Сергей Михайлин-Плавский "Павел исцеляющий" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

вернуться
на главную страницу

ПАВЕЛ ИСЦЕЛЯЮЩИЙ

рассказ

- Ой, бабоньки, легкая я нынче, - доверительно говорила Верка бабам, которые на колхозном току сортируют и сушат в сушилке рожь, намолоченную комбайном в пасмурную погоду, - к лекарю ездила, радикулит лечила. Как на празднике побыла. Обходительный таксой, а все нутро расшевелил так, что петь хочется и весь свет обнять.
- Да ты что лечила-то: радикулит или эту ... как ее? - ввернула словечко Матрена.
- Радикулит я лечила, а заодно, по случаю, и сопутствующую болесть на кого залезть! - захохотала Верка.
- Будя болтать-то! - засомневалась Матрена, а Верка продолжала:
- Я и щас глаза зажмурю и лечу прям к звездам. Вот это мужик, так мужик. Мой-то змей нечесанный, когда тверезый, злой ходить, не допросиеси и не дождесси, а поддатый упадеть на тебя, как мешок с этим... ну с теплым - прости, Господи, душу мою грешную! - качай его для его же удовольствия. А он плюнул, как в лужу, и отвалилси. Тьфу, паразит! Накачаешься до темноты в глазах, а он, бедный, умаялся и жрать захотел. И правда что ли, говорят, как вспомнишь, мол, про любовь, так жрать охота. Ни ласки тебе, ни обхождения, одно тока и остается - вставай и вари картоху. А у тебя и ноги, и спина ноють от этих "качелей". Шутка ли, пять пудов повози-ка туда, сюда, а нутро криком кричить - ишшо просить! Кричи не кричи, а силов больше нету. Все! Кончилась любовь - продолжается совместная жизня: дай руб на чекушку, собери пожрать, накорми скотину, а он, змей необязательный, пошел на тракторную стоянку на троих соображать.
Верка перевела дух, помолчала немного и продолжила:
- Сначала-то он мял и гладил спину, было немного больно и приятно, потом оглаживап бедра, тут я вроде бы даже и вздремнула, а он грудь мне целует да так требовательно и в то же время нежно, что твой дитенок. Верите - нет, я еще раз пережила материнство и после не помню, как улетела в небо, в какое-то блаженство, во мне все зашлось и летело ввысь, в небеса. Так бывало только в молодости с Аркадом. А этот только одно и шептал: "Богиня!" Ну, разве можно так, бабы, а? Разве богини занимаются такими делами с чужими мужиками, а?..
- Ой, подруг, не говори, не трави душу, - перебила ее Натаха, год назад похоронившая своего благоверного: он политуры по ошибке хватил, все нутро у него склеилось, - и мужик у тебя есть, и все ты недовольна. Все обхождения ждешь, а печка-то сама, небось, не разгорается, ее раскочегарить надоть. Он боится тебя, мужик-то. Они же в энтом деле трусливые, чуть что и отвалился, и от стыда не знаить куда деваться. А ты, небось, еще и добавляешь: неспособный, мол, пропил свою силу, молодость с тобой загубила. Да после таких слов-то любой бугай сникнет. Вон Илюха говорит, мол, если человеку изо дня в день твердить, что он свинья, то через неделю этот бедолага захрюкает. А ты дай-ка мне его на одну ночку, посмотрим, какой он неспособный, - слукавила вдруг Натаха и подмигнула разинувшим рты бабам: такого откровенного разговора они не ожидали услышать, хотя он и был похож на шутку или розыгрыш.
- Да бери хоть на неделю, все равно от него толку, как от козла молока, - с вызовом ответила ей Верка, стараясь сохранить свое безразличие: правда ли, нет ли, но говорят, что Лев Толстой однажды сказал, что, мол, если бы мужики знали, о чем между собой говорят женщины, то они в десять раз были бы нахальнее с ними.
- Во-во! - воскликнула Натаха. - Мне как раз перегородку поставить, спаленку отгородить. Надоело терпеть. Завалится в избу какой нахал, не успеешь оглянуться, а он прям в своих засаленных портках - плюх на покрывало! Отстирай-ка, попробуй!
- Заодно и спаленку обновишь! - заржали бабы. - И правда, Вера, отпусти к ней мужика-то, что его убудет, что ли?
- Убыть-то не убудет, а тока сплетни разные пойдуть, - засомневалась гордая Верка.
- Какие сплетни, если мы - вот они! - все тут при полной гласности, как в соцсоревновании, - опять вставила свое слово прямолинейная Матрена, сухопарая насмешница, скорая и острая на язык жена мельника.
На току появился Веркин муж Аркадий с замасленной сумкой в руках, в которой позвякивали разные инструменты, а над краем сумки торчали топорище и конец ручной ножовки, похожий на хвост селедки.
- Здорово, бабоньки! Что тут у вас не фурычит? - весело спросил Аркад, усаживаясь на ворох зерна. Так его звали на селе после того, как Витя Длинный привез откуда-то анекдот: ехал, мол, в поезде маленький мальчик с мамой, а напротив них в купе сидел дядя и не знал, куда себя деть от скуки. Вот он и спрашивает у мальчика, а как, мол, тебя зовут? "Алкад, - отвечает малец, - Алкаша!" - "Во, и я алкаш! - удивляется слегка поддатый дядя. - А куда ты едешь?" "К бабе", - отвечает мальчик. "Во. и я еду к бабе!" - с энтузиазмом отвечает веселый попутчик. Так с тех пор и пошло: Аркад да Аркад.
