Сергей Михайлин-Плавский

ГОВЕНДА И Ко

рассказы

ВЕСЕННЕЕ ПОЛНОЛУНИЕ

Только начало смеркаться, а день, завершая свои остатние дела, готовился уже стать вчерашним, с улицы, из снежной кутерьмы, словно с того света, еле пробился истошный голос:

- Сергей Акимыч! Укажи дорогу!

Дед Сергей в это время сидел на лавке и на белые валенки надевал лаковые галоши с красной байковой подкладкой. Он собирался идти давать на ночь корм скотине.

- Старик, опять какой-то твой бедолага заблудился. Где ты их только откапываешь? На всю округу прославился! - ехидно проговорила Василиса Семеновна, моя будущая бабка, одновременно и справедливая до суровости, и сдержанно-ласковая до нежности, а также непревзойденная насмешница по отношению к промахам и, особенно, неблаговидным поступкам деда. Со временем это у нее вошло в привычку, и она частенько "заводила" деда на потеху своим сыновьям и снохам.

Дед в этих случаях начинал ругаться, иногда как-то невпопад матерился, пулей вылетал из избы и шел на погреб резать корове резку из ржаной соломы. К счастью, он быстро забывал свои обиды и уже через полчаса входил в дом как ни в чем не бывало. До ссор или тем более драк дело у них с бабкой никогда не доходило. Был, правда, как потом рассказывал мне отец, один случай, когда дед, доведенный бабкой до "белого каления", попытался однажды в сенцах врезать ей вожжами по заднице, но она, недолго думая, схватила с крюка хомут и насадила его деду на шею, а в это время в открытую дверь вошла с улицы соседка Вера Дорофеевна, известная на всю деревню  неутомимая наушница и сводня. Конечно, к концу дня не было в деревушке дома, где бы не посмеивались над тем, как неистовая Василиса "сунула голову Сергея в хомут и он, якобы, зареготал по-жеребячьи".

Бабка Василиса,  широкая  в  кости  и  приземистая,  была  сильнее деда, и он помнил об этом. Поэтому часто отделывался от нее матерком, выскакивая из дома и остывая, и не умея держать зла, шел чем-нибудь заняться по хозяйству.

Вот и сейчас дед хотел, было, вспылить, да после обеда на него накатило благодушие и он только и сказал, огрызаясь по привычке:

- У, ведьма старая! Гроза тебя расколи! - плюнул на земляной пол, растер плевок новой калошей, накинул на голову шапку, на плечи - овчинный полушубок с огромным воротником и вышел из избы, впустив в комнату белое облако холодного воздуха.

Семья только что пообедала. Моя мама убирала со стола и в большом круглом цинковом тазу с двумя ручками-кренделями мыла посуду.

- Валя, убересси одна?! - сказала моей матери тетка Паша.  - У мене что-то спина болить, - и, проходя в свой "закуток" за печкой, как бы невзначай, добавила:

- Ой, и воды принести надо!

Сидящая на конике бабка сурово глянула на старшую сноху и оборвала ее:

- Протреси телеса-то! Скоро, как матка опоросная, на задние ноги сядешь! Не видишь, что ли, она чижолая.

В это время мама носила меня под сердцем.

Тетка Паша дико сверкнула цыганскими глазами, схватила два ведра и пинком шибанула дверь.

- Ишь, тостомясая, - сказала бабка старшему сыну Василию, - волю взяла указывать! Распустил ты ее совсем...

В сенях послышалась возня, и дед за руку через свои плечи втащил в избу чернобородого мужика в огромном тулупе с несколькими заплатками на боках и спине.

- Давай, погрейся, - говорил он мужику, снимая с него тулуп.

- Сергей Акимыч, укажи дорогу, - твердил мужик заученную фразу, а потом, так и не протрезвевший на морозе, принимался орать на всю избу:

Еду, еду, еду к ней,

К Евдокеюшке своей!

- Ехай, ехай, она тебя встретит скалкой-то! - усмехнулась бабка, - Откуда он?

- Да из Захлебовки, ответил дед, - в прошлом годе в пургу он тоже заблудился, из Плавска с базара ехал. Лошадь сзади огородов стала в сугробе и ни с места. Я привел ее к дому, мужика в дом, а лошади на дворе дал немного хоботья. Вот

она нынче и вспомнила, и опять привела к дому, где ее приветили.

Дед напоил мужика квасом, у того покраснели посиневшие на морозе щеки, глаза оставались пьяными, но уже немного осмысленней смотрели на окружающих, хотя до полного осознания своего положения мужику было еще далеко.

Однако, дед, не обращая внимания на состояние непрошеного гостя, но, как ни как, свежего человека в доме, начал его расспрашивать о новостях, особенно о слухах по поводу Германии и о, якобы,  затеваемой ею новой войне.

- Ну, что там говорят, в Плавске-то? Война-то будет ай нет? Который раз зарится германец на нашу землю? Помню, в шашнадцатом годе мы лупили его в хвост и гриву, а большевики лезли к нему брататься. Тьфу! Неужели и ноне так будет?..

Помолчали.

Мужик после кружки кваса совсем осоловел и что-то самому непонятное буровил себе под нос. Потом, немного погодя, дед спросил его:

- Ночевать будешь или поедешь на ночь глядя?

- Поеду. Едет, едет, едет к ней! - снова заорал во все горло бесшабашный гуляка.

- Ну, дык что ж? Пойдем, запрягу твою конягу...

Через полчаса дед вернулся домой, хлопая себя по бокам руками в овечьих рукавицах.

- Афанасий-ломонос, береги нос! Лошадиный котях лежит, лежит на дороге да как подпрыгнет! Во закрутило, аж ветер гудит в трубе - опять к морозам. Вывел я лошадь на твердую дорогу, - продолжал дед рассказывать, обращаясь сразу ко всем в доме, - наказал мужику свернуть направо у последнего дома Серебряного поселка, а там лошадь сама довезет, дорога-то одна и все лесом, блудить негде.

Деда часто так и называли во всей нашей округе: "Сергей Акимыч - укажи дорогу" за его незлобивость, доброту и готовность придти на помощь попавшему в беду человеку, что и нередко случается с русской бесшабашной душой нараспашку.

Правда и для деда эта его "деятельность" иногда оборачивалась добром, но он  не умел связывать эти события между собой  и  продолжал,  по словам бабки, "возиться со всякими ярыжками", твердо уверенный в том, что так по-христиански и надо делать.

