Писатель Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица", где уже опубликованы большие циклы повестей и рассказов: "Хорошее утро", рассказы, № 9-2002; "Светлое время суток", рассказы, № 12-2002; "Изба", рассказы, № 3-2003; "Летят утки", рассказы, № 5-2003; "Гармошка", рассказы, № 7-2003; "Мой брат Колька", рассказы, № 8-2003; "Посиделки-поминки", рассказы, № 9-2003; "Говенда и Ко", рассказы, № 11-2003 и т.д.

Сергей Михайлин-Плавский

ПОСИДЕЛКИ-ПОМИНКИ

рассказы

ИКОТА

Сразу после свадьбы мы с женой, молодые и счастливые, поехали в свадебное путешествие на Черное море, в Крым, в Евпаторию, к родной тетке жены Анне Тимофеевне, набожной и крепкой еще старушке, мечтавшей всю жизнь побывать в Троице-Сергиевой лавре. Теперь до осуществления ее мечты оставалось недолго. Дело в том, что мы жили в Загорске (ныне город Сергиев Посад), у нас там в двухкомнатной квартире была комната, которую мне дал завод, как молодому специалисту, распределенному туда после окончания вуза.

Тетка Анна в Загорск приедет будущим летом, а сейчас мы сидим у нее во дворе, в крохотном палисадничке, под окнами одноэтажного домика-мазанки, а над нами сплошным шатром, закрывая солнце, три виноградные лозы раскинули свои ветви, с которых, словно люстры синего стекла, свисают кисти просвечивающихся красновато-янтарных ягод, если посмотреть через них на солнце. Здесь, у самых окон, под живою крышей из виноградных кистей и листьев стоит убранная кровать, место нашего ночлега. Тетка с мужем Семеном Захарычем, старым рыбаком со скрюченными от кессонной болезни руками, ночует в маленьком, прямо-таки миниатюрном сарайчике, где разместились две узенькие кровати и тумбочка с ночником. Свою квартирку в одну комнату тетка Анна на летний сезон сдает отдыхающим. За отдельную плату она готовит им завтраки и обеды из закупаемых ими же на базаре продуктов.

На таких же условиях устроились с питанием и мы с женой, с одним только отличием: местом нашего ночлега или дневного отдыха был маленький палисадник с тремя виноградными лозами. Здесь же стоял обеденный стол и две скамейки, покрашенные в красно-коричневый цвет, в начале 60-х годов модный и ходовой цвет деревянных полов, наверное, во всех квартирах и частных домах России.

Отныне моей обязанностью стали почти ежедневные походы на городской рынок для закупки продуктов по согласованному женой и теткой Анной списку, наскоро с вечера набросанному на случайном клочке бумаги или даже уголке газеты.

Я любил ходить на рынок, который открывался с пяти часов утра, до начала сильной жары. Помимо продуктов, там можно было купить очень вкусную копченую черноморскую ставридку, великолепную закусь к жидкому бочковому пиву или сухому кисленькому вину, продаваемому местными колхозами в разлив полулитровыми банками. Ставридка значительно улучшала вкус и вина, и пива, и, думаю, алкогольный бизнес в те дни процветал и зависел в исключительной степени от наличия этого черноморского лакомства, поглощаемого приезжим людом в неимоверных количествах.

На третий или четвертый день нашего пребывания в Евпатории, закупив нужные продукты, я взял банку молодого виноградного вина, ставридки в кулечке, свернутом из страницы какой-то книги, видимо, Эдуарда Багрицкого, потому что на этом обрывке можно было прочесть четыре строчки:

А у берега рыбачьи лодки,

Весла и плетеные корзины

В чешуе налипшей. И под ветром

Сети, вывешенные на сваях...

С вином и ставридкой я устроился за столиком тут же, у фруктовой палатки, между других мужиков, таких же, как я дикарей-отдыхающих, по утрам осчастливливающих местный рынок своим посещением.

Мы потягивали вино, наслаждались ставридкой и мягким, теплым, еще нежарким утром и травили анекдоты. После очередного остроумного и очень смешного анекдота (а такое сочетание в анекдотах случается очень редко) я с каким-то необычайно сильным вдохом, даже всхлипом одновременно, так захохотал, так залился смехом, что неожиданно... икнул и потом почти четверо суток не мог остановиться. На меня напала икота.

Всю дорогу от рынка до дома я икал беспрестанно.

- И-ык! - и через секунду-другую опять, - и-ык!

Семен Захарыч взял меня под руку и повел к себе в сарай.

- Я научу тебя избавиться от икоты. Вздохни поглубже и замкни дыхание, а на руках мизинцы соедини в кольцо с большими пальцами и держи сколько сможешь. У нас кое-кто из ныряльщиков до трех минут держали дыхание. У меня больше двух минут не получалось... Бывало, замерзнешь, переохладишься под водой и тоже начинаешь икать...

Я поблагодарил старого рыбака за совет и участие, и мы с женой отправились на пляж.

Черное море... Самое синее в мире, самое ласковое море. Знаменитый евпаторийский пляж, горячие белые пески, доброжелательные взгляды отдыхающих... Так прекрасно начинался наш отдых, если бы не маленькая зловещая тучка на чистом небосклоне - эта непрекращающаяся икота.

По наущению бывалого ныряльщика я до посинения задерживал дыхание, у меня немели руки в этом нелепом кольце из мизинца и большого пальца. Они стали похожи на скрюченные кисти старого рыбака Семена Захарыча, а икота не проходила.

- И-ык, и-ык, и-ык!

Я икал, лежа на песке, икал, плавая в море, икал даже под водой. В конце концов, все близлежащее население пляжа прознало об “икающем отдыхающем”, некоторые наиболее нервные отодвинулись подальше от нас с женой, другие вообще сменили место своего лежбища, а одна бабуля, указывая на меня, говорила внуку;

- Нельзя столько долго находиться в воде, будешь цельный день икать, как вон тот дядя.

Не выдержав такой пытки, я пошел искать аптеку. В аптеке две молодые сотрудницы предложили мне верное, по их словам, средство от икоты, порошок из листьев дурмана, от которого я сразу же наотрез отказался. Тогда, посмеиваясь на мои непрестанные “и-ыки”, они посоветовали мне найти подружку пудов на шесть весом, вот тогда, мол, икота сразу же и прекратится...

Что я мог сказать в ответ? Страна советов!.. Не до юмора мне было в то время.

Понуро шел я по улице в сторону пляжа, где оставалась моя молодая жена, и икал, икал, икал, как заведенный. И вдруг на меня сзади с каким-то нечеловеческим рыком навалилось что-то огромное. Я чуть не упал. Отскочил в сторону и тут только увидел крупного широкоплечего морского офицера. Капитан-лейтенант виновато улыбался.

- Простите, - сказал он, - я давно иду за вами, вижу, как вы мучаетесь. По себе знаю, насколько это тяжело и неприятно. Меня однажды таким же образом избавили от этого недуга.

Я поблагодарил капитана, мы познакомились, продолжая вместе идти по улице. Я немного забылся и потом неожиданно заметил, что моя икота и вправду прекратилась. Мне стало легко и весело, я увидел яркий солнечный день, хотя он таковым был с утра, увидел улыбки прохожих и уже на подходе к пляжу вспомнил о маленькой пивнушке, стоящей неподалеку, и пригласил моего спасителя зайти в нее.

Когда после яркого солнца глаза немного привыкли к полумраку этого полуподвальчика, я взял по два стакана молодого виноградного вина, ставридки, и мы отпраздновали мое исцеление.

Я поведал “историю” моей болезни, сказал, что жена одна скучает на пляже, пока я ищу способ избавиться от проклятой напасти. Капитан в ответ пошутил, иди, мол, скорее к жене, а то и ее проикаешь. Я захохотал и... снова икнул. Пытка продолжалась...

Она продолжалась все свободное от еды и сна время. Стоило закурить, засмеяться или глубоко вздохнуть, как икота снова набрасывалась на меня, беспощадная, неумолимая, неистребимая.

Во время обеда появилась дочь тетки Анны, среднего роста полноватая красавица с черными пышными волосами и мягким обволакивающим взглядом. Она жила отдельно от родителей в доме, стоящем в ста метрах от городского пляжа, имела там свою комнатку и маленький чулан в виде подсобки, в котором и ночевала. Комнату она сдавала на весь сезон отдыхающим. Работала она медсестрой в каком-то профилактории и была уже два года в разводе с мужем.

