Юрий Невский

Кто-то другой, или Здравствуй, глюк!

роман

Пролог

Герой данного сочинения - человек со звонким именем Виктор и не менее громкой фамилией Донской. Мы застаем его в тот момент, когда он робко отворяет массивную дубовую дверь редакции модного глянцевого журнала. А между тем - осень. Стоит солнечный прозрачный сентябрь. Гулко бьется опьяненное надеждой сердце. Вперед, прозаик!

Время собирать рукописи

В. Донской

Оргазм в автобусе

Девчонки появились в начале мая. Обнаружил он их не сразу. Остановив автобус, закурил, и только, когда собрался закрывать двери, увидел в зеркальце две макушки.

- Автобус дальше не пойдет, - дунул в микрофон.

Они засмеялись и стали стучать пальчиками по стеклу. Он приоткрыл дверь в салон. Автобус у него был ученический, с просторной кабиной и инструкторским сиденьем. На него уставились две пары смеющихся, резко оконтуренных тушью глаз.

- А мы покататься хотим, - сказали девушки хором.

Они были неуловимо похожи друг на друга, смазливые, в одинаковых ветровках и джинсах, туго обтягивающих ножки, белых кроссовках.

<...>

- Тут такое дело - у Ирки день рождения. Надо бы отметить, - сказала Оля.

- У меня в пятницу выходной. Можем в кафе сходить.

- Да ну! В кафе тоска непролазная! Здесь давай. Завтра вечером.

- Где?

- Да здесь, в автобусе! Сядем ночью - романтика!

<...>

У девчонок была сумка с бутылками и закусками. Игорь купил цветы, шампанское и конфеты. Они устроились на сиденьях в салоне. Разлили шампанское.

- С днем рождения! - сказал Игорь.

Ира подставила щеку. Он поцеловал ее.

Чокнулись, выпили.

За окнами была темень, вино было теплым.

- Романтично, правда? - сказала Оля.

- Да, здорово, - согласился Игорь.

<...>

- В бутылочку? - предложил Игорь, улыбаясь.

- Нет, сегодня можно и посерьезнее, - сказала Оля.

- Мы сегодня без трусиков, - сообщила Ира.

- Посерьезней - это как? - вызывающе спросил Игорь.

- А сейчас увидишь! - сказала Ира. - Целуй в губы.

Игорь приник к ее губам и почувствовал, что пальчики осторожно пробираются к молнии на его джинсах, расстегивают ее и скользят по...

<...>

Чего-то стало не хватать. Девушки сообразили быстрее. Риска! Той дольки страха, без которого коктейль наслаждения пресен. Риск. Даже самые утонченные наслаждения тускнеют при разумной трезвости и безопасности.

- Автобус, - сказала Ира.

- Автобус? - переспросил Игорь.

- Именно!

- Какой русский не любит быстрой езды, как говорил Толстой.

- По-моему, Гоголь, - поправил Игорь.

- Неважно.

- Скорость, - пропела Оля. - Нужна скорость!

- Любовь на скорости сто километров в час! - воскликнула Ира.

- У моей колымаги семьдесят - предел, - возразил Игорь.

- Остальное компенсируем любовью! - произнесли девчонки хором.

<...>

Пальчики деловито расстегнули молнию и проникли. Скорость - сорок. Игорь улыбнулся. Было щекотно.

- Полет нормальный, - сказал он.

Старушка шла под восемьдесят.

Она готова было оторваться от скользкой дороги и взлететь над черными деревьями.

<...>

Старенький автобус летел к краю вечности, уткнувшись в покореженное дерево на обочине дороги...

Редактором литературного отдела модного журнала "Женские проблемы" оказалась милая девушка в дорогих очечках. Литературный работник новой формации. Она словно сама соскользнула с глянцевых страниц - стройна, голенаста, стильно одета. Такое юное умное млекопитающее. Имя у нее, как и все остальное, - Ивонна.

Хорошо, что она прочитала мой рассказ заранее. Если бы она пролистывала его при мне, как это делают иные редакторы, я бы, наверное, смущался.

Но, с другой стороны, я понимаю - это всего лишь мой комплекс. Чего я стесняюсь? Мы же вроде врачей. Для нас не должно быть запретных тем.

Итак, она вздохнула и сказала:

- Не подойдет.

Мой гонорар - лишь ее безупречная улыбка.

- Не объясните, почему? - поинтересовался я.

- Постараюсь. Понимаете, мало крутизны.

- То есть?

Она подарила мне еще одну улыбку, раньше так улыбались только хорошим знакомым после пятилетней разлуки. А теперь бесплатно и каждые три минуты.

- Журнал наш дорогой. Не каждый может себе его позволить. Покупают в основном обеспеченные люди. А им интересно читать про себе подобных. Понимаете, им не интересен секс в грязном автобусе - это их может даже оскорбить. Водитель и две пэтэушницы - это не их герои. Потом эта игра в бутылочку - анахронизм какой-то!

- Хорошо, - говорю, - а если я переделаю рассказ? Новый русский будет заниматься сексом в иномарке с двумя топ-моделями?

- Не нужно так упрощать. И потом - эта их гибель в конце. Зачем? Почему? От этого попахивает застарелым морализмом. Вы не чувствуете?

Может, она права?

- Попробуйте написать что-нибудь светлое и в то же время эротичное. Новое.

- Новое в каком смысле?

- Вот у нас сейчас идет рассказ. Женщина, уставшая от рутины семейной жизни, едет на горнолыжный курорт и встречает там инструктора. Они занимаются сексом на лыжах.

- На лыжах? - я теперь тоже улыбаюсь, как дурак.

- Что вы смеетесь? Да, на лыжах. Солнце, ослепительный снег, горный воздух и изобретательный секс. Он возвращает женщине веру в себя!

Пока я это слушаю, вспоминаю различный спортивный инвентарь - коньки, санки, каноэ, парашют... Парашюты - это круто, думаю.

Они встретились уже на борту. Самолета, конечно. Сейчас за баксов сто можно без проблем сигануть с парашюта. Они познакомились и воспылали друг к другу страстью. Оба - русские, оба - "новые", оба - несчастные. Любовь с первого взгляда. Бывает. Они прыгнули, взявшись за руки. У них затяжной прыжок. Летят, радостно о чем-то болтают. Он ее привлек к себе, поцеловал. Большего нельзя - холодно, и потом, экипировка мешает. Ограничимся страстным поцелуем на высоте шесть тысяч метров. Свободное падение. Летят. Они не могут оторваться друг от друга. "Я всю жизнь искала тебя", - говорит она. "Я - тоже", - вторит ей он. Земля приближается. Он рвет кольцо, она тоже собирается дернуть, но он опытный парашютист, он ее предостерегает, мол, запутаемся и погибнем, ты что? А впереди у нас долгая счастливая жизнь. Говорит: "У меня парашют импортный, три штуки баксов отдал, он запросто двоих выдержит". Она благодарно вжимается в него, оранжевый купол раскрывается над ними, и они плавно и счастливо парят над вечной и грешной землей. И наконец приземляются в заданном квадрате. После мягкой посадки, путаясь в стропах, бросаются друг к другу, не в силах сдержать свою страсть...

- Вот в таком духе, в таком разрезе - подойдет? - интересуюсь я.

- Другое дело, - говорит Ивонна. - Другое дело. Хотя подождите.

Жду.

- Чего-то не хватает. Надо бы добавить что-то. Дайте волю фантазии.

- То есть?

- А что, если он заказан? - предлагает она.

- В каком смысле?

- В самом прямом. Его заказали. Он бизнесмен, он не захотел делиться.

Я быстро соображаю.

- И что, когда они насытились друг другом, появляется джип? - предлагаю я.

- Нет, нет! В воздухе. Обязательно в воздухе. Они только начали целоваться, как он тут как тут!

- Кто?

- Киллер на парашюте. Он их догоняет.

- Откуда он взялся?

- А он следил, он его вел.

- Ай, точно! - соглашаюсь, - Да, да...

- И вот он их настигает, - Ивонна увлеклась, - он достает бесшумный пистолет.

- И его, и ее? - спрашиваю.

- Конечно, она же свидетель!

- Здорово!

- Он их ранит, но они выживают.

- А контрольный выстрел?

- Его уносит ветром. Внезапный порыв ветра уносит киллера.

- Ага!

- А наш герой успевает перебитой рукой дернуть за кольцо, и они приземляются. Тут поспевает скорая, их спасают.

- Круто! - говорю. - А потом, вылечившись, они уезжают в Америку и живут там долго и счастливо.

- Подойдет, - говорит Ивонна, - пишите. Это вам не пэтэушницы в автобусе.

- Согласен.

И я ухожу грустный.

День у меня сегодня такой. Сбор камней. То есть рукописей. Время разбрасывать - время собирать. С эротикой не получилось. Не беда.

Иду дальше, иду пешком - тут недалеко. Для здоровья полезно, погода прекрасная, для кармана - прямая выгода. Три рубля. Экономика должна быть экономной. Стопы мои направлены в сторону редакции газеты "Криминальчик". Уютное название, уютный особнячок под крышей одной из охранных контор. Вывеска - латунный прямоугольник. Скромно и со вкусом. При входе меня на всякий случай прослушали металлоискателем, заглянули в паспорт и сообщили номер комнаты исполнительного редактора.

В. Донской

Деликатное дельце

<...>

Жду, по-американски кинув ноги на старый стол из ДСП. Курю. А вот и звонок.

Голос приглушенный - умник, наверное, свой хавальник платком прикрыл.

- Скажите, сколько стоит убрать человека?

- Вы в очках? - спросил я.

- А что?

- Там не написано "киллер", там написано - "частный детектив".

<...>

Загадочный такой, гнусавый голосок. Поинтересовался, один ли я работаю.

У него деликатное дельце, видите ли. Я сказал, что согласен на деликатное, но без мокрухи. "Без мокрухи" - обнадежил тот.

<...>

- Женщина, - говорит он.

- Понимаю. Жена?

- Нет.

- Понимаю. И?

- Тихая, незаметная проверка. И все. Если вам что-то удастся разузнать, мне бы хотелось иметь неопровержимые доказательства.

- Трусы вашего счастливого клиента подойдут? - грубовато шучу я.

<...>

Все работало на меня. Жара, во дворе - никого, я с видеокамерой забрался в металлический стакан на выдвижном стержне и дал команду водителю: вира, мол, помалу. Занавески плотные, но окна открыты. Удача!

Честно говоря, сюжета никакого - грубый и однообразный натурализм.

<...>

- Как? - интересуется водитель, когда мы сваливаем.

- У Тинто Брасса интереснее, - отвечаю я.

<...>

- Что это? - спрашивает клиент.

- Не футбольный матч, я думаю.

- Засунь себе эту кассету в задницу и гони бабки обратно!

Мне показалось, что я ослышался. Потом подумал: не заехать ли ему в челюсть?

- Посмотри внимательнее, - он ткнул пальцем на экран.

Я посмотрел.

- Хороший темп.

- Это я, понимаешь, я! - вскричал он.

<...>

Когда я припугнул его конурентами, он дрогнул. Вынул бумажник, достал пятьсот баксов и бросил их на пол. Я человек не гордый, нагнулся, бумажки собрал и потом, правда, не бросил, а положил на пол, двадцатиминутное видеопособие: "Как, занимаясь сексом, не умереть от инфаркта". Пусть тоже нагнется. И никуда не делся - нагнулся. Схватил кассету и вылетел, хлопнув дверью...

Исполнительным редактором "Криминальчика" оказался человек с виду интеллигентный, но немногословный.

- Не устраивает, - сказал он.

- Почему? - спросил я.

Интересно же, в самом деле, узнать.

Он скривился. У меня возникло ощущение, что у него болят зубы, и каждое слово дается моему собеседнику с трудом. Впрочем, может, такие, как я, его достали.

- Мы - серьезное издание. Мы пародии не печатаем. Приносите что-нибудь серьезное.

- Что именно? И в каком смысле серьезное?

Он поморщился. И чего, действительно, я от него хочу? Не обязан он, если вдуматься, каждому объяснять, что значит "посерьезнее".

Он был такого же мнения.

- Почитайте наш журнал, вы все поймете.

Я представил моря крови и реки спермы. С волосатыми берегами. Поблагодарил его и откланялся.

Через полтора часа я сидел уже на Страстном бульваре, посасывал из горлышка дешевый аперитив "Персик" и размышлял. То есть, предавался своему излюбленному времяпрепровождению. Грустил. Сбор камней прошел безуспешно. Хотя, честно говоря, на последнее место я рассчитывал более всего. После "Криминальчика" я отправился в газету "Времена и нравы", где ранее, бывало, и проходило что-то мое, острополитическое. У меня широкий творческий диапазон, между прочим.

Вышел я из "Времен и нравов" весьма удрученным, поверженным и опустошенным. И немедленно купил "Персик".

В. Донской

От любви до ненависти

От любви до ненависти - один шаг. Обратно путь еще короче - один вздох. За что мы любим этот громадный кусок пространства? За березки, реки, заливные луга, кособокие деревни, небо, по большей части хмурое, хлесткие ветры? Разве можно любить за погоду и километры?

<...>

Демократия - лишь слово, общая формула, реверанс в сторону вежливости, вроде как другое общеупотребительное слово - "пожалуйста", которому нас учат с пеленок. Сегодня этим словом власть предержащие пытаются прикрыть наготу своего бессилия. Люди, помимо национальных, возрастных, половых и профессиональных признаков, поделились на демократов и не демократов. Да, было время, когда "демократия", "демократ" обозначали "против" - против КПСС, распределительной системы, уравниловки, привилегий, против коммунистического режима. А вот когда настала пора сказать "за", здесь-то в умах и настроениях современников и начался разброд.

<...>

Полицейский режим, между тем, прекрасно сожительствует с демократией: Латинская Америка, такие страны, как Чили и Аргентина - тому свидетельство. Случались, конечно, и там нарушения прав человека, чай, не Швейцария какая-нибудь, но с нашим-то произволом их не сравнить. А в итоге непременно происходило маленькое экономическое чудо. Жить становилось лучше и, наверное, веселей.

<...>

И в бескрайнюю воронку социал-демократии текут сейчас все, кому не лень: центристы, социалисты, коммунисты, наиболее умеренные из патриотов и демократов и, главное, им сейчас есть вокруг чего объединиться - опять-таки на идее "против".

<...>

Либералы, конечно, будут привычно нудить, собирать митинги, комиссии, советы, инициативные группы. Будет много споров, что на правовом поле, а что за его пределами. Бог с ними, на то они и либералы!

<...>

История России - история мифотворчества. Иллюзии духовного и нравственного величия странно легко кочуют из одного поколения в другое, и даже многократная в нынешнем веке смена политического и экономического уклада не вносит каких-либо реальных корректив. Только жизненная практика да жестокая реальная повседневность последних лет толкают серьезно задуматься: а в чем, собственно, эти величие и уникальность заключаются? Неужто в долгих верстах российского бездорожья да в генетической покорности любой, даже самой бесчеловечной власти, в готовности выступить податливым пластичным материалом под руками очередного ваятеля-реформатора?

<...>

Лет через пятнадцать-двадцать грянет (грянет, конечно, куда же ей деться) очередная (какая по счету?) демократическая революция. Опять с танками, кровью, стрельбой и народными гуляниями, эйфорией, безумными надеждами, обязательным рок-концертом уже состарившихся к тому времени "звезд".

"Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе".

Редактора "Времен и нравов" я знал давно, милый, в общем, человек, близорукий, выпивали пару раз вместе. Но теперь и его коммерция сгубила.

- Ну как? - спросил я.

- Логично, вроде, образно, но... - редактор помаргивал своими близорукими глазами.

- Понимаешь, написано связно, эмоционально, но ты кто?

- Ты меня не помнишь? - удивился я.

- Я в том смысле, что ты личность, абсолютно никому не известная. Не обижайся, но у тебя нет имени. Если бы какой-нибудь депутат, политолог написал что-нибудь подобное, тогда другое дело.

- А глас народа? - попытался защититься я от упреков в безвестности.

- Ты не народ, - коротко отрезал он.

- А кто же я?

- Журналист, филолог. И пишешь ты вроде неплохо. Может, попробуешь себя в другом жанре? Нам нужны приколы, понимаешь.

- Что за приколы?

- Приколы, чтобы читатель нашу газету покупал.

- Голые задницы?

- Да задницами сегодня никого не удивишь. Тут нужно покруче - кровосмешение, скотоложество, расчлененка, извращения всякие. Подумай.

- Ладно, - говорю я, расстроившись. - Подумаю...

Выйдя на улицу, прикидываю, хватит ли мне на бутылочку. С горя хлебнуть. Все правильно, публицист хренов, так тебе и надо. Ухожу в осень, на бульвары.

И вот сижу, прикладываюсь к "Персику", опускаются осенние сумерки. Читаю и перечитываю. Вот и осень, здравствуй. Выскребаю последнюю мелочь, удовлетворенно отмечаю, что хватает еще на бутылочку самого дешевого пива и на жетон метро. Но дома у меня припрятано. Это и радует.

Не грусти, певец!

Я - неудачник, а по нынешним временам это слово - полный синоним к доброму русскому слову "мудак".

Вечером пью в одиночестве водку на тесной кухоньке своей однокомнатной квартиры. Пытаюсь ответить на сакраментальный вопрос: "Почему?".

Жена с дочкой спят в комнате. А я сижу, наливаю себе дешевой горлодерки и размышляю о жизни своей. Жизнь сочится сквозь пальцы. Льется, как эта самая водка в мое горло, без остановки. Печально, что говорить. Вдвойне печально, что когда-то подавал надежды. У жизни была траектория, были цель и смысл. Что осталось? Пить, думать, вспоминать, проклинать обстоятельства. Ковыряться в воспоминаниях, конечно, приятно, но с практической точки зрения бесполезно. Воспоминания о светлом прошлом имеют свойство осветляться по мере погружения в мрачное настоящее. Воспоминания бесплодны, как пустыня Гоби, а мечтания чреваты похмельем, как смешивание портвейна с водкой. Тоска по прошлому - удел чахоточной интеллигенции.

Зыбкое, страшное, но мужественное настоящее - вот чем полагается жить человеку, если он хочет выжить. Да и просто жить.

Где ты, беспечная юность, грезы о собственной исключительности, где вы, девочки-подружки с загорелыми ножками? Где ты молодость - чудесное полуголодное время, полное надежд и вольномыслия? Где наркотически заряженный демократией воздух над Манежной площадью?

Теперь же из вышеперечисленных радостей осталось лишь вольномыслие, которое идет нынче по цене осенней грязи.

Я - бывший филолог, бывший сотрудник некогда ученого института в благословенные годы перестройки, дышал библиотечной пылью, хмелея от смелости газет и журналов. Свободное от работы и публицистических штудий время коротал в очередях за кефиром и на митингах в поддержку демократии. Я даже, идиот, бродил по квартирам, собирал подписи для кандидатов от демократического блока и распространял листовки антикоммунистического содержания. Я голосовал за демократию. И демократия победила, мать ее! В августе 91-го я сидел у костра возле Белого дома, курил и попивал сухое вино под дождем, вслушиваясь в гул маневрирующих танков, и готовился преградить путь этому грохочущему железу своим нетренированным телом.

В 1992-м безоговорочно поддержал гайдаровские реформы, но стало трудно содержать семью. Я относил это к временным трудностям, но они затянулись. Жена родила. Есть стало нечего.

Я задаю себе вопрос: "Почему при западной демократии сытно, а при нашей сытно, но далеко не всем?" Демократий много, а жизнь-то одна. И в 93-м я никуда не пошел ничего защищать.

Из института я уволился. Института, собственно, уже не было, комнатушки были сданы в аренду брокерам, риэлтерам, хеджерам и прочей пронырливой братии. Начатую кандидатскую "Ненормативная лексика и ее использование в современной художественной литературе" пришлось запрятать глубоко в стол.

Попытался заняться бизнесом. Торговал, как правило, оптом, в глаза не видя товара. Шампанским "Spumante", цветными металлами, медом и мазутом. Торговал машинами, контейнерами, вагонами. Чуть не прибили. Кого-то не так связал. Неустоечка, говорят. Еле выкрутился.

Один раз повезло. Толкнул партию турецкого шоколада, который не только есть, а нюхать было противно. Вложил свободные средства в финансовую компанию, польстившись на высокие проценты. Пролетел. Стал пирамидальным дубом. Рантье, бля!

Подобьем бабки. Что мы имеем теперь? Кругом царит изобилие, друзья по борьбе покупают квартиры и разъезжают на иномарках. Я пью дешевый "сучок".

Новости ежевечерне сообщают о зыбкости земного существования. Грядут новые выборы. Но собирать подписи и раскидывать листовки я уже не пойду. Идите вы все в задницу!

Как-то все не так получилось, не так, как мечталось и мыслилось. К моим годам полагается уже быть как минимум доцентом. А кому доценты теперь нужны? "Доцент" теперь - ругательство, такое же обидное, как и "ботаник". И потом, есть тут некое созвучие со словом импотент. Не правда ли?

Как человек, не чуждый творчеству и слабохарактерный по натуре, от этих невеселых мыслей я начал попивать. После алкоголя становилось не так грустно. Мысли пускались в галоп. Я решил попробовать себя на ниве журналистики. Стал пописывать острые, как мне казалось, статейки, филолог, как-никак. Но нива журналистики оказалась не такой плодоносной. Тогда я решил накрапать бестселлер, мистический триллер какой- нибудь. Я придумывал сюжеты, вышагивая в легком хмелю по улицам нашей преуспевающей столицы. Но насколько ярче, острее становились образы в моем сознании, настолько пресным все получалось на бумаге. Слова разбегались от меня, как тараканы от внезапного электрического света в моем совмещенном санузле.

Оставались статейки, которые не давали загнуться с голоду. Статейки становились все более левыми. И за них все меньше платили.

Но я все-таки не оставляю надежды удивить мир. Вот сколочу крутой боевичок и стану известным. Дайте только придумать героя! Кристи, Хэммет и какая-нибудь Дороти Сейерс переверну... Ну, если осталось там чему переворачиваться.

Или, может, сценарий, Голливуд и все такое. Ровный загар, фарфоровые зубы, пожимаю пальчики какой-нибудь Шарон Стоун...

А жена грустнеет с каждым днем. Дочь растет, расходы увеличиваются.

За все надо платить.

О! В стране даже климат портится. Моя половина любит в непогоду постоять у окна и промолвить по-чеховски кратко: "Не страна, а говно".

Не поспоришь!

Жизнь сочится сквозь пальцы, единственная жизнь. Другой не будет.

- Какого хрена? - восклицает жена, как правило, утром, - какого хрена? Почему ты не пошел на экономический? Кому нужна твоя филология?

- Культура обязательно возродится, культура - она основа всего, - вяло и не очень убедительно возражаю я.

- Наплевать на культуру! Дай объявление в газету! Сейчас репетиторы неплохо зарабатывают.

- Какие репетиторы, - парирую я, привычно мучаясь с похмелья, - у меня и приличной обуви-то нет.

- На водку находишь, а на обувь нет!

Пропускаю это мимо ушей.

- Я лучше напишу триллер, мне сказали, за это платят сто пятьдесят баксов за лист! Представляешь?

- Какой ты на хрен писатель, ты же книжный червяк! У тебя жизненного опыта никакого. Все как-то устраиваться, все ...

Действительно, что тут возразишь, не все, но устраиваются. Тут один вот знакомый устроился менеджером на мясокомбинате, брал мясо и толкал его налево, на мелкооптовке. Теперь его лет на пять устроили. Будет на всем готовом. Но это весьма кислое оправдание.

Часто возвращаюсь домой, когда мои уже спят. Люблю посидеть на кухне. Послушать под водочку что-нибудь ностальгическое - Суханова или Окуджаву.

Водочка припрятана у меня на балконе, среди старой обуви, в моем старом и худом резиновом сапоге. Делаю немудреный салатик. Вот как сейчас. Я один - все тонет в фарисействе... Мазохистское чувство изгоя.

Обидно! Обидно! Ведь не глупый человек. Кем я мог быть бы? Быть бы - фонетическая тавтология заложена уже в этом. Проклятое никчемное "бы". А мог быть бы - бизнесменом, имиджмейкером, пресс-секретарем, бери выше - советником президента, писателем. Ведь умный я, бля, умный! - уверяю себя, наливая себе еще и еще. Только не везет. Все как-то не там, не с теми и не тогда, когда нужно. Тоскливо. А с водкой надо завязывать, внушаю себе, подавляя тошнотворные толчки в желудке.

Зависть? Может быть. Но ведь мне много и не надо. Чуть-чуть, самую малость - не думать, что будешь есть завтра. Чтобы, как раньше, как раньше.

Пою. Грустную такую песенку.

"Я погиб от желанья достигнуть вершин,

Я погиб от того, что надежду встречал..."

Вижу себя на сцене, я - бард, менестрель, автор и исполнитель. Такое бывает, выпью и поехало, вокализую. Я уже кто-то другой - сильный, смелый, везучий, знаменитый...

"Я пою, ибо мне говорили - не пой...

Я люблю, ибо я ненавижу врагов

Неужели на деле мне дорог покой..."