- У нас-то все фурычит, - по всегдашнему обыкновению перечить, съязвила Верка мужу, - это у вас не фурычит. Вон сито на сортировке развалилось да ремень на сушилке соскочил. Цельный час уже загораем. (За Аркадом посылали какого-то мальчонку-дошкольника).
- А вам, поди - плохо! Язычки-то почесать больше некогда! - рассмеялся Аркад своей шутке, сверкнув белыми зубами и глядя на свою благоверную.
- Иди, иди, ремонтируй, мастер-ломастер!
Аркад вытащил из качающегося стана сортировки поломанное решето, покопался в сумке, достал какую-то белую полоску, согнул ее в уголок и набил на угол решета, потом поправил и кое-где прибил гвоздиками сетку к раме.
На зерносушилке ослаб ремень вентилятора. Аркад быстро установил необходимый натяг ремня, подвернул потуже болты крепления шкива вентилятора и, собирая инструменты, крикнул:
- Готово! Кончай травить, бабоньки! Родина хлеба ждеть! - его иногда заносило, и он начинал говорить газетными штампами.
И тут к нему подскочила Матрена и как-то смиренно попросила:
- Сваток (она всех мужиков, кого терпела или уважала, звала сватами), - сказала она, - подмогни Наташке отгородить спаленку. Она сама-то стесняется попросить тебя. А без спаленки измучилась: мужики прямо от порога на кровать прутся!..
- Правда, што ль? - засомневался Аркад, зная матренины подвохи.
- Правда, правда, Аркад, - заеуетилась, заспешила Натаха.
Аркад вопросительно посмотрел на растерянную супругу, не понимая необычности такой просьбы: нет бы сама Натаха попросила, а то через посредницу Матрену, а той палец в рот не клади.
- Помоги подруге, Аркад, - как-то нехотя сказала Верка, - вечерком после работы и загляни, что там можно сделать...
Лето в том году выдалось пасмурным и дождливым: редко выглянет солнце, а то все небо затянуто серой пеленой облаков, из которых нет-нет да и прольется на землю мягкий и теплый дождик, отчего земля начинает парить, а хлеба идут в быстрый рост.
К началу страды рожь стояла сплошным частоколом стебель к стеблю, колосок к колоску, налитые по всем граням раздобревшими зернами. "Богатый будет урожай, - радовались колхозники, - вот тока бы дожжи не помешали уборке".
А дожди и не заставили себя ждать. С первого же дня косовицы налетел в полдень ветер, повалил местами рожь, а хлынувший затем дождь прибил ее к земле. Мало того, что ее косить стало трудно, еще и зерно стало влажным выше допустимой нормы и требовало сушки и дополнительной сортировки. Его от комбайнов свозили на ток, где бригада колхозниц сортировала и сушила его перед отправкой в Горбачево на элеватор. Бригадой сортировщиц руководила Верка Лутошина, крутая нравом, но одинаково страстная и в работе, и в гульбе гибкая и сильная телом красавица. При ее виде у приезжих мужиков заходилось сердце и мутился разум. В любви она тоже была горячей, но только всю инициативу уступала партнеру.
Жила Верка с мужем Аркадием («Счастливая, - завидовали ей вдовы-солдатки, - муж с войны вернулся цел-целехонек!»), дети, едва оперившись, разлетелись из деревни: сын учится в Туле в институте, дочь - в техникуме, приедут на выходной то вместе, то поодиночке, порадуют: сердце, наберут картошечки, сальца и снова в город учебу одолевать. "Да что там говорить, они теперь отрезанный ломоть, в земле ковыряться за пустой трудодень их теперь не заставишь! А нам уж с отцом век доживать в родительском доме, обихаживать эту землю, выглядывать под выходной в окошко - не идет ли со станции родная кровинка! - и тихо стариться, готовиться к той, главной жизни, которая будет после этой и сладкой и несладкой одновременно..."
Так иногда ночами думала Верка, потом спохватывалась, обрывала невеселые мысли и старалась взбодриться. "Ну что ты себя хоронишь и мужика1 заодно? Еще и сорока нету ни тому, ни другому, еще жить да жить. Неправда, жизнь наладится, мы еще споем свои песни!.."
А потом другая Верка из какого-то другого уголка души вступала в спор с первой. Все бы, мол, ничего, только вот Аркад после войны другой стал какой-то. Раньше проходу не давал, то прижмет в укромном уголке, то по крутому заду хлопнет, а уж ежели в поле или в лесу вдвоем с ним окажешься, ни за что от него не отвертишься - все равно настигнет. А после войны холодный он стал какой-то. И не сказать, что равнодушный или неспособный, а пропала у него жадность на любовь, может всю ночь рядом пролежать и не прикоснуться к тебе. Но главную супружескую обязанность он выполняет исправно, но опять же вроде как по принуждению, без прежнего огонька и задора.
"А ты сама-то что же, так все и ждешь, когда муженек соизволит тебя приласкать? - это опять встряла та, другая Верка. - Так всю жизнь и думаешь прожить и даже гордишься, как та старуха из анекдота: лежать-то я, мол, умею?"