- Ой, Шура, здравствуй! А я только с дежурства. А это Витя? Как здорово, что вы приехали! Меня зовут Марина, - протянула она мне руку.

- Витя, - коротко промямлил я и икнул. Она засмеялась, и все почувствовали какую-то неловкость. Спасая положение, я сказал ей:

- Извините, у меня икота. Уже вторые сутки. Не могу избавиться...

- Икота? - округлила глаза Марина. - Никогда не слышала. А давай-ка я поговорю с нашим терапевтом.

- Выпей затяжными глотками холодной воды, несколько раз выпей, и все пройдет, - выдала свой рецепт тетка Анна.

Я напился воды до бульканья в животе. Икота не проходила, только разве что к самой икоте добавлялась “булька” в животе:

- И-ык-буль! И-ык-буль!

На следующий день ближе к полудню Марина нашла нас на пляже.

- А я забегала к вам. Вот купила сладких абрикосов и семян укропа. Объявляем войну икоте. Наш терапевт велела приготовить эмульсию из толченых семян абрикосов и пить по 30 грамм. А если не поможет, то будем пить отвар из семян укропа.

До конца этого дня мы у Марины на кухне колдовали над зельем от икоты, одновременно готовя и дружеский ужин. Я купил для женщин бутылку модного в то время вина “Черные глаза”, а себе мадеры, покрепче. Мы пили вино, я запивал его попеременно то настоем из абрикосов, то отваром из семян укропа. Мы славно отметили нашу встречу с Мариной и мое с ней знакомство, едва умещаясь в маленьком ее чуланчике. Вечером Марина проводила нас к тетке Анне, много болтала, шутила, особенно ей удавались анекдоты про медиков. Знала она их неимоверное количество.

На другой день, после утреннего похода на рынок (не без соблазнительной банки виноградного вина и кулька ставридки) и завтрака, меня увлек к себе в сарайчик дядя Семен покурить да покалякать. Тетка Анна с Шурой убирали и мыли посуду. В это время неожиданно появилась Марина и выпалила:

- Вечером идем в кино, в летний театр, в парке. Я в восемь часов сменюсь и зайду за вами.

Марина убежала. Тетка Анна проводила дочь недовольным взглядом и полушепотом, видимо привыкнув к глухоте своего деда и рассчитывая на то, что ее не слышат, сказала Шуре:

- Смотри за своим-то. Вишь, как Маринка около вас увивается. Она может...

Что “может”, я не расслышал да и не придал этому значения. Мало ли о чем между собой болтают женщины?..

Мы покурили, я оставил дяде Семену трешку на “Херес черноморский”, который он очень любил и который мы надеялись употребить вечером, перед ужином, втайне от женской половины.

Мы спешили к морю. Сегодня нас ожидал лиман. Ни радикулит, ни остеохондроз нас не мучили, но мы должны были отдать дань местной традиции. Евпаторийцы, патриоты своего края, говорят: “Не видел лимана - не видел Черного моря!..” Ну, как было можно не оправдать гордости нашей родни за свой город и не побывать на лимане?

Но долго там быть не пришлось. Я увлекся и лежал на воде около часа, раскинув в стороны руки и ноги, благо для этого никаких усилий не требовалось. Высокая плотность воды, насыщенной минеральными солями, позволяла легко и свободно держаться на поверхности моря, пока частыми толчками не напомнило о себе сердце.

А икота не проходила. Весь день и на лимане, и потом дома перед походом в кино я пил горьковатое зелье, приготовленное вчера Мариной. Я набирал в рот большой глоток мутноватой золотистой или зеленоватой жидкости, задерживал дыхание, ожидая, когда подступит к горлу очередной “и-ык”, и, глотая, посылал лечебное пойло навстречу икоте, как бы стараясь задавить ее. Икота была неистребима.

Мы шли в кино. После ужина я не курил, почти не разговаривал, даже дышал как-то осторожно, как бы с оглядкой, стараясь, чтобы хоть в кино-то не возобновились эти смертельно надоевшие мне и окружающим бесконечные “и-ыки”.

Летний кинотеатр без крыши набит до отказа. Не было ни одного свободного места. Погас свет. Белым квадратным пятном засветился экран. Над нашими головами в темноте южной ночи ярко сияли огромные звезды. Начался фильм. Прошли “Новости дня”, промелькнули титры фильма. На экране появился всадник-монгол (фильм оказался монгольским), он минут двадцать в полной тишине тащился по необъятной степи и, еле шевеля губами, тянул бесконечную заунывную песню.

- Господи! Когда же он приедет куда-нибудь? - взмолился голос какой-то женщины, видимо, очумевшей от скуки. Зал ответил дружным смехом. Забывшись, захохотал и я вместе со всеми и  ... икнул. Через пару-тройку секунд все утихло, успокоилось, только звучала все та же нудная песня (монгол все еще ехал по степи), да в такт с ней мои ритмичные вздохи-вздрагивания:

- И-ык, и-ык!

- Да толкните вы его, чтоб перестал икать! - возмутился тот же обиженный голос.

- Пусть икает, так веселей! - из другого угла посоветовал не лишенный юмора весельчак.

Зал заржал. Я набрал из бутылки полный рот укропного отвара, одновременно до отказа наполнив легкие воздухом, и до посинения старался не дышать. В зале снова установилась тишина, только слышно было легкое шуршание да осторожная возня.

- Смотри-ка, а он перестал икать! - очень громко (по крайней мере, мне так показалось в тишине) сказал на весь театр тот же весельчак.

Зал заревел от смеха. Не удержался и я, и снова икнул с каким-то двойным накатом:

- И-ы-ык!

И новый взрыв смеха прокатился по зрительному залу. Людям было хорошо, они отдыхали, им хотелось смеяться, и моя икота была подходящей для этого причиной. А на экране всадник подъехал к юрте, сбросил на землю белого барашка, двумя словами перекинулся с горбатой в тряпье старухой и повернул обратно, так же тягуче наводя тоску на бескрайнюю степь и не желающих скучать зрителей.

Я встал и вышел на улицу. Заканчивался еще один “икотный” день. Вымотанный икотой я был на грани нервного срыва. Закурив, я сел на скамейку у входа в кинотеатр и стал ждать своих женщин.

- Ты чего разыкался-то? - с палкой-костылем подошел ко мне старик-инвалид, оказавшийся местным сторожем.

- Да вот привязалась. Третий день уже проикал...

- Э, милок! Только одно средство пользительно от икоты - горчица с уксусом. Делаешь из них кашицу и намазываешь язык. Терпи минуты две-три - как рукой снимет. Сам икал, знаю...

- И ты, дед, туда же... В зале надо мной потешались, теперь тебя еще не хватало.

- А ты попробуй, спасибо скажешь, - не обиделся дед, - я тоже, когда приспитчило, все перепробовал: и лавровишню пил, и траву икотника пил и белой чемерицей со спиртом чуть не отравился. Вместо двух капель я ложками стал глотать эту настойку. Только горчица и помогла...

- И-ык! - не переставая, икал я и во время нашего разговора.

- Во-во! Привяжется, не сразу отстанет. Ишшо мне говорили, что есть у человека какие-то точки на теле, их надо подавить, вроде как массаж сделать, и икота близко к тебе не подойдет. Только кто ж знает, где они, эти точки...

Эти последние слова он говорил уже в присутствии Шуры и Марины, так и не дождавшихся окончания фильма.

- Спасибо, отец, на добром слове, - поблагодарил я деда и угостил его сигаретой.

Мы с Шурой проводили Марину до ее дома и пошли в “свой палисадник”, как мы теперь называли место нашего ночлега.

Икота икотой, а отдых продолжался. Мы опять отправились на пляж, на белые пески, к теплой и ласковой воде, под горячее живительное солнце. Успевшие немного загореть, мы не выглядели белыми воронами, хотя до старожилов пляжа нам было еще далеко.

А на море волна, волна

И бурунная седина.

Ощущение так остро,

Словно старому бес в ребро.

Я в твою колыбель, волна,

Упаду, пробудясь от сна.

Вызываю тебя на бой:

Поборюсь, поборюсь с тобой!..

- С праздником вас, - вышла во двор Анна Тимофеевна, - сегодня Преображение, Яблочный Спас. Вон день-то какой ясный, зима, знать, будет суровой. В церковь хочу сходить. Шура, ты не проводишь меня? Мужики одни тут погужуются, а мы к обеду вернемся...