Не грусти, певец! Слуха нет, голоса тоже. Но мне хорошо, я там - на большой сцене перед восторженно пылающими глазами поклонниц. После концерта будут цветы, шампанское и аплодисменты. А пока скрип двери - жена. "Певец хренов, говори, ты дашь нам спать или нет?"

Игнорирую. Продолжаю петь, она хлопает дверью. Я наливаю. Картинка, достойная пера: пузырек, салат и я. Осоловевший, поющий, теребящий воображаемые струны. Эти струны - сама моя душа. Нежная, тонкая, звенящая.

Песня закончена. Гремят аплодисменты, я встаю, раскланиваюсь и тут...

Здравствуй, глюк!

- Спиваешься, глупыш? - спросило оно, вылезая из-под стола и ловко взгромождаясь на табурет. Здравствуй, глюк!

Я даже не удивился, хотя подумал, что как-то рановато.

Симпатичный такой. Старичок-боровичок из детской сказки - брючата серенькие, алая ситцевая рубашка навыпуск. Седой, с аккуратной бородкой, румяный такой карлик, босой.

Озадаченно молчу.

- Не бойся, - говорит, - я не галлюцинация.

- Тогда кто? - язык мой после сольного концерта и водки ворочается слабо.

- По-разному нас называют. Ангел, домовой... Напридумывают тоже!

- Ангел должен быть с крылышками, - замечаю я.

- Ерунда! - возражает он с некоторой обидой. - По-твоему, Боженька - с бородой, а дьявол - с копытом, так что ли?

- Примерно, - у нас вроде как дискуссия завязывается.

- Все это домыслы, причем досужие, - назидательно произносит он.

- Выпьешь? - спрашиваю я.

Росту он - сантиметров сорок, размером с бутылку.

- Нет, - твердо отрезает он. - Нам нельзя. Если я начну пить, ты сопьешься быстро.

- Забавная связь.

Удивительно, думаю я, что это - глюк или я просто задремал?

- Ни то, ни другое, - старичок, оказывается, мысли умеет угадывать.

Точно, глюк. За мной скоро приедут.

- Горемычная твоя душа! Я предстал перед твоими мутными очами только потому, что жалко мне тебя, вижу - погибаешь.

Я постучал ногтем по бутылке.

- Это, что ль?

- Это - следствие, - говорит он.

- А что причина?

- А причина - ты.

- Конкретизируй.

- Все просто. Цели у тебя нет... и силы. Болтаешься по жизни, как говно, извини меня, в проруби. Делом надо заниматься, оно единственное оттягивает от всяких соблазнов. А у тебя его нет. Вот и злишься на весь мир, дуешься, как будто этот мир тебе что-то обещал.

- Ты не ангел - точно. Где ж его, дело, взять-то?

- На работу устройся, фирму открой.

- Фирму не хочу. Наедут. Я хочу спокойно жить.

- То-то и оно - спокойно. Хотя, конечно, не в фирме дело, главное - себя понять, уразуметь, для чего ты пригоден, а для чего - нет.

- И для чего же я пригоден?

- Сложный вопрос. Не обидишься?

- Валяй.

- Ты человек, прости меня, весьма скромных возможностей, да ты уж сам, наверное, это в глубине души понял, только боишься себе в этом признаться и продолжаешь грезить наяву. Концерты закатываешь, близким спать мешаешь. Разве это хорошо? Я знаю, ты все-таки надеешься на что-то. Тебе все еще кажется, что ты один-разъединственный, что придут к тебе слава, известность, деньги... С неба свалятся. Ты вот бедным ученым остаться не захотел. Невыгодно! Теперь вот бумагу мараешь... А все зря, между прочим.

- Ты прям рецензент. Таланта что ли нет?

- Да не в таланте дело...

- А в чем же?

- В характере. Слабый ты человек, ленивый и невезучий. А фарт, он необходим, он должен быть. Хотя не в этом счастье...

- В чем же? Не темни.

Достал он меня!

- В согласии с самим собой. И пока этого согласия нет, ничего у тебя не получится.

Буддист какой-то

Когда же, думаю, очнусь.

- Парень ты, в сущности, не плохой, поэтому я решил тебе кое-что показать, - говорит карлик загадочно.

- Интересно, что?

- Показать тебе тебя.

- То есть?

- Мир - сложная штука, ты даже не подозреваешь, насколько.

- Догадываюсь, - говорю я.

- Нет, дружок, намного сложнее, чем ты догадываешься, намного. Во-первых, что такое мир? Он един, и в то же время их множество. И самых разных.

- Параллельные миры. Фильмы видел.

- Американские, что ль? Примитив! - машет он рукой.

- Объясни!

- Попробуй понять. Давай бумагу и карандаш.

Кладу перед ним листок и ручку. Для него авторучка, что клюшка, однако ручонками обеими взял и нарисовал такую штуковину.

- И что это? - спрашиваю я, рассматривая нечто, похожее на дерево с облетевшими листьями.

- В жизни человеческой есть узловые моменты, судьбоносные, так сказать.

- Ну...

- Причем не всегда вы их, люди, замечаете. Это не те моменты, которые вы считаете определяющими. Скажем, собрался ты свалить в эмиграцию, жениться, поменять работу, профессию. Это не то. Эти узловые точки ты можешь и не заметить, а между тем, они определяют многое. Судьбоносные изменения могут быть следствием самой бытовой мелочевки. Вот пример. Идешь ты как-то пару дней назад пьяненький - перед тобой на тротуаре огромная лужа.

- Ты следишь, что ли, за мной? - встрепенулся я.

- Ты под моим наблюдением, скажем так.

- И кто тебя ко мне приставил?

- Это не твое дело. И так.., ты перед этой лужей остановился. Решаешь: пройти ли тебе по узкому бордюрному камню, потому что ты пьян и можешь оступиться, или сделать шаг на боковую дорожку и выскочить на сухое место. На боковой дорожке - грязь, ты делаешь этот шаг, и нога скользит, ты, правда, надо отдать тебе должное, успел схватиться за дерево. И кроме увязших по шнурки ботинок не получил никаких неприятностей, но могло быть иначе, дерева могло рядом не оказаться. Ты подворачиваешь ногу, а на следующий день вызываешь врача. Так?

- Ну, допустим.

- К тебе приходит интересная женщина, ты в нее влюбляешься, она отвечает тебе взаимностью. Ты бросаешь пить и жалеть себя, уходишь из семьи и становишься Шопенгауэром, Достоевским! А? Усекаешь?

- Стой. Пока я пить не бросил, налью.

Опрокидываю рюмашку. Жмурюсь, надеясь, что глюк пропадет. Держу паузу, открываю глаза - сидит. Разбудить жену, что ли, думаю.

- Не тревожь бедную женщину, - снова подсматривает он мои мысли, - я мигом исчезну, а она вызовет скорую, и поместят тебя в место, где очень плохо кормят и исколют тебе всю задницу. Чего хорошего?

- Ладно, постараюсь привыкнуть, что ты не глюк. Итак, если я правильно понял, ты за всеми перипетиями моей жизни шпионишь, наблюдаешь, извини. Значит, есть жизни, ветви, где я не такой. Не сижу вот, как сейчас на кухне, и не лакаю дешевую водку. Я правильно понял?

- В общем, да. Может, и лакаешь, только более благородные напитки и в другом месте.

- И сколько этих жизней? Девять, небось?

Тут старичок смутился.

- Почему девять?

- Не лаптем щи хлебаем.

- Ну, предположим - девять.

- Магическое число - девять.

- Просто девять. Не забивай себе голову всякою дурью.

- И у каждого девять?

- У тебя девять, а про других тебе знать не нужно.

- Подожди, значит, вы за всеми нами следите, и у жены моей есть такой...

- Опекун, если тебе нужно самое точное слово.

- Опекун.

- Да.

- А вы с ним дружите?

- Иногда в картишки перебрасываемся.., отстань, тебе это не нужно знать. Жена - это жена, ты это - ты.

- Подожди, подожди, еще вопрос: а кто определяет, узловой момент или не узловой?

- Тебе этого знать не положено, этого я тебе сказать не могу.

- Меньше знаешь - лучше спишь? Согласен. А чего ты тогда появился? Ради чего ты мне все это рассказываешь?

- Я просто решил тебе помочь.

- И что же это будет? Ты меня сейчас кинешь в объятия какой-нибудь голливудской красотки?

- Почему сразу в объятия? Если завтра проснешься где-нибудь на дрейфующей льдине, не удивляйся. Шучу. Только здесь, в вашей великой стране.

- Да? Ну, это уже легче.

- А баобабом или котом помоечным я не очнусь?

- Нет, успокойся. Только - gomo и только - sapiens.

- Это радует. И скажи, есть такие миры, ветви, где я богат, известен, любим? А?

- Есть.

- А есть, где я того, - я сложил руки на груди и закрыл глаза.

- Загробный мир, сам понимаешь, я тебе показывать не стану. Не по моей части, сам потом увидишь.

- Хорошо, а почему именно я заслужил такую честь?

- Не знаю, честь ли это...

- То есть?

- Ты ж туда не насовсем попадешь, тебе может понравиться, войдешь во вкус, а пора назад. Просто жалко мне тебя, неплохой ты парень, такие подопечные давно не попадались, все какие-то гомики, садисты. А ты - тихий, интеллигентный человек. Ладно, не буду тебя больше смущать, мне пора. Но мой тебе совет - завязывай с водкой.

- Примешь на посошок? - предложил я.

- А давай! - согласился он, и я задумался, во что ему налить.

Свернул пластиковую крышечку с порожней бутылки "Пепси", плеснул ему аккуратненько. Старичок выпил, не морщась.

- У тебя в холодильнике виноград есть. Дай пару виноградин зажевать, - попросил он.

Я полез в холодильник за виноградом, сдернул с ветки несколько ягод, а когда обернулся, его уж не было. Глянул под стол - и там никого. Подошел к умывальнику, ополоснул лицо холодной водой. Пригрезилось, что ли?

И листочек с его каракулями исчез со стола, пропал, словно не было. Чудеса! Прикончил я водку и вышел на балкон покурить. Курю и думаю: пора завязывать - предел. Ладно - карлик, а скоро ведь крысы забегают. Иду к кровати, меня качает. "Будет тошнить или нет?" - гадаю я, ложась. Жена неприветливо похрапывает. Гляжу в темноту. Голова не взмывает к потолку, и желудок на месте. Бородатый карлик-опекун всплывает перед глазами, кладет в свой маленький рот виноградинку, жует и подмигивает. "Мерзкую водку эту не пей больше", - мне кажется, произносит он. Но, похоже, я уже сплю.

Мечта идиота

- Ми-и-и-и-лый, ми-и-и-лый, вставай, пора!

Чей-то очень знакомый голос выдергивает меня из тягучего похмельного сна. Вываливаюсь в явь. Разлепляю глаза. Кто это? Жена? Нет, точно жена, только какая-то другая, глаза ласковые, лучистые, кожа свежая - персик.

- Ты чего, ты чего так смотришь, а? - она глядит на меня с такой любовью, словно я вчера вечером принес премию в размере годового жалования, не меньше.

- Что случилось? - спрашиваю я испуганно. Приснится же такое...

- Не проснулся еще? - спрашивает эта полузнакомая женщина тоном, каким, наверное, психиатры интересуются самочувствием своих любимых пациентов.

- Давай-давай, просыпайся, - говорит она, соскакивая с кровати.

Нимфа!

Я вижу ноги. Чужие ноги родной жены. Ноги, с которых умелый нож хирурга-косметолога срезал килограмма четыре жирка. И еще я вижу белье, сверкающее своей белизной, явно заграничной выделки. Ничего не понимаю.

Смотрю по сторонам. Бля! Что творится! Неужели этот сморчок с бородкой, карликовый опекун - не пьяный глюк? Неужели он... Я поворачиваю голову. Вижу возле кровати столик из красного дерева, на нем - хрустальная пепельница в форме сердечка, рядышком пачка "Маrlborо light". Я уже курю в постели, ни хрена себе! Закуриваю, пускаю дым, гляжу вокруг и обалдеваю.

Во-первых, кровать - не кровать, а траходром. Таких, как я, здесь поместятся человек восемь.

Бросаю взгляд на потолок. Привет, опездол! Это я себе. На потолке зеркало. Что еще? Кругом красное дерево, может быть, тиковое, дорогое, одним словом, все эти шкафчики, стульчики, вся эта хуйня-муйня для новых хозяев жизни. За бешеные бабки. Где я, в раю? На том свете?

Из сортира выплывает моя драгоценная. Сортир прямо здесь, и не один. Увидев меня, моя красавица, как козочка, начинает прыгать и весело бить в ладоши. Чему она так обрадовалась?

- Проспорил, проспорил! - она так аппетитно скачет, что у меня поднимается. Девчонка - что надо, и почти как жена.

- Закурил, закурил! - почему-то веселится она.

- Иди ко мне, родная! На что мы спорили, не напомнишь?

- Шутнишка! Мы с тобой поспорили: если не бросишь курить, подаришь мне колечко. За сто тысяч, то, что мы видели с тобой в "Пассаже".

- Сто новыми?

- Долларов, любимый, долларов. Совсем заработался. Колечко на память, колечко...

- Колечко? Куплю тебе колечко. Сюда иди, жутко тебя хочу.

- Ты же сказал, что у тебя какая-то конференция...

- Успеется.

- Машина уже пришла, охрана ждет.

- К черту машину. Быстрее. Я весь горю.

- Ладно, лечу, - говорит она.

Откуда у нее этот счастливый подобострастный тон? Что делают с людьми деньги! Но выглядит - куколка!

- Быстренько. Не могу же я ехать с торчащим...

Она сбрасывает с себя ночную сорочку и летит в мои жаркие объятия.

Я кинул супруге две палчонки практически без перерыва. Потом нам в постель подали кофе в белоснежных тонкостенных чашках из сервиза, наверное, какого-нибудь недобитого графа. На подносе лежали горячие тосты, маслице, икорка, севрюжка горячего копчения. У нас еще и горничная, оказалось, имеется, - такая штучка лет пятидесяти с отличной задницей, на которые западал Бальзак. Интересно, я ее имею? Может, вечером подъехать? Посмотрим, посмотрим.

Выхожу удовлетворенный, и уже ничему не удивляюсь. Птички в кронах деревьев щебечут. Все вокруг мое - деревья мои, дорожка из правильных серых булыжников тоже моя, резная ограда, почти как у Летнего сада, и особняк. В два этажа. Не хило! Машины две, одна вишневая, в марках я не силен, вторая - такого блестящего изумрудного цвета, как жопка у навозной мухи. Стоят трое широкоплечих молодчиков, зыркают по сторонам, с одинаково тупыми и преданными выражениями лиц. Один мускулистый олух распахивает передо мной дверцу, я ныряю в прохладный, отделанный натуральной кожей полумрак. Развалившись, закуриваю. Рядом со мной усаживается молодой человек вида не атлетического, но со стерильно красивым лицом, как у актеров голливудской массовки.

На переднее сиденье усаживается мускулистый балбес. Охраняет мою задницу. Интересно, сколько она стоит?

Этот красавчик рядом, видимо, секретарь со знанием иностранного языка. Я пускаю дым и пялюсь в окно, секретарь открывает блокнотик из натуральной кожи баксов за пятьдесят, не меньше.

- Распорядок дня, босс, - начинает он.

- Давай.

- Сейчас мы отправляемся в мэрию. Там конференция российских товаропроизводителей. Тема - "Усовершенствование таможенных процедур".

- Очень интересно.

- Будут из правительства.

- Замечательно.

- Потом у вас интервью для журнала "Российское время". Корреспондент будет в нашем офисе в три часа.

- Отлично. Далее.

- Далее. В 17.ОО приезжают наши партнеры для подписания совместного соглашения о строительстве комбината в Зуйске. Небольшой фуршет, банька. Вечером - Большой театр. Ложа заказана.

К черту искусство, думаю я, время надо тратить с умом. Пользоваться надо на всю катушку.

- Театр отменяется, - властным ленивым тоном говорю я. - Пусть супруга с подружкой сходит, а ты мне лучше столик где-нибудь в тихом ресторанчике закажи. Хорошо?

- Понял, шеф.

Катим, мягко и ненавязчиво. Жизнь из окна дорогого авто кажется совсем иной. Людишки, торопящиеся по своим мелким и суетным делам, кажутся пришельцами из других миров. Так, в общем, оно и есть. Ай да опекун!

На этой гребаной конференции я извелся весь, какие-то таможенные платежи обсуждали, в общем, херню всякую. Перед началом в буфете принял три банки "Будвайзера". Само собой, захотелось побрызгать. Еле до перерыва утерпел. В мраморно-кафельном сортире ко мне подошел какой-то лощеный хрен, долго тряс мою руку, а ведь, паскуда, свою лапу после кабинки не помыл! Я это заметил. Потом я его видел - он взобрался на трибуну и оказался вице-премьером, то ли Кондрашкин, то ли Кондратов. Тягомотина жуткая. Но все это свете кончается.

По пути в офис я курил и вновь обозревал текущую жизнь. Для профессионального пешехода поездка в хорошей машине - событие. Курю хорошие сигареты, пользуюсь всеми преимуществами нового образа жизни. Только замечаю одну неприятность - время, вроде, течет быстрее обычного. Но, может, просто счастливые часов не наблюдают?

Довольно быстро подрулили к скромному особнячку в тихом переулке в центре. Домик обнесен фигурной оградой. Во внутреннем дворике - клумбы, деревца. Держиморда в синей униформе с поклоном отворяет ворота. Табличку я толком не разглядел. Какой-то "инвест". Хрен бы с ним!

Встречаемые в коридорах люди, судя по всему, подчиненные, приторно улыбаются. Небрежно киваю, разыгрывая озабоченность и деловитость.

Секретарша - старая швабра, но кабинет просторный, можно дискотеки устраивать. В своей комнатке отдыха перекусываю, чем бог послал. А послал он мне супчик из осетринки, антрекотик с картофелем-фри, салатик, ничего такого особенного. Тут же барчик, хитрый такой, под ногами помещается, очень удобно, там водочка, коньячок, ликерчики. Я плеснул себе граммов сто коньячка. Подготовился, так сказать, к беседе.

Стук в дверь. Мой секретарь.

- Босс, к вам корреспондент газеты "Российское время" Юлия П.

Хороший он помощник, но по лицу видно - продаст при первой возможности.

- А она подмылась? - старо и плоско шучу я.

- Не знаю, босс, наверное, - отвечает он.

Не знает добрых старых анекдотов. Только б бабки заколачивать.

Входит журналистка. Оп-па-на! Ноги от ушей, юбка по задницу.

- Пожалуйте, - говорю, - в комнату отдыха. Стол накрыт, чайку попьем.

Отодрать бы, думаю.

Мы усаживаемся в глубокие кожаные кресла цвета нежного детского дерьма. Она садится, закидывает ногу на ногу, я наблюдаю край трусиков цвета неба, такой маленький режущий глаз кусочек неба.

- Начнем, - говорит она. Лицо распутное и умное.

- Закуривайте, - предлагаю я.

Она достает тонкую длинную сигаретку. Я щелкаю "Ронсоном".

- Задавайте вопросы, Юлия.

- Тема нашей беседы - национальная идея в России, - говорит она и закрывает краем узкой бежевой юбки кусочек вожделенного мною неба. - В нашей газете публикуются выступления крупных бизнесменов, политиков, руководителей. Интересно ваше понимание этой проблемы. Как вы считаете, в чем должна заключаться национальная идея?

Некоторое время думаю.

- Сама по себе идея, Юля, ничего никому не должна, она либо есть, либо ее нет. Понимаешь? Ничего, что я на "ты"?

Она кивает своей стриженой головкой. Она - брюнетка с короткой мальчишеской стрижкой, я от таких с юности тащусь. И потом, эти ноги...

- Что я могу сказать, Юля...

Смотрю на ее ноги и чувствую, что у меня встает.

- Мы живем, увы, в безыдейной России. Идею нельзя придумать. Включайте диктофон. Но сначала надо разогнаться. Вы что пьете в это время суток?

- Кофе, - говорит она.

- Кофе потом, надо для разгона мысли коньячку, а?

- Только чуть-чуть, - говорит она с милой улыбкой.

Я хлопнул рюмашку, она едва пригубила.

- Миром правят идеи, говорили древние и мудрые греки. А идеи правят и

странами. Отсутствие общенациональной идеи или подмена ее суррогатными доктринами привело нас к общеизвестным результатам, понимаешь. Россия напоминает сегодня безвольную дрябловатую массу - конгломерат безответственности, тоски и безысходности, - говорю я. - Оставим для многочисленной пишущей и политиканствующей братии эмоциональные размышления: хорошей или плохой была разрушенная советская система. Разрушение - процесс болезненный как для сторожей, так и для разрушителей. Разрушенный мир насилья приносит много хлопот и неудобств. А затем... начинается самое интересное. Каждый новый мир оказывается насильственней предыдущего, что интересно. Далекий от политики Франц Кафка подметил: революционная волна, разбивая вязкий ил бюрократии, намывает его новый слой, более мощный и косный.

- Не кажется ли вам, что для бизнесмена, либерала это несколько странные, я бы сказала, неожиданные взгляды? - говорит Юля.

- Ничуть. Это реальность, - произношу я, глядя в ее узкие любопытные глаза. - Человек подвергался насилию во все времена. Будь то со стороны стихии, зверей, более сильных представителей своего вида. Государство придало насилию организованную форму. Человек осознал через государство границы дозволенного, что способствовало, в конечном счете, его выживанию, да и более осмысленному существованию. История - это не только история войн, но и история развития государственного мышления. Государство, заинтересованное в выживании всех своих граждан, отводило слоям и классам свое целесообразное место.

Я уже просто не могу. Я кладу руку ей на колено, будто невзначай, словно в пылу полемики, и так тихонечко поглаживаю. Она не сопротивляется. А чего, собственно, я смущаюсь? Я хозяин жизни или хер с горы? Я готов заплатить, если что. Но нельзя работать в таких нервных условиях! Глажу колено и взволнованно продолжаю:

- За сменой экономических укладов общественные воззрения, сущность государства оставались неизменными. Будь то демократические республики философов, искусно сочетавшие рабство с расцветом искусств, науки и ремесел; религиозные княжества Европы; буржуазные республики Европы; православие бескрайней России. Всегда в основе лежала объединяющая идея. К началу двадцатого века кризис "государственных" идей выразился в бессмысленных европейских войнах, в России же привел к вырождению церкви и самодержавия.

Свободной рукой наливаю себе, отхлебываю. Юлия смотрит на меня, глаза ее становятся больше. Чуть дрожащей рукой она держит чашечку. Рука моя движется выше, выше, я мышцами таза пододвигаю кресло ближе, благо оно на колесиках.

- Большевистская российская революция была практическим государствен- ным воплощением прохристианской идеи светлого будущего, земного рая, весьма привлекательной во все времена. Маркс оказался оторванным от жизни начетчиком, кабинетным философом, преклонявшимся перед экономическими стимулами, не принимавшим Россию в расчет, он сводил духовную мощь нации лишь к ее способности производить материальные блага. То, что мысль работает только на сытый желудок - одно из трагичных и симптоматичных заблуждений марксова материализма.

- Подождите, Виктор Иванович, но большевики разрушили исконные российские традиции, надругались над храмами, пытались извести православие, - возражает заносчиво Юлия.

Моя рука останавливается, но после паузы, вызванной поиском аргументов, продолжает свое движение к цели. По кругу и вперед. Только вперед.

- Кризис российского православия случился не сразу. Оценивать Россию девятнадцатого или начала двадцатого века, как сугубо набожную страну, значит, выдавать желаемое за действительность. Полузабытый и спешно вычерпнутый из "прогрессивной" истории Белинский очень точно и емко обрисовал русского мужика, одной рукой крестящегося, а другой почесывающего задницу. Русский мужик никогда не был набожным человеком. Языческие корни русских очень сильны. Сила воздействия православной русской идеи несколько преувеличена поздними исследователями. Ибо одними репрессиями не объяснить захлестнувшую Россию волну вполне искреннего атеизма после 17-го года. Дотошного наблюдателя российской действительности вряд ли обманет санкционированное сверху православное возрождение. Количество отстроенных и отреставрированных храмов не всегда переходит в качество веры и духовности. Религиозная идея на фоне периода первоначального накопления капитала и невиданного расцвета уличной торговли обречена носить чисто прикладной характер, как и в западных странах. Храм становится своего рода гигиеническим кабинетом для душ россиян, а число истинно верующих остается прежним.

- Вы не очень лояльно относитесь к религии, это сейчас... как-то не принято, - говорит она. Я замечаю, что моя рука ее возбуждает, не прерывая свой словесный понос, проникаю через границу, мои пальцы уже ласкают шелковистую поросль, я глубоко дышу, но мысль удерживаю.

- И к демократии тоже. Демократия есть не более чем обтекаемое сладкозвучие, под которым каждый волен понимать свое. Никто, пожалуй, из руководителей тоталитарных государств не признается в своей диктаторской сущности. Все числят себя демократами. Разница между демократией и тоталитаризмом в их современном понимании трактуется как чуть ли не количественная степень свобод личности. Упрощенно говоря, в странах демократии можно открыто зарабатывать миллион долларов в год, а в тоталитарных нельзя. Однако даже на демократическом Западе уже понимают, что цивилизация может выжить лишь в условиях ограничения индивидуальных потребностей. Ограничения, возведенного не только в нравственную максиму, а в ранг закона. Но россиянам, не утолившим как следует потребительский голод, до осознания этого пока далеко...

