка ведь знала, что я подглядываю, не могу не подглядывать), расстегнула все пять пуговиц платья-халата, сняла его с плеч, аккуратно сложила и повесила на спинку стула. Смугло-кофейное от загара тело ее в лунном сиянии светилось червонным золотом.

Постояв немного в раздумье, она лениво откинула одеяло и, будто с сожалением, улеглась в постель лицом ко мне, немного поворочалась, устраиваясь поудобнее, и сказала:

- Приставать не пытайся, только сон сломаешь и себе и мне.

Потом, помолчав, продолжила:

- Хвастаться мнимой победой и не думай. Всё равно тебе никто не поверит. Скорее осудят за похвальбу. Этот Олег чёртов, привязался, приюти да приюти на ночку хорошего человека, с Ниночкой ему надо распрощаться. Я же их и сосватала...

Она вздохнула и замолкла. Я слушал Клаву и мне казалось (а может быть только хотело казаться), что вся её суровость в голосе говорит как раз об обратном. Не является ли она, эта суровость, наоборот, призывом? Как там у Льва Николаевича Толстого: если бы мужчины знали, о чём говорят между собой женщины (или думают?), они были бы во много раз нахальнее. А что будет, если всё-таки попроситься к ней, или просто прилечь рядом? Крика, конечно, не будет, подумаешь, испугал бабу ... морковкой, но оплеуху схлопочешь. Вот тогда уж иди на улицу или в душ в конце коридора, там на лавочке и перекантуешься до утра. Нет, рисковать не стоит, да и врачиха предупредила о стрессовых ситуациях. Подождём, что будет дальше. Не исключена её личная инициатива, если я ей приглянулся. Ну не льдина же она в конце концов, чтобы не воспользоваться такой уникальной возможностью! Я бы, наверно, так терзал себя и дальше, пока сон не сморил бы меня, в чём я, правда, сильно сомневался, и на это были веские причины, но Клава заговорила вновь, её, видимо, тоже волновала моя близость, ведь протяни мы руки и можно было дотронуться друг до друга,

- Витя, а ты женат?

- Мы в разводе. Прожили десять лет, а теперь вот обрушилась наша любовь. Говорят, в семейной жизни третий, седьмой, десятый - самые опасные годы в смысле развода. Бот и наша семья третий и седьмой годы одолела, а десятый перешагнуть мы не смогли.

- Погуливали, наверно?

- Нет, не погуливали. Она начала денежки откладывать незнамо на что, на обеды назанимаешь, в следующую получку раздашь долги, а дома скандал: мало принёс! Так и не пришли к общему знаменателю...

- Но ты же инженер.

- А что инженер? Инженер получает меньше футболиста какой-нибудь дворовой команды. Не всем же быть Туполевыми или Королёвыми. А в космонавты поздно уже подаваться, да ещё с ненадежным сердечком. Вот и выходит - жену не сумел содержать так, как ей хотелось. Бог с ней!

- Да, Витя, попал ты в переплёт между Богом и собственной женой. С кем не бывает? А у меня вот мой благоверный и как муж - хорош, и как мужик -загляденье, сердце обрывается, когда обнимет, и любит меня, но работу ... больше меня и жизни, вместе взятых, день ночь сидел бы в своём КБ или на полигоне, дом забыл, жену забывает, и ничего с этим не поделаешь, И деньги есть, и путёвки - пожалуйста, отдыхай - не хочу, но тепла и человеческого участия хочется, кошка и та от ласки мурлычет, а тут по неделям нету мужа. Вот и придумала я себе общение: интересно мне наблюдать, как люди сходятся и расходятся. У них же всё на лицах написано, кто кому нравится, особенно здесь, на курорте. Наш народ в основной своей массе душевный, застенчивый, он в бордель не пойдёт, как на западе, он со стыда пропадёт: подмять под себя женщину, а потом отсчитывать ей замусоленные бумажки. А взбрыкнуть от нищей и скучной жизни хочется. Вот и остаётся дом отдыха, санаторий, турбаза и иже с ними. Да хотя бы тот же Олег. Он месяцами без жены, легко им, думаешь, жилось-то? Вот они и разжопились: сначала она подалась на сторону, потом и он. А вчера перед вечером яблок принёс, персиков, коньяку бутылку. Приюти, говорит, Виктора на ночь, с Ниной хочу проститься по-человечески. Ничего себе, да? А хочешь коньяку? Давай-ка врежем за наше откровение!

