Алексей Михеев-Верхов "Мартиролог" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Алексей Михеев-Верхов родился 8 апреля 1948 года в Новосибирске. Окончил Новосибирский педагогический институт. Автор книг прозы: "От первого лица" ("Советский писатель", 1990), "В поисках сущности" ("Молодая гвардия", 1988) и др. Печатался в журналах: "Континент", "Новый мир", "Смена" и др. С "Нашей улицей" сотрудничает с № 9-2003, в котором опубликовал повесть "Дорожный роман".

вернуться
на главную страницу

Алексей Михеев-Верхов

МАРТИРОЛОГ

повесть

1.

Котька спал с женой в постели в своем Еверхард роуд апартмент у себя в Калифорнии, когда у него умерла мать.
Соседи ее не смогли дозвониться до него из деревни, в межгород выйти не получалось, линия не срабатывала, как часто и бывало у них в дневное время суток, дозвонились лишь на сотовый до меня, застав в Москве, поэтому сообщать ему о Иришкиной смерти пришлось мне.
- Котька, привет, - сказал я, услышав его заспанный голос. Разница во времени у него с той деревней, где скончалась мать, как раз была двенадцать часов. - Але, ты слышишь меня? Это... дядя Леша, - я замялся на мгновение, не зная, как себя назвать. Он уже давно не называл меня дядей, мы оба с ним вышли из тех возрастов, когда я был молодой повеса, а он Иришкин, растущий как трава на моих глазах, маленький сынок. Но, тем не менее, все-таки назвал себя "дядей". По-старому. В данной ситуации городить огород по подводу степеней фамильярности было уже ни к чему. - Извини, что разбудил... До тебя не дозвонились?
- Кто?
- Соседи Иришкины?
- Ну да... да...
Похоже было, что ко всему прочему он еще и лег спать не совсем трезвым.
- Говорили, много раз, мы постоянно перезваниваемся, сорок дней скоро по Олегу будет, по-моему, двадцатого числа...
- Нет, я не про Олега... Сегодня, я имел в виду, не дозвонились?.. Сейчас вот, никто?..
- Сейчас?
- Да сейчас.
- Нет, сейчас, кажется, никто не звонил...
- Олега смерть на самом деле, видимо, и подействовала. Иришка тебе ведь говорила, что у нее даже сердце стало болеть?
- Да.
- Все-таки двадцать пять лет прожили вместе, никуда не денешься. Хотя с другой стороны, зачем уж было себя так истязать и доводить всякими видениями, виноватой чувствовать... Кстати, Олег ведь не пьяный умер, как на грех, трезвый был совершенно, я его сам лично в больницу отвозил. Врач на другой день уже мне наедине объяснил, что из запоя тоже надо с умом выходить...
- Вот что...
- Так вот я не про то, Котька. Я не про Олега. Котька, мама умерла...
- Как!..
- Вот только час назад. Мне позвонили. В больнице, в реанимации... Сердце не выдержало. Помнишь, врачи обнаружили, что она во время похорон на ногах микроинфаркт перенесла?
- Да она говорила.
- Ну а вчера у нее обширный инфаркт случился. Спасти не удалось.
- О, Боже мой.
- Слишком переживала, я думаю, двадцать пять лет, что там говорить...
- Я ее звал к себе... Но она решила оставить это до осени...
- Да, я знаю... Я тоже ее звал к нам, но она решила провести сорок дней и оформить на дом документы... Не пришлось...

Мы стояли с Котькой на краю могилы деревенского кладбища среди развороченной и разбросанной по снегу глины и черной земли, глядя еще в открытый гроб, и я, внутренне обращаясь к Котьке, молча, про себя, говорил:
- Вот лежит твоя мать, Котька, старая, потрепанная уже на лицо, в морщинах, готовая уже навсегда исчезнуть из мира и уйти под землю. Вот сейчас мы ее закопаем, и унесет она с собой свою вечно юную, Котька, поверишь ли, красивейшую, очаровательнейшую до такой степени, что я красивее никогда и не встречал, сладостнейшую пипку. Поверишь ли, на самом деле ведь красивее этой пипки я в моей жизни ничего не видел...

Я любил эту женщину, твою мать, всю жизнь. Столько лет, сколько себя помню, с трех или четырех, наверное, тогда, кажется, нас свели вместе наши друзья-отцы. С ней я вместе рос, у нее первой я увидел демонстративно - но как бы невзначай - показанную мне женскую грудь. Как две верхушки от шара между распахнутыми сторонами не застегнутой девчачьей еще блузки.
С ней с первой мы обнимались, вернее, боролись, как это по-школьному было заведено, кто кого поборет, как ребята на переменах, но только дома, обхватив друг друга, пытаясь каждый прижать другого лопатками к земле. И пусть ничего, кроме ребячества, не содержалось в нашей борьбе, но каждый раз получалось, что я ее побеждал, а она, в конце концов, мне сдавалась...
С ней первой я ходил, взявшись за руки. В театре ли - отец ее, в прошлом известный танцор, был главным режиссером в единственном тогда в Западной Сибири театре оперы и балета - или в парке, куда мы как-то забрались зимой и наломали веточек с деревьев, за что нас милиционер отвел к родителям. Причем по дороге "под конвоем" домой она все шептала, давай что-нибудь соврем, выдумаем, а я же упорно настаивал на том, чтобы честно признаться. И признался. Хотя переживал и страдал так, что даже милиционер был моей реакцией смущен и напуган.
По ней я составлял представление о женской природе и о женской красоте. Постигал вторую, незнакомую, половину человечества, поскольку сестры у меня не было, а отношение моего отца, не имевшего дочери, к ней было любовно-отеческое, как и ее отца, не имевшего сына, ко мне, отчего обоих отцов мы одинаково и отчаянно любили, и были дружны так же, как они, и даже более того, еще и росли вместе как родные, проводя неразлучно каждое лето в деревне за рыбной ловлей или в поисках грибов и живя двумя семьями на даче одной коммуной. Где мы с ней навсегда запоминали жизнь на природе, волю, дачную жизнь в глухой татарской деревушке, которую тогда осваивала интеллигенция города, запахи трав, ржание лошадей и трепещущую в руках рыбу...

2.

Самым любимым моим произведением юности была роман Эрнеста Хемингуэя "Фиеста". Хемингуэй вообще был очень популярен в те годы, и читался как откровение, а этот знаменательный для меня роман был о том, как ставший импотентом на войне от ранения мужчина, любит разбитную отвязанную женщину, и поскольку не может составить ее настоящего счастья, просто сопровождает ее в ее путешествиях и погоне за приключениями, преодолевая свою ревность и просто находясь рядом с ней, в смиренном служении и помощи ей во всех ее увлечениях и удовольствиях. Роман этот был захватывающ для меня. Хотя я даже не догадывался тогда о главном, о том, что это было за ранение, в силу своей неопытности я это тогда упустил, тем не менее, отношения героев в книге для меня были эталонными, достойными восхищения, как продолжающееся в новую эпоху отношение рыцаря к даме, образец рыцарского служения. И я думаю, что так захватывающе это было для меня, видимо, в большей степени оттого, что все это напоминало мне о моей собственной любви и о моих с моей единственной в жизни любовью отношениях.
Много позже она любила представлять меня с гордостью всем своим друзьям:
- Это единственный мужчина в моей жизни, с которым я не переспала.
И это сразу повышало в глазах людей мне цену. Она часто потом в практическом отношении использовала меня...
А то, что мы ни разу с ней в жизни друг с другом не были близки, я думаю, произошло потому, что мы не сделали этого в детстве...
В шестнадцать лет она уехала с родителями за рубеж. В одну из ближневосточных стран, где родители два года создавали театр русского балета, по приглашению правительства страны, решившего завести у себя европейскую прихоть. Где они упорно старались танец живота заменить хореографией Петипа и европейской классической школой. В чем, в общем-то, и преуспели, театр был создан...
Но надо ли говорить, какой она оттуда вернулась. Прошло два года. Она была уже созревшая раскованная девушка, с рассказами о заграничной жизни, о неком Майкле, первом ее мужчине, сделавшем ее женщиной, с магнитофонными кассетами и текстами песен Битлов, которых тогда еще не было в городе, вся насквозь заграничная, яркая, штучная, с головой полной ярких воспоминаний и мыслей о свободе и сексуальной революции, с новыми веяниями, идеями - и в нашу-то патриархальную среду... Надо ли говорить, как она стала нарасхват, хорошо сложенная, красивая, с густыми черными до пояса волосами, с чувственно вывернутыми губками, танцующая, в силу своей наследственной одаренности - мать тоже балерина, наполовину цыганка наполовину аристократка, народная артистка БССР - а так же в силу учебы в балетной школе, на любой вечеринке как весталка, как богиня, русалка, мало того, что еще как-то незнакомо для всех, но еще и мастерски красиво, особенно когда срывала завязку и пускала в ход еще и распущенные свои волосы, отдаваясь танцу целиком. Сразу начавшая учиться в университете на инъязе, да и так уже знающая английский язык в его разговорном объеме.
И я, тюфяк, нескладный и неотесанный отечественный парняга.
А она просто покоряла всех. Всех в университете, причем, не скупясь на близкие отношения, в силу свободных воззрений на любовь, с кем только ни желала, к кому только ни испытывала симпатию, будь то студент или преподаватель из молодого преподавательского состава, молодой ли художник, артист, потом добралась даже до нашей детской сферы, до детских воспоминаний, нашей дачной деревни, друзей дачной юности, среди каких она блистала, тех, кто даже никогда и не помышлял о близости с ней, не думал до нее добраться. Всех она вспомнила без исключения. Ведомая ностальгией.
Фомченко, сын нашего соседа по даче в Юртаке, рыжий огромный высокий теперь молодой человек, приехал к ней в субботу, - как она мне рассказала, - привез шампанского, чтоб вспомнить детство, и увез к себе.
- И после сегодняшней ночи у меня просто паха болят, - сказала мне она.
Я думаю, это она мне намекала на свое разгульное упоение и на открытость, как бы говорила, а чего я-то жду... Но я этого не хотел, или такого не хотел, или так не хотел, не знаю, но, по крайней мере, говорил другое...
- Почему именно паха, в таких случаях обычно другое что-нибудь может болеть...
- Не знаю, но почему-то именно болят паха...
И в этом уже содержалась близость.
Хотя нельзя сказать, что с ней я не бывал на одних и тех же вечеринках. Мы с ней были, в общем-то, одного круга, у меня отец тоже был творческий работник, писатель, и дети творческой богемы - это была наша общая среда; что не бывал я на молодежных сборищах у нее дома... Нет бывал. Видел, как она танцует, обнимаясь с очередным каким-нибудь красавцем, и как он целует ее, видел и ее руки на его затылке, как это умеют женщины все же делать, положить ладони и погладить по волосам, так это выглядит нежно, так женственно и... опытно.
Потом я видел в полусвете из ванной комнаты, когда спали все где попало, как она занималась любовью в постели с одним своим супермальчиком после вечеринки. Как она обхватила ногами его выше пояса и еще взяла ноги в замок, потом он повернул ее и поставил на колени и она уперлась руками в спинку кровати, лицо ее полностью скрылось под упавшими на него волосами, а он гладил ее маленькие груди ладонями снизу и ритмично ударял по ее ягодицам своим животом, я еще обратил внимание, что прогнувшаяся ее спина очень красива.
Но она не забывала и про меня, бывала у меня, ее ко мне тянуло.
- У тебя все так просто, - восхищалась она.
Познакомилась с моей девушкой.
- Откуда у тебя такая?.. Как она тебе понравилась? Где ты только такую нашел?..
А девушка была совершенно заурядная, просто первая девушка, которая мне отдалась, не очень и симпатичная, вышедшая замуж потом за какого-то водопроводчика, страшно уверенная в своей заурядности и незначительности. Не без некоторой тонкости и чуткости. Но унылая, тоскливая и безрадостная, писавшая такие стихи:

Училась у мамы плести я веночки,
Когда собирала у речки цветочки.
Цветочки-ромашки, цветочки-чистюли,
Зачем вы, ромашки, меня обманули.
Зачем так жестоко, зачем так неловко,
Я б знала, плела не венки, а веревку...