- То есть вы за ограничение, - говорит она, глубоко вздыхая.

- Конечно. Дух, безусловно, также нуждается в ограничении. Платон в своем идеальном "Государстве" советовал пристально присматривать за поэтами, дабы они не разрушали нравственные устои. Многие, если не большинство, шедевры мировой культуры рождались в условиях строгой моральной или политической цензуры. Февраль 17-го с его безвольным плюрализмом закончился Октябрем.

Все, не могу больше!

Я привстаю, снимаю пиджак, расстегиваю брюки. Аккуратненько беру Юлию за талию, и усаживаю ее на себя. На шее у нее две очаровательные родинки. Не забыв приспустить на ее коленки небесные трусики, мягко проникаю.

Кайф! Поддерживаю ее за ягодицы, они тактично двигаются, мягко и осторожно.

Устроившись поудобнее, продолжаю.

- Схожесть той ситуации с нынешней просматривается без увеличительного стекла. Тоталитаризм представляется неизбежным, причем цвет его может быть различным: белый, коричневый, красный или розовый. Это своего рода защитная реакция государственного организма на смертельную опасность. Распад великих империй начинается не с экономического упадка, а с кризиса идеологии. Идеология - топливо государственного локомотива. Советскую империю расшатала горбачевская гласность.

- Вы против свободы слова? - говорит она, растягивая слова от удовольствия.

- Журналисты, писатели и кинематографисты сделали то, что было не под силу снарядам и пулям. Они разбили Идею - социалистическую или коммунистическую, от названия суть не меняется. Дискредитировав ее в глазах большинства, не дав полноценную замену, а предложив лишь чисто философские абстракции - свобода и демократия. Начались мучительные роды новой России. России без Идеи.

Попка ее начинает ускоряться. Шлеп-шлеп. Хлюп-шлеп, шлеп-хлюп.

- Вместо нее в массовое сознание начали активно внедряться поведенческие стереотипы, необычные для россиян, но хорошо известные в Западном мире. Выгода, прагматизм, индивидуализм дали буйную поросль, обильно орошаемую рыночной стихией. Люди, поставленные перед задачей выжить в новой и непривычной стране, кинулись выживать, подбадриваемые политиками и журналистами. Один из либеральных российских лидеров симптоматично обмолвился, что национальная идея России ни к чему, можно вполне и обойтись без нее. Стойкая вера, что рынок и сопряженная с ним философия выгоды создали экономически развитую и духовно богатую державу, попытка представить 70 последних лет, как некую оплошность истории, привели к хорошо известным результатам как внутри, так и вне России. Завершившееся противостояние капиталистического Запада и коммунистического Востока, окончание холодной войны, сделавшей маловероятной третью мировую войну, вместе с тем создали условия для развязывания множества локальных войн.

- Не так быстро, куда мы торопимся? - говорю я, целуя родинки на тонкой шейке.

- Почему вы смотрите на вещи столь пессимистично? - спрашивает она.

- Збигнев Бжезинский, тонкий американский политик, определил стабильность, как

систему противовесов. Возникает ощущение, что современная история была запрограммирована существованием великих держав, и теперь эта программа дала сбой со всеми вытекающими последствиями. Но история не делает ошибок или же спешно их исправляет. Свято место пусто не бывает. Стремительно набирающий силу исламский мир и экономически прогрессирующий Китай готовы занять место бывшей советской империи. России предстоит сделать выбор - с какими союзниками ей идти в 21 век. И выбор этот будет закономерным.

Шлеп-шлеп.

- Так что вы можете предложить? - она глубоко дышит.

Оргазм приближается, как смена правительственного курса. Я вколачиваю слова, пытаюсь одновременно вместе с ней взобраться на пик удовольствия.

- Разумные политики давно поняли, что у России нет будущего без объединяющей людей национальной идеи, учитывающей особенности исторического, духовного, социального развития государства. И даже географического положения. Либеральная доктрина, рожденная в кабинетах лощеных мальчиков, видевших лишь жизнь из окна папиного персонального автомобиля, предпочитающих Фридмана Бердяеву, терпит поражение. Начинается возвращение к старым ценностям. Россия сегодня представляет собой страну, почти полностью избавившуюся от либеральных иллюзий, жадно ищущую спокойствия, доброты и стабильности.

- Аааа! - стонет она.

- Аааа, - выдыхаю я, кончая.

В паузе - только наше сбивчивое дыхание. Я поглаживаю ее ноги. Обалденные ноги.

- Вас устроила бы сильная рука? Скоро выборы. Вы определились, за кого будете голосовать? - спрашивает она, успокаиваясь. Ведь у вас крупный бизнес. Не боитесь?

- Бизнес нормально может существовать только в условиях порядка и законности, - отвечаю я, выравнивая свое дыхание. Я хочу порядка. А на выборах победит тот, кто сумеет предложить Идею великого государства и пути, чтобы не на словах, а на деле воплотить ее.

Говоря это, ссаживаю ее со своих колен, застегиваюсь. Помогаю надеть ей трусики.

- Глубоко, - говорит она, подтягивая съехавшие на лодыжки трусики.

- Старался, - говорю я.

- У вас все? - спрашивает она

- Вроде бы, - отвечаю я. Заправляю рубашку в штаны. Замечательная девчонка! Она выключает диктофон. Я наливаю ей и себе коньячок. Мы выпиваем.

- Спасибо, - говорю я. Как истинный джентльмен, понимающий, что за удовольствие надо платить, интересуюсь: - Чем могу помочь, есть проблемы, Юля? Я думаю, мы подружимся.

- Одна просьба, Виктор Иванович.

- Слушаю, - говорю я, прилепляя на себя маску доброго дяденьки-миллионера.

- У меня появилась возможность сделать свою передачу на телевидении. Представляете сюжет: политик-женщина и политик-мужчина. Перед камерой они рассказывают о своей интимной жизни, влюбленностях и так далее. Любовь и секс в жизни политика. Как вам идея?

- Занятно.

- Но там же, знаете, что говорят - сделай пилот, посмотрим, если что, профинансируем.

- Сколько он стоит, этот пилот?

- Тысяч пять баксов. Но это не благотворительность, Виктор Иванович, это реклама вашей фирмы, лично вас.

- Нал, безнал?

- Безнал.

И она начинает тарахтеть про видеоряд, идеи, камеры. Вообще-то палочка стоит сто баксов от силы, думаю я. Но не мне же платить, в конце-то концов!

- Я все понял, Юля, я все понял. Я распоряжусь. Ты обязательно будешь телезвездой, обязательно. Я желаю тебе успехов.

- Спасибо, - говорит она.

- Когда можно вам вычитать материал?

- Необязательно, я тебе доверяю. Ты такая умница! Я сейчас же распоряжусь об оплате.

Вызываю своего смазливого помощника. Ввожу в курс. Он берет под козырек. Говорит, что завтра утром деньги уйдут.

- Счастливо,- говорит Юля и порхает на своих туфельках удовлетворенная, потненькая и счастливая.

После ее ухода пребываю в задумчивой расслабленности. Мелкими глоточками попивая коньяк, размышляю. На хрена мне эти иностранцы, вздремнуть бы часика полтора после трудов праведных.

- Шеф, партнеры приехали, - прерывая неспешный ход моих мыслей, сообщает секретарь.

- Послушай, - говорю, - из головы выскочило, чего эти засранцы от меня хотят?

Он смотрит на меня странновато, думает - допился. Черт с ним!

- Вы плохо себя чувствуете, босс?

- Я в порядке. Не волнуйся. Чего мне впаривают? И свое мнение скажи.

- По-моему, очень выгодная сделка. Строим завод по производству родниковой воды. Чистая вода, разлив, упаковка. Все на мази.

- А чего эти примазались?

- Они финансируют, организуют. Короче, мы только бабки будем получать.

- Это хорошо.

- Схема простая, - продолжает он, - все параметры и объемы вложений согласованы. Ставите свою подпись, и дело закручивается. Потом в сауну там, водка, девочки и прочее. Супруга, кстати, звонила, по-моему, она осталась недовольна, что вы не пойдете в театр.

- Ничего, переживет, а скажи-ка, где моя дочь?

Тут он вообще глаза вытаращил.

- Как где? В Англии, в пансионе. Связать вас по телефону?

- Не надо. Пусть учится.

- Эти иностранцы - не негры хоть? - спрашиваю. В баню с ними ведь идти.

Мой помощник уже ничему не удивляется. Ладно, думаю, разберемся. Слава богу, пока ничего не испортил, на сколько я здесь, на сколько меня оставил старичок-боровичок?

- Нет, шеф, все белые, бельгийцы, - отвечает он.

- Ну, это куда ни шло. Идем.

Переговоры прошли мирно и не утомительно. Гости улыбались, трясли мне руку, я подмахнул пару бумажек. Надеюсь, подпись у меня не сильно поменялась при переходе в другие миры.

Промакнули, похлопали, выпили - и в баню. Она здесь же оказалась, в подвальном помещении.

И вот я сижу в парилке и обозреваю блестящие от пота тела в розоватом полумраке. Наши русские девки самозабвенно лижут кривые импортные члены деловых партнеров. Ко мне одна пыталась пристроиться. Я ее нежно осек, устал, мол, хватит. На сегодня достаточно, думаю. Надоело. Пожал потные руки, сослался на дела и ушмыгнул. Два моих мордатых зама остались, косо из-под потных век на меня поглядывая. Оставил гостей на их попечение, наказал ублажать зарубежных партнеров по полной программе. А сам подался в тихий ресторанчик на берегу Москва-реки. Уютный такой. Закусочка, хороший коньячок. Охрана рядом. Сижу за столиком, какой-то еврейчик-лауреат на скрипке пиликает, душу режет. Только расслабился, охранник мобильный несет. Вас, говорит. "Кто это? На хрен всех!" - мой жесткий ответ. Он смутился и говорит: "Шеф, вы можете меня уволить, но этого человека я посылать не буду!"

Что же за человек такой?

- Слушаю, - говорю.

- Здравствуй, Витюша, - бабий голос такой, скрипучий. Но мужик.

- Привет, - отвечаю, - а сам думаю: что за фамильярность, со мной вице-премьер сегодня за руку здоровался. А тут Витюша, как в колхозе, бля!

- Ты чего, у тебя все в порядке с головой?

Наглый какой!

- Говорите по существу.

- А по существу, родной. Мы тебе полкило тротила в задницу сунем, и я сам фитилек сигаретой запалю. Это если по существу. Понял?

Я задумался. Немного протрезвел.

- Что вам нужно?

- Ты дурочку не валяй. Мы же тебя просили с этими бельгийскими говноедами не подписывать ничего, просили? Был уговор?

- Не помню.

- Да ты что! Пьяный там, что ли! Тебе приехать мозги прочистить!

- Не надо.

- Ты понимаешь, что ребят подставил, ты понимаешь, на сколько лимонов ты нас подставил? Ты, бизнесмен херов, что такое недополученная прибыль знаешь?

- На сколько? - спросил я ради спортивного интереса.

- Шутки не уместны. Это ты?

Действительно, я это или не я?

- С одной стороны я, с другой - кто его знает.

- Значит, так, бельгийцев этих ты посылаешь на хер, платишь неустойку им, потом нам за нервы, и тогда остаешься там, где ты сейчас. Если нет, мы такого, как ты, мудака, везде найдем. Мы тебя за интеллигентную морду взяли, умение лапшу вешать, а ты из себя Сороса строишь. Смотри! В трубке запиликало.

Вот тебе и жизнь, думаю. Грустно стало. Настроение, как подбитый истребитель, вошло в пике. Не в деньгах счастье, размышляю. И даже не в их количестве.

Требую портвейна, дешевого портвейна из времен беспечной юности. Приносят марочную гадость. На коньяк он идет неважно. Призываю скрипача, прошу исполнить песню "Эх, дорога, ты, дорога... Между сосен и берез... То крута, а то полога, сколько ты видала слез... " Стобаксовую купюру прилепляю к его скрипочке. Он кланяется и лопочет, что не знает такой песни. Тогда Глюка давай. Там у него есть мелодия с флейтой - душу вынимает.

- Это не флейта, - заносчиво произносит он.

- Я плачу, - кричал я, - играй! Что велят!

Потом возникли какие-то люди. Память, короче, начала со мной игру в жмурки. Звонила супруга, трещала что-то про колечко. Вроде, я ее послал.

Дальше обрыв, темный колодец. Помню только, как блевал на дорогую обивку моего авто. Потом отключился.

Крутой вираж

Просыпаюсь в кромешной тьме. Лежу, принюхиваюсь, соображаю, не умер ли. Слышу густой запах рыбы. Ощупываю пространство вокруг себя, рука натыкается на края картонных коробок. Непонятно. На чем лежу? Оказывается, на полиэтиленовых мешках. Приподнявшись, вижу острую яркую полоску света. Щель. Подхожу, ощупываю, нечто вроде металлической двери. Толкаю - закрыто. Голова гудит. Прислушиваюсь, слышу голоса, чавкающую кавказскую речь. Бля! В Чечне что ли, в плену? Темно, как в заднице у негра. Нащупываю в кармане зажигалку. Зажигалка есть, курева нет. Щелкаю, огонек высвечивает место моего заточения. Коробки большие и маленькие. Где я? И, наверное, главный вопрос: кто я? Не бизнесмен, это точно. Вспоминаю вчерашний вечер. Хотя какой из двух последних вчерашний? Коробки, коробки до потолка. Закурить бы!

Но вот слышу, отмыкают замок. Ага, сейчас узнаю. Дверь, мерзко скрипя, растворяется, в проем брызгает живительный солнечный свет, затем появляется вполне штатская толстуха, а не с тревогой ожидаемый мной чечен с автоматом.

- Привет, Витек! - говорит она.

Это мне, наверное. Смотрю на нее с улыбкой и отвечаю:

- Доброе утро!

- Ночью не замерз? - спрашивает она заботливо.

Значит, я здесь живу. Хороший поворот, зигзаг, из особняка - на свалку.

- Да вроде ничего. Где я?

- Да... Интеллигентный вроде человек, а мозги уже не кандыбачат, - говорит женщина.

Пожимаю плечами.

Дама дородная, молодая, кровь с молоком.

- Жрать хочешь? - интересуется она ласково.

- Еще бы!

- Ну ладно, жрачка потом.

Она прикрывает дверь, гремит задвижкой, щелкает выключателем. Здесь и электричество есть. Да будет свет! И тут эта незнакомка, прямо-таки сошедшая с полотен Ренуара, начинает заголять нижнюю часть своего роскошного тела. Времени для этого много не требуется, она - в спортивных штанах с полосочками, быстренько их скидывает, потом избавляется от трусиков. Ничего себе! Нет, это - Рубенс, Кустодиев, Ван Хальс! Праздник тела! Я ем это мясо глазами, и слюни начинают капать на рубашку. Она спрашивает меня: "Ты чего как не живой, расшнуровывайся!"

Повинуюсь чисто из любопытства. Условия антисанитарные, тем не менее, приспустив брюки, чувствую эрекцию.

- Ты прям сегодня малахольный какой-то, - говорит она.

После чего деловито достает из моих трусов почти готового к работе приятеля, доводит его парой резких движений до состояния полной боевой готовности, поворачивается ко мне крупом и усаживается прямо на меня. Дыхание перехватывает. Чувствую себя немного унитазом. Своим широким задом она поглощает меня своей массой в соответствии со всеми законами физики. Придавленный к коробкам, я ощущаю задницей острые края банок. Не скажу, что это удобно, но мудрая природа берет свое, забыв о неудобствах, отдаюсь чувству, устраиваю свои руки на боковых валиках жира моей таинственной незнакомки. Через мгновение на моем хрящеватом вертеле извивается шестипудовый, как минимум, поросенок. Аппетитный, что ни говори! Честно признаюсь, у меня никогда не было такой крупной женщины. В этом есть свои плюсы. Ее дыхание глубоко и необъятно, как стихия. Я кончаю. Довольно быстро. Похмелье, как известно, стимулирует. Но она не обижается, видать, скорострелка. Что дальше?

- Хороший ты мужик, - говорит, - и чего тебя жена вытурила, не пойму.

Так, значит, жена меня вытурила, и я ночую в контейнере, набитом какими-то банками и, как я успел разглядеть этикетку на коробке, супами быстрого приготовления. Как низко я пал!

- Я потому тебя вчера закрыла, что ты здесь начал права качать, - говорит она, облачаясь в свою спортивную форму.

- Я права качал?

- Русские, - кричал, - очнитесь, проявите национальное самосознание, черножопые все заполонили. И прочую хуйню. Я тебя еле у кавказцев отбила.

- Судьба, - говорю я, - зигзаг.

Стал патриотом, кто бы мог подумать.

- Лентяй ты, интеллигент сраный, ботаник! - нежно пеняет она.

Все-таки я интеллигент, уже лучше.

- Ладно, разберемся, - говорю, застегивая ширинку.

Женщина достает из сумки сверток, в нем оказываются бутерброды, она протягивает мне здоровенный такой, с мощной нашлепкой вареной колбасы. Откуда-то из-за коробок эта нимфа достает поллитру. Надо же, сервис! Чем эта жизнь хуже предыдущей? Этого грязного мира, где все покупается и все продается, где любят за то, что у тебя есть деньги. Она наливает мне и себе по полстаканчика, чокнувшись, мы выпиваем. Полная программа ликвидации последствий похмелья: пистончик, стаканчик, бутербродик. Потом она протягивает мне сигарету. Фея! Мир принимает реальные очертания. Она распахивает дверь в мой новый мир, я вижу вижу в нем до боли знакомый мне мелкооптовый рынок, что расположен в десяти минутах ходьбы от дома, моего бывшего дома.

Курим. Узнать бы еще, как ее зовут! А то неудобно как-то. Но тут на помощь приходит какой-то черный товарищ, он, шествуя между торговых рядов, машет моей подруге рукой. "Как жизнь, Надюшка?"- кричит ей. Солнце играет на его золотой фиксе. "Отлично, Армен", - отвечает она.

- Эй, Иваныч, работать, работать... - это он мне. Значит, я здесь работаю. Интересно, в каком качестве? Маркетологом, что ли?

- Давай, Виктор, на тебе еще полстаканчика и - вперед к тележке. - говорит Надежда. - И в первую очередь ко мне, порожних коробок развелось до хрена!

Вот все и разъяснилось. Я - сборщик мусора на мелкооптовом рынке. Вожу тележки с сетчатым кузовом, туда-сюда. Кричу: дорогу, дорогу, граждане, ноги берегите. Видел не раз.

- Еще чуток бы, а? - протягиваю я свой стаканчик. Насос заработал.

- Только чуток, - говорит строго Надежда, булькнув мне водки. Я выпиваю.

- А еще разок, - говорю я, подмигиваю, уже нагло вписываясь в новую роль, и кладу руку ей на то место, где у нее в младенчестве была талия.

- Давай, давай, чудной, работать иди, - с деланной, как я надеюсь, строгостью осекает она мои эротические фантазии и подталкивает вон из моего пристанища, то бишь контейнера.

Я выхожу и жмурюсь от солнца. Послушно бреду к парку сетчатых коней на колесиках в торце рынка. Беру первую попавшую телегу. "Эй, мой, не трогай, да!" - киргиз какой-то вопит. Беру другую, поменьше. Везде борьба за место под солнцем! Работка не пыльная, доложу я вам. Катишь себе, кричишь "Мусор! Мусор! У кого мусор?"

Пустые коробки бросают на дорожку между контейнерами. Останавливаясь, собираю их и, когда кузов наполнится до верху, отвожу в торец рынка, где стоит мусоровоз. Всего делов. После того, как я сделал несколько заездов и пошел на разгрузку, ко мне подрулил какой-то алконавт, коллега, хлопая беззубым ртом, протянул коричневую руку. "Привет, Иваныч!". "Салют", - отвечаю я. Другой такой же бедолага помахал издалека: "Привет, Иваныч!" "Ух ты, - думаю, - я - уважаемый здесь человек."

Солнце шпарит по затылку, водка приятно шумит в мозгу, мир не плох, хотя подступает и жажда.

Обозреваю свой новый мир. Вижу в нем преимущественно лица кавказской национальности. Они все какие-то нервные, лопочут по-своему, ругаются. Встречаются среди торгующих и интеллигентные физиономии, в очках. Женщины же крикливы, толсты и окают.

Снова подходит тот беззубый с коричневой рукой: "У меня есть, - говорит, давай, Иваныч." Он показывает мне из внутреннего кармана своего лет двенадцать не стиранного пиджака горлышко бутылки. Душа-человек! Решаем нарушить производственную дисциплину. Рядом с рынком густые кустики, все залитые мочой и испражнениями "царя природы", но есть и чистые пеньки. Там и уединяемся от суеты мирской. Мой коллега, отхлебнув из горлышка, протягивает мне бутылку и дает кусочек черного хлеба и кусок затвердевшего сыра. Замечательно! Глотаю. Теплеет. Чтобы не быть полным халявщиком, забегаю к Надюшке, прошу у нее в долг несколько сигарет.

- Сегодня-то не набирайся, - говорит она.

- Нет, что ты! Начинаю новую жизнь, а точнее, заканчиваю старую.

Надежды маленький оркестрик под управлением любви! Мы с коллегой сидим и курим. У нас что-то вроде второго завтрака.

Но пора и за работу. Везу телегу и слышу окрик. За столиком возле так называемого кафе, то есть ларька с пивом и шаурмой, сидят хозяева жизни.

Подзывают меня небрежным движением ладоней.

- Эй, академик, сюда иди, разговор есть, - это обращается ко мне один из них, они все похожи друг на друга, как китайцы.

Меня любезно приглашают присесть за столик. Заботливо наливают в пластиковый стаканчик пива.

- Пей, академик, - говорят ласково.

Пью.

- Ты чего вчера кричал, помнишь? - говорит один.

- Нет, - честно признаюсь я. - Не помню.

- Как ты нас обзывал, помнишь?

- Не помню, честное слово, - упорствую я. Хотя, судя по словам Надежды, нехорошо я о них отзывался.

Пивко в жару после водки - то, что доктор прописал.

- Ты из себя целку не строй, - говорит другой.

- А что я кричал?

- Ты хочешь, чтобы я эти гадости повторил, - без акцента шпарит русскоязычный такой представитель национальных меньшинств.

- Нет, что бы я ни кричал, господа, приношу свои извинения. Жизнь тяжелая, сами понимаете, перебрал. Жарко было вчера. Скажу вам честно, я всегда был интернационалистом, всегда. А с пьяных глаз чего не бывает.

- Мы тебе работа дали? - продолжают наезжать.

- Дали.

- У Надьки спать разрешили.

- Разрешили, - соглашаюсь я.

- А санэпидемстанция - звери. Оштрафовать могут.

Я опускаю голову, как провинившийся школьник.

- Только из уважения к твоим знаниям. А ты что кричал? Вспомни.

- Да не помню я, господа, не помню, - говорю, а про себя думаю про своего параллельного близнеца, - козел, чего он колобродил?

- Мы тебе не господа, мы тебе товарищи и даже братья.

- Правильно, и я за дружбу между народами, а по пьянке чего не бывает.

- Пойми, мы тебя даже убивать не будем, - ласково говорит самый страшный. - Понимаешь? Покалечим и выбросим, как собаку за забор, понимаешь?

Еще не понимать!

- И ни одна милиция за тебя не заступится. И знаешь, почему? - продолжает этот с густой растительностью по всему лицу.

- Почему? - спросил я, лишь бы спросить, поддержать диалог.

- Потому что у милиции есть дети, и они хотят кушать. А дети - это сильнее всякой справедливости. Понял?

- Понял.

- Иди.

Нагло наливаю из бутылки стаканчик пива. Пена лопается, не торопясь доливаю. Пью и только потом иду.

День пролетает быстро. Вообще, в этих параллельных мирах оно быстрее течет. В конце рабочего дня ко мне подходит Армен, протягивает червонец и бутылку водки. Как мудро устроен этот мир, думаю я. Как мудро! Натуральное хозяйство! Ограничение потребностей, сведение их к полному минимуму.

Конечно, встречая моего нового друга, предлагаю выпить. Идем в знакомые кустики.

Выпив граммов сто, мне вдруг хочется узнать, по каким таким причинам я был изгнан из родного дома и ночую в контейнере, среди коробок с рыбными консервами и быстро растворимыми супчиками. И там ли я вообще живу? Я уже было собрался посетить родной некогда очаг, и тут подумал: "А зачем?" Нервировать себя, травмировать семью. Пусть завтра этот спившийся козел отдувается. Ведь завтра я уже буду кем-то другим, а тот, кто ночует в контейнере и на этой параллельной ветке мира похмеляется, пусть решает свои проблемы сам. Будем наслаждаться жизнью! Дешевой водкой, физическим трудом и широкими прелестями Надежды. И потом, доложу я вам, полные женщины - это не так уж плохо. Хватит греметь костями! Надо тонуть в теле. Тонуть! Что-то во всем этом есть!