Мы были благодарны тетке Анне за ее приют и как должное приняли это ее предложение. Шура взяла тетку Анну под руку, и они вышли со двора. Мы с дядей Семеном ненадолго остались одни в его сарайчике. Семен Захарыч достал из тумбочки стаканы и купленную вчера бутылку “Хереса черноморского”, принес из кухни тарелку с помидорами желтоватого сорта, под цвет вечернего солнца, и поставил на тумбочку. Я разлил в стаканы вино, а дядя Семен сказал:

- Ну, за ваш отдых и чтобы прошла у тебя эта болячка!

Потом он двумя скрюченными кистями рук взял стакан с вином, как наши предки брали братину с хмельным медом, поднес его ко рту и, сильно запрокинув голову, выпил. И в этот момент во двор влетела Марина.

- А где Шура с мамой?

- Они в церковь ушли.

- Та-ак! - что-то соображая, протянула она. - Витя, собирайся. Ко мне сейчас подруга придет, массажистка. Точечный массаж тебе сделает. Я на пару часов отпросилась с дежурства, - выпалила она, взяла меня под руку и повела со двора на улицу.

Мы пришли в ее чуланчик. Она раздела меня до плавок, уложила на спину на свой топчан, сама разделась до купальника и начала осторожно массажировать мне сначала подбородок и заушины, потом области ключиц, ближе к шее, потом запястье левой руки, голень правой ноги, ближе к лодыжке, потом живот. Я ничего не понимал.

- А где же подруга-массажистка? - глупо спросил я.

- Это я больше для дяди Семена сказала. Так приятно? - продолжала она вращательными движениями подушечек пальцев массировать неведомые мне точки.

И вдруг меня осенило-ошеломило! Во мне взорвалось неистовое желание! Надо мной склонилась женщина, красоте которой, формам ее тела, темпераменту позавидовала бы даже сама Клеопатра, не говоря уже о многих других, обойденных любовью.

Руки Марины подобрались к моему паху, она все продолжала играть роль массажистки.

- Да сними ты, наконец, эти чертовы плавки! Они мне мешают, - нервно прошептала Марина. Ее пальцы приятно щекотали в паху, нащупывая очередную точку для массажа.

Вместо плавок я молниеносно расстегнул ее лифчик, и Марина, словно тигрица на свою жертву, прыгнула на меня, как с неба упала, обжигая мои губы горячими гроздьями дорвавшихся до любви грудей...

Когда мы немного отдышались, Марина сказала:

- Жду завтра утром, когда пойдешь на рынок. Только не позже семи часов. А сейчас иди на пляж, окунись в море, грех смой, - и засмеялась, довольная своей шуткой. В этот момент она была особенно красива.

Шура нашла меня на пляже.

- Ну, что массажистка? Помогла?

- Не знаю. Мяла, мяла, то шею, то заушины, то живот. Пока, видишь, не икаю.

- И-ык! - снова тут же вырвалось из меня. “Старое начиналось сызнова” - вспомнилось мне из “Поднятой целины”.

А следующий день, вконец очумев от изматывающей икоты, я вспомнил вчерашний разговор со сторожем-инвалидом у летнего кинотеатра в городском парке. По моему настоянию тетка Анна приготовила кашицу из горчицы и столового уксуса. Шура осторожно чайной ложечкой намазала мне язык, и я героически перенес это над собой издевательство, с адским терпением следя за такой медлительной секундной стрелкой часов. Потом, прополоскав рот теплой водой, я стал ожидать результатов этой операции.

Сторож из городского парка оказался прав. Дня за два до нашего отъезда я купил бутылку мадеры и с искренней благодарностью преподнес ее этому участливому и доброму человеку...

А следующим летом тетка Анна побывала у нас в Загорске. Целую неделю она пропадала в Лавре. Утром, часов в шесть, когда мы еще спали, она уходила в Лавру и приходила домой поздно, значительно позднее нашего возвращения с работы.

- А что же Марина не приехала? Она так хотела повидать Москву, побывать в Лавре! - однажды спросила Шура тетку Анну.

- Ее грехи не пускают! - отрезала тетка, не желая больше разговаривать на эту тему.

ПОСИДЕЛКИ-ПОМИНКИ

Светлой памяти мамы моей

Валентины Тимофеевны

посвящается

Сразу же после смерти отца в январе 1970 года я взял на заводе в Загорске отпуск и приехал к матери в село Большие Озерки, по крыши занесенное снегом. К входной двери дома, к двум небольшим оконцам, смотрящим на восход солнца, глубиной почти в человеческий рост в снегу были прорыты тоннели. Солнечный свет днем еле проникал в дом, а уже после обеда в комнате царил полусумрак, и матери, собиравшейся, скажем, попрясть овечью шерсть или повязать на спицах шерстяной носок, приходилось включать электрический свет.

По моем приезде мать немного повеселела. После появления с морозца у нее розовели щеки, которые в те дни были обычно серыми и заплаканными.

- Мама, не убивайся так, - просил я ее каждое утро, - отцу уже не поможешь.

- Как же не убиваться, сынок, - печально говорила она, - 58 лет отцу-то было, ему бы еще жить да жить...

- Что поделаешь, мама? Мы бессильны перед болезнями, отца-то все равно не вернешь. Ему одна война чего стоила, - так пытался я ободрить мать и отвлечь ее от угнетающих душу мыслей.

Жизнь в нашей деревне протекала скучно и однообразно. Выход в большой мир (да и то без обратной связи) - только через радиоприемник “Рекорд”, мигающий в углу под божничкой зеленым кошачьим глазом. Выход в Космос - через икону Пресвятой Богородицы с младенцем на руках, которая сочувственно-печально смотрит на все происходящее в этом доме.

Развлечений в деревне не было никаких: клуб стоял на замке, кино привозили раз в месяц, да и то нерегулярно, мельница, где можно было хоть покурить да покалякать с мужиками, зимой не работала - не было привоза зерна. Можно было сходить в сельсовет, но там, кроме секретаря Нюры Маленькой, обычно никого не бывало. Кузница после смерти отца осиротела и была под самую стреху занесена снегом.

Я по привычке вставал утром рано, пилил и колол дрова с запасом на два-три дня, отгребал от двери и окон нападавший за ночь снег, из колодца натаскивал на день воды, необходимой для еды и питья нам с мамой и на пойло корове и двум овечкам.

В один из таких дней в ожидании обеда я удобно устроился на русской печи с книгой в руках, мама у окна вязала носки из шерсти, пряденной ею же самой на деревянной прялке. Ближе к обеду загремела щеколда уличной двери, послышался топот ног, видимо, сбивали снег с валенок, потом в приоткрытую дверь из сеней послышался веселый голос:

- Валентина, ты жива тут?

В комнату вошли, толкая друг дружку, две женщины, закутанные в теплые шали поверх плюшевых короткополых курток. Это были приятельницы матери. Первая - Матрена, тетка Мотя, высокая, резкая в движениях, с грубым голосом и насмешливой манерой разговаривать, можно сказать, местная достопримечательность, “притча во языцех”. Нет такого в русском языке слова, которое она постеснялась бы сказать прямо в глаза любому человеку.

Вторая - Аграфена, тетка Груша, невысокого роста, с тихим голосом и мягкими манерами. Ее разговор журчит и переливается, как лесной ручеек: можешь слушать, можешь не слушать - она не обидится.

- Ну, как ты тут одна-то, Валя? - гудит тетка Мотя, - Не боишься ночью-то?

Старухи не видят меня на печке и даже, по-моему, не знают о моем приезде. Мать на этот вопрос ничего не отвечает, только слегка, одними уголками губ улыбается, довольная хоть каким-то разнообразием и возможностью отвлечься от грустных мыслей.

Гостьи раздеваются, достают из своих карманов по чекушке самогонки, по куску соленого свиного сала.

- Собирай стол, Валентина, Иван Сергеича поминать будем, - командует тетка Матрена, присаживаясь к столу. - Груш, садись вот суды, а там Валя сядет.

Мама быстро ставит на стол разобранную к обеду селедку, толстыми кружками режет полукопченую колбаску (нарежь-ка по-городскому, тоненькими ломтиками - сразу обвинят в жадности!), вытягивает ухватом из печки круглый, как футбольный мяч, чугунок с томленой на свином сале картошкой. Потом из буфета достает граненые стопарики, ставит их на стол, раскладывает вилки. Хлеб, накрытый чистым полотенцем, лежал в тарелке на столе.