Я даже стеснялся ее порой. Большое впечатление она произвела на моих друзей, заявившись ко мне в момент, когда те сидели у меня с ведром пива, тем, что, сидя в кресле, положила ноги на стол, так что они вспоминали это еще много и много лет, если не десятилетий...
- Как у тебя просто, мне давно так не было хорошо...
Напросилась на Новый год, который мы намеревались встретить с приятелями на даче, отогрев ни разу не топившийся за зиму дом и устроив там свободное разгульное празднество. Где начала с моим лучшим другом романчик, который с некоторыми перерывами тянулся несколько месяцев. Но я к тому времени уже вытеснил ее из области своих желаний совсем. Я ее просто любил. И с ней дружил. И ей служил. Ох, как все же моя служба пригодилась ей в дальнейшем.
Она помыкала мной всегда. Занимала без возврата деньги, эксплуатировала, хитростью выманивала у меня какие-нибудь нужные ей вещи, магнитофон, фотоаппарат, причем, теряя это где-нибудь по легкомысленности, заставляла меня писать за нее рефераты, жульничала, откровенно лгала, опять что-то выцыганивала, просила о разных услугах, отнести записку любимому, относилась ко мне часто крайне неуважительно, иногда даже демонстрировала перед другими свое влияние на меня, по-свински даже обходилась, как с недоумком, на что я не обращал внимания, а иногда даже, напротив, подыгрывал ей. Что она тоже в свою очередь видела и свинство свое порой осознавала. В отличие от тех, кто смотрел на ее поведение со стороны, она ведь понимала, что я попадаюсь на ее хитрости и заготовки не потому, что я на самом деле такой недоумок, она же знала меня лучше, и иногда испытывала укоры совести.
Вообще, самое привлекательное в ней для меня было то, что она была умна. Под этим качеством в женщине я подразумевал умение оценивать себя трезво. К тому времени я уже был убежден, что среди женщин это редкостное качество. Что редчайшая из них может осознать во время эмоционального импульса или порыва, что ее поступками руководит эмоция, импульс, увлечение, истеричность, все практически без исключения считают, что в своих поступках они руководствуются своим разумом. И найдут своему поступку множество оправданий и обоснований, убедив даже самих себя, что они именно сознательно поступили...
Она единственная из всех, кого я знал тогда, могла без самообольщения согласиться со своими недостатками, признать, что она стервозна, что она истеричка, что она не большая умница. Причем без позы, без кокетства, картины, а с определенным сожалением. В состоянии была посмотреть на себя трезво. Можно предположить, что это оттого, что с высоты ее привлекательности легко было такое мелочи признать. Но даже если это и так, то, Боже мой, как это много, вот потому мы красивых женщин и любим. За одно то, что они не закомплексованы, этим они уже на голову выше обыкновенных некрасивых дур...
Ее поведение ко мне, подчас, со стороны казалось просто оскорбительным. Но на самом деле наедине-то оно не было таковым. Наедине-то нам было хорошо. Мы разговаривали об интимных подробностях наших жизней, поверяя друг другу самое сокровенное, вплоть до наших половых ощущений. Даже делились опытом... И это было гораздо больше, чем могли дать нам наши друзья и подруги, это было большей близостью, чем давали они, нам было гораздо интереснее друг с другом, и это являлось заменой нашей половой любви, ее замещением, нам даже приятно было говорить о таком.
Наши отношения были выше, богаче, больше. Мы были истинно друзьями. Причем такими друзьями, что все наши любовные связи по сравнению с нашими отношениями, можно сказать, вообще не стоили ничего.
- У меня с ним роман уже полгода. Господи, как он надоел... Он и ласковый, и мне с ним хорошо, и он такие вещи делает, что весь день ходишь как наэлектризованная... И выйдешь на улицу - на него все смотрят. Не на меня, а на него, я просто шавочка по сравнению с ним. Это жутко завораживающая вещь, оказывается. Всегда хотелось, чтобы на меня смотрели, а тут я раболепствую перед ним... Но с другой стороны, долго посидишь с ним дома, такой дурак, ну просто непроходимый...
- А я с моей, тобою так любимой, Валюшей уже заканчиваю. Она по распределению едет после своего техникума, и все заглядывает мне в глаза. Может остаться? Ну а что я могу ей предложить? Так всегда противно себя чувствуешь, когда приходится обижать вашего брата
Я был ее поверенным. Она - моим. Она выкладывала мне все и получала от подобных рассказов удовольствие. Нездоровое, в большей степени. Держа меня все же на черный день. Я это чувствовал. Не то, что и ты сдашься, нет, просто: этот-то никуда не уйдет, никуда не денется. И я эту уверенность в ней поддерживал. И она не особенно и торопилась. Я все равно был ее. Года два так продолжалось. Перед тем как настало время мне идти в армию.
И в этот момент она неожиданно забеременела.
- Господи, я даже не знаю от кого, - доверилась она мне, смеясь.
- Как же ты так?
- Да вот, сбилась с графика, - ответила она.
- Что-нибудь нужно?
- Не знаю. Ведь главное уже больше трех месяцев.
- Ну, ты даешь. И совершенно не знаешь кто?
- Ни малейшего понятия. Один из двух или трех.
Родила она, когда я уже прослужил полгода.
Мы с ней время от времени переписывались.
"Что испытывает женщина, когда ребенок сосет у нее грудь?" - интересовал я недоступной для меня и невыносимо притягательной женской физиологией.
- О, несказанную радость и много-много сил...
"Каких сил! - сказала потом, двумя годами позже, уже после моего возвращения, ее лучшая подруга Надюха. - У нее и молока-то не было..."
По ней я узнавал и особенности женской дружбы. Да и о предательствах мужской дружбы - сам был хорош. С ее Надюхой после армии я затеял на вечеринке у Иришки флирт. У нее дома, на ее дне рождения, в этом-то и состоял весь кайф, некое мстительное сладостное чувство, мной до конца не осознаваемое тогда. Там-то в разговоре где-то в полумраке Наденька и сказала фразу насчет отсутствия у Иришки молока. Мы целовались с ней. Но до конца она не уступила, видимо, получив удовлетворение уже от одного сознания, что с другом лучшей своей подруги она вполне могла бы переспать... Вот одна из тайн женской дружбы, вынесенная мной из общения с женщинами, подтвержденная многократно и усвоенная на всю жизнь: ведь Надя была лучшей подругой у Иришки, и так и оставалась до самой своей смерти. Умерла она рано от астмы, не дожив и до сорока пяти лет. В конце жизни она же еще и утешала Иришку мантрами Махариши.
Когда я приехал из армии, я застал еще у нее мужа. В конце концов, она разобралась, и отец у ребенка все-таки был. Хотя появлялся он редко, вел какую-то артистическую жизнь - он был у нее солист из модного тогда оркестра Академгородка, - да и у нее дома, с ее родителями, да и с самой Иришкой, которая тоже, я вполне могу представить, была не подарок, ему не мед было жить. И он продолжал быть у нее еще некоторое время после моего возвращения из армии. Он даже как-то, когда я уже заканчивал первый курс, пригласил меня в кафе, чтобы переговорить. Так сказать, по-мужски. Хотя мы не виделись до этого с ним ни разу. Ему все-таки хотелось передо мной оправдаться. Именно передо мной...
- В конце концов, сына я себе всегда в жизни смогу иметь. Но эта... ты извини, я не хочу ее обидеть... Но с ней жить совершенно невозможно...
Кого предавать? Мужчину, в мужской товарищеской солидарности, вынужденного потом восемнадцать лет платить алименты на неизвестно его ли еще ребенка - хотя, когда Котька вырос, он стал похож на своего отца, как две капли воды, - или единственную для тебя в жизни, помыкающую тобой, стервозную, враждебную тебе, как всему твоему полу по определению, по половому признаку, как для любого мужчины на его жизненном пути, и всю жизнь любимую тобой женщину?..
Он хотел, чтобы я ему посочувствовал и понял его.
И я его понял и посочувствовал. Но зачем он меня приглашал?.. Что я ему мог сказать? Что разъяснить?..
Потом она забросила и сына...

3.

Она оканчивала Иркутский, куда перевелась, заочный институт иностранный языков, часто ездила на сессии, продолжала, хотя и не в той мере, как до рождения ребенка, вести "красивую жизнь", и поэтому Котька перекочевал на руки ее отца, своего деда, который, собственно, и занялся его воспитанием, заменив ему и отца, и мать и так его полюбив, что при получении Котькой паспорта, сделал даже безуспешную попытку дать Котьке свое отчество и фамилию...
Сергей Александрович, пусть будет пухом ему земля, прожил, можно сказать, без преувеличения, героическую жизнь. Когда он умер, всего-то за пять лет до смерти Иришки, я даже расплакался. Иришка позвонила мне домой, в Москву, сказать об этом, и я после разговора с ней, отошел к балконному окну и совершенно бесконтрольно заплакал.
- Ты его все-таки любил, - сказала моя жена.
- Удивительно, я даже после смерти отца не плакал, - сказал я, немного придя в себя. - Наверное, это потому, что он уже последний.
Мать была тогда еще жива, и моя и Иришкина. Но это были женщины. Мужчин же той выделки и той пробы уже не существовало.
- Я вдруг испытал одиночество.
- А я, а мы?..
- Это другое...
Сергей Александрович, например, последние двадцать пять лет, не отлучаясь больше, чем на два-три часа из дома, ухаживал за своей лежачей женой. Жена, Зинаида Анатольевна Басилова, знаменитая, что я уже говорил, в свое время балерина, танцевавшая, как это гордо произносилось тогда, еще перед Сталиным, народная артистка БССР, несравненная в исполнении фуэте: какое-то неимоверное количество десятков раз, - упала однажды, в конце, правда, уже своей карьеры, во время спектакля в оркестровую яму, откуда ее, стонущую, подняли на руках. И эта трагедия изменила всю ее жизнь...
Она получила какие-то серьезные травмы, но не настолько, чтобы быть инвалидом, почему-то вылилось это все только в воспаление тройничного нерва в верхней челюсти, из-за чего ей пришлось перенести множество операций, мучений, мытарств и разъездов по разным больницам и элитным госпиталям Москвы и Ленинграда, не принесших ей, кстати, особого облегчения... Тем не менее, осознав себя больной, и неизлечимо больной, она из максималистских воззрений на жизнь, бессознательно, а может, и отчасти сознательно, пусть полусознательно, но сделала себя инвалидом.
В прошлом она летала, порхала, поражала воображение, ослепляла грацией и красотой, а раз теперь она не может делать того же, раз у нее вставные зубы, раз она сделалась толстой от долгого лежания в постели, - то тогда лучше не двигаться вообще. Ни по улице, ни дома, ни даже на кровати.
Я был свидетелем одного интеллигентского разговора родителей, пришедшегося еще на мою раннюю юность, когда Зинаида Анатольевна была еще в славе и даже, кажется, не больна. Жили они почему-то в гостинице оперного театра, занимая один и тот же номер из трех комнат годами, кстати, оставляемого за ними и в их долгом отсутствии, куда я часто приходил к Иришке после школы, и мы сразу с ней начинали бороться, вернее Иришка сама провоцировала меня побороть ее, обняв и прижав ее спиной к полу, к кровати или стене. На шум к нам всегда заглядывали родители, чтобы наше баловство прекратить, потому что мы были уже большие...
Так вот тогда я услышал, как отец мой задал вопрос Зинаиде Анатольевне:
- А, признайся честно, ты испытываешь на сцене тщеславное чувство, удовлетворение, испытываешь славу, когда тебе рукоплещет зал, кричат бис, браво?..
Отец был все-таки писатель, "инженер человеческих душ", психолог, ему это было интересно, и в его вопросе звучала какая-то исповедальность, честность, требовательность искренности, наконец, которая даже меня, ребенка, подкупила.
Но ответ был совершенно по-детски трафаретен и схематичен.
- Нет, Миша, - так звали моего отца, - помнишь и думаешь только о своей работе.
- Не торопись, Зина, ведь поглядываешь иногда в зал, прислушиваешься к нему, помнишь о нем...
- Нет, помнишь только о работе...
И я уже тогда, ребенком, с сомнением отнесся к этим словам. Посчитав их все-таки не до конца искренними, слишком они были категоричны, и подумал, что для искренности нужна смелость, качество, которое в женщинах, по большому счету, отсутствует. И это неумение быть искренней с самой собой подтвердилось и болезнью Зинаиды Анатольевны. Это ее врожденное женское качество, это неумение трезво оценивать и осознавать свои поступки, неумение честно признаваться себе во всем, что определяет твои поступки, неумение сделать это моральное усилие, отсутствие смелости, напротив, сознательное закрывание глаз на правду превратило ее к концу жизни просто в животное, в "тело", как потом точно выразился Иришкин Олег, вынужденный всегда терпеть ее шизофреническое высокомерие, а после смерти Сергея Александровича еще и принимать участие в ухаживании за ней. Тело это было озабочено всегда удовлетворением своих инстинктов, телесной любовью, которая в счастливые годы приобретает форму тщеславия и желания любви к себе множества людей, иногда миллионов людей, удовлетворением потребности двигаться, как козочка, с ловкостью в движениях, грацией, - чисто физиологическое желание подвижности, причем подвижности еще и красивой, когда хочется двигаться хорошо, чтобы нравиться. Упоение своей подвижностью и своим телом. Танцевать!.. Покуда тело сильно, молодо, в его движениях видится другими поэзия и даже искусство, пока тело молодо, движения эстетичны, пока оно здорово, видимость даже каких то душевных порывов, мастерство, высота, а когда заболело, тело начинает жить едой, тщеславными воспоминаниями о своей былой молодости и силе, славе, воспоминаниями о былой жизни тела, продолжением воспринимать себя носительницей славы. И это толстое чудовище, еще и может с гонором, свысока относиться ко всем остальным, заставляя других служить своему телу, теперь уже нечего не представляющему, дряхлому ожиревшему куску мяса, с одышкой от ожирения сердца, тем не менее, служить, как прежде, когда его превозносили и носили на руках. Вряд ли Зинаида Анатольевна призналась бы даже себе в подобном положении дел, связанных с ее сознательно спровоцированной неподвижностью. Но это виделось и понималось другими. Сергею Александровичу это подсказывали не раз, даже Иришка всегда говорила и была убеждена, что Зинаида Анатольевна может ходить, может передвигаться по дому сама, может сама себя обслуживать, что это она просто себя распустила, вернее, демонстративно уложила в постель, и когда после смерти отца она увезла мать из родительского дома в свою деревню, то стала в борьбе с пролежнями учить ее, уже слабоумную и в маразме, двигаться, опускать на пол ноги, заставлять садиться. Но к тому времени за прошедшие двадцать пять лет неподвижности мышцы у той уже на самом деле атрофировались, и ходить она уже не смогла.
Тем не менее, Сергей Александрович ухаживал за женой всю жизнь. Потому что он ее любил. Я помню их поцелуй, подсмотренный мной случайно еще мальчишкой, у них дома, в гостиной, где они спали днем на большом диване, устав после какой-то репетиции, одетыми, но, обнявшись, и который получился у них на просыпании, привычный поцелуй, который повел еще к одному и еще, и привел бы, может быть, к чему-то большему, как у молодых любовников закончился бы, если бы не мое присутствие. Но Сергей Александрович открыл глаза и увидел меня.
А было им уже далеко за сорок. Иришка у них поздний ребенок... Что говорило о том, что у них была большая сильная любовь...
Он готовил, мыл полы, убирал квартиру, по звонку, который сам провел для Зинаиды Анатольевны, шел на вызов из кухни, приносил поднос с едой, обмывал, одевал, подыгрывал ей в воспоминаниях о славе, когда к ним приходили какие-то еще помнившие Зинаиду Анатольевну в ее звездном часе гости... Успевал еще с утра сходить в театр, где последние пятнадцать лет вел класс танца у обожавших его девушек, чтобы заработать денег на фрукты и деликатесы для своей требовательной, избалованной вниманием за жизнь жены, растолстевшей к тому времени до неимоверности... Причем, как все в жизни делал красиво, так и тут с достоинством нес свой крест. И хотя под конец жизни много пил водки, умудряясь и это делать с достоинством, хотя иногда не отказывался вспомнить свои романы и похождения, дай которым он волю, продолжи их, у него совсем по-другому могла бы сложиться жизнь, хотя иногда даже умудрялся сделать интрижку, он и в старом возрасте был удивительно интересен своим благородством осанки и черт даже для молодых... Но, тем не менее, двадцать пять лет служил выжившей совсем из ума, капризной, эгоистичной, превратившейся просто в безвольное бревно, но когда-то любимой им женщине, матери своего ребенка, в благодарность за все занятую единственно тем, чтобы жаловаться каждому встречному-поперечному, что он ждет не дождется ее смерти, пока сам не сломал ногу на восьмидесятом году, поскользнувшись, а через неделю не умер от сердечного приступа.