В чем-то алкоголики - счастливые люди. Сон алкоголика краток и тревожен. Даром, что называют "синяками". Пробуждение тягостно. Утро слепит размытыми очертаниями. Чугунным шаром давит на глаза лоб. Скорее - вон. К ближайшему ларьку, киоску, магазину. Их лица - застарелый, плохо заживающий синяк с узкими щелками глаз. Их одежда - ветхий пиджачок и неопределенного цвета брюки. Постель - трава или скамейка. Их мечта - стакан портвейна или баночка пива, разумеется, стеклянная. Их проблема - раздобыть деньжат. Они плохо помнят, что было вчера, и не представляют, что будет завтра. Они одиноки и никому не нужны. Их много. Они умирают. У коммерческих палаток встречаются особенно часто и нередко обращаются с мольбой к торопливым прохожим: "Помоги, браток, сколько можешь, умираю." Многие отмахиваются, иные протягивают самую мелкую и мятую бумажку. Вряд ли кто откажет в валидоле сердечнику, если таблетки оказались в кармане. А это, по сути, одно и то же.

Они - рыбы. Шторм выбросил их на берег. Рыбы неподвижно лежат на песке, глядя белыми подбрюшьями в свинцовое небо. Ходит человек и одну за другой бросает безжизненные тельца обратно в накатывающиеся волны. Другой человек спрашивает его: "Зачем ты делаешь это?" На что первый отвечает: "Я буду счастлив, если хоть одна из них выживет и поплывет." Эту бесхитростную притчу любят повторять врачи-наркологи.

Болезнь неизлечима, она - отметина рока. Бороться с ней бессмысленно, можно сделать лишь робкую попытку понять ее.

Целесообразные муравьи находят некое насекомое, затаскивают в муравейник и там без устали лижут хмельные выделения его желез. После чего упорядоченная жизнь этих трудолюбцев приходит в упадок, и муравейник разрушается.

Существует у живых существ некий центр удовольствия. Крысы могут без конца раздражать его, пока не откинут в сторону лапки. Легко можно споить кошку, собаку, лошадь, курицу.

А чего же ждать от нас, грешных!

С алкоголем надо найти общий язык, надо держать дистанцию. Расслабься - он съест тебя вместе с потрохами, да что с потрохами - с душой. Он вкрадчив, доступен и ласков - возьми меня! И как не взять? Озноб, озябшие ноги, так хочется тепла, покоя, умиротворенности. "В сосуде запотевшем счастливое питье..." По чуть-чуть, конечно. Кроме пользы - ничего. Озябшие ноги вчера, сегодня, завтра. Озябшая душа. По чуть-чуть, и проблем нет. Мир принимает реальные очертания, а может, действительно реальные?

Привычка - вторая натура. А она становится первой. Тяжело и грустно. Выход? Можно пожевать "Марс" или хлебнуть "Пепси". Спасет? Вряд ли. Бутылочка пива прекрасно снимает усталость. Две, еще лучше - три, четыре - это уже полет "Magic flight". Но всегда надо приземляться.

Моря бывают разные: белые, черные, красные, розовые крепкие. Штормит. Свирепеет ветер. И бросает рыбешку на песчаную отмель. Одуревшая, ловит она ртом губительный для нее воздух, бьет хвостом, прыгает, надеясь спастись. Может, где-то заботливая рука и бросит ее обратно в вожделенную пучину. Выплывет ли?

Выплывет: укольчик, кружечка пива, стакашок неизвестного суррогата. А дальше - будь, что будет. Мятую бумажку сжимает красный кулак: "Спасибо, браток."

- Ты чего бормочешь? - спрашивает мой кореш.

- Да так, говорю. Мысли вслух. Какие планы на вечер?

- Какие планы? Напиться. Давай, тля! - делает он глоток. - За перестройку! Будь она неладна!

Пьем.

- Слушай, - говорю, - не помню, ты мне рассказывал, как ты сюда попал?

- А хрен его знает, рассказывал или нет, не помню.

- Тогда расскажи коротенько.

- Дьявол попутал, дьявол!

- Серьезно, что ли?

- Самый настоящий дьявол, хроменький, с бельмом.

Из его, щедрым матерком пересыпанной речи, я понял следующее. История прямо сказочная.

Встретились как-то трое мужичков с известными намерениями. Купили водки и выпили. Не хватило. И денег больше нет. Тут один мужик возьми да скажи:

- Эх, - говорит, - выпить страсть охота, душа просит, я б ее, окаянную, за пятьдесят рубликов новыми черту заложил.

Один из этой троицы был мужичок странный какой-то, глаз у него один с бельмом, а второй не пойми какого цвета, то ли зеленого, то ли карего, да еще хромой вдобавок. Припадает на ногу, но все время на разную, то на левую, то на правую. Странный, в общем, мужик.

И вот он подбоченился как-то и говорит:

- Душа твоя мало кого интересует, а что у тебя за душой имеется?

А что у болтливого мужичка было за душой? Да ничего, кроме комнатки десятиметровой в коммуналке. Так и брякнул. Думал, шутит этот странный тип. А выпить-то хочется.

- Ставь, - говорит наш мужик, - пол-литру, а потом будем разговоры разговаривать. А про себя кумекает: "Надо же, хромой, с такой рожей и туда же - в риэлторы!"

Третий их приятель, видимо, недоброе учуяв, пропал незаметно. Выпили они водки вторую бутылку. Тут уж смеркаться начало. А хроменький этот:

- Ну что, будешь пить-то еще, братец? - спрашивает и подмигивает глазом, на котором бельмо.

- Буду! - говорит наш мужик, тормоза-то уж сорвало.

Взял тогда его приятель водки, закуски кое-какой и расположились они на пеньке - бутылочка, нарезка, чипсы, хлеб - все как положено. Только открыли заветную, хромой и говорит:

- Стоп! Ты прежде чем пировать, подмахни бумажку одну. И протягивает мужику неизвестно откуда взявшиеся бумажку и шариковую авторучку. Темно было, ни хрена не видно, колбаска пахла так, что хоть ноздри вырезай. Подмахнул мужик, где было указано. Выпили они от души, закусили, и как-то незаметно исчез тот хромой, как сквозь землю провалился, хотя в бутылке еще на три добрых глотка оставалось. Допил мужик, вздремнул и, очнувшись, по утреннему холодку побрел домой. Долго ли, коротко ли шел, набрел, наконец, на свой дом, поднялся на свой этаж и онемел. Не узнал он своего этажа. На месте его квартиры - дверь железная с глазком. Барабанил он, барабанил, да никто ему не открыл. В милицию тогда побрел мужик.

- Помогите, - говорит, - граждане милиционеры, преступники крова лишили!

Сидят там милиционеры и улыбаются.

- Ты бумагу подписывал? - спрашивают.

- Бес попутал! - отвечает мужик.

Смеются милиционеры.

- Не бесы, - говорят, - а риэлторы. И вообще, пить меньше надо и пошел вон.

Мужик и пошел. С тех пор так и ходит. Спит по подъездам, зарабатывает на жизнь милостыней да погрузкой-разгрузкой. Стал осмотрителен, с кем ни попадя не пьет.

Вот такая назидательная история.

Водки уже не хотелось, я сбегал на рынок, принес две банки крепкого пива.

Стоим, прикладываемся.

- Мы - пленники антиномий, - говорю я, отхлебывая Суперскола.

- То есть? - спрашивает он, в унисон приложившись к Балтике N 9.

- Белое, красное, коммунисты, демократы, тьма - свет, жизнь - смерть, вот и пиво - светлое - темное, религия - атеизм, мечта и реальность, пьянство и трезвость.

- Ну и?

- Третий путь - вот что нам нужно, чтобы не пасть жертвой разрыва.

- Ага.

- Суть - в свободе, надо пройти между Сциллой долга и Харибдой саморазрушения... и стать свободнее.

- Точно, тля!

- Вообще говоря, Великая Россия, все эти хоромы, храмы - не более чем миф. Мы принимаем желание за действительность. Мы боимся признаться - не было никакой ВЕЛИКОЙ РОССИИ, - говорю.

- А хрен бы с ней!

- Вот мы встаем, пьем пиво, а осознаем ли мы себя свободными, а?

- Ни хера.

- Русские и алкоголь - это особая тема.

- Да, - кивает он.

- Это в Германии0 толстый бюргер заходит после работы в бар и пьет свои три кружки. А у нас алкоголь нечто большее, большее. Это и религия, и...

- Оттягивает, - говорит мой приятель.

- Во-во! Окно в иной мир.

Мы закончили. Шатаясь, иду домой, то есть в контейнер. Знать бы, где я моюсь, например. Хотя мне-то какая разница! Один день можно и не помыться.

- Надя, кто ты? - спрашиваю я, когда она собирается домой, укладывает в свою сумку супы быстрого приготовления.

- Когда трезвый, ты человек человеком, я б даже тебя к себе бы взяла, но ты же пьянь!

- Надя! Я исправлюсь! Возьми меня с собой! - самоуверенно говорю я. - Хороший человек пропадает ведь.

- Ты что ль?

- Я. Но и не совсем я. Возьми меня к себе завтра, а завтра меня не будет, то есть я буду и в то же время меня не будет. Я завтра буду другим человеком.

- Пошел городить. Витя, ты чего, у тебя от водки крыша поехала? Придется тебя закрыть, чтоб не куролесил.

- Закрой. Но оставь надежду, - пьяно каламбурю я. -0 По крайней мере пива.

Она достает из сумки две бутылки пива и протягивает мне. Волшебница!

Я целую ее в пухлые губы. С тоской смотрю в ее пустые бессмысленные глаза.

Я счастлив, я сажусь на коробки. Двери закрываются. Лязг замка. Но я знаю, где включается свет. Предусмотрительная Надежда оставила ведро для справления естественных надобностей. Я трогаюсь в путь. Осторожно, двери закрываются, следующая станция - похмелье. Я пью пиво, размышляю. Выключаю свет. Лежу. Сблевываю аккуратно, чтобы не запачкать коробки.

Мафия бессмертна!

Сон мой был ужасен. Я мучался от боли. Привиделось, что сижу в пустой комнате с облезлыми обоями, пристегнутый наручниками к батарее. Я захотел проснуться или, может быть, перемахнуть в какой-нибудь более пристойный интерьер, такое ведь бывает, что сны как матрешки, внутри одного спрятан другой, более приятный. Я поднатужился и вдруг понял, что это не сон, а самая что ни на есть явь. Комната с облезлыми обоями, я сижу на полу, левая рука пристегнута наручниками к батарее.

Не хрена, думаю, параллель! Что делать? Может, мне через пару минут пустят пулю в ухо. Спасибо, старичок-боровичок! Может, меня сейчас пытать будут?

Ощупываю себя. Все вроде на месте. Не били пока. Если только попробуют, я всех с потрохами выдам, мне по фигу, вообще я здесь на один день, проездом, так сказать.

Ожидание понемногу становится тягостным. Хочется пить, есть, курить и ссать. К тому же голова болит. Может, крикнуть, позвать кого? Есть кто живой? Есть, ответят, все живые, кроме тебя, ха-ха!

Вскоре, впрочем, вошли два амбала. Мощные торсы, бритые затылки - персонажи малобюджетного отечественного боевика. Ты хотел написать триллер? Так смотри, впитывай их бедную, но своеобразную словесную ткань. Пока они тебе не отрезали яйца. Натура!

- Ну чего, надумал? - спросил один, с челкой и бакенбардами. Ну и видок!

- О чем? - спросил я, готовясь к самому худшему.

Второй был рыжий, с конопушками.

Они не ответили на мой, надо признаться, глупый вопрос, подошли и посмотрели на меня сверху вниз, брезгливо так глянули.

Я подумал: очень удобно было бы использовать мою голову в качестве футбольного мяча. С лета. Внешней стороной стопы - раз - и я покойник.

Они молчат, а я начинаю бубнить.

- Так, ребята, поймите меня правильно, - говорю, - я не против принять ваши условия, но.. Я не издеваюсь, поймите, но не затруднит ли вас повторить, что здесь от меня хотят?

Они переглянулись. Назвать движение их мимических мышц улыбкой было неверным.

- Вопрос один. Где он? - сквозь зубы процедил рыжий.

Одинаковые, как яйца. Крутые.

- Кто? - жалобно протянул я.

- Скажи, мы похожи на идиотов? - это с бакенбардами и челкой.

- Совсем не похожи, - ответил я, как можно более уверенно.

- У тебя остался час, дружок. Один час. Ты нам скажешь, где он, или мы начнем разговаривать по другому. Ты понял? - повысил голос рыжий.

Еще бы не понять! Грохнут ни за что!

Они собрались уходить.

- Кто - он? Вам трудно повторить, что ли? - продолжал настаивать на своем я, у меня не было выбора.

Мистер Бакенбард присел на корточки возле меня. И сказал довольно ласково:

- Ты пойми, мы против тебя ничего не имеем, ты парень неплохой. Не глупый. Но не нервируй нас. У нас есть босс. Если он нам прикажет, мы тебя грохнем, понимаешь, нам за это деньги платят. Советуем не валять дурака.

Тут и рыжий подсел на корточки.

- Ты знаешь, зема, когда-то я учился в хорошем институте и у нас были такие порядки: знаешь - пять, не знаешь - четыре, не знаешь и хамишь - три! Усек? Только для тебя три - это пиздец, понимаешь разницу? Шея у тебя тонкая, один поворот - и коньки в сторону.

Успокоил. Я согласно закивал головой. Не думал, что в институтах в советское время учили сворачивать шеи.

Я принялся за свое:

- Ребята, честно говорю, у меня память отшибло!

Они смеются.

- Ты не артист?

- Нет. Какой артист, я на полном серьезе. Без пантов!

- Как в кино пиздит, это в джентльменах удачи, тут помню, бля, тут не помню, - сказал рыжий Бакенбардам.

Посмеялись, сплюнули на пол и так в развалочку ушли, оставив меня до смертной минуты.

Снова в одиночестве. Пустая комната - пыточная, наверное. Что я имею? Они кого-то ищут, и я должен знать, где он. На хрен ОН мне сдался. Кто-то съебался, а мне сейчас поставят компресс из утюга на задницу! Отлично!

Времени - час, курева нет - ничего себе сюжет. "Нет, - думаю, - на хер ожидание!" и начинаю колотить наручниками по батарее.

Рыжий входит очень недовольный, что-то жует.

- Босс приказал тебя пока не трогать, сука. А так хочется тебе въебать! Ублюдок!

- Мне нужен ваш шеф! Позовите шефа!

- А может, бабу привести, тебе минет сделать? - иронизирует рыжий.

- Неплохо бы. Но сначала я хочу с ним поговорить. Только с ним.

Я подумал: раз этот с неок. высшим, у босса десять классов точно есть, может, поймет, может, мне удастся до его мозгов достучаться, да и время потянуть - не последнее дело. Оно тут быстро скачет.

Рыжий, посоветовав мне массировать задницу, с треском захлопнул дверь. Закурить бы! Сколько еще ждать? Мне, как мальчишу-кибальчишу, день просидеть, да ночь продержаться. А завтра я уже буду далеко, если вообще буду, конечно.

Начал копаться в своей биографии в поисках того, кто бы мог меня подставить. Дохлое дело. Кто его знает, где выросла эта блядская ветка моей жизни, к которой скоро, весьма вероятно, меня подвесят за яйца. Ничего не оставалось делать. Я достал своего измучившегося друга и помочился под батарею. Может, мочевой пузырь мне еще и пригодится.

И вот через некоторое время появляется третий. Человек как человек, только в хорошем костюме, обыкновенное, в меру интеллигентное лицо. Можно принять за тренера по общефизической подготовке. В цивильном костюме, моих лет.

- Как вас зовут? - поинтересовался я по привычке.

- Какая тебе разница? - ответил он, я бы не сказал6 что очень вежливо.

- Никакой, но все-таки, - упорствовал я в своей патологической вежливости.

- Говори, - шеф экономил слова, как я экономил деньги в своей ... главной жизни.

- Я не знаю, поверите ли вы мне, судя по всему, вы человек интеллигентный. Только ради всего святого не думайте, что я морочу вам голову, вешаю лапшу на уши. Я вначале сам не поверил. Но потом оказалось - действительно так.

- Короче, - режет он.

- Понимаете, есть параллельные, ну, не совсем параллельные, миры, и наша жизнь - это как дерево - она ветвится.

- Ты знаешь, сколько стоит минута моего времени? - спрашивает он.

- Много, наверное.

- Имей в виду, счетчик уже включен. Меня интересует, где твой подельник. И все. Все остальное мне по барабану. Миры и прочая хуйня!

Матерится.

- А что мы сделали, простите, с этим подельником, чтоб его током пиздануло как следует.

Тут этот шеф наклоняется ко мне, смотрит прямо в глаза и дает резкую пощечину тыльной стороной ладони. Как в кино, бля! Как в паршивом триллере для недоумков. Мой затылок стукается о ребра радиатора. Щека заливается горячей краской.

- Это самое легкое, что тебе придется сегодня испытать, дружок, - говорит он наставительно.

Я согласно киваю. Разминка.

- Где моя семья? - спрашиваю я, хотя моя это семья или не моя, не знаю.

- Все живы-здоровы, не волнуйся. Мы же не американцы. Мы трогаем только тех, кто виновен.

- Уф, - говорю я облегченно, хотя почему я должен отдуваться за идиота, который накуролесил, и нервничать за его домочадцев?

- Вы не верите мне?

- Нет, конечно, - отвечает он.

Лаконичная речь.

И тут я начинаю говорить. Рассказывая про свою прошлую (настоящую жизнь), про опекунов, тропинки, сучки и ветки и т.д и т.п. Шанс у меня один, точнее, у меня ни одного шанса, но я надеюсь на что-то, и, закончив это краткое жизнеописание, спрашиваю у этого тренера:

- Умоляю вас, скажите, кто он? Просто произнесите имя и фамилию и, если я смогу, я отвечу на этот вопрос. Может быть, подскажу какие-нибудь ниточки.

А он стоит передо мной, заложив руки за спину, и я думаю: сейчас точно саданет меня по морде своим лакированным остроносым ботинком.

- Посмотри кругом, - говорит он, - где ты?

Я озираюсь.

- Пыточная, наверное.

Считает, наверное, что у меня поехала крыша.

- Хорошо. Скажу. Теплов Петр Дмитриевич. Ну!

Я остервенело напрягаю память.

Е-мое! Так это, оказывается, меня Петюня подставил! Вот это да! Мы с ним, когда на филфаке учились, одних баб трахали, портвейну декалитр выпили, спорили до хрипоты о Пастернаке, последним делились, а он меня, значит, подставил!

- Знал такого, могу дать домашний адрес, а вот телефон не помню. Мы с ним учились вместе, а потом как-то разошлись пути-дорожки, я женился. Ну и... Стоп! Мать моя! Ведь он лет пять назад позвонил как-то мне, предложил организовать фирмочку. А у меня уже был негативный опыт, ну, там, с металлами цветными - долго рассказывать. Я отказался, и с тех пор я его не видел. Так, значит, я согласился!

- Артист, - говорит шеф и добавляет: мразь, - нехорошо как-то говорит, очень смахивает на приговор.

- Стоп, погодите, я понимаю, что выгляжу дураком, издеваюсь, да, но я действительно не знаю, где он! - я уже кричу, даже для убедительности в батарею головой торкаюсь.

Раздается характерное пиликание, шеф достает из внутреннего кармана мобильный телефон.

-Да, я, отлично. Молодцы. Не горячитесь пока. Спокойно, да.

Вот, кого там нашли, будут, как и мне, складки на мошонке утюгом разглаживать!

Чувствую, мне пиздец! Страх и безысходность - стена. Я бьюсь в нее башкой. И мне никто не верит, никто! И никто не поверит. Может, стоило попудрить мозги, потянуть время, а я им втираю про ветвистость биографий. Сам мудак! Они меня грохнут! Определенно грохнут.

- У меня крыша поехала! - взвыл я. - Не знаю, честно не знаю! Дайте мне время до следующего утра.

- Ты знаешь, сколько стоит этот номер? - спрашивает шеф. - Здесь самый дорогой квадратный метр площади. Тебе никогда с нами не расплатиться. За день, проведенный здесь, ты отдашь все самое дорогое, а самое дорогое у тебя - жизнь. Нам она на хрен не нужна, но морочить нам голову мы никому не позволим.

Он чего-то разговорился. Видимо, он решает сменить тактику, садится передо мной на корточки. Наверное, он из ментов.

- Слушай, мы - серьезные люди, мы провели доскональную проверку, мы проверили всех твоих друзей, родственников, знакомых, все их счета и недвижимость. Мы установили, что денег ты не брал. Деньги взял он. Взял и смылся. С семьей, родственниками, подставил тебя. Ты нам должен помочь. Понимаешь, может, мы тебя даже не убьем. Но покалечим так, что ты не сможешь работать. Понимаешь? А у тебя жена, двое детей...

- Двое? - я делаю удивленные глаза.

- Ну-ну, - говорит он. - Шути дальше.

- Прошу время до утра. Прошу. Все расскажу! Всех сдам к едреной матери.

- Время - деньги.

- Не спорю.

- Пойми, ты для нас - единственная ниточка, единственная, понимаешь?

Он открывает дверь и говорит, чтоб я слышал:

- Ребята, поучите его, не сильно, но чтобы он мог говорить и желательно - перестал шутить.

- Завтра расскажу все, завтра, - ору я!

Но тщетно. Входят эти ребята, очень радостные, между прочим, засиделись, мышцы затекли, я закрываю глаза и получаю оглушительный удар в лицо.

Это блядское утро не кончится никогда, я чувствую во рту вкус крови.

...Есть ли у меня лицо? На ощупь - опухшая лепешка. Что болит еще? Да все. Отмудохали. Но живой пока. Дышу, соображаю, курить хочется. Ссать.

На хер мне такая жизнь! Хотел разнообразия? Получи-ка по еблу! Бизнес - это искусство.

Значит, я занялся с Петькой бизнесом, а он умыкнул какие-то деньги, а я в ответе. Охуительно!

Как портит людей период первоначального накопления капитала! А чего это я такой мудак, а! Он же любил припизднуть, любил! А чего уж теперь! Эпоха рыночного романтизма! Хотелось, наверное, ездить на красивой машине. Чувствовать себя сильным мира сего. И вот теперь лежу отмудоханный и размышляю. Сколько мне осталось и как меня будут кончать? Интересно. Тихо, наверное, вжик - и рот до ушей, а вместо слюней недержание крови. За такими печальными размышлениями коротаю время.

Долго ли, коротко ли я пребывал в прострации, неизвестно. Слышу, отворяется дверь. Входит шеф. В руках у него бутылка коньяка, стаканы.

Он навеселе. Пришел спросить мое последнее желание, наверное. Тут у меня никаких изысков не запланировано. Бабу, стакан, сигарету.

- Выпьем, - предлагает он.

- Какой праздник?

- Для тебя поминки при жизни, - ха-ха.

У него открытый смех, но какой-то хуевый.

- Шучу, - успокаивает он меня.

Меня раздумали убивать?

- Никогда не пробовал пить в наручниках.

- Будешь себя хорошо вести? - поинтересовался он.

- А что, эти два куска мяса в музей ушли?

- Ты большой шутник. А ты знаешь, я тебе поверил.

- Странно.

- И знаешь, почему?

- Почему?

- Это же твоя квартира. Ты очень натурально ее не узнал.

- Да? Интересно. Она уже не моя?

- Может, она к тебе еще и вернется.

- А где мебель? - по-мещански интересуюсь я.

Хотя какое мне дело до чьей-то мебели.

- Нет, точно ты артист. Или по тебе дурдом плачет.

Он отмыкает наручники, и я жестом матерого уголовника массирую запястья.

- Так что же случилось? - тихо говорю, не веря надвигающемуся счастью. Сильнее инстинкта самосохранения нет на свете ничего, господа!

- Мы его нашли.

- Петюню?

- Ага.

Если суммировать все счастливые моменты, пики, так сказать, высшего счастья, то обнаружу в памяти только один равноценный этому. "Ну скорей, пхай, - мне было четырнадцать лет, и мы за сараями тискали друг друга с какой-то деревенской проблядушкой.

- И что?

А все-таки червячок меня грызет, вдруг как этот паскудник Петюня начнет на меня наговаривать?

- К тебе претензий нет, - успокаивает меня шеф.

Остались, стало быть, зачатки совести у Петюни.

- Когда его взяли? - уже деловито интересуюсь я.

- Да сегодня утром, при тебе звонили.

- А почему же тогда? - трогаю я свою разбитую харю, и от обиды и несправедливости у меня наворачиваются слезы. Впрочем, может, это нервное.

- Вот что я скажу тебе, приятель. Давай выпьем и забудем.

Мы выпили, а между тем бок побаливал.

- Не надо делать из нас дураков. Понимаешь, мы не такие тупые, как в анекдотах. А их вы придумываете, никчемные слабые людишки, чтобы оправдать свою слабость, - он, оказывается, философ, этот головорез.

- Ладно, - говорю я. - Мафия бессмертна.

- Точно, - соглашается он. - У нас есть неглупые люди.