Однажды в Кобылинке, в огромной очереди у мельницы его заприметил местный мужик, сын мельника, которого дед летом уберег от гибели ребенка. Этот зятек по случаю Троицы в хорошем подпитии вместе с женой и запеленатым в одеяло грудным ребенком у нее на руках возвращался к себе домой от тестя с тещей из деревни Ерохино. На подъезде к нашей деревне пьяный будорага разогнал лошадь в галоп - знай, мол, наших! - и вдруг увидел впереди поперек дороги полоску из камней, натасканных моим братом Колькой и соседскими девками, чтобы проезжающие подводы и редкие машины поменьше пылили.

Незадачливый ездок, резко натянув вожжи, осадил лошадь. Она встала, как перед внезапно возникшей стенкой, грузно оседая на задние ноги, а пьяненькая мамаша не удержала в руках живой кокон, перетянутый спиралью розового повивальника, и пискнувший сверток  скатился с рук сначала на плоскодонный полок телеги, а потом как-то нехотя упал на дорогу как раз посередине между передним и задним колесами.

Поддатый возничий вознамерился было уже стегнуть лошадь вожжой, как вдруг услышал яростный крик:

- Стой, стервец!

Дед в нужный момент оказался у дороги возле своего дома и видел всю эту страшную в своей простоте картину. В доли секунды он подскочил к повозке, поднял ребенка, ткнул его в руки очумевшей мамаше, а вознице врезал в левое ухо так, что тот свалился с телеги, словно куль с дерьмом.

Пока горемыка-мужик поднимался с земли, кряхтя и снова падая в дорожную пыль, дед успокоил лошадь, разбросал с дороги камни, принес из пруда ведро воды и напоил обиженную савраску. Потом он проверил надежность упряжки, подсадил мужика на телегу и сказал:

- Не гони лошадь! Она умнее тебя! Жизню человеческую чуть не загубил, поганец, гроза-ть тебя расколи!

Так вот этот поганец и узнал деда в ряду подвод, растянувшемся от мельницы почти на километр вдоль речки

Плавицы. На протесты помольщиков он отвечал, что это его спаситель, что он ему спас ребенка от верной гибели, а потом, когда перетаскали к засыпке все дедовы мешки с зерном, он, каясь и хуля себя последними словами, рассказал мужикам-помольцам всю эту недавнюю историю с ребенком.

- Да ладно, знаем мы Сергей Акимыча - укажи дорогу! Хучь в Плавск, хучь в Чернь мимо него не проедешь, - загалдели некоторые мужики из помольной очереди, давая этим самым свое согласие на проявленную к деду справедливость.

А дед, довольный, что обернулся на мельнице одним днем, а не как обычно двумя, а то и тремя днями, сидел дома за вечерним столом, поднося ко рту стопку "потребиловки", водки, купленной моим отцом на станции Горбачево в магазине "Потребкооперация"...

Много было похожих случаев в жизни деда. Особенно его задевало за живое издевательство над лошадьми. Ехал нерадивый мужик из Черни через Скуратово и Кондыревку в гости в Арсеньево, что за Кобылинкой, ехал себе и ехал, да лошадь, наверно, перед выездом забыл напоить. Как только поровнялся он с прудом, что напротив нашего дома, лошадь, не слушаясь ни вожжей, ни кнута, прямо с телегой затащила его в пруд, да так, что колеса полностью скрылись под водой.

Увидел дед от дома, что лошадь с коротко подвязанным чересседельником и задавленная хомутом судорожными глотками хапает воду, и кинулся к пруду.

- Отпусти чересседельник, живодер!

- В пруд мне теперь лезь, что ли?

- Лезь в пруд, изверг!

- А ты кто такой, чтоб мне указывать?

- Я те дам, кто такой! - дед метнулся в избу и выскочил оттуда с отцовым ружьем.

- Отпусти чересседельник, гад! - и пальнул вверх холостым выстрелом.

Мужик, как был в бурках с калошами, так и плюхнулся в воду. Ругаясь, он ослабил чересседельник на правой оглобле, хомут перестал давить лошади на горло, она спокойно и всласть до бульканья в животе напилась желанной водицы и потащила из пруда телегу в сторону дороги.

- Ишшо  раз  так  сделаешь,  стрелю  прямо  в  твои гляделки! - остывая, сказал дед недобросовестному хозяину, выливающему воду из своих белых городских бурок, обшитых по швам и осоюзненных по носкам и задникам коричневой кожей...

Сегодня - канун Пасхи, Великая, или Страстная суббота.

Весь нынешний день был занят подготовкой к празднику.

Луковой шелухой в густо красный цвет накрашена целая миска яиц, которыми завтра будут обмениваться все члены семьи со словами: "Христос воскрес!" и "Воистину воскрес!"

Яйцо символизирует жизнь, красный цвет - кровь Христа, а в совокупности они означают вечную жизнь. Дай вам Бог, дорогие мои родные и все праведные люди, если уж не вечной жизни, то хотя бы некоторого облегчения вашего

существования на этой земле!

Завтра многие пойдут в Большие Озерки, в церковь помолиться Богу (на большие праздники службу отправляли священники, приезжавшие из Плавска, так как официально наша церковь была закрыта), похристосоваться с родными и друзьями, загадать желания: старики помечтают о внуках, об урожае, старухам положено умываться с серебряных ложек в ожидании богатства, а девушки умоются с красного яичка, чтобы стать еще румянее и красивее.

А сейчас все взрослые обитатели  дома укладываются спать, и трое сыновей деда Сергея предвкушают представление или розыгрыш (как бы назвали это действо в наши дни), задуманный ими с согласия неугомонной своей матери Василисы Семеновны, бабки Василисы.

Этот розыгрыш был затеян не из желания посмеяться над  отцом, а, скорее, от избытка молодой энергии, от отсутствия каких-либо развлечений (в деревне в  довоенное время не было ни клуба, ни радио, ни электричества - этих минимально необходимых признаков цивилизации) или, может быть, в силу привычки бабки Василисы постоянно подтрунивать над своим простоватым и добрым стариком.

Вот мама моя Валентина, младшая сноха в семье, ложась последней,  погасила семилинейную  лампу-молнию,  в доме

стало темно и тихо. Что-то полушепотом ворчал на печке дед, сдержанно посмеивалась бабка. Уже захрапел дядя Илья, самый молодой из сыновей, холостой  и беззаботный. Он спал на полу, на соломенной подстилке, которая, подсохнув за ночь, утром пойдет на растопку печи. 