А настоящая Верка и правда была в любви холодновата, а скорее пассивна, фригидна не фригидна, но любила, чтобы ее брали силой, ломали, покоряли, тогда она распалялась, забывая всякий стыд, но признавала только одну позу, когда мужик сверху. Верка и слыхом не слыхивала, что между супругами могут быть какие-то любовные игры, а когда однажды приехала в Тулу к сестре и пожаловалась на безразличие мужа, а та ей рассказала такие вещи о проделках с мужиками, что Верка сначала заслушалась, а потом скраснела лицом, замахала руками: "Что я б..., что ли?"
- Темная ты, Верка, - обиделась тогда сестра, - не понимаешь, что это и есть главная радость в жизни. Короткие минуты этой радости дают нам запал на все остальные нужные и ненужные дела.
- Так уж и дают, - стояла на своем Верка, - это что же, значит, чтобы подоить корову, надо сперва с мужиком полежать? Так, что ли?
- Так, так! Тогда ты и к корове подойдешь сияющая и счастливая, а она чувствует твое настроение и радуется за тебя, и молока даст больше, хотя, конечно, сама-то она этого не понимает, - горячилась сестра, просвещая Верку.
Верка подивилась тогда сестриному "уроку любви", но приехав домой и ложась вечером спать, поцеловала мужа, как ей показалось, призывно и страстно, потом легла и стала ждать. А муж только и спросил, дыхнув привычным свекольным зельем:
- Соскучилась, что ли? - и отвернулся к стене.
Верка обиделась, долго не могла уснуть, но усталость взяла свое, сок навалился на грудь, как желанный мужик, и было трудно дышать и отпихивать его не хотелось.
Аркад после войны больше всего не любил вспоминать о войне. Он был сапером, по нескольку ран в день один на один смотрел смерти в глаза, тридцать шесть раз ходил в атаки и потрясенный ужасами войны и каждодневным смертельным испугом, утратил былой восторг молодости и полноту жизни, хотя по-прежнему любил Верку, работящую и горячую на любовь жену, но вот чтобы добиться от нее страсти, надо основательно "поработать".

Я ли, я ли не работал,
Я ли, я ли не потел?
От субботы до субботы
Как шальной к тебе летел!

Аркад вспомнил эту частушку молодых лет и усмехнулся. Верка любила, когда ее доведешь до "белого каления", но заводилась медленно, а поэтому и обижалась на послевоенного мужа, который по неделям не вспоминал о женских прелестях (чего с ним не было в молодости), отчего поскучнел, помрачнел и начал находить утешение и радость в нечаянной рюмочке. А нечаянная рюмочка была всегда при умелых руках. Аркад не был потерявшим голову пьяницей или - не дай Бог! - алкоголом, как говорили на селе, он получал эту рюмочку, стаканчик, чекушку в виде угощения за бескорыстную помощь сельчанам: тому связал оконные рамы или навесил новую дверь, другому покрасил крышу или подправил крылечко - да мало ли найдется нужных и необходимых работ у сельского жителя.
Зная суровую сосредоточенность Аркада в работе и чтобы размягчить его немного, Натаха на скорую руку метнула на стол картошку с салом и малосольными огурцами, которые Аркад очень любил, выставила чекушку (работе не помешает, а душу умягчит!). Аркад приятно удивился, но возражать не стал: рабочий день закончился и уже хотелось есть. Они наскоро перекусили, поворковали, словно голубки под крышей, Натаха тоже стопочку пропустила для настроения, а скорее для смелости: настроение и так было выше среднего, как же, хоть и не свой, а все-таки мужик в доме.
А мужик уже размечал мелом на полу и потолке, от стены к печке, место будущей перегородки. Потом приволок из чулана деревянные рейки (Натахин зять привез весной и рейки, и шпунтованный тес, отструганный с обеих сторон) и начал пилить их в нужные размеры и прибивать к полу и потолку.
Весело постукивал молоток в заскучавшем доме одинокой вдовы (дочка с зятем где-то под Певеком осваивали просторы Севера и навещали мать через три-четыре года), а Натаха все время вертелась вокруг Аркада, то локтем заденет, то бедром, то подержать что-нибудь напросится. Аркад почти безучастно примечал эти бабьи уловки и как-то, вроде со стороны, думал: "Ишь, как бабу припекло, хоть щас в постелю".
После того, как были прибиты рейки, работа пошла совсем легко и даже отрадно (у мастера это всегда так, когда начинает проглядываться конечный результат), стоило только строго вертикально по отвесу установить первую от стенки тесину, как остальные лепились к ней выступом в паз одна за другой, только молоточком постукивай да подгоняй их поплотнее друг к другу.
Первая половина перегородки была готова через часок с небольшим, и Аркад вышел в сени за новыми тесинами. Когда он вернулся в избу, то обомлел: за перегородкой стояла Натаха, если не считать голубых трусиков и черного кружевного лифчика, что называется, в чем мать родила. Смугловатое тело в полусумраке спальни светилось лунным столбом в зимнюю ночь. Аркад поставил тесины к печке, и тут его капризным голосом позвала соблазнительная соседка:
- Помог бы, что ли! Расстегни лифчик!..
Аркад после войны никогда не видел обнаженного женского тела. Верка старалась скрыть от него свою наготу, а чего скрывать-то, если и там есть на что полюбоваться.