- Я заметил.

- Это пешки. В шахматы играешь?

- Играл.

- В каждой игре есть пешки и есть король.

- Глубокое наблюдение. Откуда вы вообще взялись, - говорю я, осмелев и захмелев одновременно. - Откуда что повылазило! Ведь только в кино и видели эту мафию. А сейчас, куда ни плюнь, в бандита попадешь. У каждого - крыша. Какие у вас социальные корни? Откуда вы?

- Позволь тебя просветить немного. Вот возьмем Америку - страна эмигрантов: итальянцы, ирландцы, латинос, черножопые. Все приезжие вынуждены были держаться вместе, друг за друга. Надо было защищаться. Защищать свою работу, свой бизнес, близких. Поэтому наиболее сильные становились защитниками. У них был руководитель. Кто-то должен руководить. Это и была охрана, крыша. Но охране тоже кушать хочется. Поэтому и отчисления соответствующие. И потом, безопасностью надо заниматься профессионально, согласись. Даже в муравейнике есть воины, крупные муравьи, и они не таскают веточки на горбу, насколько я помню зоологию. И потом, бойцы рисковали жизнью, к ним шли за советом, защитой. Там у них крестный отец - это верховный судья. Его уважительно величали доном.

- Хорошо, а ты дон?

- Я не дон.

- Ты - не дон, ты - не пешка. Кто ты?

- Если уж на шахматном языке, то - ладья.

- Сильная фигура.

- Пока ладья.

- Плоха та ладья, которая не мечтает стать ферзем.

- Королем, - поправил меня он.

- Конечно, здесь не совсем шахматы. Хорошо, ладно, Америка. А у нас-то почему?

- Все в этом мире объективно, есть причины, есть следствия. Речь тут не идет о банальной жажде заработать на хлеб. У нас в России, как всегда, присутствует мощный субъективный фактор - романтика, культ силы, гены русских богатырей.

- Сейчас меня, по-твоему, что ли Алеша Попович с Добрыней Никитичем отмудохали?

- Не приземляй, я говорю о тенденции, о глубинных корнях, философии. Все думают, что эти ребята фильмов насмотрелись и пошли в качалку... Нет, все не так просто. Нельзя упрощенно понимать. Да, у нас культ силы, но и культ дела тоже. И может быть, самое важное - культ слова. Вот сказал - бабки будут завтра во столько-то часов, будь добр, умри, а принеси. Не принес - извини, не надо было обещать. Поэтому девиз у нас такой - "Слово и дело" .

- Где-то это уже было в истории.

- Может быть.

- Ну и потом, мы не наезжаем на нормальных людей. Человек работает, зарабатывает на жизнь. Кто же ему будет мешать? Мы наезжаем на тех, кто ворует. Если ты воруешь, почему бы тебе не поделиться с нами? Если ты укрываешь деньги от налогов - будь добр, плати. Ладно, а что ты там втирал о параллельных мирах?

- Сущую правду, между прочим. Как ты думаешь, почему я не интересуюсь, где моя жена, дети; сижу и пью с тобой коньяк? А знаешь, почему? Потому что завтра я буду другим человеком. Я здесь вроде как на экскурсии, понимаешь, в другой моей главной жизни у меня вообще один ребенок, между прочим. Один. Завтра я очнусь где-нибудь в другом месте. Надеюсь, оно будет поуютнее.

- Интересно. Может быть. Мне кажется, что в другой жизни я мог быть учителем, преподавателем.

- Ага, политологии с элементами физического воспитания.

- Шутишь. Ладно, не сердись. Я же сказал ребятам, чтобы не очень усердствовали, а если пару ребер тебе сломали, подлечишь в иных мирах.

- Утешил.

- Не расстраивайся. Если то, о чем ты говорил, правда, может, твои ребята мне морду расквасят. А? В других мирах, - он смеется.

- Ну ладно, мне пора.

Мы пожимаем друг другу руки.

И он уходит. Охая, я бреду по своей квартире. Пустота. На кухне только два стула и дюжина пустых бутылок из-под пива, на полу окурки. Тут же запечатанная бутылка коньяка. Компенсация, что ли? За моральный и физический ущерб. Открываю, пью из горла. Все болит. Делать нечего. Заваливаюсь на пол. Уснуть и забыть.

Третий путь

На грани сна и яви различаю неясный шум.

- Виктор Иванович, скоро прилетаем, - кто-то теребит меня за плечо. - Виктор Иванович! Виктор Иванович!

Глаза открывать не хочется. Куда подлетаем, зачем подлетаем, какого хрена? Открываю глаза.

- Вертолет, вроде, - говорю я себе, оглядываясь.

На мне приличная белая рубашка, земля в иллюминаторе, а выше - облака с розоватой каймой. Повторяемся, старичок-боровичок, повторяемся! Я опять крут, как вареное семь минут яйцо, снова приличный преуспевающий человек. Лечу на вертолете.

А теребит за плечо меня молодой человек с косичкой, то ли опять секретарь, то ли просто гомик. Чего ему надо?

- Куда летим? - спрашиваю, зевая.

Он делает круглые глаза.

- Вы в философском смысле?

- И в философском, и в самом обычном.

- Виктор Иванович, дорогой, я же предостерегал вас, советовал не усердствовать в выпивке. Вы Ельцина все равно не перепьете, в нем живого весу центнера полтора плюс опыт международных встреч.

- А у меня опыт на отечественных аренах. Ну и что?

Что-то у меня побаливает спина после вчерашних разборок. Массирую.

Помощник участливо сообщает:

- Это вы с Прободяевым подрались.

- Это что за мудак?

- Либеральный демократ.

- Ааа... А чего он от меня хотел?

- Я не знаю. Что-то вы не поделили в геополитическом вопросе. Еле уняли.

- Понял. Вот скотина!

Ловко, думаю я. Пью с Ельциным, дерусь с кем-то. Вираж!

- Так куда летим? - снова любезно интересуюсь.

- Виктор Иванович, приходите в себя, летим к избирателям в город Шкандыбск.

- Где эта тьмутаракань?

- В Сибири.

- А куда я избираюсь, если не секрет.

Этот вопрос его удивил.

- Виктор Иванович! Просыпайтесь, приходите в себя. Здесь журналистов полно, а вы в таком разобранном виде.

Негоже, думаю, лечу сам не знаю куда, избираюсь черт те знает во что. Плохо дело!

- Нам надо еще поработать над тезисами вашего выступления. Потом пообщаться с прессой здесь, в вертолете. Больше времени не будет. После Шкандыбска - в Ряшенск.

Я размышляю. Избираюсь, значит.

Понимаю, что выгляжу идиотом. Приходит свежая мысль.

- Слушай, - говорю я помощнику, - дай-ка мне посмотреть мои предвыборные материалы, листовочки, прочую мутотень.

Сейчас, думаю, вычислю.

- Давай неси, автобиографию сверить надо, слоганы продумать. Голосуй или обалдеешь, как тебе?

Парень приносит мне разноцветные глянцевые листовки, плакатики, начинаю читать и некоторое время спустя говорю себе вслух:

- Блядь!

Громко восклицаю, на весь салон. Какие-то людишки, паразиты, наверное, из моего предвыборного штаба, оглядываются на меня почтительно.

- Что-то не так? - спрашивает помощник.

А прочитал я вот что.

"Виктора Донского - в президенты России!" Моя рожа на всех плакатах излучает неустанную заботу о простом гражданине. Ничего себе - выверт.

"Мать моя! - снова восклицаю, скользя по тексту. Хрен бы с ней, с президентской компанией, но я еще и коммунист! Вот это зигзаг!

- Принеси сто грамм, живо, - приказываю я своему секретарю или как его... имиджмейкеру.

Он приносит мне рюмку и пару бутербродов с сыром. На жостовском подносе. Резко выпиваю и закусываю.

Затем с любопытством углубляюсь в автобиографию. Она производит удручающее впечатление. Лет двадцати я, оказывается, вступил в КПСС. Оттуда и пошло. Инструктор райкома, защитник Белого дома (1993), депутат, теоретик и прочая дребедень. Верный и преданный ленинец, последовательный марксист и твердый, как шанкр, искровец. Далее - Дума, в общем - все это блядство. Очень интересные метаморфозы.

- Вот сценарий вашего выступления в Шкандыбске, - протягивает помощник листочки.

Просматриваю совершенно бездарный сценарий. В числе прочих глупостей я еще должен и станцевать под местную рок-группу "Крутые парни".

Поманив пальцем своего пресс-секретаря, цитирую по памяти:

- Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти, а славы..., он жаждет властвовать сценой, где вовсю развернется его творческая личность.

- Не понял, Виктор Иванович.

- Кундера.

- Кто это? Философ.

- Почти угадал.

Со мной, оказывается, летит и целая свора писак. Ба! Кого я вижу, Юля П. собственной сексуальной персоной.

Говорю своему пресс-атташе:

- Желаю немедленно дать интервью вон той длинноногой корреспондентке.

Он замахал руками:

- Да вы что! Она из продажного демократического издания, которое лижет задницу олигархам. Не лояльное нам издание. Лучше вон из "Правды" Виктория С.

Он показывает на какую-то образину.

- Я столько не выпью, - замечаю я. У меня язык не поднимется, а не то что... Наплевать, что из продажного, нам нужны согласие и общественное примирение, лучше олигархи, чем олигофрены. Здесь есть где уединиться?

- Есть одна кабинка.

- Замечательно. Пригласи ее туда. И организуй чего-нибудь выпить и закусить.

- Виктор Иванович!

- Не волнуйся, все будет тип-топ.

Я вижу, как он подходит к Юлии и что-то шепчет ей на ухо. Она стреляет в меня своим любопытным демократическим взором. И кивает. Я улыбаюсь.

Через минуту мы уже в кабинке. Политик и журналист.

- Это так неожиданно, - говорит Юля. - Я просила через вашу пресс-службу об эксклюзиве уже два месяца, а мне все время отказывали.

- Нехорошие люди.

- Я даже не подготовила вопросы. Это так неожиданно, - лопочет она.

- Пустяки. Пусть это будет монолог, - наболело, понимаете, хочется излить.

- Понимаю, - отвечает она.

Юля достает ноутбук. Она кладет на свои очаровательные колени ноутбук. И мне хочется стать этим ноутбуком.

- Я вся внимание, Виктор Иванович.

Напрягаюсь. Вспоминаю умные мысли, - думаю, жаль, что мы с ней оказались по разные стороны баррикад, и вообще, пора менять ориентацию. Коммунизм - это слишком. В душе я за третий путь.

- Невыносимая легкость выбора, - вкрадчиво начинаю я. - Никогда еще выбор не был таким мучительным.

- Вы так считаете? - спрашивает Юля.

- Убежден. Официальная пропаганда раскручивает ситуации в черно-белой альтернативе - либо назад, либо вперед. День сегодняшний вынесен за скобки избирательной пропаганды. Завтра будет лучше, чем вчера. А сегодня? Увы, нам опять предлагают выбрать из двух зол меньшее. Впрочем, нас призывают голосовать не за Ельцина, не за нынешнюю власть, как таковую, на совести которой (если власть вообще обладает совестью) промахи, ошибки, кровь и коррупция, а за некое будущее, как им (власти), представляется, светлым. За реформы, единственный позитивный результат которых для обывателя видится в одном - в изобилии товаров.

Нас призывают голосовать против коммунистов, бренчат на струнах исторической памяти. Избирателя пугают карточками, тотальным дефицитом, слежкой, цензурой. Миллионы и миллионы людей поставлены в очень сложное положение. Голос не за президента будет считаться предательством. Причем, демократами у нас считаются люди, о демократии имеющие весьма смутное представление. А избиратели в который раз оказались между жерновами пропаганды. Вы хотите быть честными, вам навязывают быть послушными. Вам предложена альтернатива между петлей и карабином. Ведь выбор есть, и по сути, его нет. Вероятность светлого будущего была навязана общественному сознанию не с помощью штыков, а с помощью телевизионного кнута, который безболезненнее, но вряд ли менее эффективнее. И все же миллионы и миллионы разочаровались в обеих доктринах, многие равно не приемлют и левых, и правых.

"Голосуй или проиграешь" - российская калька с американского призыва

"Голосуй или потеряешь". И это естественно. Терять-то девяноста процентам, собственно, нечего. Особенно после кризиса. Вы скажете: а свободу? Но свобода у нас конвертировалась в тотальный страх: перед бандитами, завтрашним днем, беспределом чиновников. Английский писатель Малкольм Бредбери очень точно охарактеризовал "аргентинское чудо" после завершения "неолиберальных реформ" - десять процентов богатых и девяносто процентов бедных, а между ними крепкий полицейский кордон. Свидетель подобного, аргентинский писатель Освальдо Сориано, горько посетовал как-то: "Футбол - единственное, что осталось у нас". Но у нас, россиян, и футбола-то, как оказалось, нормального нет, да и климат пожестче аргентинского.

Власть в России имеет вполне определенное лицо, точнее, лица. Власть не является неким набором понятий и доктрин. Политика всегда зрима, жестко персонифицирована. Демократия - это Ельцин, Явлинский, Гайдар ... Коммунизм - Ленин, Сталин, Зюганов... Физические изъяны политиков, мнимые и кажущиеся, легко переносятся. Все эти бородавки, лысины, носы и дефекты речи значительно весомее, чем политические платформы.

Какой он мерзкий! - говорим мы, тем самым давая оценку не физическому лицу, а политике. Демократическая власть должна иметь симпатичное, умное и знакомое лицо. Но с лицами сейчас как раз и проблемы. Потому в президентскую гонку вовлекаются кумиры, хорошо знакомые преуспевающие актеры, писатели и проч., те, кому действительно есть, что терять, встали в стройные шеренги президентской выборной команды. "Завтра будет лучше, чем вчера" - немудреный рефрен предвыборной агитации. Президентская команда, надо отдать ей должное, действует, как четко отлаженный механизм, показывая преимущества демократического образа жизни, не забывая, как и положено, похлестывать свою спину кнутом, да, мол, ошибки были, есть и будут, но, понимаешь, нельзя не заметить и положительных моментов.

Увы, власть была и остается закрытой, застегнутой на все пуговицы. Пиджаки меняются, а пуговицы остаются. Власть - система, существующая по своим законам. Кастовость, клановость, непотопляемость чиновников, легкий дрейф от одних управленческих структур к другим, преданность, как главный критерий работы. Все, как в брежневские времена. Система по-прежнему без стеснения отторгает тех, кто играет не по правилам. Партия власти - это партия, существующая в России с 1917 года, и совершенно неважно, как она называется. Механизм ее действия, по сути, ничем не отличается от КПСС -подводные течения, интриги тщательно камуфлируются, конфликты сглаживаются, а пресса может лишь заниматься своим излюбленным делом - гадать, какой будет расклад министерских портфелей в очередном правительстве. Мы видим лишь рябь на воде.

Сегодня "там" нужен новый человек, который может навести порядок, кто не попал под молох высокой власти, не был витием, говоруном и аппаратчиком. И потому не будет ли он подмят, сумеет ли реально влиять на политику "в одиночестве"? Можно будет судить, поменяется ли российская политика не по форме, а по сути.

Мы успешно избавились в ходе рыночных реформ от мифа, что поэты, писатели и художники являются пророками в своем отечестве. Теперь тоги, рясы, белые одежды пророков примеряют на себя бизнесмены и политики. Политика вообще стала одной из самых популярных и престижных профессий. В насквозь политизированной стране сюжет какого-нибудь скандальчика в правительстве покруче боевика со Сталлоне и Шварценеггером.

Мы странно устроены, до сих пор верим в людей у власти. Нам кажется, они живут ради нас с вами. Мы вешаем их портреты на стенку, умиляемся, как они целуют и треплют вихры большеглазых детишек и похлопывают по плечам стариков. Ждем и наивно верим, что они надрывают сердце и силы свои, что нашу жизнь сделают лучше. Что они слеплены из какого-то иного материала более высокой пробы. Что они ложатся и просыпаются с мыслью о нуждах наших. Опасное, весьма распространенное заблуждение. Если и просыпаются, то только перед выборами.

Политика - та же профессия, ремесло. Не пыльное, специфическое, приносящее не только материальные, но и моральные дивиденды, плюс вероятность хоть какого-то бессмертия и памяти потомков. Люди же эти, помимо государственных забот и деяний, активно устраивают свой быт, получают дачи, машины, определяют детей в приличные вузы, смотрят за казенный счет мир. И это нормально - кушать хочется всем.

Главное, чтобы за всем этим они не забывали о тех, кому никогда не поехать в Брюссель и Страсбург, чьи дети никогда не переступят порог Принстона и Стэнфорда. А вот для этого и существует такая процедура, как выборы. Некий тест на реальность дел. Причем, если эти выборы проходят по вертикали от самого верхнего звена до самого низшего. Это как-то подбадривает. Не дает засохнуть. Быть у власти-то захочется. У людей, занявших высокие должности, даже походка меняется. Они избраны, они элита. Он, понимаешь, говно коровье сапогами на ферме месил, а сейчас элита.

Положительный итог будущих выборов, быть может, в том, что начнется закат политиков, выбравших своей философией клоунаду, эстрадную и самую интеллектуальную, тех, для которых рассуждать о сладкой будущей жизни и невыносимости нынешней стало профессией. То, что на политическую арену выходят практики - это хорошо. Власть - такая же работа. Конкретная и кропотливая.

Пальчики Юли легко летают по клавиатуре. Она как-то странновато постреливает на меня глазами.

- Что-то не так, Юля?

- Как-то странно, вы кардинально переменили взгляды. И потом, тут какие-то неувязки...

- Потом подредактируете, - говорю я, загораясь.

Я придвигаюсь к ней поближе. Откладываю в сторону ее дорогую машинку и беру за талию.

Чувствую напряжение в ее теле. Она уже или еще не любит меня, в ее глазах я коммунист. Какая досада!

- Юля, - говорю я, - я встану на третий путь, обещаю, я порву с порочной идеологией.

Целую ее в шею. Она говорит:

- Так не бывает.

- Бывает, - говорю. - Моменты прозрения, моменты истины - это как вспышка молнии.

Рука моя начинает скольжение по талию вниз. Каюсь в политических ошибках. Но она отстраняется.

- Я не могу так сразу, должна подумать, переварить. Понимаете? Не обижайтесь. То, что вы говорили, очень интересно. Вы какой-то не такой, как всегда.

Конечно, не такой, совсем другой, совсем.

- Нам надо получше узнать друг друга, - говорю я вкрадчиво.

- Не сейчас. Не сейчас, - упорствует она.

- Хорошо, Юля, - я подавляю в себе нормальные человеческие желания. И разливаю коньяк.

Мы выпиваем с Юлей за победу... здравого смысла.

- Юля, скажи мне вот что: кто со мной баллотируется? У тебя есть список? Дай посмотреть.

Она смотрит на меня, как на ... сами понимаете, кого. Но списочек дает. И что же я вижу. Мои соперники - Ельцин, Горбачев, Прободяев, Турзилин, Карамазов-Шпунько, Гольденблат, гражданка Селиверстова.

- Ельцин вечен, - говорю я.

- В каком смысле?

- Все-таки прорвался на третий срок!

- На третий идет Горбачев!

Я ошарашен, но вида не подаю.

- Очень интересно. Надо же.

- Так что мне делать с этим текстом? Кто такие Явлинский, Зюганов?

- Смотри сама, махни там по своему усмотрению. Важна суть. И вперед, в печать. Слушай. Если я выиграю, будешь моим личным спичрайтером, а?

- Я должна подумать.

- Подумай, Юля, - говорю я - и целую ее руку. Только руку! Какой облом!

Я выпиваю для храбрости еще грамм пятьдесят. Объявляют, что вертолет идет на посадку.

Спустя пять минут приземляемся на колхозном поле. Машины черно-лаковые и микроавтобусы уже тут. Садимся и катим по дорожной хляби в Шкандыбск. Трясясь на импортных рессорах, думаю, как грустна наша Россия.

Скоро приезжаем. Шкандыбск - чахлый городишко, с двух-трехэтажными строениями. Культурно-исторический центр города - кинотеатр "Звезда", рядом толпа человек сорок, микрофон. За моей спиной афиша фильма "Секс пополудни". Жидкие хлопки. Хлеб, соль, гармошка.

Помощник протягивает мне листок. Я же не дебил, чтобы читать по бумажке. Импровизирую.

- Россияне, - говорю. Нужен третий путь. Нужна золотая середина. Надо пройти между Сциллой дешевого либерализма и Харибдой кондового коммунизма. Пройти к светлому будущему, а по пути разрушить и Содом вседозволенности, и Гоморру бюрократизма.

Вялые хлопки, машу избирателям ручкой, как Брежнев после десятого инсульта. Когда за моей спиной появляются лохматые оболтусы и настраивают свою фанеру, делаю знак свите идти в кинотеатр.

Пресс-секретарь настигает меня, бубнит в ухо: "Шеф, мы что, меняем платформу? Это что, предвыборный трюк? Политик такого ранга должен быть предсказуемым. Вы что, уже не коммунист?

- Эта поездка открыла мне глаза, - отвечаю я. - Прав был Гоголь, надобно проехаться по России.

Отыскиваю Юлию и беру ее за руку. Замечаю в ее глазах лукавый огонек. Этот огонек обещает мне многое.

Имиджмейкер белеет. Он уже шипит: "Вы не можете брать под руку не пойми кого. Семейные ценности!"

- Наплевать на семейные ценности, не в Америке, - говорю, - живем, у нас в России свои просторы, - сжимаю вожделенный локоток.

В фойе кинотеатра столпотворение, понимаю, что происходит раздача водки и гречки.

- Подожди, - говорю Юле, - я должен выпить с моим народом.

Требую бутылку и два стакана. Подхожу к какому-то механизатору.

- Бахнем, мужик, за будущее России!

Он щерится, довольный, я протягиваю ему стакан, и, сковырнув бескозырку, наливаю по полному, мы чокаемся. Стрекочут камеры, вспышки слепят, мы пьем русскую водку, два русских человека. Потом традиционно крякаем и занюхиваем рукавом. Водка поганая, чуть не вытошнило. Охрана увлекает меня в зал. Юлю я теряю, но ненадолго, потом обнаруживаю ее сидящей в первом ряду с диктофоном.

Зал гудит. Выхожу к людям, меня покачивает. От усталости. Перелеты, предвыборная гонка. Сразу перехожу к ответам на вопросы.

Я краток и афористичен, как Антон Чехов.

- Как вы относитесь к Президенту, - спрашивает меня какая-то нервная дама. - Сколько можно грабить народ? - спрашивает меня нервная дама.

- Никак не отношусь, но в последние два часа усиленно размышляю, как его могли избрать на второй срок.

- Что вы думаете о Ельцине? Ходят слухи, - что демократические кандидаты, объединившись, снимут свои кандидатуры в пользу Ельцина? - вопрос исходит от субтильного представителя местной интеллигенции.

- Верьте моей интуиции - до добра он Россию не доведет. Выпить любит. Сердчишко не очень. Обкомовский стиль руководства. Нужны более здоровые силы.

- Какую программу можете предложить российским регионам? - какой-то мудак в галстуке, представитель косной Шкандыбской бюрократии.

- Опора на собственные силы, развитие всего нового и передового. Поддержка малого бизнеса.

- Как одолеть преступность? - спрашивает краснорожий милиционер. По-моему, он под хорошей мухой.

- Опора на компетентные кадры. Профилактика, развитие культуры.

- Доколе наши души будут разъедать западные низкопробные фильмы и книги? - срывающийся голосок принадлежит библиотечному работнику с трудноразличимой половой принадлежностью.

- Нравственная цензура, пропаганда достижений отечественной культуры. Повышение оплаты труда.

Последнее встречено аплодисментами.

- Как вы относитесь к тому, что Украина собирается провести референдум о выходе из состава СССР?

Я даже не успел заметить, откуда этот голос. Как с того света.

Бля! - думаю, е-мое! Ведь это - СССР. Но быстро нашелся.

- Мы одна семья, говорю. Нельзя рвать связи. Границы пройдут по сердцам людей.

Тут высунулся какой-то старикашка.

- Вы какой-то странный коммунист. Вот Сталин был - это да, это коммунист! А вы тут тень на плетень наводите - малый бизнес, нам здесь жрать нечего, зачем нам бизнес?

Зал ропщет. Расставляю точки на I.

- Коммунистическая идея совсем неплоха. Только при ее проведении были использованы негодные средства. Я скорее сторонник третьего пути.

Россия стоит на разломе. Мы еще не Запад, но уже не Восток. У нас тут простор. Тут в политике надо и климатические факторы учитывать. Никуда не денешься.

Все, в общем, происходит в таком умеренно оппозиционном духе. Но я устаю, жажда мучит и хочется добавить. Но все заканчивается. Меня везут на прием у местной элиты в двухэтажном бревенчатом здании местной администрации. Тут хорошая водка и отменные продукты без нитратов и консервантов. Свининка, куры, малосольные огурцы, грибы, пироги. Юля рядом, трогаю нежно ее за локоток и шепчу в ухо нежности.

Мой пресс-секретарь приносит мне мобильный.

- Кто это? - спрашиваю.

- Егор Кузьмич, - отвечает помощник.