Тетка Мотя берет свою чекушку и говорит:

- Груш, твою будем сперва или мою? Давай - твою, она помягче будет, первая-то. А мой горлодер напоследок сгодится.

Потом берет другую чекушку, вынимает тряпичную пробку, разливает, как она говорит, “живую водицу” по стопкам и просит маму:

- Сваха, давай еще стопку - свату Ивану нальем.

Почему-то только сейчас она вспомнила, что они с матерью свахи, ее дочь замужем за племянником матери, моим двоюродным братом.

Мама подает стопку, тетка Мотя - наполняет ее до краев и накрывает кусочком хлеба.

- Ну, девки, давайте помянем Иван Сергеича, царство ему небесное, место покойное. Кудесник был человек, хоть и выпить любил.

- Царство небесное, место покойное, рай растворенный! - шепчет мама и крестится на икону. Женщины выпивают по полному стопарику, так положено на поминках: первую стопку до дна. Несколько минут закусывают селедкой с картошкой. Потом тетка Мотя кладет свою руку на руку матери, забытую ею на столе, и говорит:

- Сваха, не убивайся, не казни себя. Смертушка, она меж нами живеть и все видить. Чуть поддайся, и она тут как тут...

В тон Матрене раздумчиво добавляет Аграфена:

- Конечно, все тама будем. Но знаешь, Валя, боюсь я этой ямы! - она имеет в виду могилу.

А тетка Матрена, как будто ждала этих слов, тут же подхватывает, как бы продолжая недосказанную Аграфеной мысль:

- Помрешь, схоронють, жрать придуть: царство табе небесное! Хуб вы все прогремели..

В нескольких словах Матрена нарисовала полную картину похорон и поминок и свое к ним отношение.

Я затаился на печке, боясь спугнуть это застолье. Мама слабо улыбается. Обычно она ровна в общении со всеми людьми и отзывчива на шутку, но здесь приличия и траур по отцу не позволяют ей быть веселой, хотя она и не возражает против грубых разговоров и невольных шуток приятельниц.

Тетка Груша вспоминает:

- Я помню, как после войны Иван Сергеич крышу нам ставил. Веселый был мужик, байками все разговаривал с моим, ныне покойником, Андреем. “Главное - не робей: рубаха замарается - почашше выворачивай!” - любил он говорить. Однажды, когда наш маленький Витя взял тяжеленный фуганок и попытался строгать доску, Иван Сергеич погладил его по голове и сказал: “Фугуй, фугуй, сынок, отец придет - топориком подправит”. А потом, отесывал еловый горбыль, ругался и говорил Андрею: “Всем сукам прощаю, а еловому - никогда! Самый зловредный сук - топор от него в зазубринах...”

Мне интересно слышать неизвестные случаи из жизни отца и его взаимообщения со своими односельчанами. Но и в то же время я боюсь выдать себя, расхохотаться на этих “народных артисток”, так ловко умеющих подражать голосам и манерам своих земляков.

Но вот Матрена положила вилку на стол, утерла губы концом платка, повязанного “домиком” поверх черных с проседью волос, как-то молодо и озорно сверкнула глазами и говорит маме:

- Сваха Валя, а ты знаешь, как Феколка причитала по своему свекру от самого порога и пока зарыли могилу? Уж, милый ты мой батюшка! Уж, бывало, приду я к тебе, а ты мене спросишь: “Фякол? А! Ты пришла? А я скажу: - Да!” И снова начинаить, еще громче и страшней. Пока несли гроб до кладбища, да пока хоронили, она такого страху на всех нагнала - вся родня и голосить-то перестала с перепугу. А с поминок, говорят, половина родни разбежалась.

При этом монологе лицо у Матрены серьезное, а в глазах хвостатые чертенята бесятся.

Тетка Груша смеется, мама сдержанно улыбается, а я на печке от смеха жую байковое одеяло.

Не знаю, сговорились или нет между собой эти лукавицы, но дальше пошли разговоры и воспоминания о жителях села, смешных и курьезных случаях из их жизни.

Снова начинает Матрена.

- Жить надо, Валя! Пока живые - некогда убиваться. Вон Данила Серьгов трепнет пятерней по заду своей Лизаветы и скажет: “ Эх, Лиза моя - на жопе пятно! Буду любить до самой смерти!..” При этом Матрена встает из-за стола, изгибается с каким-то вывертом и правой рукой шлепает себя по ягодице, знай, мол, наших!

Не давая от смеха передыху себе и другим, Аграфена подхватывает у Матрены эстафету, к ней же и обращаясь:

- А ты знаешь, как тот же Данилка чехвостит свою благоверную. “У, черт слипая! Как за водой, так по крапиве, как в магазин, так по дороге!” Тетка Груша достает из левого рукава маленький носовой платочек, вытирает им далеко не скорбные слезы и продолжает:

- А третьеводни на улице поймал меня Андрей Казачкин и запел: “Свашенька, приезжал сынок-то? Наш приезжал. Привез снизку бараночек, увез баранчика. Худой стал - спасу нет. В техникуме учиться-то, что с колхозным бугаем играть: удовольствия никакого, а страху не обересси!..”

Матрена, ожидая своей очереди, с нетерпением дергается на табуретке, подобно школьнице, знающей урок: она вспомнила или припасла новую невероятную байку.

- А ты помнишь, Груш, как летом на току Марфутка про любовь со своим Филей пела? “Уберем скотину, у в обхватку - за лохматку и ... понеслись: голова с головой - ноги в яйцах, ноги с ногами - голова в яйцах!”

Бедная моя мама! Как она ни сдерживалась, но уж тут не выдержала и рассмеялась, одновременно со страхом и растерянностью на лице от такого кощунства.

 - Сваха Мотя, довольно, грех нам будет...

А что говорить про меня? Я забыл всю нелепость моего положения и хохотал, захлебываясь вперемежку с кашлем.

- Ой, ктой-то там? Сережка, что ли? Вот змей-то! Откуда он на печку-то свалился? - запричитала Матрена. Видно было, что она не только не испугалась, но даже и не смутилась своего промаха.

- Да он позавчера в отпуск приехал, - сказала мама и поставила на стол еще один стопарик.

Я слез с печи, поздоровался с этими хитрованками, а тетка Мотя повинилась:

 - Ты, сваток, прости нас, греховодниц. Дюже уж сваха Валя убивается. А сват Иван нас простит, он сам любил побалагурить. Душа-то его счас с нами за столом сидит...

 Мама опять вытащила из печки чугунок, добавила из него в миску горячей картошки, достала из буфета бутылку “Московской” и попросила меня:

- Налей нам еще сынок. Пусть нашему отцу и всем усопшим земля будет пухом, а небеса раем!

- И пусть они нас скоро туда не ждут! - добавила тетка Груша.

Матрена опять, словно девчонка-непоседа, дернулась на табуретке и обратилась к Аграфене:

- Груш, а сколько же табе лет?

- Да 63-й пошел.

- Ой, ишшо живеть!

Я поперхнулся куском колбасы и вылетел из-за стола от смеха. Самой-то Матрене ( я точно знал это от матери) в этом году исполнилось 62 года.

Аграфена нисколько не обиделась на свою подругу, она привыкла к ее выходкам и как ни в чем не бывало (так случается, когда в компании травят анекдоты: они, словно цепная реакция, нанизываются один на другой) продолжила:

- А Мишка Михайлин что учудил?

Дядя Миша - это двоюродный брат моего отца. Он много лет является бригадиром в колхозе и, естественно, его вспоминают в любой компании, когда собираются больше двух человек. О его чудачествах ходят легенды.

А тетка Груша продолжает:

- Пришла к ним утром Нюраха Картавиха, а Фрося блины печет. “Садись, кума, блинка отведай!” - пригласила ее Фрося за стол. Села Нюрка, взяла блинчик, свернула трубочкой и в рот! Потом - второй, третий...

Только пальчики облизывает. Михал Петров смотрел, смотрел на нее, потом подсел к ней за стол и говорит: “Ешь, кума, седьмой блин, авось я не считаю...” Нюраха так и поперхнулась! Вылетела из дома, словно подметенная. Забыла и зачем приходила-то. А ить к ней, небось, к первой утром похмеляться пойдеть. “Поправь, кума, голову - с пяти часов треш-шить!..”