Наши отцы были идеалисты. Сергей Александрович, ко всему прочему, еще и имел родословную, ведущуюся от английских баронетов по фамилии Колли, сын драматической актрисы двадцатых годов, начавший зарабатывать сам актерским трудом с восемнадцати, воевавший в войну, создавший свою балетную труппу, ни разу не сделавший, представляется, непорядочного поступка, по крайней мере, чувствовалось, что стремился всю жизнь не делать таковых.
У моего отца других друзей и не было. Они все тогда сходили с ума на порядочности и чести. На презрении к деньгам, на стремлении к духовным ценностям. Розовские мальчики, Гастеллы и т.д. И их компания, в которую входил отец, более других.
В Юртаке, или как она называлась официально, Юрт-Ак-Балыке, в их глухой, дачной деревеньке, у них у всех было по старенькому деревенскому домику. Они по-старинному удили рыбу, сидя с удочками на берегу реки, ходили собирать ягоду и грибы, которых тогда была пропасть в этой отдаленной от города стороне, общались с девственно непосредственными деревенскими жителями, своими соседями по улице. Вели все лето скромную без претензий сельскую жизнь. Елизавета Константиновна Стюарт, старейший и первейший в Сибири поэт, поражала наше детское воображение своим остроумием, своими понятными для нас озорными шуточками обо всем нашем деревенском окружении и о себе самой. Неожиданное в этой чинной старушке, чинно под руку разгуливающей по улице со своей тоже в летах дочерью-девицей, умение. Остроумно язвительный Юрий Михайлович Магалиф, идеалист вынужденный, поскольку попал в Новосибирск как в ссылку после лагеря, срок в котором отбывал в послевоенные годы, а на самом деле являющийся уроженцем города Ленинграда, автор известной на всю страну, написанной уже в Новосибирске, детской книжки "Приключения Жакони", маленькой обезьянки, забравшейся вместе со своими приехавшими работать на новом заводе хозяевами, в Сибирь, который, кроме писательства, занимался еще актерской деятельностью, работал в филармонии конферансе, циник, насмешник, эпикуреец - этот был юморист профессиональный. Нам его способность к экспромтам казалась просто фантастической. Когда он весело насмешничал, то нас, детей, веселил до умопомрачения, до икоты, до того, что начинали болеть животы. Но и этот жил спокойно. В свободное от писания летом время так же рыбачил и собирал грибы...
Я даже могу привести образец той исповедуемой Сергеем Александровичем жизни, исповедуемой не только им, и не только его друзьями, но тогда едва ли не большей частью населения страны...

4.

Для семейно-друзейного чтения...
И вот мы выплываем.
Всю долгую зиму, там, в далекой Азии, мы с женой строили планы, как провести летний отпуск, мечтали о рыбалке, о грибах, о ночлеге в палатке, и все наш мечты вылились в решение купить лодку с мотором и потом отправиться в плаванье по Оби. Сегодня наши мечты на пороге их осуществления. Мой друг Мишка по моей просьбе заранее разыскал и купил, хотя и подержанный, но прекрасный лодочный мотор, эту великолепную устойчивую, легкую лодку, и, наконец, сегодня обучил меня необходимым навыкам обращения с мотором.
- Это как раз то, что тебе нужно - дернул и поехал, ты ведь в технике полный профан.
То была святая правда и, я, еще раз с благодарностью обнял старого друга.
Я подвел лодку к берегу, держа мотор за ручку с романтическим названием "румпель", и от носа лодки разлетались брызги...
Возвращаясь домой, я предполагал, что мои домочадцы уже закончили все сборы в дорогу. Накануне, я провел с ними обстоятельную беседу о том, каким должен быть багаж настоящих путешественников, но в доме я застал невообразимый, прямо таки первозданный хаос. Жена и дочь находились среди вороха всевозможных вещей и предметов, среди которых больше всего меня поразил утюг.
- Зачем нам там утюг? Что там гладить? - бушевал я.
- Что гладить всегда найдется, зачем лишать себя элементарных удобств, мы же едем отдыхать!..
Женская логика недоступна. Спорить с ней не имеет смысла. Поэтому сборы были закончены только к середине ночи. Для отдыха оставались считанные часы - рано-рано утром должна была прийти грузовая машина, чтобы отвезти на берег нас и наше имущество.
Засыпая, я улыбался, и видел удивительные сны.
Мы грузились в лодку до полудня.
Тем не менее, наконец, я подвесил мотор и оттолкнулся от трапа лодочной станции. Слегка отгребаясь веслами, мы удалились от берега, и отдались на волю течения.
Погруженная почти до края бортов, лодка непостижимым образом удерживалась на воде. Пристроившись на крохотном пространстве, между грудой канистр и какими-то тюками, чувствуя под ногой холодный чугунный нос утюга, я с серьезным видом проделал те, не очень понятные для меня, манипуляции, которым обучил меня вчера Мишка. Мне показалось, что женщины смотрят на меня как на волшебника - сейчас папа произнесет магическое заклинание и джин, выпущенный из бутылки, в образе десяти ретивых коней помчит нас со скоростью ветра. Осталось последнее - дернуть. Дернуть и в путь!
Последний раз с благодарностью вспоминаю друга, который купил нам такой замечательный мотор и эту изумительно прочную лодку, лукаво подмигиваю спутницам и дергаю.
Но мотор молчит, лодка не дрогнула, она по-прежнему спокойно плывет по течению...
Еще рывок, еще один. Несколько рывков подряд. По-прежнему невозмутимая тишина - мотор не заводится.
Быть может, я что-нибудь напутал в самом начале, мелькает мысль. Неторопливо и методично еще раз переключаю рычажки и нажимаю кнопки. Теперь я совершенно уверен, что все приготовления сделаны правильно. Дергаю еще раз - и опять безрезультатно.
- Ладно, мамочка, ты пока греби потихоньку, чтобы нас не прибило к берегу, а я разберусь, что к чему.
Сажусь, курю, думаю и с ужасом понимаю, что абсолютно не знаю, как приняться за дело. Как разобраться, что к чему, с какой стороны подступиться к таинственному существу? Все мои познания в области изящных искусств и литературы не в состоянии заменить полную техническую безграмотность.
- Пускай он отдохнет немного, - решаю я, наконец, - ведь я столько раз его дергал.
Зина легко соглашается с таким веским доводом и охотно уступает мне место на веслах.

Я гребу полдня.
- Папа, а тебе не кажется, что он уже отдохнул? - с какой-то неприятной улыбочкой вдруг говорит дочь.
Действительно! Увлекшись неспешной греблей и глядя вокруг, совершенно забыл о его существовании. Осторожно перелезая через горы тюков, меняемся с женой местами, и я возвращаюсь к исследованию. Но мотор не поддается. Сначала я дергаю шнур спокойно, методично, потом ожесточенно, яростно, а он - он верен себе - он молчит. Наугад меняю положение рычажков и кнопок и дергаю снова и снова... Я потерял счет времени, глаза заливает пот, ноет спина, отваливается рука, а я все дергаю, дергаю, дергаю, до той поры, пока резкий толчок лодки не возвращает меня к действительности.
- Папочка, - говорит мамочка, - мы хотим есть. И вообще пора сделать привал.
Оглядываюсь. Нас прибило к какому-то мысу. С одной стороны стремительно несется Обь, с другой - тихая речушка, судя по направлению течения - протока. - Привал так привал!
Пока я вожусь с вещами, разыскивая среди самого необходимого корзину с едой, а Зина, за неимением иного занятия, усиленно помогает мне советами, Иришка отправляется обследовать окрестности, захватив с собою спиннинг.
Надо признаться, что бывает очень обидно, когда тебя, взрослого человека, отца семейства, в вопросах сугубо мужских, с легкостью необычайной опережает четырнадцатилетняя девчонка. Я не успел еще даже поставить палатку, а Иришка, побродив немного по берегу, уже возвращается обратно, торжественно неся на кукане двух солидных щук...
Наконец лагерь разбит: палатка натянута, резиновые матрацы надуты, спальные мешки приготовлены, из лодки в поисках необходимого вытащены все ненужные вещи, за исключением утюга, сделан чуть ли не недельный запас топлива. В котелке аппетитно булькает уха (к щукам эта дрянная девчонка ухитрилась добавить еще с десяток окуней).
Что может быть вкуснее свежей ухи (даже не собственного улова), ухи наваристой, прозрачной, с картошкой, перчиком, лавровым листом, слегка попахивающей дымком костра... Как приятно после ухи выпить ароматную заварку из листьев черной смородины с сахаром вприкуску... Что может быть прекрасней тихого вечера у реки, бездонного неба над головой, красивого сибирского заката, тихого бормотанья реки, таинственных теней прибрежного леса...
Мы долго сидим у костра, не торопясь, обсуждая события дня и делая прогнозы на будущее. Судя по маленькой карте, которая у нас есть, мы находимся от города примерно в двадцати, двадцати пяти километрах - не очень далеко, но и не совсем близко. О возвращении назад не может быть и речи потому, что подняться против течения на веслах физически невозможно, а главное потому, что мы этого вовсе не хотим, нам нравится даже такое - безмоторное путешествие. Торопиться некуда. Рано или поздно, но до места мы доберемся, даже если просто отдадимся на волю течения. Правда, последнее рассуждение у каждого из нас, как выяснилось впоследствии, подкреплялось тайной надеждой на то, что, в конце концов, все десять лошадиных сил проснутся от спячки...
Уже совсем стемнело. Усталые и взбудораженные впечатлениями дня мы забираемся в спальные мешки.