- Какой еще Кузьмич?

Он уже ничему не удивляется.

- Виктор Иванович, после этого турне вы можете искать себе другого помощника, - говорит он.

Обидчивый, бля!

- Слушаю, - говорю в трубку.

- Ты чего там, Виктор, загибаешь про третий путь? Про партийную дисциплину забыл? Опять водкой глаза залил. Опять несет...

- Кузьмич, - говорю, - ты не прав. И даю отбой.

На меня восторженно смотрит Юля. Но чувствую, что слабеют шейные позвонки. Перебрал.

Отыскиваю своего помощника, извиняюсь, жму его руку, говорю, что он прекрасный специалист, и мы еще поработаем, обещаю ему должность министра печати в будущем правительстве. Спросить, как его зовут, думаю, он не поймет юмора. Прошу отыскать подходящую комнатку для того, чтобы уединиться для очередного интервью.

- Здесь одни кабинеты, - говорит он.

- Пусть хоть туалет, но только с диваном.

Он исчезает, и не успеваю я заглотнуть пару рюмок и поднять тост за социальную справедливость, помощник появляется и шепчет, что нашел. Диван есть в кабинете начальника сельхозотдела. Туда и следуем. Юля меня поддерживает. Оставшись наедине, усаживаемся на кожаный диванчик, помнящий, наверное, еще задницы стахановцев.

- Вам не надо столько пить, - говорит Юля.

- Не надо, - говорю я. - Понимаю, Юля, а ты знаешь, я пришелец из другого мира.

- Вы много выпили, Виктор Иванович.

- Чепуха. Ты думаешь, я брежу? Отнюдь. Я из другого мира, а там знаешь что происходит, Юлечка?

Шея мою голову уже не держит. Я кладу ее на волшебные коленки Юлии.

- Там правит Ельцин. Там уже нет СССР, там Россия - независимая страна. И все там независимые. И непонятно, кто с кем воюет, там люди ложатся на рельсы и не пропускают поезда, там не платят зарплату, там уже все продали и пропили, Юля! Твои, прости господи, демократы! И этот морок длится уже восемь лет. Юля, там жуть! Хаос!

Она недоверчиво и ласково смотрит на меня. А я совсем расклеился.

- Завтра ты меня не увидишь, вернее, увидишь нечто в моем обличии, но это буду не я, а тот коммунистический козел, что рвется в президенты. Запомни, что я тебе сказал. Не разрушай державу. Слова тоже разрушают. Наша страна хрупка, как и всякая империя.

Она смотрит на меня с жалостью.

- Мы уже встречались с тобой, Юля, в этих параллельных мирах.

- И кто я там?

- Ты знаешь, как ни странно - журналистка. И это говорит о цельности твоей натуры. И может, мы с тобой еще встретимся.

Я настолько пьян, что не хочу ее, точнее, боюсь осрамиться. Политика - грязное дело. Я только поглаживаю ее колени и засыпаю у нее на руках.

- До встречи, Юля, - бормочу я, вырубаясь. Последнее, что я чувствую, - ее теплые пальцы, перебирающие мои волосы.

Любовь и педагогика

Просыпаюсь я на чем-то твердом. Тьма кругом, хоть глаз выколи. Долго ничего не могу понять. Все члены затекли, соображалка не пашет. Лежу, судя по всему, на жестких стульях. В голове - скрежет консервных банок, во рту - сточная канава. Приподнимаюсь на локте, любопытствую, проступают контуры предметов. Столы, стены, стулья. Темное пятно напротив превращается в прямоугольник. Что-то похожее на обычную школьную доску. Похоже, я в школьном классе. Поблизости слышу мелодичный храп. Я тут не один. Встаю, двигаюсь по стеночке, по стеночке, пытаюсь нащупать выключатель. Включаю, жмурюсь от резкого света. Потом вижу ноги. Ступни в носках, торчащие из-под стола. Это, судя по всему, мой приятель, коллега. Он тоже примостился на стульях.

Вокруг глобусы, карты, на стендах камешки - полезные ископаемые. Кабинет географии, не иначе. На учительском столе следы вчерашнего пиршества: мензурки, пепел, огрызки, крошки. Погудели, значит. Хорошо погудели!

Последнее я произношу вслух.

- Да, Иваныч, хорошо погудели, - следует ответ из-под стола.

Затем появляется бородатое, заспанное лицо. Типичный географ, турист, путешественник.

- Ты чего, Иваныч, в такую рань встал? - спрашивает он, сладко зевая. - Покемарим еще, суббота, вроде.

Учитель, значит. Сею светлое, доброе, вечное. Если вдуматься, это не так уж плохо. По крайней мере, не обещает никаких неожиданностей. Только почему мы надрались и здесь же в классе завалились спать? Жестковато ведь.

Надо, думаю, прояснить обстановку.

- По какому поводу пьянствовали? - говорю я тоном инспектора из РОНО.

- Все шутишь, - отвечает мой бородатый коллега, потирая затылок.

Голова действительно гудит страшно.

- Извините за, может быть, бестактный вопрос. Как вас зовут? -интересуюсь я.

Описывать взгляд моего приятеля бессмысленно. В нем боль и сострадание.

- Ты чего, Иваныч? Крыша съехала?

Что ответить?

- Слушайте, - говорю, - я потом все объясню, давайте, я буду задавать вопросы, а вы мне отвечать. Я потом все объясню. Только ничему не удивляйтесь. Хорошо?

- Ну ладно, ты чего, Иваныч! Ты меня пугаешь!

- Я потом все объясню. Считайте это амнезией.

- Да пошел ты на хрен со своей амнезией. Надо мозги поправить, и все будет в порядке! - мой коллега делает несколько приседаний.

- Поправим обязательно, но сначала несколько вопросов. Ничему не удивляйтесь.

- Ну ладно, спрашивай. Игрун!

- Это другое дело. Кто я?

- Отвечать?

- Отвечай.

- Фамилию, имя, отчество?

- Это не обязательно. Хотя бы профессия.

- Ты серьезно?

- Очень.

- Хорошо. Донской Виктор Иванович - учитель русского языка и литературы. Что скажешь? Вспомнил? - ядовито интересуется бородач.

- Отлично. Кто ты?

- Бля! Чудны дела твои! Ты что, охренел?

- Прошу, отвечай!

- Мыкин Сергей Иванович - учитель географии, - произносит он покорно.

- Прекрасно. Вот и познакомились.

- Витя, - я протягиваю ему руку.

- Сергей.

Жмем друг другу руки.

- Мы с тобой, я вижу, вчера напились, Серега?

- Да, дерябнули.

- Повод не вспомнишь?

- Ну ты даешь!

- Сергей, ты опять за старое!

- У тебя неприятности, - сообщает он.

Бля! И тут неприятности, думаю.

- Косишь, да, Витя? - выдвигает Сергей гипотезу. Под психа косишь? Думаешь, это разумно в твоей ситуации?

- Сережа, не кошу я. Ты, пожалуйста, отвечай на мои вопросы, ладно? - нервничаю я.

Мы незаметно перешли на ты.

- Хорошо, хорошо, не волнуйся! От таких дел у кого хочешь крыша поедет. Но поэкспериментировать мог бы и на других.

- Итак, что случилось, что за неприятности?

- Ты вделал Ленке Гриневой из девятого "Б", не помнишь?

- Чего вделал?

- Слушай, я же не психиатр, оставь для него эти приемчики.

- Ленке какой-то говоришь?

- Может, хватит дурака валять? Это уже не смешно!

- Продолжай, Сережа, продолжай. Вделал, и дальше что?

- Хер с тобой! Она раскололась, рассказала родителям.

- Занятно. И в чем проблема?

- Ты вделал малолетке и спрашиваешь, в чем проблема! Ну хватит, а, надоело!

- Мы договорились же, потерпи немного, закончим и - вперед к ларьку.

- Ладно, издевайся дальше. Говорит, что беременна от тебя.

- Не кисло. Сколько им сейчас в девятом - пятнадцать?

- Четырнадцать-пятнадцать. Персики! Ленка твоя просто лакомый кусочек!

- Не отвлекайся, пожалуйста. Что дальше?

- Во-первых, - родители. Хотят заявить на тебя. Совращение малолетних, сам понимаешь, - статья.

- Так.

- Во-вторых, - директриса. Вчера был твой последний рабочий день.

- И это мы отметили?

- Да. В третьих, - твоя жена. Ей, как водится у нас, уже настучали. Ты вчера сказал, что домой не хочешь идти.

- Логично.

- В-четвертых, - Зинаида.

- Это кто?

- Физкультурница.

- А она здесь причем?

- Она ж твоя подружка. Ты ее трахаешь в каморке в спортзале на матах. Сам хвастался, что она подмахивает классно. Бывшая гимнастка.

- Да, серьезный капкан.

- Серьезней некуда.

- Как это меня угораздило?

- Ленка твоя модель прямо, ноги от ушей. Не обидишься, если скажу?

- Ну?

- У меня на нее постоянно встает. Сижу, надо бы у доски материал объяснить, нарисовать там какие-нибудь изобары. А как встанешь, когда брюки рвет, когда как Эверест вздыбился? Сам понимаешь. Завидую я тебе.

- Старый козел.

- Это ты мне?

- Да ну что ты! Себе.

Думаю, просто надо сваливать, провести этот день где-нибудь подальше от всей этой пикантной херни.

- Вот вчера и посидели, - продолжил Сергей Иванович. - Что бы снять твой стресс. Михайловна - баба понимающая, разрешила здесь переночевать. Но и мы с тобой были не транспортабельны.

- А Михайловне я не заделывал случайно?

- Слушай, ты издеваешься, что ли, Михайловна - уборщица и сторож. Ей семьдесят в прошлом году стукнуло.

- Уже легче.

Конечно, думаю я, ветвь эта закономерная, я ведь полгода после института сеял светлое, доброе, вот, видать, и задержался на ниве народного образования дольше, чем следовало.

- Ну что же, Сережа, спасибо тебе. Вот теперь прояснилось в мозгах. Теперь бы хорошо замутить их снова, голова-то болит.

- Да, болит, - соглашается мой коллега.

- Ты не сходишь?

- Схожу.

- Отлично.

- Я вот не знаю деньги-то у меня есть?

- Да есть у тебя бабки, тебя ж вчера и рассчитали, - радостно сообщает мой коллега.

Роюсь в карманах, и действительно, натыкаюсь на целое состояние - три сотни деноминированных рублей.

- Нет худа без добра, - говорю.

Щедро отстегиваю сто рублей.

- Давай портвейну хорошего примем, а, Сергей? Пузырька три возьми крымского какого-нибудь, белого. Массандровского.

- Где я тебе крымского в шесть утра возьму? - удивляется Сергей.

- Круглосуточных сейчас магазинчиков - на каждом шагу. Неужели поблизости от школы нет?

- Это ж на станцию переть!

- Какую станцию?

- Ты чего? Может, лучше врача вместо портвейна, а, Иваныч, настораживаешь ты меня!

- Подожди. Какой, скажи, коллега, режим у нас, если круглосуточные магазины только на станциях? Что это за станции: железнодорожные, автобусные или метро? Может, магазины все большевики запретили, может,, какой пакостный указ приняли кровопийцы, а?

- Никаких большевиков. Успокойся, демократы грабят нас, демократы, не волнуйся. И ларек есть неподалеку. Там Тягунов Мишка торгует из десятого "Б", спит в палатке сейчас, пойду разбужу. А с метро это перебор, Иваныч, перебор!

И тут я догоняю, что это не город, то есть может и город, но не Москва. Но молчу, чтобы моего приятеля лишний раз не расстраивать.

- Ладно, Сергей, давай сгоняй за портвейном. Мы чего вчера пили, водку?

- Как обычно.

- Надоело, хочется портвухи хлебнуть.

- Я спрошу, может, чего и найдется.

Он ушел, а я сел за учительский стол. Хорошо, что сигареты есть. Пачка "Юбилейных". Глянул на пачку - Мухасранская табачная фабрика. Хорошо, что РФ, мать их. Не хватало еще в национальном меньшинстве оказаться, без прав и на каком-нибудь местном наречии преподавать. Закурил этой отравы и начал вспоминать. Те полгодика.

Третья парта у окна. Локоть на подоконнике. Уголек значка на лацкане пиджака. Какой мудрец придумал эти пиджачки пожилого синего цвета? По белой блузке скользит черная змейка галстука. Лицо в окаймлении золотистых колечек. Красивое? И да, и нет. Что-то есть. Притягательное, манящее. Шаловливый смешок, поворот головки, взмах ресниц. Сколько ей? Пятнадцать лет плюс еще несколько юных легкокрылых месяцев. Возраст бескорыстной любви. Беатриче, Лаура, Джульетта, Катя Мещерская, Лена Ивлева, Елена Прекрасная. Более всего порицают Тесея за похищение Елены. Плутарх - "Жизнеописания". Умница, лукавый гений. Жизнь - войны да любовь.

Летящий бумажный шарик, смех осколками царапает слух, мимолетный выстрел из-под нахмуренного лобика. Смуглые кулачки из накрахмаленных манжет.

Очнись, учитель, очнись, этот шум готов перерасти в хаос, его надо пресечь, предотвратить, грозно крикнуть и хлопнуть кулаком по столу. Совсем обалдели. Еще целых двенадцать минут до звонка. Сидите смирно. Читайте о трудной судьбе советского писателя Фадеева. Постигайте его изобразительную мощь. И тишина чтобы.

Встать, подойти немного, даже развязно. Место за партой свободно. Сесть рядом, как беспечный одноклассник: ты вечером свободна? Нет, да, может быть, не знаю, ага, а что, молчание - гамма возможных реакций. В волшебных молочно-голубых глазах - искус, вопрос, ответ. Пальчики барабанят по столу: тук-тук-тук. И все впереди - вечер, весна, лето, вся жизнь. Счастливая.

Заглядываю в последнюю страницу классного журнала. Кем работают папа и мама, адрес, телефон. Папа - малооплачиваемый интеллигент, мятое, серое по утрам лицо, хронический гастрит, камни в почках. Мама - в расцвете женских чар, изящная влекомость к полноте. Я хотел бы украсть вашу Леночку, Елену Прекрасную. Она - чудо, совершенство, наивное милое дитя с ярко выраженными признаками акселерации, угловатая грубоватость, свойственная ее возрасту, есть в этом некий шарм.

- Ивлева, к доске, - вызываю ее.

Она удивленно вскидывает пушистые ресницы, идет, мягко ставя свои маленькие ступни в легких спортивных тапочках. Я прошу рассказать об образе Левинсона в романе Фадеева "Разгром". Расскажи, Леночка, как твердо и искренно громил белогвардейскую нечисть комиссар Левинсон.

Голос у нее еще детский, тонкий, капризный. Ручки - в карманчиках пиджачка. Одна ножка отставлена немного в сторону. Я мечтаю встретить ее случайно на улице во время одной из своих одиноких прогулок. Заметить издалека, собрать всю свою нежность, улыбнуться грустно и немного загадочно.

Здравствуй, скажу. Она ответит: "Здравствуйте". Может, она замедлит шаг, может, я ляпну что-нибудь остроумное, и лицо ее осветит интерес, озарит улыбка.

- Таким образом можно считать, что фигура Левинсона - одна из самых противоречивых и сложных фигур советской литературы двадцатых годов, - говорит Леночка с непривычной для ее голоса твердостью и выжидательно смотрит на меня. Отлично, Лена, отлично, ты здорово подготовилась, садись, вот все бы так.

Звонок. Грохот стульев. Шелест юбок. Мягкий кроссовочный топот. Последний урок. После редких, равнодушных "до свиданья" я остаюсь в одиночестве.

Мой дом набит книгами и пустыми бутылками, на тех и на других лежит пыль одиночества, воздух сперт, ни одна заботливая рука не распахнет форточку. Телефон - единственный посредник с внешним загадочным миром. С юношеской сердечной дрожью звоню.

Услышу голос, какой-то вязкий, манерный, жирный, как густая сметана. "Да?" Мамаша ее, наверное, положу трубку, пристыдив свою слабость. Большой, а без гармошки. Где же моя прекрасная Елена? Сидит в кресле с ногами, глядя в телевизор, вяжет, вышивает, листает журнал, подравнивает ногти? А может, и нет ее дома? Может, щупает ее где-нибудь в укромном уголке мускулистый туповатый троечник? Вот его рука, не дрогнув, шаловливо забирается к ней под крахмальную белоснежную блузку, скользит по дрожащему холодному животику, натыкается на острые взбухшие сосочки...

Мои воспоминания прерывает Сергей, тезка по батюшке.

- Пляши, Иваныч, - говорит он с порога, поднимая позвякивающий пакет.

- Не марочный, конечно, не крымский. Но Анапа, оттуда, из самого сердца краснодарских степей. Цвет изумительный. В каждой капле солнце. Взял четыре и море закуски.

Он вываливает содержимое сумки на стол. Действительно пир, все, чем богат Мухасранск - печенье, марсы, сникерсы, нарезка сыра и колбасы, хлеб и местный лимонад "Солнышко".

Посидим, мне спешить некуда. Рассвет, между прочим. Пить портвейн на рассвете - есть в этом что-то ужасно романтичное. Ополоснув мензурки, суетливо смахнув на пол остатки вчерашней попойки, стелем на стол тектоническую карту мира и наливаем.

Пьем, смакуя. Солнце проникает в кровь. Становится тепло.

- Я тебя понимаю, - говорит Сергей Иванович, жуя сыр. Я сам шалею, особенно по весне. Как наденут свои мини, хоть к ноге привязывай.

Он пошляк, этот Сергей Иванович, но ужасно милый.

- Ну чего, пришел в себя? - спрашивает он.

Мы уже приняли по второй.

- Портвейн - великая штука, - резюмирую я.

- Точно, - соглашается он. - Ну и чего ты, куда теперь, где работать будешь?

- Сережа, не надо о грустном, хряпнем лучше за девушек нашей мечты, - предлагаю я. - Уж больно хорошо сидим.

- Давай!

Бульканье льющегося в мензурки портвейна вышибает слюну.

Выпиваем.

- За нас, любителей малолеток!

Следующий тост предлагает мой коллега.

Пьем. Закусываем. Курим.

- За Тесея, похитившего прекрасную Елену, - предлагаю я.

Мой приятель, чувствуется, поплыл.

- Тесей? Что за фрукт?

- Древнегреческий герой.

- Расскажи. Может, и нам похитить кого, Иваныч?

- Надо, - соглашаюсь я.

Это будет выглядеть так.

Рано поутру, задолго до начала занятий, мы оседлаем своих златогривых коней и понесемся в жестокосердую Спарту, в храм Артемиды. Проберемся внутрь, прикрыв ущербность дряблых, нетренированных тел просторными плащами. Притаившись за колоннами, будем восхищенно созерцать, как юные девы танцуют в белых одеждах, грациозно удерживая громоздкие кувшины на своих чудных головках тонкими ручками, и поют сладкие песни на неведомом нам языке. Мы узнаем ЕЕ сразу. По золотому блеску волос, божественному сиянию будто из мрамора выточенного лица. Мы стремительно и бесстрашно бросимся к ней, схватим за эти божественные ручки, ножки и, словно куклу, оцепеневшую от неожиданности, сунем в просторный мешок. Это произойдет столь стремительно, что никто ничего не успеет понять. И только, когда мы пришпорим своих златогривых скакунов, только тогда почувствуем, как о наши спины будут разбиваться и гаснуть стоны и крики девчонок, стрелы и проклятия преследователей, но мы уже будем лететь в родные Афины.

Сергей Иванович разливает портвейн по мензуркам.

- Давай-ка выпьем за успех нашего путешествия, - предлагает он.

- Давай!

Сергей Иванович тычет пальцем в тектоническую карту мира:

- А далеко ли от Спарты до Афин, Витя? Не догонят ли?

- Могут, коллега, могут. Отец Елены, царь Тиндарей, уже снарядил в погоню меднолицых сыновей своих, близнецов Диоскуров.

Сергей Иванович нервно закуривает:

- А вдруг настигнут?

- Нет, дорогой мой, не достанут, и порука в нам этом - крепость моей любви, нашей дружбы и быстрых ног скакунов, что летят, обгоняя ветер.

Мы бросим жребий, Сергей, чтобы по-честному, ты, конечно, орел, но выпадет - решка. Она - моя.

- Забирай, - великодушничает географ.

Уже во дворце, очнувшись от страха, спросит меня Елена: зачем ты украл меня, герой?

- А где в это время буду я? - спрашивает Сергей Иванович.

- Далеко. Ты унесешься царствовать над своими лапифами. Тебя зовут Пейрифой, мой верный друг Пейрифой.

- А что это за звери - лапифы?

- Это такие маленькие и злые существа, чем-то похожие на людей. Но тебе удается держать их в страхе и повиновении.

- Зачем ты украл меня, герой? - спросит Елена, придя в себя.

- Не бойся меня, девочка.

- А я и не боюсь.

Ее длинные ресницы смело взлетают, изгоняя испуг из бездонных глаз.

- Это почему же?

- Так.

В этом коротком слове уже засквозит кокетство. А в уголках прищуренных глаз спрячется любопытство.

- Хочу есть, - скажет она капризно.

Тесей кликнет своего верного слугу Афидна. Бледное беспокойное лицо Афидна возникнет в дверях. Он кивнет головой и также неслышно исчезнет.

Через несколько минут перед Еленой появится поднос с овощами, миндалем, изюмом, перепелками, зажаренными в оливковом масле, и кувшин сладкого, медом разбавленного вина.

Она так забавно станет слизывать с ладошки изюм, что Тесей улыбнется почти с отеческой нежностью.

- Мне скучно, герой, - скажет Елена, закончив трапезу.

- Твои братья, девочка, великий Кастор и бессмертный Полидевк, стоят у ворот Афин. Скоро они, я думаю, будут здесь. Так что долго скучать не придется, особенно мне.

- Зачем ты украл меня, герой? Ты хотел овладеть мной?

- Наверное. А теперь не знаю. Может быть, просто хотел поглядеть на тебя.

- Братьям ты этого не объяснишь. Они убьют тебя. Беги! - совсем взрослая складочка ляжет на лобик Елены, - беги, герой!

- А где в это время буду я? - беспокоится Сергей Иванович.

- Ты правишь лапифами.

- На хер, лапифов! Позови меня на помощь!

- Поздно, друг, поздно.

- Позови на помощь Пейрифоя, - посоветует Елена.

- Поздно, девочка. Пока ты спала, я успел проткнуть брюхо приятелю твоих братьев, некоему Галику, сыну Скирона. Этого они мне не простят. Да и некуда мне бежать. Дом мой здесь.

- Сергей Иванович, наливай!

Мы поднимаем мензурки за Прекрасную Елену.

- Жахнем, - говорит Сергей Иванович, - за них, проклятых и прекрасных, весной хоть к ноге привязывай!

Хочешь, Пейрифой, я расскажу тебе о своей первой женщине? Ее звали Перигуна. Она была дочерью сгибателя сосен Перифета. Эта девушка была выше меня на две головы, груди ее - огромные и сладкие дыни. Великан Перифет слыл порядочной сволочью и садистом. Недюжинный силач, он развлекался тем, что ловил забредших в свои владения странников, привязывал их за ноги к верхушкам деревьев, а потом отпускал, наблюдая, как людей разрывает на части в воздухе. Ему меня провести не удалось, я без лишних разговоров огрел его по башке дубиной, и душегуб вмиг испустил дух.

О друг, ее бедра были, как стволы тех сосен, что любил гнуть ее подлый папаша! А сама - такая робкая, пугливая, завидев меня, она бросилась в чащу стойбы, надеясь спастись, глупышка. На бегу она молила каждое деревце, спрячьте, спасите меня, я не буду, кричала, вас больше жечь и ломать. Эти жалобные стоны только распаляли мое желание. Я настиг ее и взял. Какие глаза были у этой крупной беззащитной самки! Поговаривали, что она родила от меня...

- Во-во, - говорит Сергей Иванович, у меня в шестом "Г" такая же есть. Однажды даже обознался. Иду с кормы, гляжу - задница в обхват, не задница, а симфония, помидорчик, нажмешь - брызнет, рост баскетбольный, грива русая, думаю, вот родительница, глянуть бы на нее невооруженным, так сказать, глазом. А она пальто в раздевалке снимает, я так и опешил - ба, так это ж Зюзина, дубина стоеросовая, колготки мышиного цвета, мятый треугольничек галстука.

Елена будет щурить свои красивые глазки. Не бойся, Тесей, ты же сильный, ты одолел Минотавра. Расскажи о своей любви к Ариадне, о волшебном клубке, что проводит через запутанные лабиринты. Ариадна? По сравнению с тобой, девочка, - дурнушка, самая обыкновенная дурнушка с несвежей кожей и отвислой грудью. И Минотавра никакого не было, все это сказки. И клубок - тоже выдумка. Был у критского царя Миноса бездарный и кровожадный вояка по имени Тавр. Что делало его похожим на быка, так это тупость и злоба. Так вот, сволочь эта насиловала юных афинянок, не брезгуя и юношами. Такова была дань, которую платил мой отец царь Эгей.

Я убил его в честном поединке. Вот и все. А эта Ариадна просто хотела соблазнить меня и женить на себе.