- Он, Мишка-то, перебивает Матрена свою напарницу, - как-то осенью рано утром забег к нам и говорит: “Свах, оддолжи три рубля до субботы”. У жены, говорю, спроси. “Да она за три рубля с церкви на борону прыгнет”.

Обе рассказчицы почти не смеются. Видно было, что они не по одному разу смешили людей этими байками.

Мама крестится, глядя на божничку с зажженной тоненькой свечечкой.

- Царство небесное, место покойное усопшему рабу твоему, Господи, Ивану Сергеичу. Прости ты душу мою грешную! - непонятно кого она просит: то ли отца, то ли Всевышнего, и добавляет:

- Спаси и сохрани!

- В земле наши деды-прадеды лежат, из земли всякое слово слышат, - тетка Груша тоже крестится на божничку.

- Живым жить, а мертвым гнить! - жестко произносит тетка Мотя.

- Ну, что же вы вилки-то положили, ешьте, закусывайте. Сынок, налей еще подругам моим дорогим! - засуетилась мама, подкладывая на тарелку колбаски.

- Ой, Валя! Наелись - пора и честь знать. Гляди-ка, уже темнеет, - засобиралась тетка Груша.

Я встал из-за стола и включил в комнате свет.

 - Погоди, Груш, счас пойдем, - тетка Мотя блеснула своими цыганскими глазами. - А знаешь, как Бондаря кума Дуняха угощала галушками? Мишка-бригадир рассказывал на току летом. Говорил, что сам видел, когда утром народ собирал на работу. Сидит, значит, Бондарь за столом, красный весь. Перед ним - тарелка с галушками. “Ешь, кум, хоть сто галушек! Та я вже ж на сто первой сижу...” И, не обращая внимания на протесты матери, посидите, мол, еще, добавила:

- Спасибо, сваха, за угощение! И тебе, сваток, спасибо, хоть ты и подслушал нас, негодник такой!..

Матрена подошла к вешалке у двери и стала одеваться. Аграфена испуганно глянула на нее и зашептала матери:

- Глянь-ка, глянь, Валя! У Моти тени нетути! Знать, скоро помреть?..

Через полгода тетка Матрена и правда умерла.

ГОЛУБАЯ ПРОСТЫНЯ

В КРАСНЫЙ ГОРОШЕК

1.

Беда никогда не ходит одна: за нею всегда тянется другая, а то и третья. Эту народную мудрость в полной мере мне пришлось испытать на себе. Работал я тогда начальником отраслевого отдела Министерства радиопромышленности, все свои знания, силы и организаторские способности отдавал делу, вон лез из кожи, чтобы отдел не имел нареканий от руководства Главка. Это давало кое-какую уверенность в себе и возможность получения, хотя и редких, отраслевых премий, что способствовало улучшению психологического климата в коллективе, настраивало сотрудников на деловой лад и уменьшало тягу к “сачкованию” - этой коллективной и неизлечимой болезни многих тогдашних отраслевых научно-исследовательских организаций.

Закончился очередной трудовой год. Главк подводил итоги работы: на балансовых комиссиях заслушивал отчеты о работе каждого подчиненного ему завода или института. Наш отдел готовил всю информацию о годовой деятельности каждого предприятия. В последнюю очередь на ковер вызывались отраслевые отделы, “подснежники”, как их тогда именовали министерские бездельники.

Дело в том, что отраслевой отдел - это рабочая лошадка Главка, скрытая в штате подведомственного предприятия и находящаяся на его балансе, это подмога ленивым, высокомерным, а иногда и вовсе некомпетентным сотрудникам и специалистам Главка в сборе, анализе, обобщении необходимой ежедневной, ежемесячной, квартальной, годовой информации, в составлении отчетов, в разработке предложений по улучшению работы подчиненных Главку предприятий.

Разумеется, мне, как начальнику отдела, да и многим моим сотрудникам приходилось часто ездить в командировки на эти предприятия, разбросанные по тогдашнему Советскому Союзу.

Балансовая комиссия признала работу моего отдела удовлетворительной, при этом указала на недочеты и некоторые упущения, что вполне неизбежно при том огромном потоке информации (по вопросам технологии, организации труда, производства и управления), получаемой (точнее - выбиваемой!) от более, чем 30 предприятий подотрасли.

Однако, в заключительном слове начальник Главка (надо заметить, что по складу души и постановке задач на перспективу он был похож на гоголевского Манилова, а по обличию, манере выступать - на популярного в то время певца Кола Берды, особенно привычкой подпрыгивать на сцене в момент выступления) нарисовал нашему отделу такую перспективу, не считаясь с реалиями, что я, тогда еще молодой начальник, незнакомый с показушными методами работы прогнившей министерской бюрократии, не только растерялся, а, скажем прямо, пришел в тихий ужас. Получалось так, что на отдел в 30 человек взваливался объем работы, посильный научно-исследовательскому институту.

У меня заболело сердце. Мой несгибаемый, ничем не пробиваемый железобетонный заместитель, более 20 лет пребывающий в этой должности, совершенно искренне советовал мне:

- Плюньте и забудьте, Виктор Иванович! Морис Петрович любит покрасоваться перед своими подчиненными. Что он вам наговорил на балансовой комиссии, завтра же и забудет.

- Он-то забудет, да я все это записал, запомнил и должен обеспечить выполнение.

- Чтобы все это выполнить, - упирался мой зам, - надо каждому сотруднику отдела в 4-5 раз увеличить объем работы. Да от нас все разбегутся! И придется искать новые кадры, а дополнительные штаты нам никто не даст...

В словах зама был свой резон, но я с ним не мог согласиться. С этого момента я стал искать выход из сложившейся ситуации, денно и нощно думал, как перестроить работу отдела, чтобы выполнить указание высокого начальства.

Как я ни прикидывал, но от текущей работы отдел не освобождался, а она, эта текучка, требуемая Главком ежедневно, занимала все рабочее время сотрудников отдела. И получалось: либо непосильной работой разогнать отдел, либо идти к тому же Кола Берды и просить дополнительные штаты. Ни на то, ни на это я решиться не мог. Тупик! Выхода нет...

Но выход оказался простым: тройной заход на больничный лист с интервалом в 1-2 месяца. Ее Величество госпожа Гипертония на всю оставшуюся жизнь препожаловала в мою судьбу и на первых порах надолго уложила меня в постель.

Закончилось все это тем, что лечащий врач категорически потребовал моего санаторного лечения где-нибудь на берегу Черного моря, о чем я написал в докладной записке на имя начальника Главка.

2.

Мне милостиво разрешили уйти в очередной отпуск. Путевку в Лазаревское, в курортную поликлинику достала мне жена Элла в Госснабе, где она работала ведущим специалистом и к тому же была секретарем партийной организации одного из Главных управлений.

Сборы были недолгими. В медсанчасти радиозавода, в штате которого числился мой отдел, мне выдали курортную карту, жена купила билет на поезд Москва-Сочи, и на второй день к вечеру мы стояли на перроне Курского вокзала, у двери вагона, в котором мне предстояло провести последующие полутора суток на нижней полке четырехместного купе.

Элла заботливо тормошила меня, еще раз просила проверить, не забыл ли я чего-нибудь из вещей или документов. Она смотрела на меня долгим взглядом, словно прощалась навсегда. По крайней мере, так мне показалось. В этом взгляде можно было одновременно прочесть и вину, и надежду - на что надежду? - я так тогда и не понял.

- Не казнись, все образуется, - говорил я и обнимал хрупкие ее плечи в темно-красной блузке модного покроя от какого-то известного французского модельера. Она прижималась ко мне, просила, чтобы я не перегревался на солнце, сердечникам это вредно, не утомлялся, поменьше читал, короче говоря, выказывала всяческие знаки своего обожания и любви.

Мы жили с ней душа в душу уже около девяти лет, имея 9-метровую комнатушку в двухкомнатной квартире.

Нашими соседями были молодожены, полгода назад поменявшие каждый бывшего своего благоверного или благоверную и нашедшие друг в друге достоинства, которые вполне их устраивали в совместной жизни. У нас с ними никогда не возникало кухонных или иных ссор и недоразумений, и мы часто, особенно в выходные дни, когда все бывали дома, устраивали на кухне совместные застолья.