Через некоторое время начал посапывать дед, тоненько присвистывая прокуренными легкими. И в это время в крайнем  окне  раздался слабый стук  и послышался  приглушенный, но довольно внятный голос:

- Сергей Акимыч, укажи дорогу!

- А, что? - сразу очнулся чуткий на сон дед.

А за окном опять:

- Сергей Акимыч, укажи дорогу!

Дед в темноте сковырнулся с печи, нашел на загнетке валенки, схватил с гвоздя полушубок с шапкой и шагнул к двери, сверкнув в лунном свете белыми подштанниками.

Как только за дедом закрылась дверь, в избе раздалось реготанье его сыновей и похожее на всхлипы хихиканье бабки Василисы.

Дед обошел кругом дом, амбар, сходил к погребу и вскоре вернулся в избу.

- Чудно! - сказал он, - Никого нет: ни прохожего, ни проезжего, как будто их черт съел с квасом.

- Ложись спать, идол неуемный, - заворчала бабка, - может, ты к Дорофеевне бегал? - подлила она маслица в огонь.

- Что ты мелешь, старая кочерга! - возмутился дед и полез к ней на печку.

Сыновья уже открыто ржали над этой родительской перебранкой и дед, давно привыкший к насмешкам бабки, не обратил никакого внимания на излишне игривое поведение своих домочадцев.

Вот он снова засопел с присвистом и  многоступенчатыми полувздохами. А в это время мой отец, активный участник  деревенских спектаклей, устраиваемых в бывшей церкви, лежа уже на полу вместе с братом Ильей, снова взял в руки дедов валенок, постучал им три раза в окно и, плотно приставив к лицу голенище, крикнул в него:

- Сергей Акимыч, укажи дорогу!

- Щас я тебе укажу, гроза-ть тебя расколи! - сразу же очнулся дед, как будто ждал этого призыва. Он опять скатился с печки и проворно выскочил за порог.

Когда он вернулся в избу, там стоял откровенный хохот: катались по полу отец с дядей Ильей, от смеха давился кашлем,  дядя Василий, слышался приглушенный хохоток снох, стонала на печи бабка Василиса.

Обиделся дед или нет, понять было невозможно. Он снова полез на печку к бабке под бочок.

- Какой же ты у меня старый дурак! - миролюбиво и нарочито громко проговорила бабка. - Дай я тебя поцелую!

- Хватит ржать, жеребцы застоялые! Побойтесь Христа-Бога! - бормотал дед, снова засыпая.

В окне улыбалась круглоликая луна. Над Землей сияло первое весеннее полнолуние.

Пять летне-осенних полнолуний оставалось до моего рождения.

ВАЛЯМ

В самом начале войны откуда-то из приграничья с Украиной в соседнюю с нашей деревню Кобылинский Хутор эвакуировался мастероватый мужик Иван Иванович с кроткой женой и неприметной дочкой-подростком.

Не от той ли избушки в Кобылинском лесу в двух километрах от родового имения Кобылинка и пошел этот Хутор, в которой, по преданию, жил и писал свои знаменитые пьесы великий русский драматург А. В. Сухово-Кобылин, когда, якобы, за убийство француженки Луизы Симон-Деманш за него был в трехлетней отсидке крестьянин деревни Ольхи Мишка Вольнов?

А впрочем, наверно, это совершенная случайность: беженцы могли бы появиться и в другой деревне, более отдаленной от нашей, но тогда вряд ли бы родился на свет этот рассказ.

Итак, беженцы поселились в маленькой избенке у одинокой древней старушки и вместо платы за жилье приняли ее на полное свое содержание. Кроме самой необходимой одежки и обужки, у пришлецов ничего не было, и они стали пользоваться домашней и кухонной утварью, которую за  долгую жизнь сумела сгоношить хозяйка этих "хором".

Хоромы состояли из одной комнаты с печкой-лежанкой, маленьких сеней и скотного дворика на козу и двух овечек. Больше у этой согбенной колхозной "помещицы" в хозяйстве ничего не было, если не считать огородика в десять соток, который за последние два-три года зарос мать-и-мачехой, полевым хвощом, а по краям и от задней межи на него уже наступали лебеда и чернобыльник.

Иван Иванович круто взялся за дело. Местный балагур и поддавоха Аркашка за бутылку водки пароконным плугом вспахал под зиму огородик, разбросав перед вспашкой целую телегу навоза, привезенного со своего скотного двора. Дело в том, что Иван Иванович не умел и не любил "ковыряться" в земле: он всю жизнь был валяльщиком обуви, профессионалом своего дела и катал на заказ из овечьей шерсти добротные и долговечные валенки любого размера за вполне приемлемую плату.

По принципу "рыбак рыбака видит издалека" настоящее мастерство сближает умельцев своего дела. Таким образом и познакомились Иван Иванович и мой отец Иван Сергеевич, известный в то время на всю округу кузней, плотник, столяр, кровельщик, часовщик и вообще мастер на все руки.

Пока война еще гремела где-то на Украине, отец подлатал крышу избушки, приютившей семью Ивана Ивановича, связал и установил новые рамы, навесил двери, а, самое главное, помог Ивану Ивановичу смастерить разборный полок на двух козлах - своеобразный валяльный станок, который в нужное время устанавливался в комнате возле двери, а вечером после окончания валки легко разбирался и хранился по частям в сенях или на скотном дворе.

Кроме этого, за лето и осень они с отцом изготовили всю необходимую оснастку для валяния: колодки, клинья, расклинки, ручные рубели - метровые и полуметровые бруски из березы с ручками и выпиленными мелкозубой ножовкой поперечными зубцами для катания валенка и уплотнения шерсти, а также отстрогали скалки и выгнули клюшки для придания валенку нужной формы в процессе валки.

Еще они сладили из дубовых заостренных пластин и собрали на обычной скамейке большой рубель, похожий на растянутые меха гармошки и предназначенный для оттирания валенка - операции,  направленной на окончательную усадку и уплотнение шерсти.

Эту тяжелую до невыносимой ломоты в спине работу я впоследствии справедливо считал Божьей карой, да и не один я, а все члены семьи, когда отец перенял мастерство валяния у  нового друга.