Мне было семнадцать, я был красив, беспечен и просто сбежал от нее. Не верь всем этим россказням, Елена.

Тесей подойдет к Елене, погладит ее золотистые волосы: прости меня, девочка. Он подумает: какая, в сущности, глупость эта кража. Она будет сидеть, не поднимая глаз, так ничего и не ответив.

Сергей Иванович срезает пробку с третьей бутылки портвейна:

- Послушай, Иваныч, может, это болезнь, а? Меня тоже все время малолетки волнуют, понимаешь, да? Кстати, Тесей этот Ленку не отодрал?

Стук в дверь. Верный слуга Афидн, бледный и спокойный: царь, Диоскуры во дворце. Они сокрушают все на своем пути. Их не остановить. Времени у нас немного. Тесей скажет: ты свободен, Афидн, спасибо, ты был хорошим слугой. Афидн в нерешительности замрет у дверей. Лицо его станет скорбным и равнодушным. "Я отпускаю тебя," - повторит Тесей, заметив нерешительность слуги. Афидн, едва кивнув, исчезнет.

В дверь стучат.

- Кто там? - кричим мы хором.

- Чего заперлись, пьете второй день? Как не совестно!

Это Михайловна - сторож, уборщица и посудомойка в одном лице. Лицо ее морщинисто, красно и властно.

- Погоди, Михайловна, - кричит Сергей Иванович, - задушевный разговор идет, не мешай.

- Знаю я ваши разговоры, - доносится в ответ, и швабра настойчиво бьет в дверь.

Крики, стоны, лязг мечей станут все более отчетливыми. Тесей погрузится в молчание, унесется мыслями в свое прошлое. Елена превратится в дрожащий комок страха, и из губ будет вырываться неслышный крик: они не посмеют, они не посмеют.

Вскоре двери с грохотом распахнутся, и в царские покои ворвутся двое громадных меднолицых близнеца в забрызганных кровью доспехах. Елена пронзительно закричит: братья, выслушайте меня!

Швабра колотит в дверь.

- Хватит дубасить, Михайловна, дай договорить, - Сергей Иванович продолжает разливать портвейн.

- За девушек нашей несбывшейся мечты! Вздрогнем!

Мы вздрагиваем.

- Ну-ка, хватит там, - не унимается за дверью сторожиха, - в понедельник директору нажалуюсь, если по-хорошему не хотите...

Кастор останется в дверях. Полидевк неспешно подойдет к Тесею. Тесей остановит взгляд на его кулаках с голову хорошего теленка.

- Зачем мы стали врагами, Тесей?

Тесей подумает о безжалостном времени. Лет двадцать назад он бы мог с ним поспорить. Искоса взглянет на испуганные глаза Елены и улыбнется.

Горящее гневом лицо Полидевка вызовет у него лишь тоску и равнодушие.

- Ты еще улыбаешься! - зарычит Полидевк.

- Да сколько можно, изверги, сейчас дверь сломаю, - не на шутку разошлась Михайловна.

Сергей Иванович нехотя встает и, держась за стену, идет к двери.

- Старый развратник, - прохрипит Полидевк. - Ты опозорил наш славный род. Надругался над малолетней сестрой...

- Нет, нет! - истошно закричит Елена.

Тесей захочет возразить, но будет поздно. Смертоносный кулак Полидевка, бессмертного сына Зевса, обрушится на его голову. Кровь ярко заполыхает на его седине, будто на снегу. Никто не расслышит последних слов героя, невнятное бормотание в луже собственной крови.

- Он мертв? - спросит брата невозмутимо стоящий у дверей Кастор.

- Мертв, - ответит, потирая ушибленную руку, Полидевк, похожий на него как две капли свежей крови.

Елена будет тихо плакать. Ей в первый раз довелось увидеть смерть.

- Сволочи, два бугая на одного старика, - резюмирует Сергей Иванович. Если б этот был, как его, Пейрифой... Он бы показал им кузькину мать.

- Боже мой! И не стыдно вам? Учителями называются! Надрызгались, загваздали все, - уже, правда беззлобно, причитает Михайловна, смахивая с учительского стола пепел и крошки и начиная подметать пол.

- Представляешь, Михайловна, они его убили! Ни за что! Он ведь эту девчонку и пальцем не тронул. Ты представляешь?! - вскипает Сергей Иванович.

- Ладно, ребятки, ладно, - мудро наставляет нас старейшая работница школы, - давайте-ка скорее на свежий воздух, там полегчает, давайте, давайте.

Захватив портвейн и закуску, выходим на улицу.

Воздух действительно свеж. Мы идем. Мы уж и не заметили, что вечер. Сырой осенний вечер.

- Сергей, можно я у тебя переночую? - спрашиваю я.

- Да ради бога. Моя-то в Москву уехала за дешевыми шмотками.

- Ну вот и отлично.

- Мы идем, слегка придерживая друг друга.

Городок маленький, но в общем чистый.

- Может, пивка возьмем, сегодня на ночь и завтра на утро, - предлагаю я.

- Давай, - соглашается мой коллега. Ты прямо Крез!

- Знай наших, - говорю я. - Дерябнем и на сон грядущий, если хочешь, я расскажу тебе еще одну историю.

- Про баб? - спрашивает Сергей Иванович.

- Почти.

Мы бесстрашно шагаем по лужам к железнодорожной станции "Мухосранск-пассажирская".

Игра в классики

Продираю глаза и вижу родной потолок в кровавых нашлепках от комаров. Наконец-то дома! Неужели вернулся? Ощупываю себя. Я - не я? Неужто приключения закончились? И вот дом родной. Вот... Нет, стоп. Откуда у меня компьютер? Эва, думаю, значит, продолжается. Присматриваюсь, как обычно, осторожно. Принюхиваюсь. Голова привычно потрескивает, жажда, как обычно, жжет. Лежу пока. Все-таки хорошо, что дома. Легче как-то. Звонок. Подходить к телефону? Чего можно ждать хорошего от телефонного звонка? Сейчас подойду, а там кредитор какой-нибудь или из налоговой полиции кто домогается. А может, и президент лично, так сказать. Хочет предложить поработать своим советником по культуре. Все может быть. Не угадаешь. Ладно! Не унимается. Подойду.

- Да? - глухо спрашиваю я.

- Виктор Иванович?

Картавый вкрадчивый голос.

- Слушаю.

- Из журнала "Читатель" вас беспокоят, заместитель главного редактора Шпейхель Марат Сигизмундович.

- Очень приятно. Что за журнал?

- Неужели не слышали? "Читатель" - тонкий литературный журнал для новых русских читателей.

- Чем обязан?

Пытаюсь припомнить, может, я туда какие статейки засылал в неустанных поисках хлеба насущного?.

- Хотелось бы попросить вас об интервью.

- Тема?

- Читателям интересно мнение такого популярного писателя, как вы, по самым различным вопросам.

- Легко, - говорю я.

А сам думаю: "Неужели свершилось?"

- Когда вы сможете принять нашу сотрудницу?

- Да хоть сейчас, - оперативно реагирую я.

- Вот и отлично, спасибо вам большое. Мы вам очень благодарны.

А сам соображаю - "Не закончилось!"

Я продиктовал адрес.

- Пусть приезжает немедленно. Дальше у меня все расписано, - категорично заявляю я.

- Да, да, конечно, конечно, мигом!

Отбой!

Тащусь на кухню, вижу там не радикальные, но все ж таки перемены. Новый, выше меня ростом холодильник, телевизор, висящий на стене на мудреной подставке, в тесную мою кухоньку втиснут уголок румынского происхождения из массива дуба. Благосостояние, короче говоря, растет. Это видно и из содержимого холодильника. Икорка, ветчинка, пакетики, коробочки, коньячок, пивко, немедля открываю бутылочку и резко выпиваю. Отрыжка шершава, но приятна. В прихожей, в шкафчике, обнаруживаю довольно приличный костюмчик песочного цвета, кроссовки чуть ли не по колено, ботиночки входящего в моду типа - штиблеты.

Живем! Скромно, но культурно. Писатель, елки-моталки! Маститый, матерый, дамочки летят на интервью, как пчелки на бутон.

Привожу себя в порядок. Бритье, одеколон - наружного, естественно применения, еще одна бутылочка пива с густо намазанным икрой бутербродом. Для творчества нужны калории и витамины. Не проходит и часа - звонок.

Открываю дверь.

Здрасьте! Снова Юлия П. Все такая же обольстительная.

Уж не слишком ли часто в параллельных мирах мне встречается эта особа? Хотя, может, оно и к лучшему.

- Проходите, проходите, - похотливо лебезя, я целую ей руку и разыскиваю в шкафу тапочки.

- Юля, - представляется она смущенно.

- Очень приятно, Юля, вот тапочки, - говорю я.

Маленькая изящная ножка в тапочек - нырк. Что со мной делает свободная пресса!

- Спасибо! - очаровательная Юлина улыбочка - мой подарок.

А столик уже мною накрыт, какое интервью без коньячка, сыра, рыбки и пива. А?

Устраиваемся, как добрые приятели. Я предусмотрительно поставил кресла таким образом, чтобы без труда дотянуться до ее острого колена. Опыт, друзья мои, - не только умножение печали.

- Я готов, Юля, сейчас по рюмашке и начнем.

Выпиваем, Юля закидывает привычным движением ногу на ногу, трусики сегодня у нее фисташковые. Она включает диктофон. Все, как обычно.

- Вы довольно поздно, - начинает она, - пришли в большую литературу. А точнее, ворвались в нее. Означает ли это, что путь этот был непрост? Что были метания, кризисы, неудовлетворенность.

- Простых путей в литературу не бывает, - отвечаю я, - страхи и сомнения, муки немоты. Неудовлетворенность обязательно. Обретение темы, слога, ритма.

- Вы человек замкнутый, мы так обрадовались, что вы согласились на интервью. Почему вы не принимаете участия в литературных тусовках? Башня из слоновой кости?

- Дело не в кости, Юленька, и не в башне. А дело в том, что пишущие люди, как мне удалось заметить, в основной массе - люди неприятные. Согласитесь.

В особенности те, кто непременно хочет удивить человечество своими творениями, надеются, что человечество крякнет, присвистнет и благодарно вознесет автора к небожителям. Общение с непризнанными гениями равнозначно общению с психически ненормальными людьми.

- Не могли бы вы развить эту мысль?

- Видишь ли, Юля, в процессе сочинительства есть что-то стыдное и приятное одновременно, как в юношеском онанизме, - занятии, в сущности, безвредном, но затягивающем. Но онанизм можно оправдать пробелами полового воспитания, проблемами межличностного общения...

Но чем оправдать взрослого, зачастую семейного человека, который вместо того, чтобы посвящать свое драгоценное, стремительно текущее время воспитанию детей, обустройству семейного гнезда, зарабатыванию денег, уединяется, начинает выдумывать рассказы, а то и того хлеще - роман, и удовольствия получает от этого больше, нежели от исполнения супружеских обязанностей. В процессе сочинительства он млеет, часто дышит и даже постанывает. А в итоге? Грусть. Все та же грусть. И осознание своей случайности и смертности. После творческого акта мыслящая тварь грустна. Не так ли?..

- Интересно, очень интересно.

Ей действительно интересно или она прикидывается?

- Литература и пол находятся, кстати, в весьма запутанных отношениях. Крайности, конечно, следует отсечь, насколько мне известно, импотенты и кастраты не создали в литературе ничего путного. Нацеленность на многописание, безусловно, снижает потенцию, но с другой стороны, излишняя устремленность на женские прелести делает прозу поверхностной. Замечено, что яркая фантазия поэтов и прозаиков приводит к преждевременному семяизвержению и следуемым за этим сомнениям в своей мужской полноценности. Пусть не сбивают вас с толку долгие годы жизни некоторых, в том числе и выдающихся, писателей, почитайте их дневники: постоянная мигрень, боли в желудке, нервные расстройства, геморрой и проблемы в постели.

Думаю: а вот въехать ей не мешало бы по старой памяти.

- Как-то очень мрачно. Среди писателей встречаются и весьма приличные люди.

- Не встречал. Писатели со временем приобретают такие черты, как рассеянность, склонность к беспричинной задумчивости, слезоточивую сентиментальность. А чего стоит внутренний дискомфорт, сомнения, поиски смысла жизни, алкоголизм, неуверенность поступков и мыслей, страхи, бессонница. Все это незамедлительно отражается и на внешнем облике литераторов, в особенности начинающих. Как правило, многие не очень пристально следят за чистотой волос и длиной ногтей, одеждой. Но это бог с ним! Есть что-то ущербное и в соглядатайстве, саморытье, мазохистском переборе потаенных струн. Кому, в конце концов, интересны наши весьма бедные значительными событиями жизни?!

Или, скажем, может ли понравиться окружающим пишущего человека людям, что тот бессовестно переносит на бумагу их черты? Общаешься с человеком, доверяешь ему порой сокровенные глубины, тайные, интимные переживания, а у него будто блокнотик автоматический в мозгу - чик-чирик, и вставит он все это в какой-нибудь свой жалчайший опус, именно жалчайший, потому как футболят его из всех подряд редакций. Да, можно поменять фамилии, имена, цвет глаз, места жительства и времена года, и все равно все это выглядит не очень порядочно.

- Поэтому вы предпочитаете одиночество?

- Да. В тусовках этих есть нечто ... как вам сказать... Это как групповой секс, он испепеляет тайну. Однажды я забрел на литературную студию. Человек стеснительный по натуре, пришел я туда, сильно вспотевший от волнения. И не то, чтобы раньше думал, что я один такой. Просто другие писатели казались мне бесплотными невидимками, бестелесными миражами, извергающими из себя лишь тексты. А тут оказалось, что у них есть руки, ноги, лица, в общем все как у людей. Я предполагал, конечно, что нас много, мечтающих о литературной славе, но воочию своих коллег-соперников лицезрел впервые. Студийцы были не из числа суперменов, золотых мальчиков и девочек, которые проводят досуг в ресторанах и берут прикид из коммерческих ларьков. Это были все какие-то нищие телом, сутулые очкарики, девицы, на подбор со слипшимися, две недели не мытыми волосами и мужеподобными лицами. Встречались робкие евреечки, похожие на не улетевших к югу пташек. Картина провинциального литературного кружка.

Руководителем, помнится, была довольно доброжелательная миниатюрная женщина, очень импульсивная поэтесса-песенница, у нее была одна очень известная песня, которую она написала лет десять назад, и ее постоянно пели на концертах, посвященных дню советской милиции. Студийцы читали стихи и прозу, а мне казалось, что даже самые неумелые опусы лучше, чем у меня. Это угнетало. Все так умно говорили, выступая на обсуждении, так лихо громили друг друга, что мне было страшно жалко нас всех, а более всего самого себя. По возрасту контингент был самый различный: от среднешкольного до склеротического. Я посетил несколько занятий, пока очередь читать дошла до меня. Мне было почему-то стыдно. Читая, я краснел и заикался, глотал слова, и тем не менее старался читать, что называется, с выражением. До этого я целую неделю выуживал из своих бумажных завалов все лучшее, и как мне казалось, достойное. Сотоварищи по перу обсуждали мои творения на удивление тепло, что не убавило моего волнения и краски на лице. В заключение слово взяла руководитель студии. Эти слова я запомнил.

"Слово должно рождаться из недр души. Быть органично рожденным. Увы, у вас этого нет. Все как-то расплывчато, тянуче, жалобно. Не чувствуется вольного свободного дыхания. Понимаете, не находится у вас каких-то главных решающих слов, не хватает энергии. Есть отдельные находки, сильные места... А в общем, не надо отчаиваться. Сколько вам, двадцать восемь? Да, вы в трудном положении. Лет десять вы будете выбивать из себя догматическую школьную дурь, а еще десять - учиться быть свободным в слове. Если чувствуете, что справитесь, рискуйте. Может, что-то и получится".

Вот, как видите, получилось. И на десять лет раньше. Давайте еще выпьем.

- Очень интересно. Я вас по другому представляла. Такой, думала, высокомерный сноб, а вы милый ранимый человек.

- Спасибо, Юля. А я вас и представлял такой, какая вы есть - красивой, изящной, чуткой и понимающей.

Пора, думаю, брать быка за яйца. Разливаю.

- Хотелось бы с вами подружиться.

Мы выпиваем.

- Спасибо. Такой вопрос: вы много сил отдаете журналистике, почему? Что для вас журналистика? Хлеб насущный или возможность оперативно выражать свое мнение по самым животрепещущим вопросам?

- Сложный вопрос. Когда-то это был, как вы справедливо выразились, хлеб насущный, а сейчас... наверное... как это выразиться... поймать время, законсервировать его. А может, инерция. Журналистика, как вам это сказать, оставляет для творчества мало места.

Однажды я стоял возле метро, попивал "русский йогурт" и заедал его пучком зеленого лука и четвертинкой черного хлеба, бросал крошки голубям. Пугливые, голодные, неприхотливые, они хватали эти крошки, которые их клюв вместить не мог, хватали, не обращая никакого внимания на пыль. До чего же они похожи на журналистов, подумалось тогда, отличие, быть может, в одном - им не очень нравится кормиться с руки, они предпочитают, чтобы хлеб им бросали.

- Но есть же и талантливые журналисты.

- Писать статью можно научить и обезьяну, или, скажем так, человека весьма средних способностей. Текст журналиста насквозь функционален - его цель ясна, проста и безыскусна, как день. А в литературе есть некое подобие бесцельности. Набоков писал: "Фантазия бесценна, когда она бесцельна". Иррациональность, Юля. Вот что делает литературу литературой. Литература всегда фантазия, пусть даже на автобиографическую тему.

В этом нарочитом автобиографизме есть порой и некое мужество, ведь если задуматься, кому в сущности интересны подробности твоей личной, семейной, интимной жизни, трудовой, военной или политической биографии. Иногда возникает соблазнительная возможность придумать что-нибудь, домыслить, я уже не говорю о нормальном человеческом желании выглядеть лучше в глазах своих потомков и современников, когда начинается это облагораживание, может, и начинается литература.

Литература бросает вызов хаосу жизни, пытаясь преодолеть мучительный страх перед неизбежным концом существования, поэтому ирреальность выдуманного вполне оправданна. А журналистика же - это не только то, что публикуют газеты и журналы, эти произведения могут скрываться и под вполне респектабельными толстыми обложками, хаосу онтологическому пытается противопоставить хронологическую и событийную стройность и детерминированность, что лишь усиливают ужас и страх.

- Есть мнение, что литература умирает. А ей на смену приходят визуальные средства коммуникации - телевидение, видео, кино.

Пора, думаю, запускать ей руку в трусики.

- Бросьте, говорю я, - кладя ей руку на бедро. Хорошо знакомое мне бедро. Шелковое, нежное. Рука моя, не мешкая, скользит дальше.

- Печатные тексты таят в себе возможность фантазии. Телевидение навязывает, - говорю я, проникая ей в трусики. Там уже все нагрето и ждет меня. Я закатываю глаза, несколько раз повторяю слово "навязывает", то есть показываю, что от красоты такой слетел с катушек, потерял контроль, на то я и художник, черт возьми, чтобы эмоции и древние инстинкты бурлили во мне. Без предварительных ласк, немедля, вхожу, привычно повернув ее к себе спиной и спустив трусики. Так удобнее. Шлеп-шлеп. Отлично оттягивает.

- Так что литература не умрет, - резюмирую я, отладив ритм. - Почему, скажите, все так накинулись строчить романы, ведь хороший цельный рассказ сделать трудно, вы читали мои рассказы?

- Да, - вздыхает она, - конечно, ваши рассказы - это, по сути, конспекты романов. Так глубоко, и в то же время есть простор для фантазии.

- Именно, глубоко! - соглашаюсь я, углубляя проникновение.

Шлеп-шлеп. Хлюп-шлеп, шлеп-хлоп. Ее худенькие ягодицы шлепают меня по паху. В этом мясистом звуке есть что-то вечное.

- А если придет жена? - неуместно интересуется моя интервьюерша.

- Она на работе, - отвечаю я, как свободная творческая личность. -Большой художник всегда порочен, не находите? Хотя бы потому, что, повествуя о пороках, вынужден примерять на себя их черные одежды.

- Вы знаете, я тоже пишу, - отзывается Юля.

- Ага. Почитайте, вы ведь наверняка захватили с собой. Прямо сейчас. В этой экстремальной, в хорошем смысле, ситуации.

Юля, не прекращая поступательных движений, достает из сумочки листочки. И начинает читать. Я возбужден, но нить улавливаю.

Рассказ в постмодернистском стиле. Эротический.

Сюжет: некто он и некто она. Она приходит к нему ночью. Он открывает дверь, она стоит на пороге голая. Он берет ее на руки и несет к себе в постель, где тихо овладевает ею, несмотря на то, что рядом посапывает супруга. Как он это делает? Он берет ее за хрупкие плечи, она заводит ему тонкие ноги за спину, он своим упругим членом проникает в ее юное лоно. Она закусывает собственную руку, чтобы не закричать от счастья, он кусает свои губы, чтобы не разбудить спящих рядом жену, тещу, ребенка, сестру жены и двух ее знакомых, приехавших вчера погостить из Челябинска и отдыхающих после трудного переезда на полу.

Но ребенок, его сын, оказывается, не спит, сквозь смеженные веки он видит, что папа проделывает с тетей. Впрочем, это никакая не тетя, а Светка Мусина с их лестничной площадки, которая в прошлом году была у них в школе старшей пионервожатой. Он еще маленький, он - в четвертом классе, он только наблюдает, как розовые пятки Светы дергаются вверх-вниз.

Света, получив свое, уходит, мальчуган сладко засыпает. Отец его лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к тещиному похрапыванию, и тут просыпается жена, требуя от него исполнения супружеских обязанностей. Муж берет ее сильные крепкие ноги и укладывает на свои уставшие плечи. Жена негодует: забыл, что я так не люблю?! Тогда он переворачивает ее на спину... Короче, все кончается распадом советской семьи, раной для ребенка, который и без того заикается, учится на тройки и пробует курить не в затяжку в школьном туалете.

На фразе "супружеские обязанности" я кончаю. Дослушиваю уже в беспечной расслабленности.

- Замечательно, - говорю.

- Что именно? - спрашивает она, надевая трусики.

- Все: сюжет, развязка, завязка. Образ ребенка. Эротика у вас не самоцель, а просто фон, метод, ведь человек закрыт, говорю я, застегиваясь, а в сексе он обнажается, раскрывается.

- Продолжим?

- Кого из писателей предпочитаете?

- Разных. Нравятся даже не писатели, а отдельные произведения отдельных писателей.

Разливаю коньяк. Выпиваем. Литература нас сблизила.

- Читатель ищет в литературе две вещи: иные миры и самого себя - декларирую я, жуя помидорчик.

- Поиск истины и компенсация?

- Да. Жизнь скучна, - говорю, вновь возвращаясь к ее колену уже по- отечески. Узкое такое коленце, острое и манящее.

- Какой вы видите литературу двадцать первого века? - спрашивает Юля, заглядывая мне в глаза.

- Юля, я думаю, это будет умная и занимательная литература одновременно. Традицию оплодотворит авангардизм. Литература будет в постоянном поиске. Мы будем бороться, Юля. Роман должен полегчать. Литературное произведение должно быть такого объема, чтобы человек мог прочитать его перед сном за час-полтора, он должен отдать ему предпочтение перед видеофильмом. И еще я вижу литературу личного опыта, мы устали от вымысла, каждая конкретная жизнь может быть увековечена, помните, у Пушкина - люди с удовольствием читают исповеди... Мемуары, автобиографии, литература личного опыта, литература компетентная, литература о бессмертии собственной души - вот за какой литературой будущее.

- Ваши творческие планы? - интересуется Юля.

- Не хочу об этом говорить, секрет. Суеверен.

- Хорошо, какая из ваших книг потребовала наибольшей работы души.

Интересно, сколько я успел настрогать?

Юля меня выручает.

- "Мягкое порно", "Пирамидальный дуб" или "Возвращение Сатаны" ?

- Наверное, последнее.

- А не тяжело было соперничать с Булгаковым?

Я еще и с Булгаковым состязался?

- Тяжеловато, но и он состязался с Гоголем и не всегда удачно.

Она согласно кивает, кусая своими маленькими зубками кусочек сервелата.

- Подпишите мне ваши книги, - просит она.

- Конечно, с большим удовольствием, Юля.

Собственными сочинениями уставлены две полки, поначалу я этого и не приметил. Достаю три разных томика и подписываю "С чувством глубокой признательности и пожеланием творческих успехов!"

Целую ей руку.

- У вас все? - говорит она с таким милым выражением лица, что я вспоминаю, что у меня еще кое-что осталось. Припадаю к ее ногам, в смысле бедрам, пуская в ход свой подвижный и легкий язык, дохожу сам и довожу до исступления Юлию своим шершавым горячим языком. Потом мы с ней быстро организуем замысловатую скульптурную композицию, а-ля кама-сутра, скачем и одновременно приходим к пылкому финишу. Дышим, в этот момент я ее боготворю, как Вертер Шарлотту.

- Как хорошо, - шепчет Юля.

- Надеюсь, мы еще встретимся, - говорю я.

- Конечно, - говорит она.