Аркад расстегнул атласные тесемки лифчика, и в нем, словно булыжник, медленно и неуклюже ворохнулось желание, а тело стало наливаться молодой силой. А Натаха так стремительно к нему повернулась, что испуганно взлетели трепетные ее птицы и сели прямо на грудь оторопевшего мужика. Ее чародейные руки кинулись к нему на покатые плечи, а сама она, вроде шуткой, опрокинула Аркада на кровать, целуя губы, шею и грудь в распахнутую рубашку...
Потом честный Аркад все порывался встать и доделать перегородку, а Натаха удерживала его и шептала, ласкаясь к его плечу:
- Аркад, милый! Полежи хоть десять минут, так хорошо с мужиком-то! Завтра доделаешь эту чертову загородку! Ай, больше не заглянешь ко мне? Одним грехом больше, одним меньше, все равно теперь нам с тобой отвечать вместе и перед Веркой, и перед Богом. Бог-то простит, а вот Верка вряд ли.
Аркад ломал голову, как теперь жить дальше. Верку он любил, тут никакого сомнения, но как теперь смотреть ей в глаза, как ложиться с ней в постель, если и сейчас, почти через неделю, помнит он торопливый шепот Натальи и чувствует горячие ее бедра на своем теле...
- Уходи к этой подстилке, - кричала в запале Верка, - ноги твоей чтоб не было в моем доме!
- Что ты мелешь, Вера? Она же лучшая твоя подруга. Сколько раз утешала она тебя в трудный час? - неуверенно оправдывался Аркад, не сознаваясь открыто и в то же время не умея скрыть своего промаха.
- Спасибо ей, - жгла его Верка колючими глазами, - теперь муженька утешила. А он и развесил яйца! На жену ни желания, ни силов у него нет, а на соседку, как кобель вскочил! А мне и невдо-гад., зачем затеяла она спаленку отгородить? Причина чтобы, значит, была, чтобы под мужика подлезть, - сокрушалась Верка, постепенно успокаиваясь (выговорилась, остывать стала) и начиная вспоминать какие-то отдельные натахины взгляды и обрывки фраз, обращенных к Аркаду в разное время, которым она раньше не придавала значения. "Не зря же она, змея, - словно оправдывалась Верка за свою оплошку или мысленно жаловалась тому же Аркаду, - однажды на току так рассуждала: мужик, он, мол, ничей, он общий и один для всех, особенно, если других мужиков война повыбила, и любая баба должна его привечать!"
Вот и напривечалась моего муженька, а он и рад стараться. Ни одного вечера толком дома его нету, а если и придет, то с залитыми глазками, какая уж тут тебе жена, если от чужой постельки еще не остыл? Знаю я теперь твои помогания одиноким солдаткам: одной забор поставь, другой раму застекли, третьей спаленку отгороди, а ему за работу - чекушка и мягкая подушка!
А Натаха, ведьма пучеглазая, что удумала? При всем народе затащила моего остывшего ко мне муженька в свою спальню. Я теперь ни тайком, ни явно даже окна побить ей не могу, засмеют ведь на всю деревню, пальцами будут показывать на гордячку Верку, счастливую при живом мужике и не сумевшую удержать его при своем подоле.
А что бабы теперь подумают? Получается, что не муженек охладел к Верке, а она сама остыла, как печка зимой под утро, и неспособна ублажить его так, чтобы он не воротил свой...свой... нос в чужую сторону, туда, где наливают да привечают. Получается, остыла Верка при живом мужике, заплесневела совсем, кончилась ее любовь, и не вернутся больше безумные огненные ночки молодости, и приготовилась Верка к тихой старости, угомонилась, словно речка в широкой и спокойной заводи, заросла тиной и покрылась сине-зеленой ряской, "Ну, это мы еще посмотрим! - безмолвно пригрозила Верка Аркаду, хотя сама не знала, как эту угрозу привести в исполнение.
А случай, он вскоре и подвернулся, хотя Верка об этом уже не думала, а как-то так, само собой получилось, на то он и случай.
Еще прошлогодней весной, таская из амбара мешки с семенным зерном, Верка то ли простудила, то ли сорвала спину, и недели на две свалил ее радикулит, от которого с ума сойти можно: руки, ноги, голова работают, по хозяйству управляться надо, корову доить, кур и уток кормить, скотину вечером загонять, а спина ни в какую, хоть криком кричи! Спасибо Аркаду, всю бабью работу по дому тянул: и поросенка накормит до работы, и скотину в стадо проводит, и обед сварит. Корову, правда, Натаха доила. Постой-ка, а не тогда ли они снюхались-то? Нет, нет. Аркад-то первым не полез бы, это ее инициатива, мокрохвостки бесстыжей. А я-то ее принимала-привечала как лучшую и верную подругу, за сестру считала...
Так казнила себя Верка несколько дней подряд, пока опять не сорвала спину, теперь уже на току.
- Ой-ей, Господи! Да за что же это мука такая? Аркад, отвези меня в Тулу к сестре, лекарь у ней, костоправ знакомый есть (сестра ей весной еще писала о нем и звала к себе), может он этот чертов радикулит сломает. Илюха говорил еще на посевной, эт, мол, защемление невра и надоть массаж делать, расщемлять позвонки. Что толку, что ты трешь мне спину мазью, две банки уже истер, кожа горить - спасу нет, а как повернуться на другой бок - криком кричи! Прошу тебя, Аркад, выпроси машину у председателя, отвези меня в Тулу. Сестра писала, что энтот искулап за три сеанса ставить людей на ноги. А корову Натаха подоить. "Опять Натаха, - спохватилась Верка, - да они тут без меня такой разврат разведуть, что всем чертям тошно аганить. Да нет, Аркад не такой, не станет он охальничать, када жена при смерти. Да и Натаха вроде с совестью баба. Ну сорвалась с цепи - с кем не бывает?" - успокаивала себя Верка, как на смертном одре лежа спиной на доске, подложенной под тонкий ватный матрас, так ей было немного легче...