Уже к началу нового года, после ухода немцев из нашей округи, когда их турнули от Москвы, Иван Иванович начал принимать заказы и к весне обул в сверкающие новизной белые, серые и черные валенки всю деревню. Плату за валенки он брал ниже рыночной стоимости, так как катал их из шерсти, приносимой заказчиком, а если мужик сам оттирал на большом рубеле  заказанные  валенки, то они ему обходились еще дешевле.

Но зато в деревне вскоре совсем прекратились завистливые сплетни о том, что вот, мол, появился куркуль, частник, который дерет денежки незнамо за что: попробуй-ка оттереть три-четыре пары валенок для всей семьи! Сэкономишь копейки, а спина до самой косовицы будет помнить эту "удаль молодецкую".

Не могу сказать, как валялщик или по-деревенски валям (эта кличка к нему сразу же и прилипла) уживался с налоговыми органами: мне известно только одно, что налоговый инспектор и депутат сельсовета сами пользовались услугами валяма, а районная комиссия при описи имущества могла ли посчитать какие-то козлы, стоящие на скотном дворе, за валяльный станок?

Жил Иван Иванович тихо, смирно, не выпячивался, не заносился перед сельчанами, всю зиму валял валенки, по весне он сворачивал свое производство, а в начале лета, на Десятую Пятницу, приезжал к отцу в гости и после этого запивал на целый месяц, а то и дольше. Бессловесная его жена Алена с дочкой Галей копались в огороде, а он целыми днями в пьяном угаре валялся на полатях, вставая только для опохмелки и по малой нужде.

Вылезет поздним утром из-за печки, потрясет всклокоченной головой с выпяченными мутными белками глаз и опухшими подглазьями, скажет свое любимое то ли ругательство, то ли поговорку "кутю-мутю", наполнит до краев стакан водкой или самогоном из бутылки, на время запоя стоящей на виду на столе, сольет алкоголь в горло безо всяких глотательных движений, сходит на двор и снова лезет в свое логово, теперь уже до вечера.

Жена не ругалась, не корила его за это. За много лет совместной жизни она свыклась с его запоями, смирилась со своей участью и  уважала мужа за то, что тот ничего не жалел для дочки. А денежки-то у него водились, не то, что у колхозника, при нужде продававшего картошку по пяти рублей за мешок заезжим спекулянтам, чтобы купить ребенку парусиновые тапочки к новому учебному году...

Потом была война, которая отняла у моего отца полтора года молодой жизни и искалечила самую работящую правую руку, отчего отец в первое время после возвращения из госпиталя не мог сдерживать слез и жаловался Богу:

- Господи! Отнял бы ты у меня любую ногу, мне бы легче было...

За время отсутствия отца Иван Иванович, как мог, помогал нашей семье, по крайней мере, валенками на холодное время мы были обеспечены.

После войны дружба кузнеца и валяма еще более окрепла, и мы уже семьями ходили друг к другу в гости на престольные праздники: на Троицу и Яблочный Спас - к Ивану Ивановичу, а на Десятую Пятницу и Временную он со всей семьей приезжал к нам.

Гуляли широко, с размахом, с песнями русскими и украинскими. Отец по давней привычке брал гармошку и на басах левой рукой держал нужный мотив, а мама с теткой Аленой и Галей легко его подхватывали и вели до окончания песни. Такое задушевное исполнение любимых народом песен нынче можно услышать только у одной певицы - Валентины Толкуновой.

Под окном черемуха колышется,

Распускает лепестки свои...

У меня и до сих пор перед глазами стоит моя поющая мама.

Иван Иванович никогда не пел, но слушал с удовольствием, время от времени прерывая отца:

- Кутю-мутю, плесни трохи!

Они выпивали "внеочередную", начинали новую песню или шли бороться на лужайке перед домом.

Под гармошку отца Галя любила плясать "цыганочку" или "сербиянку".  Год от года Галя становилась красивее и интереснее, так что даже отец однажды заметил своему другу:

- А что, Иван Ваныч, отдашь свою Галю за моего Витька? Вон какая невеста! - восхищался он.

- Зелена ще! - бормотал возможный будущий сват, хотя Галя года на четыре была старше меня и проявляла уже нетерпеливое женское любопытство к мужскому полу, пытаясь при ночлеге завлечь меня в свою постельку. Но здесь всегда начеку была моя неусыпная мама и грехопадения не случилось.

А Галя вскорости выскочила замуж и уехала с мужем куда-то в Подмосковье, то ли в Загорск, то ли в Тучково, откуда изредка присылала родителям письма, а к дням рождения и денежные переводы на небольшие суммы, и тогда соседи завидовали старикам и говорили:

- Деньги к деньгам прут! Опять валяму пятнадцать рублей привалили!

По этому поводу разбитной и всегда пьяненький Аркашка уже на другой вечер спел залихватскую частушку, которая сразу же пришлась по душе жителям деревни, оттого и пошла гулять по России, по всем ее селам, деревням и весям:

Десять лет в деревне не был.

Пять рублей домой послал,

Вся деревня охренела -

Где такие деньги взял?..

Заканчивался праздник тем, что я на третий день гулянки отвозил на телеге всю валямову семью домой, где еще около месяца Иван Иванович не выходил из запоя, все это время не имея привычки закусывать после очередного стакана зелья.

Время неостановимо мужало молодых, старило и обезображивало пребывавших в самом соку мужиков и баб, выкашивало стариков.

Тихо и незаметно подкралась смерть к не умевшей делать зла тетке Алене. На ее похороны собралась вся деревня от мала до велика, всем она угождала: то  яичко подаст, то  варежки свяжет одинокому мужику, глядишь, и мучицы отсыплет соседке на блинцы к масленице тайком от своего грозного и прижимистого "хозяина".

Валям оторопел от такого наплыва людей, и ему на какой-то миг стало не так жалко жену, как себя, и было тошно оттого, что он проглядел в своей жизни такого богоугодного

человека и своей жесткостью, а иногда и жестокостью подавлял ее волю, сделав из нее простую прислугу, девочку на побегушках, на плечах которой был и огород, и, хотя и немногочисленная, скотинка, и выращенный ею же яблоневый садик на пять-шесть деревьев.

- Кутю-мутю, - ворчал "старый валенок", как его еще называли соседи, - когда же ты успела стока добра наробить людям, шо воны проливають по тебе слезы, як по ридной маме?..

Со дня похорон валям стал еще молчаливей. Первые дни вообще ни с кем не разговаривал, даже с дочкой, приехавшей на похороны. Дня через три дочка уехала в свое Подмосковье, и он остался один: скатал еще по инерции несколько пар валенок, но работа валилась из рук, он смутно чуял свою вину перед Аленой, но как помочь самому себе, не знал.