И не успел я опомниться, а Клава уже выскочила из-под одеяла, и, как была голой, кинулась к тумбочке, доставая на стол коньяк, фрукты и стаканы. Я присел к столу и пока открывал коньяк, Клава накинула на себя какую-то лёгкую ночнушку, которая не только колени, даже бёдра не закрывала хотя бы на треть, и раздумчиво сказала:

- Давай-ка, Витя, выпьем за нашу устроенность, чтобы нам в этой жизни было хорошо, уютно и достойно!

Я не возражал против такого тоста, мы чокнулись стаканами, выпили и ... поцеловались. Мне показалось, что Клавины соски прожгли мою грудь насквозь, я обнял её крепче, она испуганно замерла, а потом без колебаний выскользнула из моих объятий.

- Не надо ... сейчас, Витя, может быть потом, когда... созрею для этого, - голос её обрывался, переходил на шёпот с подступом слёз. - Обо мне создали легенду железной бабы, а это просто защитная маска от посягательств всяких любителей "клубнички". Давай спать, Витя!..

Утром я не узнал Клаву: она снова надела на себя маску бой-бабы, обрела всегдашнюю уверенность и некоторую далее суровость в сочетании с убийственной иронией. А, может быть, в отношении меня и прошедшей ночи так и надо было поступить.

- Ну, что, праведник? Рядом с женщиной всю ночь проспал, как сурок, - уязвила она меня утром, - рассказать мужикам, засмеют ведь. Ладно, иди уж. Чую, сама виновата. Меня ведь надо ломать! - сказала она и отвернулась.

На следующий день после обеда мы провожали Олега в Москву, там у него были неотложные дела в управлении геологоразведки. Как водится, в таких случаях, вся наша компания: Клава, Нина, я и ещё одна, сосватанная Клавой парочка - казанский татарин Ахмет и его подруга Таня из Ростова-на-Дону, была немного растеряна. Олег храбрился, пытался шутить, с грустью поглядывал на Нину, у которой голубые озёрца глаз по самые ресницы были полны неудержимых и страдальных слёз. Поезд немного запаздывал, расставание затягивалось, казалось, каждый не знал, куда себя девать, и лишь Ахмет не унывал:

- Олег, будешь в Певеке, приходи в гости, я буду рад!

- Спасибо, Ахмет! Может, мы с Ниной приедем, -с неуверенной, но откровенной надеждой ответил Олег.

Нина жалась к Олегу, обняв его за талию, снизу вверх смотрела ему в глаза и грустно молчала. А Ахмет опрометью метнулся к пивной палатке и через две-три минуты принёс четыре кружки пива с вяленой мойвой. Кстати, в то время это была очень вкусная и сочная рыбка. Потом во многих своих командировках от Хмельницкого, Ростова-на-Дону и до Еревана я такой прелести нигде не встречал.

Мы маленькими глотками тянули пивко (Клава с Ниной отказались), когда поезд Адлер-Москва, залихватски гудя, прибежал, запыхавшись, на станцию.

- Ну, Олег, прощай, не поминай лихом, и прости, коли что не так, - первой сказала чуткая Клава и поцеловала Олега. Ахмет с Татьяной также пообнимались и перецеловались с Олегом, а лотом он подал мне на прощание твердую руку, мягко отстранил от себя плачущую Нину и сказал:

- Вы оба москвичи, береги её. Кто знает, может быть Небо отныне повенчает вас. Я зову её с собой, но она не может бросить старенькую маму...