Аркад через два дня пристроился с Веркой в председательский газик: председатель колхоза ехал в областное сельхозуправление по каким-то неотложным делам. Полдеревни сбежалось к правлению колхоза, когда Верку заталкивали на заднее сиденье через переднюю дверь газика, а она орала, как недорезанная.
- Ты и в Туле так будешь орать? - спросил жену смущенный Аркад.
- Что же делать-то, никаких силов нету терпеть эту пытку, - виновато ответила Верка и потом молчала до самой Тулы.
Верку привезли прямо к дому сестры. Аркад с шофером осторожно вытащили ее из машины и подняли на лифте на пятый этаж. Верка, стиснув зубы, не издала ни звука и только, когда Аркад уходил (он возвращался в деревню с той же машиной), она измученным голосом сказала:
- Аркад, ты там смотри...
И в этом "смотри" была и просьба, и надежда, и наказ, и прощение, и обещание.
Верка лежала на широкой софе в большой комнате и ждала лекаря, он обещал быть к десяти часам, а сестра Надежда в спальне собиралась на работу: она четыре часа в день преподавала немецкий язык в механическом институте.
Лекарь пришел, как обещал, к назначенному часу, весело поздоровался с Надеждой, снял в прихожей пиджак, надел белый халат и с чемоданчиком в руках вошел к Верке. Ей почему-то показалось, что они раньше встречались, и она сразу поверила в выздоровление и доверила неуправляемое тело его исцеляющим рукам. А руки и, правда, казалось, моментально снимали боль; эти длинные, как у музыкантов с твердыми подушечками пальцы, не могли не помочь.
Надежда, уходя, крикнула:
- Пал Матвеич, захлопни потом дверь!
- Ладно, ладно, - ответил он, не отрываясь от ладного тела красивой Верки.
И Верка осталась наедине с видным лет под сорок приятным мужиком считай что в чем мать родила: трусики да лифчик рази это одежа? А он мял пальцами воротниковую часть спины, лопатки, ребра, крестец, собирал кожу в гармошку и потом разглаживал осторожно и приятно. Верка лежала на животе в какой-то полудреме и сладко грезила: "Павел, Паша, Павлик, апостол Павел наставляющий и исцеляющий души! А исцелит ли он мое тело?"
А Павел исцеляющий от самой шеи и до копчика разминал позвонки, поминутно спрашивая: «Так - больно, а так?" А потом, закончив массаж спины, он аккуратно помог Верке повернуться с живота на спину, Верка при этом снова вскрикнула, а он, успокаивая ее, немного помял, а потом разгладил грудную клетку и ребра и, заканчивая процедуру массажа, согнутыми в полукольцо кистями рук провел по соблазнительным Веркиным бедрам. Стыдно сознаться, но Верке от этого последнего прикосновения на какой-то миг стало так жарко и блаженно, что она, грешным делом, подумала о мужике. Никогда такого не случалось, а и случись такое с Аркадом, она бы приняла это за бесстыдство.
Закончив массаж, лекарь, накрывая Верку одеялом, как бы с сожалением посмотрел на неподвижную и беспомощную женщину, как-то очень уж спешно собрался и очень уж холодно (мог бы и улыбнуться и подбодрить) сказал:
- Приду завтра в это же время.
"Чтой-то он, как сбежал? - думала Верка после его ухода. - Так, наверно, и бегает цельный день от бабы к бабе, семью-то кормить надо..."
Она немного шевельнулась, половчее укладываясь, и буднично подумала: "А боль-то поменьше стала". И заснула счастливая.
На другой день процедура массажа повторилась в том же порядке, что и вчера, только Пал Матвеич больше внимания уделил заушинам, шее, груди и бедрам, отчего Верка млела, впадала временами в забытье и почему-то (это же ужас!) хотела мужика.
Когда лекарь так же, как и вчера, скоропостижно ушел, Верка долго думала не о нем, а о себе. "Неужели и я такая же развратная, как Натаха, - думала она о своем открытии, - или этот черт своими пальцами так умеет разжигать до беспамятства? А если он?.." - дальше Верка думать боялась и так в полузабытьи-полудреме пролежала до прихода Надежды.
Со всеми предосторожностями, боясь невыносимой боли, и с помощью сестры встала она с постели, прошла к столу на кухню, села на стул и про себя подивилась: "А боль-то отпустила! Говорить Надьке или нет? Подожду до завтра, чтоб не сглазить", - решила она.
- Ну, как, Верунчик, не полегчало? - спросила Надежда, собирая на стол незамысловатый обед.
- Да как сказать, - растерялась Верка, не глядя на озабоченную хозяйку, - вроде полегче. Ище завтра обещал прийти.
- Поможет, обязательно поможет, враз на ноги поставит! - пообещала Надежда - Ты только сама верь и давай-ка обедать. А то у меня еще вечерние часы на дому. Подрабатываю немножко, - засмущалась сестра: в то время многие из тех, кто подрабатывал, чувствовали себя виноватыми, как будто они подворовывали.