Тем не менее теснота и неудобства заставили Эллу семь лет назад встать по месту работы в очередь на получение отдельной квартиры, что было вполне реально, имея на одного человека меньше пяти квадратных метров жилой площади. Так оно впоследствии и случилось: мы с женой получили на двоих однокомнатную квартиру улучшенной планировки со всеми удобствами.

А сейчас, спустя два года после ее получения, я своими губами снял со щеки жены одну-единственную горькую слезинку и, успокоенный и ободренный Эллой, поднялся в вагон.

- Напиши, как устроишься, и возвращайся скорее! - крикнула мне жена на прощание. И это были последние в нашей совместной жизни ее добрые, хотя, может быть, и не совсем искренние слова...

3.

Этот мой приезд в Лазаревское был третьим. Третий год подряд в своем Госснабе покупала мне Элла путевку в Лазаревское, в ту же самую курортную поликлинику. Мне все здесь было уже знакомо. Я быстро оформился в приемном отделении, получил все необходимые указания и бумаги и пришел поселяться в спальный корпус.

Помимо батончика сухой колбасы жена положила мне в портфель коробку конфет (для лечащего врача), несколько плиток шоколада и баночку растворимого кофе, имевшего в то время хождение почти что на уровне валюты. Все это предназначалось для подарков в случае такой надобности.

Я одарил заведующую корпусом и двух вахтеров шоколадками, за что был поселен на втором этаже в двухместной палате, что являлось большой удачей. На 2 или 3 этажи отдыхающие попадали, в основном, только после 1-2-недельного проживания на первом этаже.

Я поднялся в палату, начал разбирать и распаковывать вещи, услышал стук в дверь

- Войдите! - не отрываясь от своего занятия, буркнул я совершенно машинально.

- Можно? Здравствуй, Витя! С приездом! - в проеме двери стояла Фаина, знакомая мне по прежним приездам кастелянша, лет 30-ти, красивая и ладно сложенная женщина. Мы с ней как-то расположились друг к другу еще при первом моем заезде, когда она однажды зашла в нашу палату заменить полотенца и сразу же угодила в подпольное застолье по поводу подселения ко мне нового соседа.

У нас не было с ней романа, хотя намеки, и довольно прозрачные, с ее стороны ощущались постоянно. Это можно было заметить и по взглядам, и по откровенности халатика с нарочито незастегнутыми одной-двумя нижними пуговичками, и по другим мелочам, например, более частой смене салфеток на тумбочках нашей палаты.

А однажды, уже несколько попривыкнув ко мне, она перед уходом домой заглянула в палату и попросила:

- Витя, не обессудь, голова разламывается пополам. Вчера на встрече выпускников школы была, ну и сам знаешь, - мучительно говорила она, слабо улыбаясь.

- У меня, к сожалению, нет шампанского. Мадеру будешь? - предложил я и, не ожидая ее согласия, налил по половине стакана ей и себе. Мы выпили. Хмель сладко ударил в голову, у Фаины повеселели глаза.

Фаина очень опасалась, как бы кто из обслуги или - не дай Бог! - дежурный врач не застукал ее в палате отдыхающих, но, тем не менее, успела коротко поведать мне о себе, о своем муже и никак с ним не складывающейся жизни. За пять лет ее замужества муж, шофер и бульдозерист, сменил 12 мест работы, все метался, не находя места по душе, а теперь вот уже два года, как умотал на Север за длинным рублем и кроме писем с пожеланиями здоровья и поцелуями (от них тошнит уже!) от него ничего нет. И конца такой жизни не видно, а молодость уходит.

Я тогда довольно-таки легковесно пошутил, вон, мол, сколько мужиков-то, выбирай любого. Фаина как-то скривилась, брезгливая гримаса на лице выдала ее отношение к этому, а мне она сказала открытым текстом:

- Разве это мужики? Их и кобелями-то назвать трудно. Не успел соскочить с одной, уже на другую пялится. И все в карман норовит заглянуть. Молодая была - в вырез кофты глаза совали, а сейчас... Вот с тобой бы - другое дело! Но только разве ж тебя достанешь в Москве-то?..

- Милая Фая! Я сам прошел через это и тебя хорошо понимаю, - говорил я тогда, сознавая всю нелепость моих утешений. - Сейчас у меня любимая и любящая жена, мы с нею счастливы, вот только сердечко прихватило...

- Прости меня, Витя! Разболталась я, дура неуместная!..

На этом наше первое знакомство и закончилось. Отношения у нас с Фаиной сложились ровные, дружеские, доверительные. Она иногда так же, как и первый раз, на минутку забегала к нам в палату, мы ее чем-нибудь - кофе, шоколадка - угощали, она смеялась и убегала...

По сравнению с прошлым годом Фаина еще больше похорошела. Мне показалось, что у нее заметно округлились и заматерели груди, слегка прикрытые легким халатиком, а вся фигура приготовилась к давно желанному материнству.

- А я тебе постель принесла, вчера вечером застелить не успела. Дай сейчас застелю, - она проворно развернула скрипящую крахмалом новую цветную простыню в красный горошек (потом я как-то случайно обратил внимание на то, что такая простыня была только у меня, в других палатах простыни были белого цвета), быстро застелила кровать и еще раз сказала:

- Ну, здравствуй! - как будто меня ждала весь этот год. Мы искренне, как старые друзья, обнялись и расцеловались.

- Ой, Фаинка, доведешь ты меня до греха! Бог-то нас обоих накажет! - шутливо я отбивался от нее.

- А как же быть с любовью к ближнему? Задави-ка ее в себе, Бог опять же тебя и накажет, ай нет, скажешь? - лукаво проговорила она и быстро вышла в коридор с остатком белья для других палат.

4.

Курортная жизнь протекала тихо и спокойно. Распорядок лечебных процедур делал дни похожими один на другой. Каждый день, кроме воскресенья, начинался с получасового сеанса обязательной лечебной гимнастики, проводимой на пляже. После гимнастики, приняв душ, мы шли на завтрак, потом на процедуры: я принимал щадящий веерный душ,  электрофорез, потом до обеда под навесом на пляже отдавался - обязательным! - воздушным ваннам.

После обеда - часовой отдых в палате, посещение лечащего врача (обычно один раз в 3-4 дня), снова пляж перед ужином. После ужина - прогулка в сторону телефонного узла, звонки домой один-два раза в неделю.

Вечером можно было сходить в кино или на танцы, или посидеть с друзьями в палате за бутылочкой мадеры (с опаской и оглядкой на дежурного врача - виновных незамедлительно отправляли домой).

Дней за 8-10 до окончания курса лечения, в одну из суббот, наш неугомоный физкультурник Казбек вместо очередного сеанса гимнастики назначил в 7 часов утра поход в гору, в сторону санатория “Тихий Дон”.

Попасть туда можно было двояко: либо идти по серпантину шоссе около часа, либо подняться по лестнице в 380 ступенек. С гимнастикой у меня были сложные отношения: я уставал, сильно потел, терял ритм дыхания, да и сердечко прихватывало тонким покалыванием, словно через него каждую секунду протягивали ниточку с узелком.

Я мужественно поднялся на 190 ступенек (специально считал!) и ощутил в сердце знакомую ниточку с узелком. Сказал об этом Казбеку. Он строго посмотрел на меня и, видимо, убедившись, что я не вру, не отлыниваю от гимнастики, взял у меня курортную книжку, поставил в ней число, расписался и сказал:

- Отдохни и ступай вниз.

Я так и сделал: посидел на самой верхней, покоренной мной ступеньке и спустился на проезжую часть единственной улицы Лазаревского. Делать было нечего. До завтрака оставалось еще часа полтора. И я решил позвонить домой, поговорить с женой, дня три уже не звонил...

- Алло! - сказал я в трубку.

- Вам кого? - спросил меня мужской голос.

- Эллу, - ответил я растерянно.

- Эл, это тебя!

Жена взяла трубку, совершив при этом ошибку. Если бы она молча бросила трубку, то потом могла бы сколько угодно отпираться, валить вину на телефонную станцию, в том числе и на меня в моих подозрениях и, якобы необоснованных, обвинениях ее в измене. Но она спокойно сказала:

- Слушаю!

В кабине, на улице, в моей судьбе наступило полное затмение...

5.

Сегодня очередная смена постельного белья. На правах давней знакомой Фаина сказала мне:

- Витя, я не могла сразу для всего этажа захватить белье. Может быть, зайдешь ко мне и возьмешь свежие простыни.