Под удары вокзального колокола Олег ловко вскочил на нижнюю подножку вагона: у меня так и осталось в памяти красивое загорелое его лицо с белозубой улыбкой на фоне ослепительно белой кофточки стоявшей позади него на две ступеньки выше смуглой южанки-проводницы. Олег висел на подножке, отклонившись от поручня на вытянутую руку, пока поезд не скрылся за береговыми строениями.

- До свидания! - крикнула Нина, ни на что уже не надеясь, чудо не состоялось, Олег уехал.

- ...щай! - скорее угадывалось, чем послышалось из оглохшей от дневных звуков непостижимой дали.

Вечером, после ужина, мы сидим в Клавиной чистенькой и аккуратной палате. Клава пока жила одна, на вторую кровать ещё никого не подселили. Я подозревал, что и никого не подселят: во-первых, она со дня на день ждала мужа, а, во-вторых, при её способности располагать к себе людей, она могла чем-то улестить сестру-хозяйку, и та позволила бы ей жить одной хоть до ...Нового года!

Нину Клава усадила рядом со мной, словно эстафетную палочку, переданную мне Олегом на длинной дистанции любви. Напротив меня на другой кровати сидели Ахмет с Татьяной. Интересная это была пара. Ахмет, то ли бульдозерист какого-то рудника, то ли моторист автохозяйства, у него не поймёшь: говорит быстро, чёрные смородинки зрачков бегают с человека на человека, по его рассказам получается так, что он будто бы работает сразу в двух-трёх местах и везде его любят. А его и правда любят за его тягу к людям и бескорыстие. Он в любой компании со второго посещения становится своим в доску. Он и сейчас порывается в магазин за мадерой, он же только вчера получил денежный перевод от бухгалтерии со своей работы. Его прямо-таки распирает от желания угостить "сидельцев" (от слова "посиделки"), но Клава его сдерживает, как может:

- Да угомонись ты, Ахмет! Вот пропьёшь все денежки, на что домой полетишь?

- А, ещё пришлют, - хитро улыбается хлебосольный татарин.

А обычно молчаливая Таня, сидя по левую от него руку, говорит нараспев:

- Ах, Ахмет, татарин из Казани, как вы обращаетесь с деньгами!

Она всем без исключения говорила "вы", и все мы этому дивилсиь, но отучить её так и не смогли.

- А пришлют - опять пропьёшь, чем в дороге-то будешь питаться?

- Хали-гали! - восклицает Ахмет. - Чем питаться? Чай без ничего и хлеб вприкуску!

В то время во всех столовых, забегаловках, кафе лежал в тарелках бесплатный хлеб, если уж белого иногда не хватало, то чёрный был всегда. Это, как мы потом вспоминали, была одной из главных примет развитого социализма.

- Сиди, Ахмет, и не рыпайся! У меня коньяк есть и яблоки. Олег оставил. Давайте-ка мы пожелаем ему доброго пути!

Клава на правах хозяйки выставила из тумбочки ночной, едва початый коньяк и тарелку с красно-медовыми яблоками.

Меня охватило лёгкое смущение, казалось, что меня застукали за далеко не безгрешным ночным поцелуем, я украдкой взглянул на Клаву, но та, как ни в чём не бывало, распорядилась:

- Витя, наливай, что ли...

Мы выпили, а я испуганно спохватился, припомнив угрозу лечащего врача отправить домой, которой я удостоился при сегодняшнем (перед ужином) очередном посещении врача. Этот инцидент я тут же поведал своим приятным собутыльникам, и они весело посмеялись.

Когда на вокзале у вагона поезда мы пили пиво, я совсем забыл, что мне в 16-00 надо быть у врача. Я с трепетом открыл дверь врачебного кабинета, внешне, как мне казалось, сохраняя спокойствие, а внутренне - дрожа всем поджилками и не зная куда, в какую сторону дышать. Не успел я переступить порог, как врачиха из глубины кабинета (до её стола было не менее 12 шагов) проницательно и строго сказала:

- Уф, ну и букет! Дышите в сторону!