В  любое  время суток  она возникала у него перед глазами тихая, покорная, как будто виноватая в чем-то, и просила его об одном: 

- Прости меня, Ванюша, за то, что оставила тебя одного на Земле, видно, так Богу угодно. Ты поешь, поешь, - просила она, - там картошка в чугунке осталась. Выпей и поешь...

У Ивана Ивановича к глазам подступали назойливые слезы, он начинал материться, выходил из дома, садился на завалинку и думал, думал до самого обеда. Да и какой это обед без Алены, без ее ласкового голоса и шершавых рук всегда готовых подвинуть ему лучший кусочек? Невыносимо стало жить ему бирюком, он даже и не догадывался раньше об этом.

Однажды ближе к вечеру запер валям дверь, навесил на нее замок, сходил к соседу, чтобы тот скотину его, козу и четырех овечек, загнал к себе на двор, потом сел на велосипед, купил в "Сельпо" две бутылки водки и приехал к другу своему, колхозному кузнецу Ивану.

- Кончилась моя жизня! Все Алена поломала, - сказал он моему отцу, - давай, брат, помянем ее. Стоит она у меня перед глазами виноватая какая-то и прощения просит.

- Не она, а ты у нее попроси прощения,  да и у Бога заодно, - после первого стакана сказал отец.

- Не умею я, не знаю как, да и не верю я этому Богу...

Надо сказать, что отношения с Богом у стихийного атеиста

Ивана Ивановича были сложными, а, вернее, никаких. Бог ему не мешал, а Иван Иванович свою миссию валяма на Земле выполнял исправно. Не было ни одного случая, чтобы его валенки имели хоть какой-то изъян. Ведь мог же он, как другие валяльщики, хотя бы для продажи на базаре, скатать валенки, предварительно замоченные в слабом кислотном растворе (в "купоросе", как он говорил), отчего валенки делались каляней и холоднее, но зато усилий на их изготовление требовалось почти в два раза меньше, так как шерсть в этом случае и быстрее, и плотнее давала усадку. Такой " свиньи" не подложил Иван Иванович ни одному заказчику или покупателю своей продукции. Марку свою он держал крепко...

- А теперь давай помянем рабу божью Алену, да и твою тоже, а я почитаю тебе "Псалтырь", - предложил отец.

Так и сделали. Выпили еще и понемногу закусили, даже валям съел картошину с огурцом, чего раньше никогда не

бывало, обычно он  не закусывал.

И вот отец раскрывает на столе старую Библию и читает из ПСАЛТИРИ седьмой псалом, но со своими добавлениями для убедительности.

- Господи, Боже мой! Если я что сделал неправедно, если я унизил жену свою, то пусть враг преследует душу мою, - монотонно, почти нараспев читает отец, - Господи, Боже мой! Если есть неправда в руках моих, если жена моя всю жизнь ходила в старом платье от жадности моей, пусть враг настигнет меня, - продолжает читать отец.

- Там так и написано? - спрашивает ошеломленный Иван Иванович,  не подозревавший, что так близко и непосредственно может соприкоснуться со священным писанием, правда, греховно подправленным своим же подвыпившим другом.

- Так и написано, - отвечает отец, - тут вот еще есть. Господи, Боже мой! Если я платил злом тому, кто был со мною в мире, если я ударил жену свою или покрыл матом ее седую голову, то пусть враг мой втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах!

- Кутю-мутю! Ты что несешь, мать твою в купорос? Не верю! Откуда Бог может знать про это?

- На, читай сам! - отец решительно пододвигает книгу рассерженному другу. 

- Так и написано в Библии. Грешен ты, Иван Ваныч, перед женой своей и перед Богом. Молись и повторяй за мной. Прости меня, Господи, ибо не женою была у меня раба Божия Алена, а прислугой, и помыкал я ею и денно, и нощно и всю работу по дому взвалил на нее, а вместо того, чтобы купить ей платье, покупал бутылку и был доволен.

Отец уже не смотрит в книгу, но пальцы левой руки держит на  строчках и продолжает:

- Помилуй меня, Господи, как поступаешь с любящими Имя Твое!

- Помилуй, Господи! - еле выдавливает из себя, словно нерадивый отрок, Иван Иванович, вконец сраженный грубою земною правдой священного писания.

- Прости согрешение мое, Господи, ибо велико оно! - заканчивает отец, закрывает книгу и уносит к себе в спальню.

Валям долго и сосредоточенно думает, изредка взглядывая на божничку с зажженной лампадкой. Отец возвращается к столу и берет бутылку:

- Ну что, Иван Ваныч, по лафитничку на сон грядущий?

- Нет, брат, пить я больше не буду. Не могу.

Отец в растерянности ставит бутылку на стол. Такое с его другом случается впервые.

- Пойду я, - тихо, будто самому себе, говорит Иван Иванович и поднимается с лавки.

- Куда ты, на ночь глядя? Переночуешь и утром пойдешь, - пытается протестовать отец.

- Нет, Иван Сергев, пойду. Тут недалече: по тропочке, через поле, танковый ров и  - дома! Ну, прощай, брат, успокоил ты меня, кутю-мутю, - то ли по привычке, то ли в осуждение добавляет он свою поговорку.

- Куда ж ты пешком-то, а велосипед?

- Влисапед пусть будет Витьку. Хороший у тебя хлопец. Мне Бог сынку не дал...

Одинокая звезда, висевшая в темном небе, вдруг сорвалась и по прямой стремительно врезалась в пашню чуть впереди Ивана Ивановича.

А за ним, в некотором отдалении, до самого Хутора шел тощий, поджарый волк.

ГОВЕНДА И Ко

После наступления новой еры демократии, когда цельных два Президента  не знали толком, что дальше делать с Россией, которую рвали на части всякие высшие уголовники и проходимцы, появился в деревне лекарь-травознай и стал лечить людей от радикулита, острого хондроза и других прочих болезней, какие под руку попадутся.

А у нас все болезни-то - самые что ни на есть деревенские: там простыл, навоз по весне выбрасывал со двора, жарко стало, скинул телогрейку, остался в одной рубахе, покурил, малость отдыхая - вот тебе и радикулит, а там наломал спину, набрасывая на транспортер зерно на току деревянной лопатой - вот тебе ишшо боль в пояснице.