Я спустился на первый этаж, прошел в дальний конец коридора, толкнул дверь кладовой, заставленной стеллажами с аккуратно сложенными стопками белья и одеял.

 У противоположной стены стоял маленький столик, два стула, а чуть поодаль был расположен невысокий штабель из ватных матрасов, накрытых цветной простыней в красный горошек. На столик падал конический пучок света от настенного бра.

Фаина в светло-голубом халатике поднялась по стремянке к верхней полке стеллажа и стала доставать тугую пачку запакованных простыней. Я увидел ее крепкие загорелые до шоколадного цвета бедра, смеющиеся ямочки на сгибе коленей. Во мне вяло и неохотно шевельнулось, было, желание этой красивой и расположенной ко мне женщины, но горькая обида на жену тут же погасила это желание, в душе беспричинно росло недоверие, переходящее в ненависть к коварству женского пола. Я постоянно думал о жене. ”Опомнись, - пытался я себя успокоить, - что тебе Фаина-то сделала плохого? Она же даже не знает, что у тебя стряслось...”

 Когда Фаина с пакетом белья спускалась со стремянки, я мельком заметил ослепительно белую полоску кожи там, где положено быть трусикам или купальнику. Мои мысли медленно вернулись из Москвы в эту кладовку, теперь я видел улыбающуюся Фаину, по достоинству оценивая красоту ее лица, угадывая гибкость и силу ее фигуры, а также горечь вынужденного одиночества и бабьей верности непутевому мужу-бродяге.

- Витя, помоги мне! - попросила Фаина, стоя на стремянке и держа в руках сверток простыней. Я взял у нее этот сверток, положил его на край горки из матрасов, потом повернулся к Фаине, еще стоящей на маленькой лесенке. Она обняла меня за шею, я обхватил руками ее подрагивающую талию, прижал к себе, бережно перенес и положил Фаину на “топчан” из матрасов.

...И окатила она меня одичалой без мужика, неуемной страстью! Все случилось как-то бездумно и мгновенно. Только после третьего падения в эту нечаянную пропасть мы опамятовались, и, когда снова сели за столик, я растерянно спросил:

- Как же теперь нам быть?

- А никак! - весело сказала Фаина, застегивая свой халатик на все пуговички. - Жить будем, милый! Ты - в Москве, я - тут. Ты же Москву не бросишь, небось? А то приезжай, у меня домик свой. Бродягу-мужа я вряд ли дождусь, а дождусь - выгоню! И так при живом-то мужике себя похоронила! Вот рожу дочку и будем жить с нею. А в Москву, если и позовешь, все равно не поеду. У меня голова болит от московской колготы. А стоять с талонами на крупу в очередях и здесь можно, - выпалила она и вздохнула, как будто сбросила давящую на плечи тяжесть.

В нескольких словах Фаина обрисовала свой дальнейший образ жизни, не претендуя на мою свободу и ни капельки не жалея свою любовь.

- Буду жить и растить дочку! - еще раз повторила она. И от этой уверенности, что родится именно дочка, мне стало невыносимо стыдно. Я что-то говорил, что в Москве у меня сестры, старенькая мама и, хотя жена теперь отрезанный ломоть ( а эта мыслишка уже пошевеливалась где-то в глубине подсознания), мне невозможно будет найти здесь работу и что я сожалею сейчас об этой своей минутной слабости, вдруг вспыхнувшей от отчаяния из глупой мести неверной жене.

 - Не убивайся, милый! Я все равно буду ждать тебя. Так мне будет легче. Всякое в жизни случается, может, еще разок-другой приедешь в отпуск, а, может, и вдруг...

Она не договорила, встала, крепко поцеловала меня, сказала:

- Вечером жду тебя дома...

Вечером, захватив банку растворимого кофе и купив бутылку шампанского, я на всю ночь ушел к Фаине.

А через неделю поезд увозил меня в Москву, такую далекую, такую желанную, такую коварную. Мне смутно казалось, что я еду в новую жизнь, отдохнувший, подлечившийся, очистившийся от какой-то скверны, которую я не мог сбросить с себя, пока на меня не дохнул бриз новой любви.

В моем портфеле лежал нераспечатанный пакет с голубой простыней в красный горошек.

6.

Может быть, мы жили бы с женой и по сей день, не возьми она тогда, ранним утром августовского дня, телефонную трубку. Я бы перезвонил еще раз, подивился бы странному совпадению редкого имени, и дело с концом.

Убитый коварством и предательством жены, я не помню, как вышел из переговорного пункта, как оказался на пляже сидящим на деревянном топчане под навесом для сердечников.

Самое синее в мире море стало для меня действительно черным. Его волны лениво и глухо бухали в берег, словно старческими жадными горстями загребая и унося с собой пляжный песок и гальку. Казалось, что волна цепляется за берег и пытается на нем удержаться, но неведомая сила тянет ее назад в море.

Так же редко, словно с каким-то раздумьем, ухало мое сердце, то обрываясь и падая куда-то вниз, в пропасть, то с трудом выбираясь оттуда, чтобы на секунду остановиться и потом опять сорваться.

Здесь этим одиноким и страшным утром припомнились мне вдруг всякие небылицы (как я считал!) и недоразумения, слухи и подозрения в отношении жены, которым я никогда не придавал должного значения.

Уже на четвертом году семейной жизни я, будучи в командировке в Киеве, позвонил однажды домой, а соседка ответила, что Эллы два дня уже нет дома. Потом на мой недоуменный вопрос: “Где эти дни пропадала?” - она ответила, что была в подмосковном санатории на семинаре секретарей партийных организаций, что вполне соответствовало духу того времени.

На следующий год она на две недели пропала где-то под Красноводском на Каспии, на базе отдыха подшефного Госснабу предприятия, что мне показалось странным: ни письма, ни телефонного звонка за все это время от нее не было, хотя мы с первых дней нашей совестной жизни всегда сообщали друг другу о своих житейских перипетиях: как доехал, как обустроился с жильем и т.п.

Через полгода летом сестра вдруг рассказала мне, что наша племянница видела в парке Сокольники Эллу под ручку с каким-то высоким седоватым и моложавым мужиком. Они оживленно переговаривались, шутили и видно было, что эта прогулка совершалась совсем не по “производственной необходимости”.

Всем этим нелепым случаям (я любил Эллу) я не верил, пока не поверг меня в смятение один странный звонок по моем приезде из Лазаревского.

- Я вас слушаю! - сказал я в трубку.

- Вы - муж Эллы, - назвал женский голос нашу фамилию, - и вас зовут Виктор Иванович?

- Да.

- Я жена главного инженера, где работает Элла. Нам с вами необходимо встретиться.

По настоящему почувствовав недоброе, я дал согласие на встречу в метро недалеко от нашего нового дома.

Миловидная стройная женщина средних лет в тихой панике от разрушающейся своей семьи рассказала мне, что ее муж вот уже два года (а, может, и больше?) встречается с моей женой, что они вместе ездят в командировки и на всякие многочисленные семинары и совещания.

- Я вам не верю! Это клевета! Извините меня, это у вас разыгралось больное воображение, - резко оборвал я несчастную женщину.

Она нисколько на меня не обиделась, видимо, была готова к такому разговору, достала из сумочки аккуратно сложенный листок бумаги из ученической тетради и подала мне.

- Здесь записаны дни, когда мой муж не ночевал дома. Проверьте, где в это время были вы. У вас же бывают командировки? - печально сказала она.

На этом мы расстались, бессильные (я это уже почувствовал всем своим существом) остановить развал наших несчастных семей.

На следующий день я попросил табельщицу моего отдела сверить указанные в листочке дни с записями в журнале командировок. Оказалось, что эти дни точно (ни одной ошибки!) совпадали с моими многочисленными командировками за последние полтора года! Если еще и теплилась в душе какая-то надежда на ошибку, недоразумение, то теперь она вспыхнула синеньким огоньком и подернулась серой пепельной пленкой, при первом же слабом ветерке рассыпавшейся в прах.

Нет необходимости описывать наше объяснение с женой вечером, после возвращения с работы, приведшее нас к окончательному разрыву.

Элла и не очень-то отрицала эти мои обвинения в ее адрес, дав понять, что в очереди на квартиру можно было стоять до второго пришествия, так как их Главку выделялись, в основном, квартиры для многосемейных сотрудников - 2 или 3-комнатные, а нам на двоих такую никто бы не дал.