Я был сражён, я краснел, белел, не мог поднять глаз, мне было и стыдно, и досадно за свою забывчивость и оплошность, за что и был незамедлительно наказан. Не слушая никаких объяснений и оправданий, зная только одно, что её пациент принял недозволенное спиртное, врачиха предписала мне в течение недели перед каждой едой принимать по две штуки какие-то таблетки, якобы для вывода из организма остатков алкоголя, причём, принимать эти таблетки мне надлежало непременно из её рук три раза на дню. Когда я заикнулся о том, что честно выполню её предписание и без посещения её кабинета, она жёстко сказала:

- Я вам не верю!

И с уничтожающей иронией добавила:

- Уж будьте добры трижды в день лицезреть мою персону или ... до свидания! Я не ручаюсь за ваше сердце!

Что поделаешь, перед ужином я глотнул уже пару таблеток, а сейчас вот запил их ... коньяком! А завтра она меня выпишет в Москву.

Все наперебой бросились меня утешать, успокаивать, Бог, мол, даст, всё обойдётся, и вообще, чего там думать о завтрашнем дне, когда вон, через дорогу, в "загончике", обнесённом высокой оградой, начались танцы, откуда уже слышалась весёлая и модная в то лето по всей России незатейливая песенка:

Малиновки заслыша голосок,

Припомню я забытые свиданья...

А Клава в такт музыке игриво напела низким грудным голосом:

Три жёрдочки, берёзовый мосток

Над тихою речушкой без названья...

А женщины дружно подхватили припев:

Прошу тебя, в час розовый

Напой тихонько мне,

Как дорог край берёзовый

В малиновой заре!..

- Всё, друзья! - закрыла Клава очередные посиделки, посвященные отъезду Олега и моему приёму в их тёплую компанию, - Решили и постановили: Виктору с нами быть!

Все остались довольны, особенно Клава: она сейчас уподобилась многоопытному предсе-дателю профсоюзного собрания, получившему согласие коллектива на решение трудного вопроса.

- На танцы, на танцы! - командовала она.

Ахмет подхватил Таню и потащил из комнаты, а мы с Ниной немного замешкались, ещё стесняясь друг друга.

- Ну, чего сидите? Марш на танцплощадку! Быть вам сегодня самой красивой парой!..

При этом она как-то значительно, как мне показалось, а может с сожалением посмотрела на меня, но это я понял потом, а сейчас не придал её взгляду никакого значения.

Клава как в воду глядела: за исполнение белого танца нам с Ниной присудили бутылку мадеры "Сахра", которую мы тут же торжественно вручили Клаве, сидевшей на скамеечке и входа на танцверанду в окружении знакомых женщин и мужчин. Она была желанной гостьей в любой компании, где бы это ни случилось: на пляже, на танцах, на экскурсии. Когда Клава, изумительно стройная и гибкая, отлитая искусным Творцом в самую совершенную форму, проходила по пляжу, не одно мужское сердце ёкало от испуга и желания обладать таким телом. И для неё досаднее всего был именно этот мужичий испуг перед красотой, перед её виртуальной недоступностью. Клава это очень болезненно чувствовала и остро переживала своё одиночество. Строго выверенные линии её тела: грудей, живота, бёдер сводили с ума любого наблюдателя, казалось, что всякие там целлюлиты и другие жировые отложения, такие, как так называемые "галифе" на бёдрах, обходили её стороной к только Богу да ей самой были известны средства поддержания формы тела в таком идеальном состоянии. Наверное, захоти Природа повторить подобную чудо-красоту, у неё ничего бы не получилось, так как такое совершенство рождается один раз в вечность, что доступно только единожды и только Всевышнему Создателю. Да не обидятся на меня другие прекрасные и совершенные женщины, но я, наверно, хотя и танцевал с Ниной, уже был безнадёжно и мучительно влюблён в Клаву, хотя и сам ещё не понимал этого. Мне очень нравилась Нина своей какой-то домашней уютностью, мягкой улыбкой, потом мне открылась в ней огненная страсть, которую разгадать можно было только в контакте с нею, но Клава была ... полёт! Выше Неба и горячее Солнца! Так мне тогда казалось, так мне кажется и теперь, спустя почти тридцать лет, отделяющих меня от тех славных и счастливых дней.