На другой день утром я открываю небольшую книжечку с названием "На моторе по речным просторам". Открываю первую страницу, обхватываю голову обеими руками и погружаюсь в изучение. Давно поднялось солнышко, давно готов завтрак, а я... чем больше я изучаю инструкцию, тем больше и больше запутываюсь. С немалым трудом, расцарапав руки, снимаю металлический колпак с головы мотора.
Стараясь точно следовать инструкции, я что-то разбираю и собираю вновь, что-то отвинчиваю и завинчиваю, что-то регулирую, нажимаю и поворачиваю и, наконец, остается последнее - произвести пробу.
Поминутно натыкаясь на проклятый утюг, выбрасываю на берег остатки багажа, отталкиваю лодку, берусь за шнур и вдруг... он заводится. Я издаю ликующий победный вопль, мотор ревет как оглашенный, лодка стремительно мчится вперед. От неожиданности я чуть не врезаюсь в берег, вздымая тучи брызг, едва успеваю изменить курс и мчусь дальше. Я то сбавляю, то прибавляю скорость, а он, как верный раб, беспрекословно повинуется мне. А что если это случайность надо попробовать еще раз. Мотор выключен, ожидаю несколько минут, дергаю: он снова послушен. Лодка легко, плавно, быстро скользит по воде. Еще проба, еще одна, - мотор работает отлично. Сделав какой-то немыслимый вираж, я с шиком подлетаю к берегу возле лагеря. Мои женщины уже разбирают палатку.
Через каких-то два часа все готово. Занимаем свои места; жена на веслах - только чтобы отойти от берега, дочь - на носу, я у мотора на корме.
Рывок! и поехали. Правда, не так быстро, как ездил я один в пустой лодке, но все же поехали.
Сидя у ревущего мотора, я не слышу ничего из того, что кричат мне Зина с Иришкой, но по взглядам и улыбкам догадываюсь, что они довольны и речь их полна комплиментов в мой адрес.
Капризно извивается живописная протока, в душе мир и спокойствие.
Наше блаженство продолжается уже целых пять минут, а на шестой - лодка начинает как-то странно дергаться, идет толчками, мотор урчит, кряхтит и замолкает. С сожалением вспоминая покинутый лагерь, каждый молча принимается за свое дело: Зина садится за весла, Иришка устраивается загорать, а я - дергать.
Дергал я, дергал и с досады плюнул, плюнул буквально, и попал на мотор. Нет, он от этого не завелся, не заработал, но слюна, попав на металл, вдруг зашипела и закипела. Я плеснул воды - действительно кипит! Мотор был раскален как сковорода! Заглядываю в инструкцию - такого случая в ней не предусмотрено.
С помощью течения и одной человеческой силы, мы доплываем со скоростью пяти - шести километров в час к Седовой Заимке, полузаброшенной деревни, чтобы найти там кого-нибудь, разбирающегося в технике, и чтобы, как выяснилось, с помощью бакенщика Толи вдохнуть жизнь в наш дорогой мотор.
- Давно у тебя эта развалина? - Спрашивает Толя, разобрав мотор до груды металлолома.
- Да нет, - с расстановкой говорю я, - всего три дня...
- Купил по случаю? - и, не дожидаясь ответа, мягко смеется.
- Ну ладно, как в народе говорится, мастер дела не боится. - Все починим, запаяем, подстрогаем, подровняем, приколотим и забьем, заклепаем и зальем... - произносит он скороговоркой и, чуть смутившись, объясняет: - Эти стишки мой сынишка сильно любит.
Я чуть не ахнул. Стишки эти были из той детской книжки, что написал никто иной, как друг мой Михаил, тот самый который покупал этот прекрасный мотор. Не желая порочить имя автора веселой детской сказки, я дипломатично умалчиваю о нашем знакомстве и, тем более, о причастности автора к моему путешествию.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лишь только к вечеру бесформенная масса металла вновь обрела облик лодочного мотора, была опробована и апробирована. Подвесив отремонтированный мотор к Толиной лодке, мы едем зажигать на реке огни. Ответственные испытания проходят успешно.
А вечером - наваристая стерляжья уха, я извлекаю из личных запасов "зеленого змия". Толя приносит соленых огурчиков, и мы не спеша закрепляем наше знакомство.
Сухо потрескивает костер, чуть слышно шелестят листья деревьев, река спит, - ни звука, ни всплеска... Зина с Ирой тоже давно уже спят, а мы сидим у костра, курим махорку и ведем степенный мужской разговор, время от времени закусывая соленым огурчиком...

В общем, отремонтировались они и утром поехали дальше уже на моторе... Приведу лишь еще описание их рыбной ловли, в которой всегда активно участвовала и Иришка. Я потому так увлекся, что это те эпизоды детства, какие сказались на Иришкиной жизни больше всего.

...У северного мыса, на опушке леса, на чистом, высоком, песчаном берегу стоит наша палатка. Конечно, горит костер, приятно пахнет дымом - мы жжем зеленые ветки, чтобы дыма было побольше - назло комарам.
Справа от нас, за большой отмелью, широко разлилось основное русло Оби. Ночью видны далекие огоньки проходящих теплоходов, иногда ветер доносит шум машины или приглушенные звуки музыки.
Широка и наша протока. Вода здесь глубокая, быстрая, она неумолимо, методично подмывает высокий берег, и время от времени глыбы земли с тяжелым всплеском, сваливаются в воду. Деревья стоят у самого края обрыва, свисают черные змеи оголенных корней, обреченные березы, подмытые весенним разливом, покорно склонились над рекой, а иные, уже закончив свой земной путь, купают стволы и ветви в воде, образуя завалы. Чего только не приносит сюда течение - доски и бревна, кору и щепки, сломанные весла, разбитые ящики, хворост, попалось даже сиденье от грузового автомобиля вполне приличное, на пружинах, какой горемыка шофер ухитрился его потерять?
Я притащил сиденье в лагерь, высушил его и получился отличный диванчик, только почему-то никто не стал пользоваться им, очевидно из чувства принципиального протеста против городской цивилизации.
Действительно мы живем как истые робинзоны. Так хочется отдохнуть от привычного образа жизни, от современных ее форм, что даже строгие линии натянутой палатки, как нам кажется, нарушают гармонию окружающей природы, и мы маскируем ее ветвями тальника, чтобы жить в шалаше. Лодка надежно привязана под берегом и тоже укрыта зеленью.
Осторожно, потихоньку, бочком, стараясь не шуметь, продвигаюсь по стволу упавшего дерева все дальше и дальше от берега.
Ветви дерева купаются в воде и задерживают всякий хлам, приносимый течением, образуя завал. Проверяю глубину - самое подходящее место для лова. Где-то там, внизу, среди ветвей и коряг притаились в засаде речные разбойники.
Стоять, удерживая равновесие очень трудно - ствол круглый, гладкий, скользкий. Левой рукой придерживаюсь за ветку, в правой - самодельная подергушка. Это коротенькая удочка с длинной леской, к концу которой привязана металлическая блесна. Медленно опускаю руку - тяжелая золотистая приманка идет на дно, играя и блестя, словно живая рыбка; затем резкий рывок вверх и снова мягко опускаю блесну на дно. Вот и вся премудрость - вверх и вниз, отсюда и название подергушка.
Невидимый хищник сторожит добычу и, улучив удобный момент, стремительно бросается на жертву. Леска резко натягивается, остается только вытащить наверх незадачливого окуня или щуку. Вот тут то и наступает самый ответственный момент - взять добычу в руки, снять с крючка и не упустить.
Место оказалось добычливым. В сумке, что висит у меня через плечо, полно окуней. Еще раз опускаю блесну и тотчас чувствую сильный рывок. Леска натягивается как струна и стремительно уходит куда-то в сторону под ствол дерева. Наверное, щука!
Противник тянет - я поддаюсь ему, потихоньку отпуская леску; но стоит ему чуть остановиться - тяну я. Он - вниз, я - наверх! Такая игра продолжается довольно долго, значит, противник не из породы мелюзги. Наконец он сдается, и я не верю своим глазам - в моих руках огромный окунь, эдакий "лапоть", как любят говорить рыбаки. О таких я только слышал, но никогда не видел.
Остается последнее - снять его с крючка и положить в сумку. Балансируя на скользком стволе, я благополучно снимаю его с крючка и, не удержав равновесия, плюхаюсь в воду. Мне не жаль всего улова, который ушел из сумки, пока я барахтался в воде, но нестерпимо обидно оттого, что упустил окуня - великана. Самый правдивый рассказ, не подкрепленный вещественным доказательством, превращается в рассказ охотничий... Слушать тебя будут охотно, но никто не поверит.
Остро переживая неудачу, весь мокрый, бреду по берегу домой и вижу: Зина и Ира - спиннингуют. Вижу, как Зина бешено крутит катушку, делает рывок и, красивым движением, ловко выбрасывает на берег щуку весьма почтенных размеров.
Дальше все происходит с неимоверной быстротой, как в старых кинофильмах. Уже на земле, щука срывается с крючка, делает несколько судорожных движений и скользит с высокого берега вниз. В тот же момент, Иришка отбрасывает спиннинг, кубарем катится за щукой и у самой воды, накрывает ее своим животом. Браво! Реакция, смелость, быстрота! Со стыдом вспоминаю свое купанье.
Да, кроме уменья и опыта надо еще обладать рыбацким счастьем. Сколько раз ставил я на ночь закидушки - хотел поймать стерлядь, леща или хотя бы подлещика и всякий раз, наутро, вытаскивал одних ершей, этих мелких речных хулиганов. Зато дочь, как возьмет со спиннинг (других способов ловли она не признает), так обязательно вернется с отличным уловом.
Как-то раз, наша мама облюбовала место на берегу неподалеку от лагеря и уселась рыбачить простыми удочками. Мы же с дочерью решили половить с лодки. Отъехали довольно далеко, выключили мотор и, спускаясь по течению вдоль берега нашего острова, стали спиннинговать. И хотя мы стояли в одной лодке - она на носу, я - на корме, и хотя спиннинги и блесны у нас были совершенно одинаковые, все же рыбацкое счастье сопутствовало ей одной. Вместе забрасываем блесны, вместе крутим катушки - у нее щука, у меня ничего. И так раз за разом. В конце концов, я так разозлился (ведь сам же учил эту девчонку всем премудростям рыбной ловли), что стал даже прибегать к недозволенным приемам - бросит Иришка блесну под затопленный куст и я бросаю туда же, блесны ложатся рядом, но она тащит щуку, а я...
И все же протока была так богата рыбой, что за какой-нибудь час, мы, то есть в основном она, выловили не больше не меньше как... но не стоит называть точную цифру - будет опять похоже на охотничьи рассказы.
Протока была изумительна. Уху мы варили "царскую" - тройную. Сварятся два-три десятка окуней, - вынимаем их и в ту же воду кладем новую партию, потом опять вынимаем и опять кладем, и все это сверхобилие рыбного навара приходится на какие-то три-четыре миски, больше нам не съесть. Чудесен вкус и аромат крепкой наваристой ухи.
Так мы и живем - ловим рыбу (спрашивается зачем брали с собой консервы), собираем ягоды, купаемся, любуемся сибирскими закатами, а вечера коротаем у костра.
Мы ни разу не включали транзистор, мы отдыхали от уличных шумов, неумолчного гомона и сутолоки больших городов, отдыхали, наслаждаясь тишиной и довольствуясь голосами природы, среди которых даже далекий гудок парохода звучал резким диссонансом. Такая жизнь для наших потрепанных городских нервишек была полезнее любых валерьянок и валидолов. Я отдохнул даже от своего заклятого врага, я говорю об утюге. Это был единственный предмет, который я ни разу не вынимал из лодки. Но при каждой погрузке - разгрузке он, совершенно непостижимым образом, попадался мне то под ноги, то под руки, я постоянно натыкался на него, ударялся об него и, как бы тщательно не запихивал его в самые укромные и малодоступные уголки он, как злой гений, преследовал меня на каждом шагу... Здесь же, на острове, я просто забыл о его существовании.
Отъезд откладывался со дня на день и, в конце концов, мы совершенно потеряли представление о времени.
И только через полторы недели мы приплыли в Юрт-Ак-Балык...

5.

Отца своего Иришка любила до обожания. Лучшего мужчины в мире для нее не существовало. Ее идиллическое детство и воспоминания о нем, лишь добавляло ее к Сергею Александровичу любви. Он был эталоном для нее во всем. Угадывалось в этом даже что-то фрейдистское.
И с окончанием детства, и во взрослом состоянии она не изменила к нему своего отношения.
Как она переживала, когда он стал носить простые потертые джинсы.
- Ну, вы же такие носите, - отвечал он.
- Ну, то мы, но тебе-то, уважаемому человеку, нельзя в таком виде в людные места ходить.
- Почему, я нахожу эту моду очень удобной...
Как бы там ни было, она стыдилась за него больше чем за себя, ей было просто невыносимо, что на него где-то могут не так посмотреть люди, могут сказать ему что-то обидное, что он может попасть в неловкое положение...
Она боготворила его. Даже в годы своей разгульной юности, он оставался для нее образцом по всем параметрам. Мужчиной, у которого можно всегда найти поддержку, к теплу которого можно вернуться в любой миг... И, тем более, оскорбленной, нет, этого слова мало, она чувствовала просто крушение мира в тот момент, я это отчетливо понял, когда она рассказала мне про все, - тем более, оскорбленной она была, когда он ее, уже большенькую, сдал какому-то своему старому знакомому ловеласу. То есть оставил его с ней наедине. Так что ей пришлось от ловеласа вокруг стола бегать.
- Он ведь специально это сделал. Он же прекрасно знал, что он из себя представляет, - чуть ли не плача от возмущения, рассказывала мне она.
- Может, все не так было, может, все случайно вышло...
- Как же случайно, знаешь, что он мне сказал? Он сказал: "Стоило запираться?" Я говорю, да ты что, он же старый пакостный распутник! А он: "Ну и что? Подумаешь, пожалела, и все польза была бы, раз это дается у тебя всем совершенно бесплатно..."
Проблема отцов и детей, я так думаю. Даже интересно было за ними понаблюдать...
Тем не менее, через некоторое время, помирившись, они продолжали любить друг друга по-прежнему.

6.