А то ишшо барскую болесть заработаешь - подагру. Это когда ползимы погостил у сына с молодкой в Москве, сладко попил столичной водочки под ветчинку из железной банки да под икорку красную, что твоя смородинка ягодка к ягодке, она и привяжется эта подагра, али  ишшо хужее - благородный желудок откроется, тогды - хана! Дома, уже в деревне, ничего есть не сможешь, даже картошки с огурцом, все прет обратно.

Поселился энтот "народный исцелитель" у Лизутки Рюмкиной. Да она его сама, можно сказать, и заманила в деревню, когда по весне ездила в Тулу продать картошку, а заодно и дочку навестить и на внуков поглядеть.

А дочка, я тебе скажу, в масле катается. Такая расфуфыренная приезжала намедни в деревню мать проведать: шуба на ней из горностаев каких-то да соболей, их, говорят, нынче в Сибири-то ни одного не осталось, всех перевели, как наиглавнейший чекист Дзержинский контру в начале 20-х годов прошлого века.

А видел бы ты мужика ее - куда там! - бизнесмен, владелец туалетов в Туле на всех вокзалах и автобусных станциях. Он даже и к нашему председателю подкатывался. "Давай, - говорит, - я тебе общий на весь колхоз царский туалет отгрохаю за мильен долларов. Культурно, - говорит, - жить надо..." А наш ему отвечает, спасибо, мол, на добром слове, у нас и так культурней некуда: под каждым кустиком - туалет. А в твой царский кому ходить-то? Или ты мне прикажешь из других деревень народ возить на машине для культурного облегчения? Но тогда ты мне за те же денежки и дороги построй!..

Что ты! После таких слов прыткого бизнесмена как ветром сдуло, а мы до сих пор ходим, кто на двор, кто в огород. Удобрения-то нынче вон какие дорогие!..

Короче, ладно. Первое время мы и не слыхали ничего про того мага и волшебника. Лизуткины соседки говорили, будто повадился он по нашим лесам шлендать, травы какие-то там собирать, весь сарай пучками увешал. А ишшо Лизутка недавно хвасталась, хвалила своего постояльца: "Знающий, страсть! Зря, говорит, Лизавета Тихоновна, стока полезных растениев у тебя в огороде пропадают. Многие из них годятся для пользования от ревматизьмы и болей в суставах: и крапива, и лопух, и сирень с березой, да перцы там всякие с подсолнухами... Это же все знать надоть! А мы, говорит, Лизавета Тихоновна, настоим их на твоей водочке в нужной плепорции да и подлечим страждущих: кому - внутрь, кому - на растирку. Вот и ты, мол, будешь при пользительном деле. Не все-то, мол, тебя хаить и обзывать бездельницей да самогонщицей..."

Так вот и открылся у нас в деревне лечебный дом "Говенда и Ко", тоись Лизутка и маг по прозванию Модест Авдеич Говенда. А Витя Длинный сразу же энтот дом окрестил по-иному и пошло по деревне более привычное "Лизутка и Г", а мага потом стали и по-другому звать - екстрасенц, потому что зелье он наливал из бутылки "екстра", а народ принимал в сенцах, в чулане. Лизутка-то в избу его не пустила: "Грязи мне тут нанесут!"

Оно, конечно, не грязь, а за печкой у ней цельный спиртзавод пыхтел: печка-буржуйка, два чугуна - один на один и корыто с водой и трубкой длиной метра на два. И с утра и до вечера "дурочка сахарная" капала в трехлитровую банку с травкой-зверобоем для укрепления общего тонуса в организме.

Для начала чародей Лизутку вылечил от радикулита настойкой "дурочки" на шляпках подсолнуха да мазью на березовых почках путем втирания и массажа. Уж какой там массаж он ей делал, никто, конечно,  не видал, но после него носилась она по деревне, как молодая коза, рожа светится, а в глазах бесенята скачут.

А к тому сроку у Ванюшки Онучкина шпора на пятке выросла; совсем мужик ходить перестал. И таблетки какие-то глотал, и парила ему Домна ногу с медом и уксусом, чуть без ноги не остался - ничего не помогало. И тогда подался он к знахарю. Лет под сорок ражий мужик положил его на топчан, сам разул и огромными клешнями помял шпору, чтой-то бормоча и сплевывая в угол чулана, потом строго так поглядел на Ванюшку, как будто уколол глазами, и сказал:

- Вот тебе настойка на цветках сирени, будешь принимать по 40 капель 4 раза в день, а на ночь компресс к пятке привязывать.

"Дорого, конечно, - возмущался потом Ванюшка, - цельную полсотню содрал да нога нужнее..."

Пол-литра Ванюшке и на неделю не хватило, а на компрессы жалко было изводить такой бальзам. "Ох, и крепка же, стервь, аж дых перехватывает", - восхищался он. Уж не знаю, как, но выпросил Онучкин у своей Домны ишшо на бутылку зелья, отчего Домна потом грозилась перед соседями вывести на чистую воду эту "сладкую парочку", чтобы нищих не обдирали. Кричать-то кричала, а Ванюшка после второй бутылки встал на ногу и пошел прямо в сельсовет объявлять благодарность  заезжему  исцелителю и заодно Лизутке.

От того дня и пришла к екстрасенцу слава. Первыми потянулись  нему мужики: у кого рвматизьма, а либо радикулит, у того острый хондроз гуляет по бедерным суставам, а другой от отложения солей не знает на какую стенку кидаться. Скока же сразу болезниев открылось - вся деревня сказалась больной! И план поставок государству выполнять некому. Государству там надо кого-то кормить, а нас никто не кормит, хотя мы и есть то же самое государство.

Ну, ладно. Это я так, к слову. Потянулись, значит, мужики к магу. Да и как не потянуться: тебя там выслушают чин-чинарем, поднесут за "чирик" стакан микстурки со зверобоем для общего тонуса, а потом сам решай - будешь лечить какую болезню али в общем, организму укреплять.

Многие мужики так и делали: прямо с работы к Говенде перед обедом, "подкрепился" и  домой  - обедать.

А потом и бабы не отстали от мужиков. Прибег бригадир к Марфутке на работу звать, она ни в какую. "Организму, - говорит, - иду нынче лечить. По всей организме прострел идеть! Даже в постеле шевельнуться больно!" Потом пришли они втроем с Нюрахой и Мотей в ту "Говенду и Ко", хватили там по граненой мензурке настоечки для общего тонуса да такого песняка задали, что мужики за головы схватились: чтой-то, мол, бабы разорались, уж не праздник ли нынче какой? А как же, обидно ведь отстать от праздника!