По натуре своей Клава была, как сказали бы социологи, экстраверт (экстра - внешний, верт - жизнь), она быстро сходилась с незнакомыми людьми, становясь вскоре неформальным или даже формальным лидером любого, малого или большого, коллектива. И здесь, на курорте, сначала к ней потянулись женщины; таясь и смущаясь, они делились с ней своими желаниями, почти всегда открывая ей объект своих воздыханий, а потом постепенно разнюхали мужики об этом важнейшем "источнике информации", и вскоре негласное сватовство было поставлено на широкую ногу. Вреда от этого никому не было: Клава избавлялась от одиночества, счастливые парочки, не теряя времени на поиски друг друга, наслаждались южными горячими ночами, бездумными объятиями, теряли головы и были счастливы, заряжаясь приятными, а может даже и целебными воспоминаниями на всю оставшуюся жизнь.

Служба знакомств была абсолютно бескорыстна: будущий счастливец или счастливица могли принести в палату к Клаве и бутылку вина, а кто побогаче, и бутылку коньяку, и баночку икры лососёвой, и фруктов, и стол состоял только из добровольных подношений, поэтому у Клавы в тумбочке всегда водилось спиртное и что-нибудь "вкусненькое", и она щедро угощала им новоявленных друзей, входивших в её "координационный совет", как потом нас прозвали остряки-самоучки. Хотя, по сути, мы и являлись "советчиками", то есть направляли к Клаве всех страждущих и страдающих от временного одиночества. Что поделаешь, мы и жили-то тогда в стране Советов.

Сама Клава не пила, за компанию могла принять стопочку-рюмочку, при этом она, смеясь, оправдывалась:

- Для запаха, а дури-то и своей хватит!

Отчего мужики бывали в восторге.

После получения приза за лучшее исполнение белого танца как-то уже не хотелось больше толкаться в этом загоне, глотать асфальтовую пыль, при том, не знаю как Нина, а я чувствовал - эти танцы сблизили нас настолько, что я будто бы враз проснулся и с удивлением гляжу на Нину, как на давно знакомую и близкую мне женщину, а может быть даже и жену. Не было восторга, не было полёта, было ощущение обыденности, вот сейчас окончатся танцы и мы пойдём к себе в палату: всё просто, привычно и основательно.

Я даже и сейчас не верю сам себе, но так оно и было: мы пришли в палату Нины, не зажигая света, она быстро переоделась в халатик, я разделся до плавок, мы поочерёдно в раковине помыли на ночь ноги и, не сговариваясь, как будто делали так всегда, молча легли в одну кровать. Нинина соседка Люська вот уже неделю жила в одноместном люксе у своего совхозного агронома, тамбовского волка, как она называла его в доверительных разговорах с Ниной. Мы лежали на спине, только ладошками касаясь друг друга, ещё не вместе, ещё каждый сам по себе, но предчувствие то ли тревоги, то ли очищающей грозы постепенно росло и росло, и вот уже гул крови ударил в уши, сознание замутила страсть, и в долине горячих бёдер обнаружилась огнедышащая пещерка, с восторгом приютившая в своих палестинах одинокого бродягу-спелеолога...

Со следующего дня мы с Ниной не расставались ни на минуту: так и ходили ладошка в ладошку и в столовую, и в лечебный корпус, и на пляж.

- Что-то вы, ребятки, очень круто уж взялись, - позавидовала однажды Клава и неприязненно посмотрела на Нину. Я же не первый раз ловил подобные взгляды, и мне начинало казаться, что Клава, обычно скрытная в проявлении своих чувств, очень хотела, чтобы я заметил её неравнодушие. Легенда железной женщины, бой-бабы, верной только мужу, не позволяла ей, гордячке и курортной свахе, умевшей вдохновенно излить чужие чувства, прямо и открыто сказать мне о своей маете и смутном, ещё не созревшем желании, когда страсть ещё можно удерживать, хотя и на пределе возможного.