Жизнь у нее дала трещину, когда ей было еще лишь немногим за двадцать.
Первый передний зуб у нее выпал при родах Котьки, вернее даже когда она еще была беременна им. Может быть, поэтому она своего ребенка так мало любила. Из-за того, что он отнял у нее ее красоту.
Через год-другой у нее уже был мост на правую сторону верхних зубов, и лицо стало катастрофически увядать. Бог его знает, что это была за напасть, но лицо у нее, как шагреневая кожа, старело. И если раньше ее жизнь была, как фонтан, как брызги шампанского, то теперь она стала вообще сплошным угаром. Она теряла то, что имела, и старалась использовать теряемое напоследок на полную катушку.
Она даже сделала шаг в мою сторону. Так сказать, провела разведку.
- Ведь жить надо так, чтобы в дом к вам ходили интересные люди, - сказала как-то мне она.
Неужели она все это время имела на меня все-таки какие-то виды...
Я же воспринял ее высказывание крайне резко, потому что считал тогда, что в этом салонном стремлении к элитарности мало гордости и больше лакейства...
Первый раз у нас с ней что-то не совпало, что-то не понравилось мне в ней. Первый раз в своей любимой я нашел что-то меня не устраивающее. Я тогда учился на третьем курсе института, вел какую-то там революционную подвижническую деятельность, весь был в упоении делами, в кипучем энтузиазме.
- Мы уже в таком возрасте, когда уже самим пора становиться содержательными людьми, - отрезал тогда я...
Но проверка была произведена, и что-то она там для себя извлекла. Что именно, я уж не знаю, но как бы там ни было, больше подобный вопрос не затрагивался. Она, видимо, где-то там дожинала последние плоды своего успеха, последние впечатления от своей красоты, все более и более становящейся подремонтированной, подштукатуренной и искусственной.
И вот наступил такой момент, когда все вокруг, в том числе и она сама, и родители, и я, осознали, что она уже не хорошенькая...
Запомнилось начало третьего курса в институте, когда мы с Витькой Каптеревым, моим школьным другом, каждый вечер приходили к Иришке домой, в оставленную на осень родителями для лечения Зинаиды Анатольевны их трехкомнатную квартиру. И устраивали там "релиз"-коктейль. Котьку родители отправили к родственникам.
У нее тогда был последний друг сердца из молодежной элиты, какой-то, как она пижонски нежно звала, Усатый-Полосатый, неглупый, но, правда, с претенциозным академ-городковскими замашками, программно холостой прожигатель жизни. А по сути своей жиголо, который, тоже понимая, что Иришка уже не хорошенькая и он с ней не надолго, в большей степени пользовался ее квартирой в центре города, где он работал и куда, живя у нее, ему не требовалось каждый день добираться из отдаленного академгородка. Пользовался последними, продаваемыми Иришкой заграничными шмотками, большую часть из которых еще родители снесли в комиссионный магазин, добывая себе этим деньги на лечение Зинаиды Анатольевны. Кстати, по приезде родители устроили Иришке жутчайший скандал из-за того, что в доме уже ничего решительно не осталось... Этот друг ей даже какую-то мебель помог продать...
Деньги тогда у нее летели просто как в прорву, она была в угаре, не сознавала себя. Я, надо признать, в этом не участвовал, тут надо быть справедливым, мы с Витькой приходили всегда со своим. А своего-то в те годы всеобщего бедного равенства и скромности в запросах, нужно было немного, как сейчас помню, несколько 0,7 литровых жестяных банок греческого апельсинового сока, появившегося в тот год почему-то во всех советских магазинах, но очень вкусного, кстати, не в пример теперешним банкам с чем-то невообразимым, и наша элементарная отечественная водка. Две трети сока и одна треть водки. И лед. Готовил коктейль всегда Усатый-Полосатый. Боже мой, что только мы ни делали там!..
Редко мы выбирались куда-нибудь в ресторан или бар, по большей части это они делали уже без нас, основным же нашим прибежищем была Иришкина квартира. Нам ее было достаточно. И нам чертовски интересно было вместе. Мы еще днем перезванивались, договариваясь о времени встречи, распределяя покупки, и после работы, после института, мы с Витькой встречались где-нибудь у дверей магазина и шли к Иришке домой. Иришка со своим Усатым были уже там.
- Ну что, опять притащили буржуазную нечисть! - привычно зубоскалил Усатый, принимая из наших рук позвякивающую сумку. Кажется, его тоже звали Виктором.
- Анекдот, - сразу включался Витька. - Сегодня на службе рассказали. Приходит муж домой...
- Иришка, не скучала ты без нас? - громко говорил я, раздеваясь, и находившаяся в дальней комнате Иришка, улыбаясь, выходила нам навстречу.
- Здравствуй, Лешенька, - говорила она, и мы обнимались и целовались в губы.
- Опять встреча счастливых любовников, - говорил ее Виктор. - Давно ведь не виделись. Считай со вчерашнего дня.
Мы же продолжали стоять обнявшись, и я чувствовал своим телом ее тело, как чувствует, наверное, брат тело своей сестры.
- Слушай, а давай мы их поженим, - продолжали оба Виктора развивать тему, - закончим, наконец, их длящийся уже много десятилетий платонический роман.
- Нет, сначала их надо венчать, - тут они брались за этот вопрос уже обстоятельно и, даже когда мы размыкали руки, они еще долго перемывали нам кости и упражнялись в остроумии. Мы усаживались в кресла, Усатый приносил коктейль, соломинки, и просто трепаться вчетвером нам было ужасно хорошо.
Витька Каптерев был постоянно и бесконечно остроумен. Мы добродушно подначивали друг друга, это у нас был такой тон. Виктор ее был тоже, в конечном счете, прост в общении, и часто мы втроем, задирая друг друга и время от времени переходя на чью-нибудь сторону и ополчаясь против кого-нибудь одного, совместными усилиями разыгрывали просто настоящую интермедию и хохотали до слез. Я тоже нередко был в ударе, я тогда слыл дарованием, был на виду, пользовался успехом в институте, и начинал обретать уверенность в себе, превращаясь в кого-то из гадкого утенка, если не в лебедя, то, по крайней мере, уже переставал быть тюфяком, умел произвести впечатление, пользовался вниманием девушек, научился остроумно говорить, быть находчивым, раскованным, оригинальным.
Иногда с нами бывали еще гости, в основном, девушки этого Усатого-Полосатого, одну из которых я поцеловал, знакомясь, в фойе бара ресторана "Комплекс". Причем, не как-нибудь, а, как я уже умел тогда достаточно искусно, проникнув языком между губ. После чего поклонился, поздравил с 8 марта и пожал руку.
Да, это мы ходили в ресторан поздравлять Иришку с женским днем и только разделись в гардеробе, чтобы пройти в бар, как девушки, и эта его в том числе, попались нам навстречу. Виктор нас познакомил, и я ее поцеловал. Иришка несколько опешила. Виктор пришел в восторг, а девушка, сказав на мое поздравление "спасибо", как ни в чем не бывало, продолжила разговор с ними.
А с другой, миленькой, с рябинками от оспы на лице, мы играли в карты. Мы у Иришки завели детские забавы. Играли в жмурки, представить только: большие великовозрастные завязывают глаза и ловят друг друга, расставив руки, по всем комнатам, я даже разбил какой-то дорогой плафон, за что потом получил нагоняй от Иришкиных родителей, или в лото, яростно и увлеченно, в "Кинга"... Девушка, несмотря на рябинки, была стройная, крепкая и отвязанная, по-моему, продавщица, пухленькая, всюду все торчало, и я все причитал вслух, шутя, почему же мы играем не на раздевание. Все в ответ молчали, и Витька, и Виктор, и Иришка, все по разным причинам. Причитал, причитал, и, наконец, сказал, что сегодня я ночую здесь. Хотя я всегда уходил домой ночью, мне идти было не больше пяти минут.
- Оставайся, - сказала Иришка, я тебе постелю на раскладушке.
- Нет, я сплю на тахте, - с некоторым смущением сказал я, искоса глядя на девушку.
- Но и меня обещали тут положить, - деловито сказала девушка.
- Вы мне не помешаете, - с напускным безразличием сказал я.
После этого народ замолчал уже окончательно и не без любопытства ждал продолжения. И когда все разбрелись по своим местам. Витька домой, Иришка с Усатым в спальню, девушка, погасив свет, на тахту, я прошел к ней и стал раздеваться.
Но я тогда еще был робок. И вся эта напускная напористость и даже развязность, наглость, которые в меру мной обыгранные и художественно оформленные производили, в основном, нужное впечатление и необходимое действие на людей, были пока лишь бравадой. А в решительный и интимный момент я все еще не выдерживал роли и ломался. Поэтому и тут я не смог до конца выдержать свою линию, идя как бы напролом, и разделся всего лишь до пояса, остальное оставив как бы на потом, что меня и подвело, в конечном счете, даже девушка ребятам сказала утром уже без меня, что если бы я хоть разделся, может быть, и было бы что-то соблазнительное... Но я скинул только рубашку и стал ее целовать.
И когда я уже добрался до пухленькой, круглой, как два теплых мячика груди, Усатый не выдержал и открыл дверь комнаты, делая вид, что ему срочно надо пройти в следующую. Что тут поделаешь, это была его девушка все ж. Девушка тотчас вскочила и куда-то в одной рубашке побежала.
Я в досаде вернулся на свою раскладушку в Котькиной комнате, пока они все втроем собрались в темноте в соседней, что-то обсуждая, причем невыносимо долго, видимо, держа оборону. Я лежал, не раздеваясь, на своей раскладушке, крыл почем зря вслух хозяев за отсутствие уважения к правам личности и нарушение территориального суверенитета, а заодно и гостеприимства. И, в конце концов, поднялся и, видя, что оборона не ослабевает, демонстрируя оскорбленность, оделся и ушел домой.
Чтобы на следующий день опять быть там, как ни в чем не бывало.
Кстати, к месту тут будет заметить, если рассуждать в русле владевших нами тогда идей сексуальной революции, то самые лучшие случаи близости у меня были тогда, когда я, все-таки выдерживал подобную линию напористости до конца и с понравившейся мне девушкой сближался без преамбул, без этих всегдашних приготовлений, без мелодрам, без "а поговорить?.." или, тем более, без скрытой торговли: ты мне, я тебе... Я всегда старался придерживаться чистоты жанра и в данном случае был ярый противник всяческих затверженных межполовых форм общения, этаких игр, жеманства, и если вы что-то сказали друг другу глазами, если понравились, со смыслом при знакомстве посмотрели друг на друга, то лицемерие делать что-то еще, в идеале, не узнавая даже имен, так сладостно сразу упасть, чтобы узнать друг друга по одному этому до самой последней крайности. Потому что нигде человек не познается и не раскрывается, как тут, со всеми мельчайшими особенностями своего характера, воспитанности, образованности, интеллекта, степени эгоизма, доброты и злости, лицемерия и искренности, и, главное, сразу определяется его страстный потенциал, степень его пылкости, что, в общем-то, определяет основу партнера. Вы потом можете уже ничего не говорить друг другу, но вы уже знаете друг друга. В кругу людей вы можете спокойно продолжать разговаривать с другими, общаться, пытаясь в свою очередь познакомиться и с этими, и с ними найти общий язык, но вы-то знаете друг друга несравнимо больше. Без всяких выяснений отношений и наводящих вопросов. И более общего языка, чем сложился у вас, вы ни с кем здесь уже не найдете, настолько, что даже и помыслить нельзя, что вы тут с кем-то вообще найдете общий язык. Лично вам достаточно обменяться взглядам, и вы уже все понимаете. А с ними - это все разговоры. 
Все это я узнал позже. Учеба, дело, которое я делал, придавали мне силу, я многому учился и многое узнавал, я как раз только входил в жизнь. Если мне предполагалось что-то узнать и прочувствовать, то я постепенно для этого обретал нужную форму. Иришка же ее, напротив, утрачивала. И глядя на меня с определенной грустью, и целуя меня нежно, она это чувствовала.

7.

Ну и, наконец, период бурной жизни у Иришки закончился полностью. Видимо, список поклонников совсем иссяк, и у Иришки возникла опасность остаться совсем одной. Это было отмечено даже и ее родителями на их семейном совете.
- Ну и что, - сказала Зинаида Анатольевна. - Миллионы людей так живут. Одни.
Зинаида Анатольевна всегда была окружена поклонением и вниманием то тысяч и тысяч взирающих на нее почитателей ее таланта, то ценящих ее талант друзьями, то заглядывающихся на нее мужчин, то вниманием верного и надежного мужа, занятого служением ей. Она готовилась, кстати, как раз в этот момент навсегда, на всю оставшуюся жизнь, улечься в постель.