Тут-то и нагрянул бригадир к Лизутке.

- Закрывай свою лавочку и выходи на работу! - кричал он ей с досады, - радикулит вылечила и других не смущай! Не выйдешь на работу - участкового призову.

А участковый, как на грех, и сам объявился. Мимо проезжал да и услыхал, как бригадир надрывается. Но на энтот раз все обошлось по мирному договору: выдули они бутылки две золотистой зверобойной лечебной настоечки и разошлись тихо-мирно.

С тех пор и начался закат фирмы "Лизутка и Г". Бригадир утром и вечером стал забегать поднять тонус и все бесплатно. А участковый, глотка луженая, куда бы ни ехал, у него все дороги до двух раз днем сходились к дому Лизутки, а уж вечером-то и сам Бог велел.

А там тракторист Васька Мишин взбунтовался: " У меня, - говорит он Лизутке, - тонус не поднимается пахать тебе огород весной". Пришлось и его поставить на бесплатное довольствие.

Недели три ишшо стоял насмерть энтот лечебный центер нашей деревни, пока мужики не снесли ему все свои заначки. Потом один за другим стали они просить в долг, если уж не подлечить, то хотя бы через день поднять тонус в организме.

Глава фирмы Модест Авдеич Говенда подсчитал выручку за последний месяц, собрал свои пожитки и сказал Лизутке:

- Видно, не судьба. Не поминай лихом, Лизавета Тихоновна. Подамся я теперь на шахты. Мне думалось, что в деревне простые и бесхитростные люди и очень нуждаются в моей помощи. Оно так и есть, и я в этом убедился. Но не их вина, и тем более не моя, что их до нитки обобрали гораздо раньше меня. Выручи, дорогая моя компаньенша, дай на билет до Щекина. Жив буду - рассчитаюсь...

Проводила его Лизутка на остановку, что напротив правления колхоза, посадила на автобус и вся в слезах вернулась домой. Разобрала свой спиртзавод: корыто - в поросячью закуту, чугунки - на загородку и опустело у нее и в доме, и в душе. Как же, мечтала о золотой рыбке, а осталась у пустого корыта с двумя дырками.

А вечером участковому так и сказала, ничего не таясь:

- Разорили вы меня вконец, живоглоты! Нету у меня теперь ничего. Одни вон чугунки на загородке болтаются...

О таком ли малом бизнесе кричат нынче по телевизору? - закончил Василий свой рассказ.

ПРИВИДЕНИЕ

После вечерней росы уже в сумерках косари пришли с покоса домой и Витек, учащийся техникума, только что сдавший экзамены за первый курс и приехавший к родителям на каникулы, бросив косу на загородку палисадника, сидел за столом и наскоро пил парное молоко из обливной кружки, заедая его душистым домашней выпечки хлебом цвета созревших метелок конского щавеля.

Витек откусывал хлеб большими кусками, набивал ими полный рот и торопливо жевал, наслаждаясь его приятной рыхлостью и духовитостью. Хлеб на четвертый год после войны впервые был замешен и испечен без примеси этого самого конского щавеля, а до того он бывал жестким, каким-то "колючим" и от него чесались плечи и загривок.

- Ешь, не торопись, никуда не денется твоя зазноба, - подтрунивал отец, пытаясь скрюченной правой кистью руки пощекотать затылок сына. Витек, молча, согнутым локтем отмахнулся от отца, быстро допил остаток молока и встал из-за стола.

- Недолго шляйся-то, - напомнил отец, - завтра на покос не встанешь. Будить не буду, сразу ремня врежу. 

Отцовская угроза вылетела по привычке, и Витек знал об этом.

С прошлой осени, как он поступил в техникум, отец принял его за равного и, если раньше, не очень-то склонный к рукоприкладству, мог его иногда ругнуть за какую-то шалость, то теперь чаще всего ограничивался тем,  что пристыдит и строго скажет: "Больше так никогда не делай".

Витек спешил к Шумилиным девкам Женьке и Тайке, жившим с матерью на другом конце деревушки  у самого склона начинающейся отсюда травянистой лощины, протянувшейся до Серьгова леса и дальше аж до большого села Арсеньева.

Лощина была, видимо, когда-то руслом довольно глубокой речки, впадавшей у Арсеньева в реку Плавицу, но этого даже старики уже не помнили.

Летом на склонах лощины косили траву на сено, а зимой пацаны прямо от дома Шумилиных девок устраивали ледяную горку, с которой катались на салазках, фанерках, а Витек на коньках-снегурках, прикрученных к валенкам с помощью шпагата и деревянных палочек-закруток.

По обоим склонам лощины на всем протяжении деревушки еще были видны безобразные развалины блиндажей, поросшие крапивой, серебристой полынью и чернобыльником. Бревна от накатов сразу же после войны жители растащили на топку, а Витек до сих пор помнил каждый блиндаж, где он с друзьями Чекаркой и Чурюпом побывал в гостях у солдат, скучавших по своим таким же дотошным и остроглазым хлопцам.

Пока девки наряжались, Витек сидел на скамейке, пытаясь заглянуть в окно: его манила тайна женского тела. Но в окно он ничего не увидел, так плотно оно было завешено. Правда, один раз, наверно, от резкого колебания воздуха занавеска дернулась и Витек только и успел рассмотреть бретельку на полном  плече Тайки,  отчего горячая волна желания обожгла его тело, и он долго не мог успокоить разбушевавшееся сердце.

Но вот девки, в конце концов, вышли на улицу, готовые идти в Больше-Озерский клуб на танцы под радиолу. Послевоенная молодежь вечерами собиралась в этом клубе почти со всех окружных деревень: Ерохина, Малых Озерок, Кобылинского Хутора, Крутого и Серебряного поселков, а иногда на колхозных машинах заезжали ребята постарше из Кобылинки или Кондыревки.

Витек все эти дни с начала каникул жил сердцем: весенняя сессия позади, экзамены сданы успешно, с одной только четверкой, полубессонные ночи, проведенные над конспектами, растворились в мареве памяти и сейчас душу занимала днем только заготовка сена, а вечером зеленые глаза и трепетные, ласковые руки Зинули, приехавшей из Запорожья на лето к тетке Шуре Дронюшкиной. Второй год  сладкой занозой сидела Зинуля в сердце Витька. Каждый день сразу же после вечерней росы он торопился к ней, проводя с нею все ночи напролет. Иногда по утрам даже еле успевал прямо о свидания забегать домой за косой и уже за деревней догонял потянувшихся с первыми лучами солнца на луг косарей.