И всё же она нашла случай заявить об этом.

Через два дня Нина уезжала, в Москву, она эти дни была грустна и сосредоточена. Казалось, она жила только рядом со мной, больше ничего её не интересовало. Ночами она была горяча, неистова и ненасытна. А в день отъезда мы собрались в её палате на посиделки. Кроме уже известного "координационного совета" на этот раз здесь была и Люська со своим агрономом. Он сидел за столом огромной скалой в сером костюме, голубой сорочке и красном галстуке, то есть в полном соответствии со своей закоренелой деревенской психологией: если пригласили на праздник или какой другой сабантуй, то явиться ты должен при полном параде, несмотря на жару, холод или другие неудобства. Он поминутно промокал платочком шею, лоб, щёки, зачем-то лазил под мышки, они у него, видимо, тоже промокли.

Зато Люська, маленькая, вертлявая, готовая в любую минуту хохотать и даже пуститься в пляс, суетилась у стола и раковины, мыла фрукты и помидоры с огурцами и всем уже надоела бессмысленной прибауткой:

Одна нога топотить,

А другая не хотить!

Причём пела она эту скороговорку обязательно с мягким знаком на окончаниях строк. Так, видимо, когда-то в деревенском детстве запомнилась ей от неграмотной бабки эта приговорочка.

- Люсь, покажи ногу, - вдруг говорил слегка поддатый Ахмет, - которая не топотить. - Счас мы её поставим на место.

Люська, инженер-куратор республиканского Госснаба в Алма-Ате, в полком соответствии со своим легкомыслием задирала подол платья и ставила на стул к "тамбовскому волку" миниатюрную загорелую лапку, которая не хочет "топотить". Мужики начинали ржать, Люська обижалась, а через минуту опять пела:

Одна нога топотить,

А другая не хотить.

А Ахмет никак не унимался:

- Люсь, а не боишься, что тебя Иван Егорыч приспит? Ты такая малюсенькая, тебя придавишь и не заметишь как...

Люська серьёзнела, собирала лобик в одну сосредоточенную складочку и говорила:

- Не, не приспит. Мышь копны не боиться, - и хохотала. А агроном Иван Егорыч степенно рассуждал:

- Она у меня молодец. Я бы без неё тут со скуки окочурился...

Я представил себе, как наедине общаются "мышь и копна", мне стало смешно, я шепнул об этом Нине, она Клаве, и мы дружно рассмеялись. А потом Клава, неожиданно оборвав смех и с едва заметной тоской в голосе сказала:

- А мой трудоголик чёртов ещё на неделю задерживается. Хоть мужика заводи! Только мужик-то нынче пошёл какой-то пугливый.

Меня как током ударило, хоть в землю зарывай, чтобы не переселиться в мир иной: это же она говорила мне, агроном ей сто лет не нужен, за Ахмета Татьяна глаза выцарапает, а Нина сегодня после обеда уезжает. Я встал из-за стола, молча подошёл к Клаве, взял её за руку и решительно сказал:

- Пойдём! Есть такой мужик. Только вчера ко мне подселили. Клава, эта волевая и дерзкая дочь Евы, как заворожённая двинулась за мной под непонятный гул, среди которого выделялся голос Ахмета:

- Хали-гали! Во даёт Витек! Саму сваху сватать повёл!

И под веселый хохот дверь за нами закрылась.

Я весь в какой-то трясучке веду Клаву за руку по коридору в свою палату и лихорадочно думаю: "Господи! Сделай так, чтобы сосед оказался на пляже. Он всегда в это время дышит морским воздухом..." Я не знаю, о чём думала Клава, но она пыталась эти мои потуги повернуть на шутку, пропев понравившуюся нам вчера вечером частушку, услышанную перед сном на лавочке у входа в спальный корпус:

Ты куда меня ведёшь,

Такую молодую?