Поэтому, мол, главный инженер (“Да, да, мой любовничек!”) в отсутствие начальника Главка (тот был в отпуске) попросил райисполком заменить одну (“Специально для нас!”) 2-комнатную квартиру на однокомнатную, что мы сейчас и имеем.

- Знаешь, кто ты после этого? - зло сказал я.

- Знаю, знаю... А что, убудет, что ли? - не менее зло отвечала жена, прямо-таки оскорбленная добродетель. Эти запальчивые слова, словно холодная снежная крупка по мерзлой земле, долго прыгали и колготились в моем сознании:

Время нас с тобой рассудит.

Мы на крайнем рубеже.

Не убудет, не убудет,

Только... убыло уже!..

Выяснение наших отношений закончилось тем, что наша комната в доме с улучшенной планировкой по улице академика Миллионщикова была перегорожена платяным шкафом на две половины, поделена на двоих посуда, определены дни недели, когда каждый из нас имел право быть дома один или с кем-нибудь, не опасаясь появления другого. А сами мы приготовились к неприятной, хотя и недолгой для нас, процедуре развода: бездетные семьи по обоюдному согласию тогда начали разводить через ЗАГС.

А свою излюбленную боль

Каждый убаюкивал украдкой.

На одну потухшую любовь

Потемнело на Земле несладкой...

А голубая простыня в красный горошек до сих пор нетронутой ждет своего часа.

МОНОЛОГ

ПЬЯНИЦЫ

Как мы пьем?

По принципу - Бог троицу любит. Но мы же при этом кощунствуем. Сначала по-божески - стопочку, другую, третью.

Вместо стопок бывают стаканы, кружки - мера у каждого своя!

Потом примешь "троицу" за себя: зря, что ли, мы созданы по образу и подобию Божьему? Потом "троицу" за друга, он тоже не обезьяна, тоже создан и послан мне Богом.

Потом...

Да мало ли друзей у человека?

Ты меня уважаешь?

А утром: "Помоги, Господи, доползти до работы".

Если бы не было работы, точно спился бы. Вот почему страна боится безработицы. Тогда же все пить начнут без просыпу. А кто же работать будет?

Чиновник-то, он бумаги листает да дивиденды подсчитывает. А нам-то что? Зарплата - раз в полгода. Отдал долги, отдал жене, а то ишшо и алименты, и осталось на две-три ходки в шалман.

Погудим, погудим, да и на работу. Чиновника-то выгони со службы - он на биржу труда. Опять же на шею государства вешается. А нам куда? А мы - в забой, к станку, на коровник. Куда же нам ишшо?

Оклемаешься, отойдешь от пьянки, забудешься - хорошо станет тебе на душе, покойно. А тут и получка подоспеет. Не веришь, жена уже зарплаты стала бояться. "Хоть бы, - говорит, - зарплату подольше задержали. Жить-то без нее намного спокойней..."

Так вот и живем, и любим друг друга: перед получкой - любовь и согласие, после получки - развод и раздел совместно пропитого имущества. Но в любви и согласии дней-то больше.

Мудрые все-таки наши правители!

ДЕНЬ ГОРОДА

31 августа 2002 года - в Москве День города. День кепки, как шутят некоторые горожане, имея в виду мэра города и его знаменитую кепку.

С утра уже самолет-разведчик докладывает на землю о приближении к городу дождевых облаков. Два самолета поднялись в воздух для разгона этих облаков, намеренных пролиться дождем на улицы, парки и площади столицы, где идет массовое гуляние москвичей. Еще восемь самолетов, готовых к взлету, стоят на подмосковных аэродромах.

После обеда, ближе к вечеру, в деревне Марс, что под Тучковом, я обрезаю в саду яблоню: очень уж распушила она свои ветви, того и гляди оборвет электрические провода, подводку к дому или - еще хуже! - во время дождя сделает короткое замыкание, хотя лето нынче сухое, дождя нет и не предвидится. А тут вдруг от столицы отгонят дождь-то, он у нас и прольется...

Недаром соседская девчушка Дашка, соплюшка четырех лет, поет старую частушку на новый лад:

Мы не сеем и не пашем,

А валяем дурака.

С самолета кепкой машем,

Разгоняем облака.

ЗВОНОК В АМЕРИКУ

- Говорит мне однажды жена, - рассказывает Мужик, - сгоняй-ка на станцию, позвони маме, пусть хоть на Троицу к нам приедет, внукам порадуется, да и тебе тещу повидать не грех! А ежели, мол, не дозвонишься, дай телеграмму. На вот тебе деньги, да зря не трать, это последние.

- Ну, пивка-то, говорю, - можно?

- Ну, пивка, уж так и быть, выпей.

Прикатил я на велосипеде на переговорный пункт, а там - Боже мой! - очередь на полверсты. Но - куда деваться? Стою, жду. А с каждой минутой все больше зло закипает на тещу: не хочу, мол, в деревню, там навозом пахнет. Краля какая!..

Говорю мужикам в очереди:

- Отойду на минутку, пивка дерну, вчера-то было лучше, да и теще боюсь со зла наговорить лишнего.

Мужики понимающе переглянулись, а один за мной увязался. Взяли мы с ним чекушку и по две кружки пива. Водку поровну бултыхнули в пиво, выпили и хорошо закусили бутербродами с килечкой и зеленым лучком. А за это время и очередь подвинулась.

Пока пробирался к окошку, прочитал все объявления на стенках переговорного пункта. Особенно мне понравилось "Куда можно позвонить". Оказывается, с нашей станции можно позвонить не только теще или моему другу в Плавск, но даже и в Америку. Подивился я этой возможности, мыслишка зашевелилась: а ведь хватит денег-то до Америки дозвониться и на звонок теще останется.

А когда добрался до окошка, уже твердо решил - звоню в Америку! Написал на бумажке для барышни свой заказ: АМЕРИ-КА, НЮЕРК и номер телефона наугад, какой на ум пришел. Уже и не помню, какой. Быстро дали! "Америка, - сказали по радио, четвертая кабина".

Дрожащими руками взял я трубку - с Америкой же сейчас говорить буду!

- Алло, - говорю, - Нюерк? Гуд бай! Гутен нахт! - у них-то в это время ночь.

- Гуд бай! - отвечает мне мужской голос, - Нью-Йорк, Нью-Йорк!

- Россия, - говорю, - станция Горбачево!  

- О, о! - Горбачефф - карашо!

- Какой карашо? Плохо, - говорю, - хинди руссиш пхай-пхай!..

- Горбачефф водка - карашо! - долдонит он свое. - Садат Хусейн, Бен Ладен - не карашо! Ньюйорк - Москов - карашо!..

- Приезжай, - говорю, - в гости, чекушку с пивом раздавим. Нах фарен в Россию, все, - говорю, - лучше тещи-то я тебе свою фазенду покажу.

- О, фазенда - карашо! - успел он мне ответить, и звонок оборвался...

Это надо же! С той стороной Земли разговаривал! А на этой стороне Земли я совсем забыл про тещу и кое-как велосипед до дома довел. Поставил его в сарай и твердо вошел в избу.

- Ну, дозвонился? Когда же приедет? Встретить ведь надо, - как из пулемета полетели слова изо рта жены.

- Не знаю, когда приедет. Она что-то промямлила, я не разобрал. А тут и линия отключилась.

- Лопух ты! Еще раз перезвонить не мог, что ли? - начала заводиться жена, - Небось, все пивнушки обошел! Ну-ка давай сдачу!..

Короче говоря, что бы ни коснулось тещи, всегда без скандала не обходится.

Но теща-то сама приехала. Без моего звонка. Внуков давно, мол, не видала да по зятю соскучилась. Ой уж и соскучилась? Нотации некому читать, это вернее будет...

- А я говорю мужику, позвони, мол маме, пусть к нам приедет, погостит, - тараторила жена на радостях.

- А мне никто не звонил, я сама надумала - обиделась теща.

- Как не звонил? А деньги куда делись?- накинулась на меня жена.

- А деньги пропил! - с ходу обвинила меня теща. - А звонил он в Америку, мериканца в гости к себе звал...

Во - змея! Не успела приехать, все уже прознала. Оказывается, Нюрка Картавиха была на почте и слышала мой разговор с Америкой. "Так громко кричал, - говорила она теще дорогой, что вся очередь слушала и переживала". Интересно, мол, кто же у вас живет в Америке?

"НАША УЛИЦА", № 9-2003