Тем не менее, забили тревогу. Родительский комплекс срабатывал, и хотелось дочери помочь, наконец, исчезли эти красавчики, вечно торчащие, ночующие и обитающие в их доме и мешающие жить, один из которых - что особенно поражало Сергея Александровича - делал даже с помощью Иришки себе маникюр. Встала необходимость выдачи дочери замуж. Магалиф подбросил мысль, а чего не поженить их с Алешкой, посмотрите, как они друг друга любят.
И у родителей открылись глаза. Ведь это любовь. С детства. Боже мой, что же мы раньше не замечали? Зачем далеко ходить.
И я мог в этот момент совершенно легко попасться, я был человек мягкий, а по отношению к Иришке, я был просто мягок, как воск. Сергей Александрович даже, считая этот вопрос решенным, произвел демонстративную проверку, смогу ли я как муж подойти, дав мне распутать "бороду" спиннинговой лески, смертельно запутанной на рыбалке, которую он никак не мог привести в нужное состояние. Добавив, что в Японии так невест проверяют...
Но Иришка меня пожалела. И я до сих пор поражаюсь этому ее поступку, потому что это было не похоже на все, что она делала. Она, вероятно, меня действительно любила и действительно видела в наших отношениях что-то такое, что нельзя было опошлить так походя. И, зная себя, трезво оценивая, как никто из всех знакомых мне женщин в мире, не захотела меня собою обременять. Этот был действительно поступок. Ценимый мной, но не понятый до конца ее жизни, вполне возможно, не понятый до конца и ею...
- Зачем ему старая развалина? Так ведь? - с обескураживающей улыбкой сказала она, глядя на меня
- Ну, при чем тут старая, - сразу поторопился смягчить я, в то время как родители изображали немую сцену.
- Он и молодую найдет, - добавила Иришка, и на этом вопрос о нашей женитьбе был ею закрыт.
Чтобы женщина отказалась. Чтобы трезвее меня взглянула на вещи, и в ущерб себе. Не знаю, как все это в нее вмещалось...
Потому что дальше-то было опять с точностью до наоборот. Потому что, отказавшись мною закрыть прореху в своей личной жизни, она не отказалась всячески мое существование в ее жизни для устройства ее жизни практически использовать. Причем, использовала жадно. Хватаясь за каждый момент моего к ней расположения. В спешке, пока и я, как и все, вслед за уходящей ее красотой, не оставил ее совсем. Она ведь трезво ждала от меня того же, что и все делали, что я уйду и, как все, ее брошу. Она и тут была лишена слезливой сентиментальности, и, не упрекая никого, просто ждала.
Ну а пока я ее не бросил, она решила нашу с ней любовь проэксплуатировать, раз уж не замуж, так хоть получить какой-то прок. Она стала чаще мной прикрываться. Познакомится и сразу тащит пассию ко мне, чтобы продемонстрировать наши с ней любящие платонические отношения. А я к тому времени имел уже статус любимца женщин в силу своих творческих заслуг, и это прибавляло мне цену.
- Единственный мужчина, с которым я не переспала в жизни, - это фраза теперь имела для нее особое значение...
И когда ее бросил какой-то очередной любовник, а я, как всегда, вне зависимости от ее увлечений, не обращая ни на что внимания, пришел к ним в дом, то Зинаида Анатольевна воскликнула:
- Вот настоящий друг. Иришка, ты хоть понимаешь, что это у тебя настоящий друг. Ты посмотри только, он тебе верен, не смотря ни на что.
И этим определила в своем уме для меня место и за такового держала до самой своей смерти.

8.

Олег у нее появился, когда она работала где-то в институте в Академгородке, и на него она сделала свою последнюю ставку.
Работа у нее была какая-то дефективная, она вообще скатилась уже из круга золотой молодежи на уровень заштатных простых сотрудниц отдела, ее даже и в секретарши никто не мог взять, такой безутешный вид она собой являла. И так вот, подвизаясь в каком-то институте, не знаю даже, какую со своим образованием вообще работу она могла в научно-исследовательском институте выполнять, она где-то там, в его недрах, нашла такого же, как и она, дефективного.
Единственное его достоинство было в том, что он был из центра, и это придавало ему вес. Ну да еще память о любимом нами с ней Магалифе. Ну и еще Олег окончил Иркутский университет, выйдя электронщиком. В остальном же, он был просто недалекий человек, но веселый, отзывчивый и с великолепной памятью. Ему бы только играть в конкурсах знатоков. Обо всем он имел какую-то поверхностную информацию, обо всем был наслышан, и обо всем, что слышал, помнил всю жизнь. На всех языках знал по два три слова.
Причем похвальба его сильно отличалась от похвальбы Иришки, ее время от времени устраиваемой демонстрации своей принадлежности к элите, демонстрации и подчеркивания своих знакомств. Их семейного приема, к которому они прибегали иногда из практических соображений. Например, Сергей Александрович мог поддерживать светский разговор в окружении грязной посуды, объедков, плохо постиранных им простынь, десятка неухоженных и везде гадящих кошек, единственной оставшейся у Зинаиды Анатольевны любви, возле одра ее, и для того, чтобы в кругу пришедших людей - даже одного меня, зрителя - доставить Зинаиде Анатольевне удовольствие и о их совместных заграничных турне, поездках и эпизодах их творческой жизни поговорить. Сам-то он для себя никогда до такого не опускался. Но тут играл роль с определенной целью. И всеми ими в семье это делалось сознательно. Потому что настоящая элита, в общем-то, своей превознесенностью не бахвалится. Олег же был в своем плебействе непосредственен и, хвастаясь и показушничая, в свое хвастовство искренне верил. И надевая маску умного, много знающего человека, и на самом деле считал себя таковым... Так что трудно выходил потом из роли...
Его невзлюбила Зинаида Анатольевна.
- Зачем тебе такой дурак нужен? - говорила она каким-то чужим актерским голосом, подражая телевизионным дикторшам, и покашливая при этом.
- Другого нет, - отвечала Ирина патетически, складывая руки на груди и глядя в потолок.
- Кривоногое ничтожество. Лучше всю жизнь одной быть, чем с таким жить, - резюмировла Зинаида Анатольевна, прикрывая глаза.
- Знаешь, мама, тебе хорошо рассуждать, - говорила с сильным придыханием Ирина, чувствуя силу своего голоса. - Ты всю жизнь живешь за папой, как у Христа за пазухой!
- Ну и что, миллионы людей живут одни, и ничего, - бросала Зинаида Анатольевна, и ее голубоватая полная рука с золотым перстнем на пухлом безымянном пальце с облупившимся маникюром безвольно падала поверх одеяла.

Но Иришка была непреклонна.
Она потом скажет, что никого в жизни так не хотела на себе женить, как Олега, он был для нее последней надеждой, соломинкой для утопающего.
И чтобы покорить своего избранника и осуществить свои планы, Иришкою был привлечен я. И я ее не подвел.
Меня пригласили в ресторан на Олежкин день рождения.
Кроме них, там еще была одна девушка, какая-то их сотрудница, с которой у Олега тоже что-то было и у которой на Олега тоже были определенные виды. Парень-то он был с шармом, пусть лысый и ноги кривые, но пел и играл на гитаре, был компанейский и умел балагурить и острить...
И я четко прочувствовал, что, хотя девушку эту приглашали для меня, для комплекта, мне ни в коем случае не следовало с ней сходиться.
И я изобразил полное равнодушие. Да, по правде, она мне и не понравилась. В то время у меня проблема девушек не стояла. И мне легко было внимание на нее не обратить.
И я этим очень выручил Иришку.
После ресторана мы все с девушкой распрощались, я намерения продолжать знакомство с ней не выказал, но я даже перед ней не обязан был таковое намерение изображать. Хотя она осталась, конечно, недовольна. Но мы расстались, и втроем, я, Олег и Иришка, поехали к ним.
- Жалко конечно Оленьку, - сказала Иришка с большим удовлетворением по дороге, - но что сделаешь, если она в мужчинах сексуального чувства не вызывает.
И этим на своей сопернице поставила крест.
Поскольку у родителей Олегу нее давала житья Зинаида Анатольевна, они повезли меня в комнату, которую сняли для двоих.
Мы поехали куда-то на окраину города в какую-то халупу, халупу до такой степени, что я еще подумал, насколько полна Иришка желания остаться не одной, что готова на такие испытания и даже трущобы. Вода в ведре из колонки, рукомойник, туалет на улице. Это с ее-то избалованностью, чтобы такое терпеть, я просто поразился тогда...
Что-то мы там у них выпили, и потом всю ночь, лежа за какой-то дощатой перегородкой, я слушал, как они на своей постели занимались сексом. Иришка стонала, причем так, как я мечтал, чтобы моя женщина стонала, деля со мной любовь, всю свою жизнь, как каждый мужчина мечтает об этом до самого своего последнего дня. Впрочем, женщины многое умеют изобразить... Олег же, подогретый ревностью и моим виртуальным присутствием, был особо неутомим.
- Ты уже не хочешь? - слышал я иногда его экзальтированный шепот.
- Но ты ведь хочешь... - и она снова начинала стонать...
Да так громко, черт побери, с нарастающей интенсивностью, пока не вскрикивала в конце.

Были еще у нас совместные встречи, пикники в лесу, куда я увозил целую кучу ее подруг и Олега на своей машине. У меня тогда была уже и машина. Куда и Котька ездил с нами порой и по-родственному прыгал по очереди то на мне, то на Олеге, даже фотография есть, где грустный Костя обнимает лысую голову Олега на каком-то пикнике. Такие грустные глаза. В то время как Олегу тогда дети были совершенно до лампочки.
Однажды мне даже понравилась девушка из Иришкиных подруг, Лида, то, что она подруга Иришки, опять добавило мне лишь остроты в ощущении.
С Лидой я не промахнулся. Я уже не был робок. Я уже был женат, даже до такой степени, что прошел все, и был на грани развода, и уже прекрасно знал, что мне надо, и что как надо делать.
Когда начинаешь вести супружескую жизнь и регулярно спать с женщиной, с женой, то тогда и все встреченные в мире женщины становятся, как будто твоя жена. Так же все ходят в ванную, так же раскрывают для тебя ляжки, потом в другом положении, и еще в третьем и т.д. В общем, как привык ты, даже горячие груди у них ласкаешь так же, как у своей жены. И главное, и они ждут таких же ласк, будто у всех так заведено. Все женщины как одна твоя жена, как одна твоя единственная женщина.
Я ее расположил так, потом эдак, как мне было надо, как я привык. Мой дежурный набор. Мой алгоритм. Перед тем как обнять Женщину и уснуть. Она еще спросила в одном из положений, что ты делаешь, без возмущения, просто выразила наивное непонимание, но потом поняла. Все это мы проделали в машине, уехав с Иришкиной вечеринки, одной из совершенно уже простых, не претенциозных, какие у меня были когда-то, устраиваемых теперь ею со своими закадычными подругами, под предлогом, что Лиде понадобилось срочно домой, и вернулись назад. Потому что после нам с ней стало скучно.
У нее было тело родившей и вскормившей ребенка женщины. И она была, в общем-то, бесстрастна. Из тех женщин, которым это и не надо, и которые, когда делают это, даже и не знают, зачем это делают. Наверное, потому что завидно, что другие-то что-то от этого получают...
Я всегда недолюбливал бесстрастных женщин, в основном, потому что мне на них везло. Одну с трудом расшевелишь и с большими усилиями сделаешь женщиной, и только начнет что-то понимать и ощущать, как уходит к другому, их потом какая-то нелегкая как с цепи срывает, и они забывают даже тебе спасибо сказать. И вдруг опять попадается такая же, и снова, в ущерб своим радостям, учишь и учишь ее, чтобы потом крохой страсти тебе отплатила.
Нам стало с ней в машине скучно. И мы вернулись назад. На людях хотя бы чувствовалось, что это приключение. Объяснили, что не добрались до дома, побоялись поста ГАИ. Хотя на лицах-то все было написано. Попили чаю, Олежка спал без задних ног в кухне на полу, на матрасе, в бесчувственном состоянии, и нас положили рядом с ним. На чистое спальное место. Я этим сразу воспользовался и с чувством мести, хотя и понимал, что он никогда не проснется в своем беспамятстве, тут же догола раздел Лиду.
- Ах, - сказала она, - здесь же Олежка. Как можно?..
И сразу шумно, с всхлипами и подвываниями задышала, а когда одна из ее раздвинутых в коленях ног задела слегка ногу Олега, она просто сгорела от стыда. И тут же кончила. Да неоднократно и так бурно. Целуя, лаская и крепко прижимая меня к себе. Называя милым и подставляясь, подставляясь, подставляясь... Что значит порок для бесстрастных людей, им вообще нужна соответствующая обстановка, а не человек, ощутила какой-то порочный возбуждающий момент, лежа рядом с голой ногой мужчины, в то время как ее берет еще один, и сразу откуда ни возьмись страстность возникла.
В общем, конечно, она была немножко мила, был у нее ребенок и муж, и вдруг ей взбрело в голову, что от мужа надо уходить и искать на стороне связи. Потом она и в самом деле нашла себе другую семью. Но я с ней встретился только еще раз. Было опять скучно, и я расстался. У нее была какая-то длинная узкая щель, далеко и глубоко уходящая назад, и она была бесстрастна.
Зато Иришке было очень лестно, что у нас с Лидой был очень недолгий роман. Она вся светилась от счастья, и все говорила:
- Лида спрашивает все, где ты, куда ты пропал?.. Но я же не могу заставить человека прийти к ней на свидание, если он не хочет.
И больше я Иришку уже не дразнил, не мстил. Не покушался на ее подруг. Я ее только жалел.
Даже когда в очередной раз случайно присутствовал на их с Олегом любовной ночи. И уже тогда, лежа без сна, - я в такие моменты почему-то не спал, - я уже предчувствовал, что я составлю их счастье, именно я сделаю им жизнь, наполню ее смыслом, что на ревности ко мне Олег выполнит все, что Иришка потребует, вплоть до регистрации брака, все более будет попадать под ее влияние, что я их свяжу своими существованием, сделаю им программу, что, начав ориентироваться на меня с самого начала и выбрав крестным отцом, они уже до конца будет жить мной - и что на меня ложится, кроме своей семьи, еще одна в жизни ответственность. Мне их надо будет поддерживать, за них думать, их направлять, их скреплять... Они вручили в мои руки свои жизни и, не осознавая этого, очень на меня надеялись... Их жизни уже заканчивались, они даже потом уехали в деревню, в глушь и в элементарный неуют, а моя только начиналась, и у меня много было чего впереди, отраженьем чего они будут существовать. И будут жить только мной. Я буду привозить им в их деревню картину бурного наружного бытия, веяния мира, свои успехи, свои неудачи, свои достижения, свое расположение, сладости, деликатесы, потом деньги, когда стану достаточно обеспеченным, в то время как они будут все так же пребывать в жалком и крайне опрощенном состоянии. И они будут немножко завидовать мне, а я буду завидовать их простоте, мечтая о таком же простом образе жизни, считая его за идеал, и мы будем все втроем связаны нашей общей на троих любовью, которая будет именно на троих, с каждым в отдельности нам будет уже не так интересно, и любовь их ко мне обоих, и моя к ним, будет самой главной ценностью, которая скрепит их на многие годы.
Через два года жизни с Олегом Иришка признается мне, что удовлетворение достигает, лишь когда сама себя ласкает, и что Олег - не ее тип. Что она на самом деле истеричка, и что Олег стал заводить на стороне романы.
А Олег скажет после свадьбы, когда, наконец, Иришка добилась этого, осуществив свое страстное желание уже где-то лет через пять после их совместной жизни:
- Оказывается, у нее еще и зубы искусственные.
- Что ты говоришь? - Изображу я удивление.
- А то ты не знал!
- Первый раз в жизни слышу.
И мы расхохотались.
- Завлекли и обманули, - сказал он. - Как в том анекдоте, когда невеста после свадебного торжества сняла на ночь волосы, а в стакан с водой положила вставную челюсть. Затеваю процесс о расторжении брачного контракта.
- Ну ладно, не до такой уж степени все искусственное...
Но никакой процесс он, конечно, не затеял и остался с ней навсегда, больше по привычке, где-то из общей их любви к свободе и цыганщине, ведь было что-то общее, связывающее их, а еще и из дружбы ко мне, вернее, из уважения к нашей дружбе втроем. В память о наших отношениях. В то же время, продолжая романы на стороне, из-за которых Иришка, крепясь и делая вид, что ничего страшного не происходит, страшно страдала. Все же он был на пять лет моложе ее и у него где-то был даже никогда не виданный им ребенок. От прежней жены, существовавшей очень далеко, но которой он платил алименты.
Иришка постаралась скрепить их брак общим ребенком, но тут, видимо, за грехи ее, как она ни старалась изо всех сил, в детях ей было уже отказано.
А Олег, со своей стороны, часто высказывал мне свои жалобы на потерю свободы, что его охомутали, что не дают привольно по-казацки жить. "Стоило тогда было и уезжать на волю в деревню?" - говаривал он. Жалобы мне по-мужски совершенно понятные, хотя и в плане перспективы изменения отношений с Иришкой, совершенно бессмысленные. Но относился он к своей несвободе с юмором и терпеливое отношение к женской природе и ко всем слабостям Иришки, либо разделял со мной, либо перенимал у меня