- Ты, это, деньги-то лекарю, там, в сумке возьми, - сказала Верка после того, как опять со всеми предосторожностями улеглась на софу.
- А ничего не надо. Он все равно не возьмет. Я вено зиму дочку его готовила в институт. Так что у нас с ним "дашь на дашь", как говорится. Спи и ни о чем не думай...
А как не думать-то? Какое-то подозрение насчет сестры лезет в голову. А если этот Павел исцеляющий и у Надьки также гладит ляжки? Господи, грех-то какой!..
А другой голос успокаивал: какой же это, мол, грех, это массаж, лечебная процедура и никакого стыда тут нету...
Так, то проваливаясь в забытье, то просыпаясь, в раздумьях и сомнениях провела Верка эту ночь, а утром уже без помощи Нади сходила в ванную и, хотя и осторожничала, но хорошо помылась, потом позавтракала и стала лекаря ждать.
Лекарь пришел ровно в десять. Надя собиралась в институт и, заглянув в большую комнату, попросила Верку, зная ее решительный характер и тягу к дому:
- Смотри, без меня не уезжай! Я к четырем часам буду!
Пальцы лекаря, как и в прошлые разы, прошлись по спине и позвоночнику, помяли и погладили крестец. Верке стало тепло и приятно, особенно, когда лекарь сказал, что в заключение надо сделать общеукрепляющий массаж и наложил скобки своих кистей на ее бедра.
Верка почувствовала, как начинает затуманиваться ее сознание. Под мягкими, но властными усилиями рук целителя перевернулась она на спину и почти потеряла сознание (она, оказывается, все последние сутки ждала этого момента), когда Павел сначала руками, а потом губами касался заушин, шеи и не потерявших форму грудей. Губы Павла плыли уже по животу, потом утонули в лоне. "Грех-то какой! - обожгла трезвая мысль, Верка даже вскочить хотела, но тут же опять вмешался другой голос: "Разве это грех, когда и душа, и тело в согласии, и тебе сладко от этого? Сладкий грех! А разве бывает горький грех? Горькая наша жизнь. Она такою дадена нам, чтобы поменьше было соблазнов..."
Дальше ниточка размышлений обрывалась, и Верка опомнилась только тогда, когда словно нестерпимый свет ударил ей по глазам, она их открыла, увидела близко над собой бессмысленное лицо Павла и счастливо застонала, высоко вскидывая таз и забыв о радикулите...
- Вот шалава, - укоряла себя потом Верка, - как же я теперь в глаза-то людям смотреть буду? А ты тоже хорош, Павел исцеляющий! Всех баб, небось, так пользуешь, не одними пальчиками?
- А как же мне проверить, что радикулит твой прошел? - смеялся довольный эскулап. - А потом, ты же сама пришла со своим недугом. У тебя с мужиком-то после этого лучше будет.
- Будет, не будет, - задумчиво сказала Верка: ей хотелось рассказать про отчуждение Аркада, но она передумала и засобиралась.
А вдохнувший целитель медленно одевался, вроде как обиженный, а Верка подгоняла его:
- Щас Надька придет. Я не хочу, чтобы она видела нас. Спасибо тебе, Паша, за лечение, а грех этот на тебе.
- Приезжай еще, коли что, - сказал он ей на прощание, хотел
поцеловать, но Верка увернулась: вот еще телячьи нежности.
Проводив Павла, она до прихода Нади лежала в кровати, осмысливая и оценивая случившееся. Ей казалось, что ее жизнь и любовь распались на две части: до радикулита, когда зло и безре-зультатно ожидала мужика, его силу и страсть, и после радикулита, когда открылась возможность завоевать того же мужика, мужа, "завести" его на любовь. Она не имела никакого представления о любовных играх, об эрогенных зонах человеческого тела, о так называемой "прелюдии любви", но теперь смутно чувствовала, что Аркада можно "расшевелить" и старалась припомнить и закрепить в памяти все те приятные поглаживания и раскрепощенные поцелуи (не как на свадьбе) неожиданного соблазнителя. Когда появилась Надя, Верка сразу же засобиралась домой.
- Куда же ты, на ночь глядя? - удивилась сестра. - Завтра с утра я тебя и провожу.
- Нет, Надюш, поеду. Там Аркад один замучился со скотиной. А может, уже и к Натахе ушел, - заревновала в ней вдруг разбуженная Павлом женщина.
- Как к Натахе? Ты что морозишь-то? - всполошилась Надежда.
- А то, - ответила Верка, отводя от сестры глаза, - она его в последнее время чтой-то уж привечать стала. Мужик-то он, хоть и не кобель, а на стопочку падок. А где стопка, там тормозов нету, сама знаешь! Нет, не отговаривай, поеду! Спасибо тебе за помощь и хлеб-соль. Я бы в деревне так и до сих пор на крик кричала. А лекарь твой способный оказался, змей липучий, - ляпнула неожиданно Верка и похолодела. Потом, переменяя разговор, сказала:
- Приезжайте к нам хоть в отпуск, всей семьей...
Надежда в ответ промолчала, и Верка! проводила ее по пути до центра города, а сама поехала дальше, до автостанции.
Автобус пришел поздно, и Верка подошла к дому уже при звездах и узкой скобочке Луны, катившейся к новолунию. В окнах света не было, дверь была заперта. Верка постучала в окно, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, подумала: "Пьяный, наверно, не иначе..." Но тут загремел засов, и на пороге вырос Аркад.