Сегодня бригада косарей (по одному человеку от дома, косили-то из расчета десять процентов себе) закончила заготовку сена для колхоза, завтра пойдут косить для себя. Для этих целей оставили два ближних склона с густой и сочной травой и еще дальний лужок, ревниво оберегаемый от потравы колхозной или своей скотиной.

Витек был рад помочь родителям заготовить сенца на зиму: корове после отела, ее теленочку и ягняткам, которые появятся вскоре после Нового года.

Колхозники справедливо делили сено: косцу - копну, подскребальщику - полкопны. Неявка или опоздание на работу грозило отлучением от пая, поэтому таких инцидентов на покосе не возникало.

Витьку импонировала такая справедливость, он косил и ворошил сено с душой, отдавая работе всю молодую силу и стараясь на подаче на воз подменить ту или иную уставшую женщину.

Но вот девки со смехом закрыли дверь и перестали греметь накидной щеколдой. На какой-то миг сделалось тихо и вдруг все  услышали  такой  знакомый  звук  срезаемых  косой стебельков травы: 

- Ж-ж-жых, ж-ж-жых!

На ближнем склоне кто-то косил траву на делянке, оставленной для завтрашнего выкоса. Кто-то воровал травку, все лето оберегаемую от вытаптывания и потравы скотиной. Даже пастухам это было строго заказано. Витек аж задохнулся от возмущения, а девки растерялись, остановились, не знали, что делать. Витек лихорадочно соображал: "Шугануть, поднять крик? Отнять и поломать косу? Глупо и опасно идти ночью на человека, у которого в руках коса. Что же делать? Надо пугнуть вора так, чтобы ему ни завтра, ни потом неповадно было хапать общественное добро!"

Бедный, наивный Витек, верящий в торжество справедливости! Люди это придумали в свое утешение. Справедливость у сытых показная: поделит с другом кусок хлеба, а назавтра уведет у него жену или соблазнит дочь и принародно будет бить себя кулаком в жирную грудь, я, мол, за друга - в огонь и в воду...

Витек шепнул девкам: "Подождите меня!" и метнулся за соседний двор, позади которого он рассмотрел ровные рядки

скошенной травы, а внизу на самом дне лощины женскую фигуру. Горячечная мысль ударила в голову: "Напугать! Ну не драться же с женщиной. Был бы мужик - другое дело!"

Витек вернулся к девкам и приглушенным голосом проговорил:

- Дайте мне простыню. Я пугану эту ворюгу!

Девки захихикали.

- Только тихо! Я счас! - и они поспешно вернулись к дому.

Витек быстро посвятил девок в свой замысел, взял под мышку белый квадрат простыни, вышел из сеней и начал спускаться в лощину по направлению к кладбищу. Через какую-то минуту его фигура полностью растворилась в темноте. Девки притихли и ждали дальнейшего развития событий. Из лощины по-прежнему слышался размеренный шорох косы:

- Ж-ж-жых, ж-ж-жых!

По другому склону лощины Витек поднялся вверх, прошел по паровому полю, за которым располагалось кладбище, до того направления, где косили траву, накинул на себя простыню, оказавшись похожим на привидение (по его представлению) и начал спускаться вниз прямо на ночную хапугу.

- Ой! - испуганно крикнула Параха, жена председателя колхоза, вздорная, хамоватая с мужскими плечами бабища; на деревне поговаривали, что она поколачивает своего далеко не тщедушного муженька. - Ой-ей-ей!

Подхватив косу, она бросилась бежать к девкам Женьке и Тайке, видимо, она слышала их сборы на вечерку. Параха совсем забыла, что воровала траву у своих же сельчан, охвативший ужас заставил ее искать спасения в общении с живыми людьми.

Витек спокойно, словно плыл над землей, продолжал идти за Парахой. Девки, давясь от смеха, встретили ее позади своего двора.

- Ты куда, теть Пань?

- Ой, боюсь оглянуться - помру! Там, там покойник! Весь в белом...

- Где покойник?

- Да вот же он! - Параха, осмелев, стояла чуть впереди девок. - Не подходи - зарежу! - она высоко над головой подняла косу.

 Витек, будто ничего не слышал, и продолжал "плыть" на обезумевшую бабу с блестящей в слабом лунном свете полоской косы. Так продолжалось какую-то секунду, другую: Витек медленно приближался. Параха замерла, словно мгновенно превратилась в каменное изваяние. И когда между ними оставалось не более трех шагов, Параха, не выдержав  пытки, метнула косу на землю под ноги "покойнику" и с криком: "Спасите!" - сиганула в сторону своего дома.

В это время ее кобелек Тузик подскочил почти вплотную к ногам обидчика своей хозяйки и начал злобно рычать. Витек перед его носом плавно развел полы простыни и снова сомкнул их. Трусоватый защитник в страхе отпрыгнул  и с визгом бросился бежать вслед за хозяйкой, словно его хорошенько огрели увесистой палкой. А Витек, не снимая простыни, на глазах изумленных зрителей не спеша развернулся и пошел вниз по склону в сторону кладбища.

- Ой, что это было? - снова осмелела Параха. - Меня всю колотит, аж поджилки трясутся! Это же надо, кобель и тот испужалси!

- Это - вещун! - серьезно сказала Тайка и переглянулась с Женькой.

Услыхав шум, от соседнего, крайнего дома в деревне, подошел колхозный счетовод Михаил Григорьевич Терехов.

- Что у вас тут за шум?

- Ой, дядь Миш, за мной покойник гналси! - зачастила Параха.

- А ты что ночью не спишь? Они-то хоть молодые, - спросил удивленный старик.

- Да я... - запнулась Параха, не зная, что ответить.

- Она нашу траву косила, - зло сказала Тайка, - вон там, на склоне.

- Вон оно что! - сразу врубился в ситуацию старый разумник. - Это тебе предупреждение, Параскева. Иди домой и подумай...

На следующий день председатель не вышел на покос. По общему согласию бригада косарей решила не лишать его пая, а траву, скошенную ночью Парахой, забрала в общий котел.

В конце года на общем отчетном собрании колхоза председателя прокатили единогласно.

"Наша улица", № 11-2003