9.

Всех удивило их решение уехать жить в деревню. Только я их понимал. И думал, что, если бы к тому времени уже не вошел в ту стереотипную модель, которая требовала от меня той же жизни, какую вела Иришка в свое время, я бы сделал, наверное, то же самое. Иришка даже и место стремилась выбирать поближе к нашей былой дачной деревне. Детские воспоминания вели ее всю жизнь. Несколько деревень они сменили, устраиваясь на работу учителями, она английского языка, он физики, математики и физкультуры, занимали какую-нибудь запущенную учительскую избу, покупали лодку, мотор и в свободное от службы время вели жизнь рыбаков и охотников.
Я приезжал к ним часто. На рыбалку, на охоту, собирать грибы, играть в карты, просто жить в глуши, мне у них было хорошо. То я рубил дрова, то учился косить, ездить на соседской лошади, заготавливал хвою, березовые веники. То помогал им строить дом, когда, постранствовав по области, они окончательно осели в одной деревне на берегу Обского водохранилища. Мало того, считал даже, что построил им дом, поскольку без меня им не хватило бы волевого усилия. Однажды я приехал в отпуск и заставил ленивого Олега из уже год как заготовленного материала и разобранного еще одного дома, строить новый, и когда начали и уже до крыши довели вместе, им уже нельзя было отступиться.
У Олега были и своих хорошие стороны, он был прост, открыт и добр, так добр, как бывают рубахи-парни в деревне, всегда готовые помочь, выбежать вытолкнуть их грязи машину, помочь отремонтировать бензопилу, кого-то подвезти, но так же и компанейски выпить, и, в конце концов, я его полюбил. За его доброту. Да и за то, что я был тем единственным, что составляло все их достояние
Потом нам даже было радостно встретится с ним, пожалуй, даже радостнее, чем с Иришкой.
- Как я рад, что ты приехал, - говорил он, и мы обнимались. Когда он перестал изображать из себя полиглота и большого умницу, при его все же университетском образовании и знании многих специфических вещей, при его интеллигентности и уважительном отношении к женщине как таковой, я очень его оценил.
У него было много юмора. Умел красочно обо всем рассказывать, например, о моей собаке Динке, дворняжке, в свое время подобранной мной в городе на улице под Новый год, дворняжке до мозга костей, симпатичной, живой, милой, но абсолютно беспородной, которую, продержав у себя дома три года, я в связи с переездом на другую квартиру, сдал им в деревню на содержание, он говорил так:
- Приехала такая москвичка, - и он изображал ее и загибал пальцы, - вечером за забор вышла к деревенским барбосам и говорит: "Да я... Да у нас, в Москве... Да мы в столице..."
И в то же время, исповедуя принцип жизни для простых радостей, он все также изменял Иришке, не считая нужным этих радостей избегать, все чаще стал пить, и она, чтобы он ее не бросил окончательно, раскручивала меня, то театрально бросаясь на шею при всей деревне, что я уже привык понимать как начало очередного Олежкиного романа, то выставляя всем и каждому нашу дружбу, то танцуя передо мной, что она умела делать когда-то, и умела делать и сейчас с той же улыбкой, с тем же темпераментом и упоением, но с уже совершенно не соответствующей для этого внешностью. И мне приходилось быть для нее главным зрителем, благодатным и всегда терпеливо к ее стараниям снисходящим, выражающим ей свое восхищение и одаривающим поддержкой, как в свое время делал Сергей Александрович... То вспоминала Битлов, что было вообще уже символом нашей молодости...
Они выставляли на крышу своей избушки динамик от магнитофона, и из него в огород неслись песни Леннона и Маккартни, "Хэй-Джу", "Ми-шел", для людей, копающих в огороде картошку. Это вещь удивительная: рок и русская жизнь. Понятно, что это не сельский житель, это из города. Но картошка-то одна. И такая дистанция между любовью к "Еллоу-ривер" и грязными от земли руками, столько тут томления в прослушивании, столько совершенно другого восприятия песни, неведомого нигде и никому в мире, кроме нашей страны, нигде в мире не воспринимается все это более загранично, более недостижимо, чем у нас. Постороннему это может показаться страданием и несчастьем. А на самом деле это просто русская жизнь... Наша самоуничижительная мазохистическая русская жизнь... Она всегда была такова, и в этом ее сладость. Ее своеобразный колорит, аромат, привкус. Точно так же и теперь интеллигент с бородкой летом может жить в разрушающейся обветшалой старой даче, которая совершенно выпадает теперь из современной жизни, и жить органично и отдыхать с достоинством, нисколько не изменив себе, нося все так же свою бороду и не испытывая стыда за свое убогое строение перед обладателями окружающих его роскошных коттеджей и каменных дворцов. Вот это примерно то положение интеллигента в деревне, которое заняли и они.

В один из моих приездов мы с Иришкой предприняли даже путешествие в наш Юртак, на Марахты, на нашу Уень, к памятному по детству яру деда Михайла, одни на моторной лодке, оставив Олега дома в их деревне выше по течению. Туда, где прошло наше детство, и где все памятно до мельчайших деталей. Где встретили старого Магалифа, который наедине со мной все допытывался, почему Иришка выбрала деревню навсегда и что это у нее теперь за блажь?.. И с огромным любопытством косящуюся на нас из-за нашего общего совместного путешествия его незарегистрированную, незаконную, но вечную жену тетю Ирочку. Так вот там, ночуя в палатке на яру деда Михайла, Иришка первый раз мне предложилась. Не явно, без всяких слов, для этого слов и не надо. Но я четко это почувствовал, когда мы легли вечером рядом. Но я не взял. Опять я не хотел так, или этак, или такую, не помню, какие мотивы опять у меня были, но я не взял.
Интересен механизм, который действовал у меня в такие моменты. Меня просто переполняло чувство принципа. Невозможность обмануть Олега, скажем, или святую память о детстве, или еще что-то... Всегда в такие случаи находилась причина, чтобы на решительный шаг не пойти. Умение сдерживать, контролировать свои желания, даже в безумии и в последней степени пароксизма, держать себя в руках, было развито у меня необычайно, и оно, кстати, приносило мне - да и моим любимым - много сладости в молодости, когда благодаря этому умению себя сдерживать я мог бесконечно продлевать процесс.
Иришка не стала настаивать и навязываться, но и не обиделась.
Наша общая любовь к детству, проведенному в Юртаке, к природе, и появление ее там, где она была королевой, было всех других мелочей выше.

10.

Какое сказочное время проводили мы втроем. С Иришкой в одной из первых их деревень, Чингисах, когда первый раз Олег изменил ей, на глазах у нее став крутить любовь с нянечкой из детсада, а она так страдала, так ревновала, что опять это напоминало со стороны крушение мира - с ней творилось что-то страшное. Что-то там у них вообще творилось такое жуткое, о чем мне даже и не решились рассказать. Вернее, рассказали очень скупо. Но Иришка даже прострелила дверь оставленным мной у них дробовым ружьем, дыру от выстрела я сам видел... Там, в Чингисах, по приезду к ним я увел ее в лес. Была осень, облетевшая листва с берез и холодное изумительно синее небо.
- Смотри, - сказал я. - Смотри на это. Разве стоит это всех наших бед и обид...
Под ногами была увядшая листва, и пахло прелью, и я видел как ей плохо.
- Помнишь, как ты прекратила родительский наезд на меня с женитьбой. Ты всегда была трезвым человеком и мужественна, не давала себе удариться в сопли. Что же ты изменяешь сейчас себе?..
- Я просто чувствую, что рассыпается вся моя жизнь.
- Да посмотри вокруг, стоят ли это нашей жизни? Да и что есть наша жизнь?..
Она подняла глаза наверх.
- Ты прав, Лешенька, конечно. Но мне так плохо.
- Забудь, выкинь из головы. Мы же все одиноки всегда, и единственное, что есть с нами, только вот это, что есть нас вокруг.
Она вздохнула. И посмотрела еще раз на лес, и даже улыбнулась.
- Напоминай мне почаще, Лешенька, а то я начинаю всякую ерунду думать...
- Которая ведь есть совершенное ничто по сравнению с возможностью все это видеть. А эту возможность никто ведь у нас не отбирает?
- Конечно, не отбирает. Ты прав, Лешенька, значит, все хорошо.
- Конечно, хорошо.
И я нежно повел ее под руку к реке.
Потом Надька подобным образом не раз помогала ей своими мантрами.

А потом, в деревне Спирино, мы втроем ездили на моей машине. Уезжали на реку и ночевали там. Делали дальние вылазки, переправлялись через реку на пароме. Путешествовали по проселочным дорогам, ловили рыбу, варили уху, пили иногда даже водку и любовались закатами, пекли картошку в костре. Мне особенно это было хорошо.
У них всегда была лодка с мотором. Они всегда были готовы и легки на подъем.
А потом по возвращении домой, пока Иришка готовила обед, мы с Олегом валялись, усталые, на диване и разговаривали о разном отношении к людям. О том, что есть люди, которые берут на себя ответственность, строят планы, борются за их осуществление, создают богатства, заводы, города, - что особенно сейчас приветствуется, - а есть люди, которые живут как трава, как птицы, не обещают ничего, не строят планов, выполняют свой урок, что-то положенное, зарабатывая этим себе на жизнь, могут даже и вполне качественно выполнять его, не обязательно халтура тут подразумевается - и больше ни за что не отвечают, больше никакой ответственности на себя не берут, им больше ничего и не нужно. Если бы такой еще не пил, такие бы были самые свободные на земле люди. Обладающие той свободой, о которой мы только мечтаем. И разве определишь, какой тип человека предпочтительнее... Каждый из них имеет свое право на существование...
- Это про меня, - говорил Олег.
- Как же, про тебя. У тебя, как говорят шоферы, сильно рот замаран.
Мы разговаривали, устало лежа на диване, и Иришка поддакивала нам. С возрастом из нее развилась необычайная Душечка. Она не только сознательно поддакивала, с умыслом, строя какой-то, как всегда, расчет, она на самом деле увлекалась миром мужчины и жизнью его идей.
Играли в преферанс. С обычными: "кури больше - противник дуреет", "смотри карты соседа, свои всегда успеешь", "знал бы прикуп - жил бы в Сочи", "за такие вещи у нас в Питере канделябром". Олег обычно выигрывал.
- Лешеньке добавка.
- А почему это Лешеньке?
- Ну, давай и тебе.
- Знаю я вас, лав-френды молодости. Еще на одном горшке сидя, надумали меня обмануть.
- Да, - улыбалась Иришка своей сморщенной мордашкой и тянулась ко мне, чтобы поцеловаться, и не без некоторого пересиливания себя, но я все же ее целовал.
- Милуйтесь, лав-френды...