- А мы тебя завтра ждали, - сказал он и осекся.
До сознания Верки эти слова Аркада дошли только тогда, когда она шагнула в комнату и включила свет. Занавеска на спальне шевелилась, там кто-то был. Верка рванула легкую ткань и увидела судорожно одевающуюся Натаху. Она стояла в ночной рубашке и застегивала пуговицы в наброшенной на плечи розовой кофточке, которая когда-то очень нравилась Верке.
- Привет, подруга, - ледяным насмешливым голосом сказала Верка, - чтой-то ты нынче заблудилась в чужой спальне, а?
- Не страми ее, Верка, - вмешался Аркад, - мы картоху из погреба таскали, скоро новую засыпать, а эту продать надо.
- Ах, вы картоху таскали! - Верку полоснула по сердцу обида и на свою неуместную болезнь, и на мужа, нашедшего себе добровольную помощницу (хотя к нему на помощь любая бабенка прибежала бы), и на подругу, так бессовестно забравшуюся в ее постель. - А потом, значит, после картохи отдохнуть решили, рядком полежать, а может и бутербродиком, а? У, шлюха! - и Верка, ухватив Натаху за волосы, потащила к двери, выволокла ее без юбки на крылечко и по-мужичьи пинком под зад послала в темноту.
- Это тебе благодарность за помощь! - крикнула Верка в ночь и захлопнула дверь, лязгнув железным засовом.
Аркад сидел за столом - даже странно! - трезвый и спокойный.
- Ну что, муженек, как дальше жить-то будем? - набросилась на него Верка.
- А жить дальше будем без скандалов и по-человечески. А если ты так жить не можешь, я уйду к Наталье. Она из меня снова мужика сделала. У меня интерес к жизни появился. Ты вспомни-ка наши ночи: и "пьяница", и "неспособный" - других слов от тебя не услышишь, а сама колода колодой лежишь и не шевельнешься, ждешь, когда тебя обслужат. А она - "миленький да хорошенький, да у тебя все получится!" Да какой же мужик от таких слов отвернется?..
- Вон как ты заговорил! - удивилась Верка, и в памяти сразу всплыл обходительный, нежный и умело-ласковый лекарь, после которого ее нутро даже еще и сейчас пело.
И Верка горько заплакала.
- Господи! Любимый муж, лучшая подруга, что же вы со мной сделали? - рыдала Верка. - Как же мне теперь в глаза людям смотреть? Да меня одна Матрена с потрохами сожреть и не подавится!..
Долго причитала она, потом отерла ладонями слезы со щек и стала выкладывать на стол чайную колбаску ("Очередь отстояла человек на двести, а они в это время... Ох, Господи, за что?"), хлеб черный и белый, пару селедок и чекушку, но ни один из супругов ни к еде, ни к выпивке не притронулся.
Верка молча ушла в спальню, сдернула с подушек наволочки, с одеяла пододеяльник и вместе с простынею бросила за печку в стирку. Потом застелила чистое белье и только сейчас увидела юбку На-тахи, аккуратно висевшую на высокой спинке железной кровати с завитушками и никелированными шишками. "Вот шалава! Как на праздник лучшую свою юбку надела картоху таскать! Это надо же! Должно, сладко ей угодил чужой муженек-то!" А сама, ложась в постель (Аркад устроился на диване у окна), вновь ощутила на грудях и животе горячие губы городского нечаянного обольстителя.
Настуженные долгой зимой поля ждали весны и теплого ласкового солнца, а в доме Лутошиных медленно таял холодок отчуждения. Под завывание вьюг и тихий шорох ночных метелей много передумано, пережито, прощено - не прощено, но как-то свыклось и уже все передряги казались нелепыми и отставшими где-то там, на полпути, за снегами и буранами. Заботы, как заплечная, никогда не снимаемая сума, держали людей в постоянном напряжении. Снова подступила пора посадочная и посевная и тут уже скандалы скандалами, а картошку сажать надо. Натаха, понимая, что просить помощи кроме как у соседей больше не у кого, пришла к Верке с повинной: они не знались с того злополучного вечера, когда Натаха не без помощи Верки словно ведьма в ночной рубгле вылетела в ночную темень и, падая, сломала себе ключицу и содрала кожу с локтей и коленей.
- Не кляни меня, Верка! Я в те три дня, хоть и картоху таскала, а как на празднике была рядом с Аркадом. Отвыкла от мужика-то, голова кругом и пошла. А сколько же нам еще потешать деревню-то? Давай-ка мирком да ладком посадим картошку тебе, а потом мне. Глядишь, и обойдут нас сплетенки! Я свое уже получила - плечо-то до сих пор болит, так ты меня шибанула, - сказала смеясь Натаха, - а на коленки теперь ни один мужик и не глянет.
- Так тебе и надо, - беззлобно сказала Верка и крикнула куда-то в сени, - Аркад, готовь соху, картошку сажать будем...