Этой же частушкой деревянными губами и с дрожью в голосе я ей и ответил:

На ту сторону реки,

Иди, не разговаривай!..

Соседа в палате не было.

Я запер дверь на ключ и повернулся к Клаве, она, заметно похорошев, стояла между столом и кроватью и молча ждала моих действий. Я шагнул к ней, положил руки на талию и втиснулся в её объятия. Что греха таить я ждал этих объятий даже когда находился в других, ждал этого смертельно-сладкого поцелуя. Все целомудрие этой сильной женщины было под зашитой платья-халата (по зелёному полю - россыпь крупных розовых, жёлтых и палевых лилий) с пятью пуговицами, причём верхняя и нижняя из них нарочито незастёгнуты. Я не помню, кто из нас и когда расстегнул остальные пуговички, но под платьем у верной своему принципу (или чудачеству?) Клавы - на море дышать всем телом! - кроме шоколадного загара ничего не было.

И упали наши, не признающие никаких грехов тела, прямо в земной рай, а души вознеслись, как и положено, в Небо к Святому Престолу, ища покаяния и прощения. Бог милосерден, если не кривить душой, отдаваясь чистому и светлому чувству и не во вред ближнему своему...

В палату Нины, к оставленной нами компании, мы возвратились уже другими людьми. Все эти посиделки нам показались пустой и дешёвой комедией, достоверно было лишь наше недолгое уединение и отъезд Нины. Я старался держаться вполне независимо, а Кла-ва на вопрос бесцеремонного Ахмета: "Ну, как посватались?" фыркнула и заявила, храня невозмутимость:

- Не мужик, а боров какой-то! Ждёт, когда бабу к нему приведут...

А Люська своей незатейливой песенкой попала прямо в яблочко сочиненной Клавой ситуации:

Одна нога не хотить,

А другая топотитъ!

Мы дружно захохотали, и только Нина, оказавшись проницательнее других, слегка отодвинулась от меня на самую никому незаметную малость, а потом на станции, у вагона отходящего поезда, как-то буднично поцеловала меня, тихо, без надежды в голосе, сказала: "Позвони!" и поспешно отвернулась, скрывая подступившие слёзы.

Около тридцати лет отделяют меня от тех дней, но и сейчас, когда я их вспоминаю, моя душа воспаряет в Небо, и я иногда, как мальчишка смотрю в него чистой и лунной ночью, отыскав самую яркую звезду, в надежде на то, что горит она и над Донецком, родным городом Клавы. Теперь мне остаётся добавить совсем немного. Клава тогда всё-таки дождалось мужа. Он приехал с утренним поездом и уже перед обедом Клава появилась с ним на пляже. Они шли рядом: шоколадная красавица и длинная тощая жердь, белая словно смерть. На него бы никто не обратил внимания, если бы он был один, но Клаву знали многие и даже испуганно шептались:

- Господи, Боже мой! Где она отхватила такого красавчика?

- Да это её муж, утром приехал.

- Ну, слава Богу! Дождалась всё-таки! А то совсем извелась баба...

Клава до самого моего отъезда каждое утро бегала мимо моей палаты принимать душ в конце коридора. И каждое утро она забегала ко мне.

Мой сосед в это время ревностно и регулярно лечился, он на пляже дышал морским воздухом: во время прилива с моря на берег дул бриз - целебный морской ветер.

А Клавин Муж, разомлев от южного солнца и вынужденного безделья на пляже в тени под навесом, разливая по стаканам на троих бутылку ркацители, травил анекдоты. "Чукча женился на француженке, а через три дня развёлся. Мужики так и обалдели, ты, мол, чукча совсем сдурел! Надо же, француженку бросил! А чукча, сузив в ниточку хитрые глазки, с достоинством отвечал мужикам: " Шибко грязный, однако, три раза на дню моется! "

И вволю нахохотавшись, довольный Муж добавлял на потеху собутыльникам:

- Вот и моя Клава каждое утро бежит в душ. Был бы чукчей, давно бы бросил.

И снова хохотал, хохотал, хохотал...