А потом он рассказывал мне о своей очередной пассии в деревне, или о своей ученице в школе, любимой им, про которую торжественно говорил: "май лав" - и о которой рассказывал с необычайным восторгом...
А потом он стал алкоголиком. Запойным. Такие добродушные и спиваются. На три дня в две недели. Она окончательно превратилась в истеричку и стервозу, которая не давала ему жить. И уже, что было причиной ее стервозности и его алкоголизма, не установишь, очередность не выяснить. Они дополняли друг друга. Я и тут работал опять в пользу ее, принимая ее сторону. Мы хотели его зашивать, но он гордо берег свою казацкую свободу. А сердце было слабо. Я его воспитывал, специально сгущая краски, корил тунеядством, тем, что живет, в силу своей безработности, на шее жены. Думаешь, ты интеллигент, да ты давно пропил всю свою интеллигентность, такой же сделался подзаборный алкаш, как все твои трактористы. Ты же не видишь себя пьяным со стороны, какая ты гадость! На что ты уже способен, и памяти у тебя даже хваленой не осталось. Зачем живешь?!
Случайно - да нет, не случайно, мне приятно было ему показать, - показал фото своей жены. Не в пример теперешним фотографиям жены его. И это я уже сделал напрасно. Через полгода он и умер, и я не успел ему сказать, что был не прав. Что не имел права его судить...

11.

За два года до их смерти я продал по дешевке им одну из своих машин. Но в самый последний момент пожадничал, решив еще на ней немного поездить, а они, добираясь в город на попутке, уже чтобы забрать ее у меня, попали в аварию.
Моя медиумичная жена объяснила это моей энергетикой. Ты очень не хотел им ее давать, вот они и попали в аварию.
А я на самом деле собирал обиды на них тогда, внутренне корил за их потребительское ко мне отношение. Злился, потому что сам был в тот момент в затруднительном положении и не мог купить себе новую машину, и хотел еще на этой поездить...
- Они очень подсоединены к тебе, и это сработало.
- Что же я виноват в их аварии?
- Все мы немножко виноваты во всем.
И я поехал к ним в больницу и сделал все, чтобы их вытащить. Хотя раздробленное колено Олег не смог уже восстановить никогда, до конца оно уже не разгибалось. А у Иришки долго давал о себе знать позвоночник... Оба получили инвалидность.
Но примечательна простота отношения Олега к обрушившимся несчастьям. Тут он был постоянен, надо отдать ему должное, и оставался до конца легкомысленным человеком. У него был врожденный порок сердца, на операции он едва выкарабкался. Но пить не перестал и в ходе последующей операции, когда ему снимали металлические скобы в их районной деревенской больнице, рассказывал в форме анекдота...
"Разрезали они мне ногу, а одна из четырех гаек на шинах оказалась нестандартная, ставил-то шину полгода до этого приезжий из города хирург, и они не могут такого шестигранника найти. Крутились и так и этак, не получается. И плоскогубцами пробовали удержать и отверткой - не выходит. Рожковым ключом не подберешься, гайка евростандарта с внутренним шестигранником. - Ладно, - говорят, - зашиваем обратно, в следующей раз, когда инструментом запасемся, сделаем. Я говорю: вы чего, мужики? Давайте что-нибудь придумаем. У вас же наверху зубной кабинет есть, и наверняка наждак, попробуйте сделать шестигранник сами. - И то, говорят, есть. Можно попробовать. - Пошли, что-то там стали делать. Я лежу, жду. Вернулись, давай опять пытаться - грани сворачиваются, ничего не получается. Попробовали отогнуть скобу, это Евсеич посоветовал: держи ногу, попробую оттянуть. Один держит, другой за скобу тянет, мне хоть и обезболивающее сделали, а чувствую, что там ломают что-то, только хруст стоит. Титановая скоба не гнется. Они аж вспотели. - Евсеич, - говорю, - а никто в последнее время импортную технику не покупал? Может мебель хоть... - Точно, - говорят, - стиральную машину же покупали. - Евсеич, сгоняй по-быстрому, я подожду. Ладно. Уехал он домой... Минут двадцать его не было. Зато нашел. И действительно, открутилась как по маслу..."
Если бы он не пил, был бы очаровательнейший человек.

А потом он чуть не отрезал на деревообрабатывающем станке Иришке на руке пальцы. Когда пилили дрова. Что за напасать на них... Я представляю его ужас.
Когда она лежала в больнице, он звонил мне по межгороду в совершенно пьяном виде и клял себя за то, что доверил бабе держать доску, клял себя на чем свет стоит.
Связаны мы были. Это точно. У меня болело сердце, если болело у кого-то их них. Я только потом установил связь, что у меня, находящегося в другом городе на расстоянии несколько тысяч километров что-то заболевало, причем внезапно и совершенно не свойственное мне. Чужая болезнь. Радикулит, например, колено или сердце... Когда Иришка перенесла микроинфаркт, я ей звонил каждый день и убедился в этом с абсолютной точностью...

12.

Слишком много я стал писать некрологов. Слишком много вдруг стало умирать вокруг меня людей. Как-то резко, обвально. Что даже настораживает. Ведь нам всего полтинник. Что происходит в мире? Слишком часто мне приходится теперь в своих опусах начинать за упокой. Это какой-то ужас. Я-то ведь ощущаю себя еще молодым. У меня сын пяти лет, достаточно молодая жена, работа, определенное уважение людей, деньги. Ну, положим, не молодым, но только настала зрелость!.. Полон сил!.. Столько можно сделать!.. А они мрут... Иришка начала отцветать и увядать еще двадцать пять лет назад.
Сколько друзей и знакомых я уже похоронил из тех, кого знал по двадцать-тридцать лет. Не считая родителей, родителей и их друзей уже не осталось совсем, но сколько сверстников! С теми, с кем учился. С кем работал. С кем рядом жил...
- Олег умер за тебя, - сказал мне моя жена после похорон Олега, в очередной раз тренируя свою интуицию. - Я не хотела тебе говорить, мне случайно эта мысль пришла. Но потом подумала, что надо сказать. Не знаю, от чего, но я к случайным мыслям, как ты знаешь, отношусь особенно... Может и тут она что-нибудь да значит...
Все мы связаны, кто знает, может она и права... и я живу только потому что умирают они... А вот теперь Иришка.

13.

Голой я ее увидел в конце нашей с ней жизни.
К тому времени я уже несколько десятилетий не мог относиться к ней как к женщине. Привык не обращать на ее внешность внимания. Какой бы она у нее ни была. А тут я застал ее спящую.
Я, конечно, замечал, что, увяла лицом очень рано. Котька, наверное, и не успел захватить то время, чтобы запомнить, даже отметить тот факт, как в молодости была красива его мать, да и сам я ездил к ним с Олегом в деревню уже лишь по-братски, как к друзьям семьи, с которыми дружишь всю жизнь и не обращаешь на чужую жену внимания. Иногда я все же замечал в общих походах на рыбалку или купаться, что в купальнике она выглядит все еще очень молодо, невольно обращал внимание, что она продолжает иметь стройное упругое сильное тело... Понятно, груди было очень мало, как и положено у них, балетных, это у них наследственное, и даже как-то уместно и пропорционально, но ноги, плечи, спина, бедра все также были очень хороши. Хотя я и отмахивался, тут же вытеснял из сознания, и когда возвращались с рыбалки, об этом забывал совсем. И лишь некоторое время еще посматривал мимоходом, но прогонял ненужные мысли.
Но я себе даже и не мог представить, насколько у нее красивы еще и ее полные большие губы, будто сбежавшиеся вместе и специально выпяченные для поцелуя, и ее круглый лобок, и весь низ живота, и черный пушок наверху. И обольстительно молодая кожа, где красная точка расчесанного укуса комарика в теплом нежном паху... О, Котька, это непередаваемо!..
Она спала днем, на спине, вольно раскинувшись на кровати после бани, в один из моих долгих наездов к ним, чуть согнув в колене одну ногу, и начавшему сползать с нее одеялу я не мог не помочь окончательно сползти. Я не смог преодолеть искушения, когда увидел, что ему остался только краешек, который я и открыл.
И меня как током ударило. Это было просто как шок. Как пелена слетела с глаз. И я понял, что я только бегал от этого всю жизнь. Что всю жизнь я сам себя обманывал... У меня просто что-то сдвинулось в мозгу...
Я чуть не упал на нее тут же. Удержало меня только ровное похрапывание Олега, тоже спящего на диване в другой комнате и видного в проеме двери.
И единственное, что я мог себе позволить, это застыть столбом у кровати, впиваясь взглядом в женское тело, давя в себе шумное вырывающееся из меня дыхание, и успокаивать бешено, как молот, как мех, колотящиеся в груди сердце. И изнывать от желания броситься целовать каждую складочку этого лона. Лона всю жизнь любимой, непереставаемо любимой и вечно ждущей меня, и ни разу мной не тронутой женщины. Чтобы потом нечеловеческим усилием, прикусывая губу, сдержать вырывающийся из горла стон и погасить бесконтрольность последнего спазма.
Два раза подряд я повторил это. Смешные жалкие крохи близости со всю жизнь любимой тобой женщиной. Тем более, когда ты уже знаешь наверняка, что это та пипка, которая тебя только и ждет всю жизнь, тебя только и примет в себя с радостью и с наслаждением, с содроганием, вберет, поглотит. Застонет ее обладательница. По-настоящему застонет, а не деланно, обняв и прижав тебя к себе...

14.

Котька, за что мы любим женщину? За то, что она явилась первой девочкой, которая показала тебе грудь. Как бы невзначай сняв майку и жадно наблюдя за тем, как ты неотрывно уставился, не в силах отвести взгляда, на ее как две верхушки от шара припухлости груди... Или за то, что она явилась первой, которую ты обнял, или первая, на которую ты посмотрел?..
И этого достаточно? Чтобы любить женщину до самой ее смерти?
Ведь Иришка была не лучшим человеком. Котька, сколько раз она предавала и использовала меня. Сколько предавала других людей. Даже любимого отца, которого боготворила, предала, когда брала в свои шестнадцать лет фамилию, она выбрала из практических соображений фамилию своей матери, народной артистки, а не его. Сколько обманула мужчин... А уж что говорить про тебя... Я расскажу тебе, например, Котька, что, когда тебе было годика три-четыре, она летом, не имея возможности тебя с кем-то оставить, часто бросала на весь день дома одного, чтобы уехать на пикник с любовником, может быть, даже и с Олегом, - мужчина для нее всегда был на первом месте, присутствие такового в жизни - это было для нее святое. А тебе был оставлен стакан молока и обед на столе, и ты коротал весь день в одиночестве. А однажды по возвращению ночью она нашла тебя спящего в твоей постельке по уши вымазанного солидолом, банку которого ты нашел у Сергея Александровича на балконе - на открытом балконе по случаю летнего дня на четвертом этаже! - и им изукрасил и себя и все вокруг, и она, плача и иногда шлепая тебя, отмывала в ванной, а солидол, сам знаешь, водой не отмыть...
 Родителей забросила, да вообще забросила бы кого угодно, пожертвовала бы кем угодно, только бы без мужчины не быть...
И пусть была умна и трезва, что меня всегда в ней привлекало, но зачем дан ей был весь этот ум, куда он шел, на что был потрачен? На то, чтобы выгородить себе что-то нужное. На то, чтобы, трезво рассуждая, оценить свои достоинства и недостатки и рассчитать нужные ходы, чтобы еще что-то в жизни заполучить.
Эгоистичная женщина. Вся жизнь посвящена тому, чтобы не быть одной. Ведь и в пьяницу Олега она вцепилась наподобие клеща, и держалась за него и пила кровь. Иногда, в периоды его запоев, когда теряла возможность управлять им, в отчаянии желала даже, чтобы этот алкаш поскорее умер, но все же понимала, что без него ей вообще не с кем будет жить, и только потому терпела все его свободолюбивые вылазки. По сути, любила в жизни, как Зинаида Анатольевна, только собак и кошек, их у нее был полон дом. Людей она только умно эксплуатировала.

И единственной тайной для меня осталась: почему она не использовала и меня? Что она все-таки испытывала ко мне? Почему жалела, она, эгоистичная до мозга костей, почему меня оставила без употребления? Теперь я уже никогда не узнаю этого, потому что не говорят таких вещей из могилы. И точно так же никогда я теперь уже не овладею ее сладостной пипкой. Я не взял ее ни когда она была красива, ни когда она была некрасива, что следовало бы, чтобы быть уж до конца последовательным... Что это было с моей стороны, святое служение идеалу, идеалу нетронутости, верности, или трусость, боязнь решительных поступков, воздержание из нежелания каких-то сложностей для себя, боязнь перемен?.. Тогда получается, что всеми этими принципами, отговорками я испортил и себе и ей жизнь, может быть, для нее я такой же единственный, как и она для меня, и мы были предназначены друг другу? И только отсутствие меня в ее жизни и моей настойчивости и решительности, позволившим хотя бы проверить это на деле, и обрекло ее на всю эту никчемную жизнь, на потерю красоты, на отсутствие нормальной любви к детям, к людям, на жизнь с пьющим человеком, на бездетный брак, на ее скоротечную жизнь... Тогда это вообще уже преступление перед Богом.
Как говорил Иоанн Лествичник, иная жизнь похожа на плотно закрученную год от года древесину на стволе дерева, закрученную вокруг пустоты, вокруг дупла.
Не есть ли и моя жизнь с этим моим принципиальным, платоническим служением женщине такая же вот древесина вокруг пустоты, в которой ничего, абсолютно ничего не содержится, такая же пустота, закрученная вокруг ее пипки...

"Наша улица", № 6-2005