На другой день Аркад нарезал борозды легкой железной сошкой (сам ее и изготовил в деревенской кузнице), Верка водила под уздцы старательную кобылку, Натаха с плетушкой на животе шла по борозде и через ровные промежутки, под каждый шаг, бросала в нее клубни с фиолетовыми ростками. (Верку она пожалела: "Поводи пока лошадь, а то опять радикулит схватишь.") После нарезки борозд Аркад распряг лошадку, пустил ее на травку, а сам повесил на грудь плетушку с картохой и пошел рядком с соседкой. Верка тоже шла по борозде, неся клубни в небольшом пластмассовом ведерке. Потом Аркад запахал засаженные клубнями борозды, получились ровные грядки - аж сердце радуется! - и они переехали на огород Натальи. Усталые, но счастливые закончили они "посевную компанию" застольем у Натахи, которая еще с утра натушила в русской печи картошки с бараниной (всю зиму берегла бараний бочок для этого случая), а Верка принесла городскую еду - селедочку да сковороду жареной трески (сын привез накануне из Тулы).
Закончилось это застолье любимой песней подруг и полным примирением сторон.
Называют меня некрасивою, Так зачем же он ходит за мной И в осеннюю пору дождливую Провожает с работы домой...
Придя домой, Верка самолично раздела Аркада, нетерпеливо бросила его и свою одежку на диван и, заталкивая мужа в спальню, приговаривала:
- Давай, миленький в свою спаленку! Нашлялся, небось, по чужим-то!
А Аркад куражился, рвался к столу, просил еще стопку: нет ничего лучше, как придти поддатым домой и пропустить еще стопа-рик, заключительный на сегодня, а потом заснуть сном праведника.
Но Верка, предвкушая "ночь любви" целовала мужа, как после свадьбы, тороплива и жадно, вспоминая и мысленно воспламеняя себя представлением многоопытного лекаря на месте Аркада.
Аркад подивился Веркиным настойчивым домоганиям и вдруг вспыхнул, как в молодости, когда огонек любви горел беспрестанно. Верка как бы испуганно, сначала вся сжалась, напряглась, груди ее вдруг затвердели, бедра стали нестерпимо горячими, она губами искала губы Аркада и тихо постанывала, потом обломанными ногтями впилась в спину мужа и закричала:
- А-аа-а!
А через несколько мгновений, почти задыхаясь, повторила:
- Ой-ой, опять! А-аа-а!..
Усталые, словно поспешно нагрузили целую машину картошки, лежали муж с женой в остывающей супружеской кровати, грешные и праведные одновременно после очередной вспышки любви, которая раньше гудела ровным мощным пламенем, а теперь начинала затухать и требовала новизны.
- Аркад, милый, никому я тебя не уступлю, даже Натахе, - шептала Верка, обнимая мужа и мотая головой по подушке, отмахива
ясь от навязчивого видения: перед мысленным взором ее стояли нетерпеливые и нахальные глаза городского лекаря.
Казалось бы, супруги вновь обрели друг друга и не совсем еще остыла прежняя страсть, но любовь начинала уже выветриваться из благополучного дома, и сами герои этой истории еще не ощущали невосполнимюсти этой потери. Веркины мысли временами заносили ее в Тулу. Ей даже казалось, что иногда радикулит давал о себе знать, она даже жалела, не сознаваясь самой себе, об этом забывшем ее недуге. А Аркад в эту ночь почти до утра думал о Наталье, а на его плече тихо посапывала умиротворенная Верка.
Соседи по-прежнему изредка собирались по вечерам, посидят за "рюмкой чая", повспоминают молодость, Аркад иногда шуткой хлопнет Натаху широкой ладонью по изящному заду, она засмеется и грустно скажет Верке:
- Совсем силов нету у мужика, разве только по стегну шлепнуть или за сиську подержаться.
А Верка поддакнет и добавит:
- Да он, почитай, с войны такой стал. В молодости-то проходу не давал, ни одной копны мимо не прошли, ни одной поляны в лесу. А потом - что ж?
- А потом - сама виновата, - подхватывала Натаха, - сама ждала, когда твои льды растопят...
Сегодня они опять завелись, обвиняя и оправдывая Аркада в его возможностях и невозможностях, а он, почти не слушая бесстрастную перебранку, как будто речь шла вовсе не о нем, подливал в рюмки "овражного коньячку" и добродушно ворчал:
- Устроили тут говорильню! Давайте лучше махнем под огурчик! Старухи уже стали, а все туда же - любовь им подавай!
- Это я-то старуха, пень ты трухлявый? - взвилась Верка. - В сорок с хвостиком в старухи записал! Это надо ж подумать, а? - она вскочила с табуретки, воинственно расставила ноги и уперла руки в бока.
А Натаха, затаенно посмеиваясь, вспоминала Аркадову "немощь" не далее, как позавчера, когда подруга ездила в Плавск поискать дрожжей, для затирки свекольной "дурочки" - скоро огород пахать.
Верка резко зачем-то повернулась к буфету и ойкнула, хватаясь за спину. Вышло это у нее неуклюже, как-то неестественно и фальшиво, Аркад это отметил сразу и равнодушно подумал: "Слишком наигранно, в народные артистки не годится, наверно опять поедет в Тулу к своему лекарю..." А утром Верка и правда на два дня уехала к сестре Надежде на день рождения племянницы, а заодно и детей повидать, гостинца им кое-какого отвезти, и, может быть, и профилактику сделать проклятому радикулиту. Теперь она почти каждый месяц ездила в Тулу под разными предлогами, а Аркад и не возражал.
Вечером в день отъезда Верки Натаха пришла к Аркаду подоить корову и очень уж долго потом цедила молоко. На самой кромке рассвета кралась она домой, а Луна при виде ее бледнела на чистом и нестерпимо голубом небе.

“Наша улица” №125 (4) апрель 2010