- Вам еще надо поработать над ритмом, - советую я.

- Хорошо.

- Я целую ее в мочку уха. У нее короткая стрижка. А то я бы зарылся в ее волосы. Она уходит, и я остаюсь в одиночестве. Отдышавшись, хочу узнать о своих творческих планах, но неумение пользоваться компьютером - непроходимый барьер.

Далее беру на полках свои три книжки, выхожу на улицу подышать свежим воздухом. Отовариваюсь в ближайшем магазине дешевым портвейном и бреду к ближайшему парку, где устраиваюсь на сухой скамейке. То есть возвращаюсь к себе.

Открываю, пригубливаю. Листаю "Мягкое порно", этот типичный образчик низкопробной литературы, там в каждом рассказе - сношаются. Водитель автобуса в автобусе с двумя девочками; бывший ученик со своей учительницей-старушкой, причем затрахивает ее до смерти; женщина пытается разбудить угасшее желание в импотенте; бывшие одноклассники решают заняться групповым сексом; дебил нападает на проститутку. Полный набор сексуально озабоченного литератора. "Пирамидальный дуб" - горестно-ироничные заметки неудавшегося коммерсанта, чувствуется тот факт, что не стал он в свое время крупным бизнесменом, нервирует автора.

"Возвращение Сатаны" - произведение более увлекательное. Попытка продолжения булгаковского "Мастера". Сделав густой глоток портвейна, пытаюсь читать.

Но строчки плывут, одна наезжает на другую. С портвейном я несколько поторопился. Такое со мной случается. Увлекаюсь. Отрываю голову от книжки и замечаю, что со мной на лавочке сидит гражданин и пристально на меня смотрит. Я в ответ тоже на него уставился.

- Что-нибудь не так? - спрашиваю.

- Рискуете, - говорит этот дядя, - молодой человек.

Я машу рукой.

- Нормальный портвейн.

Хотя вкус, конечно, далек от того, что я пил пятнадцать лет назад.

- Я не об этом. Я о книге, - говорит незнакомец.

- А что книга?

- С людьми, которые берутся писать о сатане, о такой деликатной теме, происходят всякого рода неприятности.

- А с чего вы взяли, что это я написал? - интересуюсь заносчиво.

Тоже мне знаток чертовщины!

- Так вот ваш портретик на обложке сзади.

Точно, есть портретик.

- Слышал, - говорю, - не более, чем выдумки.

- Ну смотрите, мое дело предупредить.

Я думаю: или я уже допился, или этот гражданин...

Приглядываюсь. Обычный гражданин. Только чересчур холеный для отечественной гигиены и без возраста, то есть и пятьдесят, и семьдесят можно дать. Иностранец в отпуске, но говорящий почему-то без акцента. Думаю, чего мне бояться, я с нечистой знаком, у меня опекун есть. И потом, все это смахивает на литературу. Вечер, иностранец, лавочка, глупый спор. Да и мне после бандитов сам черт не страшен.

Он посмотрел на меня с сожалением.

- Ошибаетесь, - говорит. - И опекун ваш - не спаситель, так, мелюзга, шпынь.

После чего встает и уходит.

То ли он вправду это сказал, то ли я ослышался. Но опять-таки, портвейн бодрит, и потом, трамваев рядом нету. Бежать я не собираюсь.

Попытался я снова углубиться в чтение. Но строчки снова полезли одна на другую, как поезда при столкновении. Да и потом стали спускаться сумерки. Поднял голову к верхушкам дерев. Отдохнуть. И тут боковым зрением замечаю, что на аллею парка выезжает милицейский козлик. Сердце екнуло. Я хоть и пьян, но общественной опасности не представляю, сижу себе, читаю. Я - известный писатель, в конце концов, а не бомж какой-нибудь. Смотрю в книгу. "Козлик" останавливается. Делаю вид, что читаю, но шаги-то слышу, и они приближаются.

Ко мне следуют два молодцеватых омоновца.

- Ваши документы? - бойко спрашивает один.

- Я книжку в парк пришел почитать, ребята, какие документы?

- Тогда проедемте, гражданин.

- Позвольте, я писатель, я вышел погулять...

- А портвешок с собой взяли. В общественном месте распивать алкогольные напитки запрещено.

Бутылка валяется со скамейкой рядом, я этого не учел.

Заплетающимся языком, взывая о человеколюбии:

- Ребята, я писатель, ну выпил, посидел, кому плохо, ребята, а?

Я роюсь в карманах, но денег почему-то нет.

- Проедемте, гражданин, давайте самостоятельно, мы же можем и по-другому.

Могут, наверное, потому покорно бреду в машину.

Ну вот, думаю, такой вечер испортили.

- Похож? - спрашиваю я, кивая на обложку.

- Нам без разницы. Садись.

Неужели мне и в этой жизни будут рожу бить?

Какое невезение!

Оказалось, нет. Служители порядка вели себя прилично, отвезли в отделение, составили протокол и посадили в зарешеченный закуток. Пришло на ум глубокомысленное: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. В закутке сопели какие-то черные. Я хотел было покачать права, покричать, но потом отказался от этой мысли. Ну их к бесу! У черных в темноте блестели глаза. Ну, думаю, не хватает, чтоб меня здесь трахнули! Сажусь на скамейку. Но черные, слава богу, натуралы, и потом - тихие, внимания на меня не обращают. О чем-то своем по-своему тихо лопочут. Из обрывочных матерных фраз я понял, что это торговцы, нарушившие режим регистрации. Хорошо, что я загрузился портвейном. Уже тянет в сон. Засыпаю, положив свои опусы под голову, но дремлю чутко, к черным передом, к стенке задом - бдительности не теряю. Скорее бы утро!

Сон о Чистых прудах

Однажды зимою в Москве, на Чистых прудах, я встретился со своим старым приятелем Андреем Б., главным редактором преуспевающего издательства. Приятель мой был весьма упитан, одет в модную замшевую куртку, его лысеющую голову покрывала дорогая норковая шапка, а на хорошо выбритом лице помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Стекла их были слегка затемнены.

Я же был, по своему обыкновению, без головного убора, в дешевой турецкой кожаной курточке, светлых, не очень чистых джинсах и в каких-то очень хрупких ботиночках.

Устроившись на скамеечке по-простецки, то есть сев на покатую спинку, а стопы возложив на сиденья, мы открыли бутылочку дешевого коньяку. На закуску у нас было два яблока и пачка печенья.

Следует отметить первую странность этого декабрьского вечера. Во всей аллее почему-то не оказалось ни одного человека. В час, когда клеркам и прочему служивому люду полагалось возвращаться с работы, на аллее не было ни души, никто не шагал под мягко падающим снежком. На замерзшем пруду также не было ни одного катающегося.

Андрей достал из дипломата два пластиковых стаканчика. Мы выпили по половинке и захрустели яблоками. Тут приключилась вторая странность этого вечера, касающаяся одного меня. Сердце мое стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, меня охватил необоснованный, но столь сильный страх, что мне захотелось тотчас же бежать с Чистых без оглядки. Я тоскливо оглянулся, не понимая, что меня напугало, и подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... Сердце шалит... Я переутомился. Надо бы поменьше пить..."

И тут мелкий снежок словно сгустился передо мной и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке его была бейсбольная кепочка, одет он был в кургузую солдатскую шинелишку, на которой поблескивал какой-то непонятный орден. Гражданин ростом был в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, надо заметить, глумливая.

К необыкновенным явлениям я не привык, а потому подумал в смятении: "Этого не может быть!.." Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался передо мной и влево, и вправо.

Тут ужас до того овладел мной, что я закрыл глаза. А когда я их открыл, то увидел, что все кончилось, странный солдатик исчез, снежок продолжал сыпать, а тупая игла выскочила из сердца.

- Фу ты, е-мое! - воскликнул я. - Ты знаешь, Андрей, меня сейчас едва Кондратий не хватил. Даже что-то вроде галлюцинации было. Я попытался усмехнуться, но руки дрожали.

- Давай-ка по второй.

Стаканчик в моей руке еще ходил ходуном.

Мы выпили.

Постепенно я успокоился, пожевал яблоко и произнес уже довольно бодро:

- Что же тебе в моей рукописи не понравилось?

Дело в том, что я сочинил небольшой роман о сатане, где вывел Иисуса Христа гомосексуалистом, и принес этот опус в издательство "Ноев ковчег", которое и возглавлял мой приятель. Но, к сожалению, роман этот, при всей, как мне казалось, скандальности и возможном коммерческом успехе, главреда не удовлетворил.

Допускаю, что я не Мейлер и не Булгаков. Трудно сказать, что меня подвело: то ли изобразительная сила моего таланта и поверхностное знакомство с вопросом, а может, просто чрезмерное желание подзаработать.

Андрей, надо заметить, был человеком начитанным и прочитал мне целую лекцию об исторических корнях гомосексуализма, очень умело указывая в своей речи на древних писателей - Апулея, Петрония и прочих.

Обнаруживая солидную эрудицию, он сообщил мне, что гомосексуализм в Древней Греции, и особенно в Древнем Риме, был явлением распространенным, обычным, ну вроде, как у нас сейчас. И дело даже не в том, сетовал разгоряченный коньяком приятель, что мы боимся задеть чувства верующих, а скорее в том, что наши граждане с подозрением относятся к гомосексуализму вообще. Пусть бы он у тебя имел Марию Магдалину во все места, как у Жозе Сарамаго...

Я его внимательно слушал.

- Да, Витя, гомосексуализм чужд нашей литературной традиции...

Высокий тенор моего приятеля разносился в пустынной аллее, и по мере того, как он забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, я узнавал все больше о Каллигуле, Маркизе де Саде и Теннеси Уильямсе.

И вот как раз в то время, когда Андрей рассказывал мне о том, какие страдания претерпевал Оскар Уайльд из-за своих сексуальных предпочтений, в аллее показался первый человек.

Он был в дорогом зеленоватом кашемировом пальто, в цвет пальто брюках, черных, очень модных, заграничных туфлях на толстой подошве. И без головного убора. Под мышкой он нес трость с черным набалдашником в виде головы длинноклювой птицы. По виду ему можно было дать и сорок с лишним, и шестьдесят с небольшим. Короче, возраст его было определить трудно. Выбрит гладко. Брюнет, с крутыми залысинами. Словом - "новый русский". И чем-то неуловимо похож на знаменитого актера Гафта из театра, расположенного как раз напротив того места, где мы разместились.

Этот господин покосился на нас, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах. Мужчина окинул взглядом дома по ту сторону пруда и почему-то поморщился, затем чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник своей трости, а подбородок - на руки.

- Понимаешь, Витя, - говорил Андрей, - ты очень хорошо изобразил всякие плотские элементы, этот флирт с Иудой, этот его горячий поцелуй, но...

Тут я снова поспешил наполнить стаканчики, мы выпили и, как по команде, крякнули. Здесь неизвестный мужчина вдруг поднялся и направился к нам. Мы поглядели на него удивленно.

- Извините меня, пожалуйста, - заговорил подошедший с прибалтийским акцентом, но не коверкая слов, - что я, не будучи знаком, позволяю себе... Но предмет вашей беседы настолько интересен, что...

Тут он вежливо поклонился, и нам ничего не оставалось, как кивнуть незнакомцу в ответ.

Необходимо добавить, что этот крутой господин сразу произвел на меня отталкивающее впечатление.

- Разрешите мне присесть? - вежливо попросил человек в дорогом пальто, и мы как-то невольно раздвинулись, тогда незнакомец ловко уселся между нами и тотчас вступил в разговор.

- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисус был гомосексуалистом? - спросил он, обращаясь к моему приятелю.

- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил он, - именно об этом мы говорили, но это мнение, а точнее, догадка моего друга.

- Ах, как интересно! - воскликнул мужчина.

"А какого черта ему надо?" - подумал я.

- Так вы, стало быть, так серьезно считаете? - осведомился неизвестный, повернувшись ко мне.

- Это художественное допущение, - сказал я.

- Оригинально! - воскликнул непрошенный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал, - простите мою навязчивость, но вы не боитесь? И сделал при этом испуганные глаза.

- У нас свобода мнений, вероисповеданий, и для художника, смею сказать, сейчас нет запретных тем, - ответил Андрей.

- Вот именно! - весело поддакнул я.

- Ох, какая прелесть! - вскричал удивительный мужчина и

завертел головой, глядя то на меня, то на моего приятеля.

- В нашей стране, - дипломатически вежливо сказал Андрей, - сегодня можно верить в бога, а можно быть, например, буддистом.

Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному

редактору руку, произнеся при этом слова:

- Позвольте вас поблагодарить от всей души!

- За что это вы его благодарите? - осведомился я.

- За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику,

чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв палец, пояснил

заграничный чудак.

Я подумал: "Развелось тут иностранцев! Не продохнуть!"

- Меня удивляет одно, молодой человек, - обратится он ко мне, - как вас угораздило взяться за такую щекотливую тему? Вы не первый и не последний исследуете этот вопрос, но хочу предупредить, что это до добра никого не доводило.

- Чушь, - ответил я.

- Ну смотрите, смотрите, - таинственно заметил незнакомец. - На моей памяти несколько подобных случаев, иногда с летальным исходом. Я уже не говорю о мелочах - разыгравшихся язвах, бессоннице и прочих неприятных вещах.

- Вы хотите курить, как я вижу? - обратился ко мне неизвестный. Мне действительно хотелось курить, но во время обрушившегося на Москву финансового кризиса я мог позволить себя только "Приму", Андрей же не курил.

- Вы какие предпочитаете?

- А у вас разные, что ли, есть? - спросил я.

- Какие предпочитаете? - повторил неизвестный.

- Ну, "Мальборо лайт", - нагло ответил я.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар:

- "Мальборо лайт".

Меня не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно "Мальборо лайт", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.

"Крут!" - подумал я.

Мы закурили.

"Надо будет ему возразить так: - решил я, - все это непроверенные слухи и сплетни."

Однако, я не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:

- Нет, уважаемый, не слухи и не сплетни. Все это может иметь последствия, и прежде всего, для вас. Поверьте мне. Человек смертен, и внезапно смертен.

- Сосулька что ли на голову упадет? - спросил я.

- Сосулька ни с того ни с сего, - внушительно перебил неизвестный, -

никому и никогда на голову не падает. Вы умрете другой смертью.

- Может быть, вы знаете, какой именно? - С совершенно естественной иронией осведомился я.

- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил меня взглядом и сквозь зубы пробормотал что-то: "Раз, два... Меркурий во втором доме... Луна ушла... Шесть - несчастье... Вечер - семь..." - и громко и радостно объявил: "Вам отрежут голову!"

Сигарета выпала у меня из рук:

- А кто именно? Бандиты?

- Нет, - ответил собеседник, - простая женщина, весьма симпатичная.

- Гм... Ну, это, извините, маловероятно, - ответил я, поднимая сигарету со снега.

- Прошу и меня извинить, - ответил иностранец, - но это так. Да,

мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?

- Секрета нет. Пойду домой, поужинаю, посижу за компьютером. Пишу новый роман.

- Нет, этого быть никак не может, - твердо возразил иностранец.

- Это почему?

- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в

темно-седое небо. Ерофеич уже купил пиво, и оно выскочило у него из рук, и уже замерзло. Так что ваша книга не будет написана. Компьютер ваша жена продаст, деньги пойдут на поминки.

Тут, вполне понятно, наступило молчание.

- Простите, - после паузы заговорил Андрей, поглядывая на

мелющего чепуху иностранца, - при чем здесь пиво и какой-то Ерофеич?

"Псих, - подумал я, - полный псих".

Я откупорил коньяк и разлил остатки по стаканам.

- Вы не составите компанию? - предложил я.

- Нет, пейте, это последний ваш коньяк,- сказал незнакомец.

- Это уже не смешно, - обиженно сказал Андрей, - вы интеллигентный человек, а несете чушь.

Мы слезли со скамейки. Было совершенно очевидно, что иностранец сбрендил, и по нему дурдом плачет.

Только так можно было объяснить и дурацкие речи про пиво и женщину, и предсказания о том, что голова будет отрезана, и все прочее - человек был сумасшедшим.

Андрей потянул меня за рукав, он понял, что следует уходить, линять. На излете тысячелетия никому и в голову придти не могло, что нужно срочно вызвать скорую. Люди стали равнодушны. Сумасшедший иностранец пусть гуляет, черт с ним.

- Вы верите в дъявола? - вдруг весело осведомился больной у меня.

- Нет, - бодро ответил я.

- Не противоречь ему, - шепнул Андрей, толкая меня в бок.

- Нету никакого дьявола! - растерявшись от всей этой муры,

вскричал я.

Тут безумный расхохотался так, что с лип посыпался снег.

- Ну, уж это положительно интересно, - трясясь от хохота,

проговорил он, - сейчас у вас все есть, а дьявола, оказывается, нет. Он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность - раздражился и крикнул сурово: - так, стало быть, так-таки и нету?

- Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, господин, - бормотал

Андрей, опасаясь волновать больного. - Нам надо идти. Мы страшно спешим.

- Ну что же, идите, - печально согласился больной и вдруг страстно попросил: - но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу.

- Хорошо, хорошо, - фальшиво-ласково сказал Андрей, и мы устремились к метро.

А незнакомец тотчас же как будто выздоровел и посветлел.

- Виктор Иванович, - крикнул он мне вдогонку. - Не прикажете ли, я велю позвонить жене, чтоб она заранее дала объявление о продаже компьютера, цены-то падают.

Меня передернуло от этой глупой шутки. Откуда же он знает мое имя? Экстрасенс, что ли? Странный субъект.

Мы побежали дальше. Тут, у памятника классику Грибоедову, навстречу нам поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда вылепился из снега. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках я отчетливо его разглядел, что усишки у него, как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, шинелишка с дыркой на боку, а брючки изумрудные, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.

Я так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас не до этого.

- Дайте закурить господа, - треснувшим тенором попросил этот тип.

Я вытащил свою "Приму" и протянул ее солдатику. Тот довольно долго ковырялся в пачке, спросил разрешения взять парочку, и, вытащив две сигареты, обе засунул в рот со словами "ай хорош табачок!" После чего, обращаясь к моему солидному другу, стрельнул у него два рубля. Андрей полез в карман, и солдатик переключился на него, зачем-то сообщил, что он водит знакомство с одним монахом из Троице-Сергиевской лавры и может такому хорошему человеку, как Андрей, в канун Рождества устроить как помин душ усопших родственников, так и вознести молитву за здравствующих. Он тут же вытащил из кармана какой-то грязный листок и ручку. Мой приятель почему-то поверил во всю эту ерунду, принялся вспоминать всех умерших и здравствующих родственников, взял у этого странного гражданина ручку и стал что-то чиркать на листочке.

Не в силах смотреть на абсурдность происходящего я, буркнув Андрею, что жду его у метро, поспешил к ближайшему ларьку взять пивка для лакировки. Тут повалил такой густой снег, которого я в жизни не видывал. Я топтался недалеко от рельс, окаймляющих бульвар, всматриваясь в стену снега. Возле поворота прогромыхал трамвай. До него было еще добрых тридцать метров, и я пошел через пути, глотая снег вперемежку с ветром.

Краем уха я слышал, что солдатик сказал Андрею странную фразу: "Вот сюда и Виктора Ивановича впишите, после Авдотьи Кондратьевны. Неприятный озноб прокатился волной по спине, и я решил не думать об этом. Скорее прочь к светящимся ларькам!

Непонятно почему трамвай наддал ходу. Я заспешил, сделал широкий шаг и оказался на безопасном расстоянии от путей, но тут из-за трамвая резко выскочила иномарка, ослепив меня фарами, я инстинктивно сделал шаг назад, и моя правая нога неудержимо поехала вперед, а левую подбросило, и я оказался на рельсах.

Я упал навзничь, не сильно ударившись затылком о заснеженный асфальт, и левой рукой наткнулся на что острое. Я успел повернуться на бок бешеным движением, в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на меня с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой.

И вокруг меня все потонуло в отчаянных женских воплях. В моем мозгу

кто-то отчаянно крикнул: "Не может быть..."

И я проснулся...

Дома

Я вываливаюсь в явь, как обычно, с головной болью. Какой-то умный человек точно назвал это состояние нулевым сознанием. Мое сознание - где-то в районе - 4. Я не знаю, кто я, где? Рядом жена, и то слава богу. Встаю, бреду на кухню, жадно припадаю к чайнику со вчерашней водой. По столу бежит таракан. Давлю его. Бросаю труп в мусорное ведро. Открываю холодильник. Шаром покати. Наверное, я - это я. Интересует меня такой суетный вопрос: "Кто-то здесь все-таки был, когда меня не было?" Может, с женой моей спал. Может, мы махнулись жизнями со сборщиком мусора на оптовом рынке или кандидатом в президенты. Блуждаем по тропкам, скачем по веткам. Тот, другой, так же обалдевал от моей жизни, как я от его. Тайна сия велика есть. Заглядываю под стол, откуда гном-опекун вылез, нет, конечно, никого. Голова болит. Возвращаюсь в кровать.

Тянусь к жене, поглаживаю ее по теплому бедру. Она лягает меня, попадая пяткой в электрическую косточку.

- Ты чего, больно! - кричу я.

- Мы все выяснили!

- То есть?

- А ты не помнишь?

- Абсолютно.

- Пить меньше надо!

- Надо, - соглашаюсь я.

Привожу мысли в порядок и спрашиваю:

- Ты сегодня не идешь на работу?

- Совсем допился - суббота сегодня.

- А малышка где? - интересуюсь я.

- К твоим увезли, ты чего?

А я лежу и смотрю в потолок. Выходной, значит.

Через полчаса я уже на улице. Мимо течет редкий воскресный люд. Хочется крикнуть, обращаясь к прохожим: "Люди! Есть жизни, где вы более счастливы, известны, талантливы!" Примут за идиота. Не поверят, что мир - ящик иллюзиониста, с множеством ... ( Как "дно" во множественном числе?)

Дно, дны, ден. Днищ, наверное. Филолог гребаный.

Надо бы пивка, поправить мозги. В карманах плещется кое-какая мелочь, прикидываю. Живем! Иду на оптовый рынок, гуляю, ищу пива подешевле. Беру сначала одну бутылочку дружественного белорусского пива, резко выпиваю. Прошибает целебный пот. Брожу. В

одном из контейнеров вижу Надежду. Мать моя! Какая встреча! Она торгует рыбными консервами и супами быстрого приготовления. Останавливаюсь перед контейнером. Надежда бесстрастно взирает на мою небритую физиономию. Кто я ей в этой жизни? Покупатель,

не более. Глупо улыбаюсь.

- Чего уставился? - спрашивает она.

- Привет!

- Привет, коли не шутишь!

Продолжаю улыбаться.

С грустью вспоминаю ее тело, такое близкое и далекое.

Гуляю дальше.

А вон и мой приятель без имени, катит тележку с мусором. Провожаю его взглядом. А ведь он, может, министр торговли на какой-нибудь иной ветви своего существования. А он катит себе телегу, гремит колесами и даже не подозревает об этом.

- Дорогу! Дорогу! Ноги, ноги берегите! - кричит.

Покатил, родимый.

Долго высчитываю оставшуюся мелочь, хватает на полуторалитровый баллончик "Жигулевского". Иду в парк неподалеку, выбираю сухую скамеечку. Сижу, размышляю. Посасываю пиво. Слабое пивко. Осмысливаю происшедшее. Принимаю для себя судьбоносное решение. Пить

только пиво. Прочь водку и дешевые портвейны. Пора браться за ум. Надо прислушиваться к добрым советам. Бормочу про себя, этакий самогипноз.

Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво.

Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво. Только пиво.

И меня швыряет в прошлое. Дешевый "жигуль" выступает в роли прустовского бисквита.

Ведь с пива все и начиналось, с пивка. Прикладываюсь. Вспоминаю юность, а заодно и молодость, когда надежда была не жалобной песнью свирели, не похотливыми щелчками соловья в липовых кронах, не весенним кашлем отмокающих крыш - она была скрежетом,

лязгом, грохотом дверного засова, стерегущего вход в пивной бар "Саяны" у метро Щелковская. И для многих, увы, человеков, томящихся, исходящих слюной, звук этот оставался лишь звуком. Дядя Гриша (Петя, Вася, Федя) - ветеран войны, а возможно, и

труда, в обветшалой, в сальных пятнах телогрейке был неприступен и строг. Он, в отличие от нас, нанизанных на суровую нитку пивной жажды, обладал свободной волей, слабо зависящей от такого объективного фактора, как наличие в зале пустующих мест. Дядя

Петя был прекрасным олицетворением вечного противоречия между асами и личностью. Массы повиновались слабейшему мановению его руки, если только можно было назвать мановениями рывки его рачьих ладоней. И хотя он прикидывался простачком: местов,

мол, нет, чего прете - нас не обмануть было - места есть всегда, и пока они есть, эти чудные места, под ласковым и ослепительным солнцем, и их много меньше, чем желающих занять эти места (о мудрая диалектика!), тогда-то и появляется дядя

Вася с небритым взглядом и чрезвычайными полномочиями. И как ни был бы сей местоблюститель честен и скромен, он всегда находится во власти личных пристрастий. Его несчетные друзья и товарищи - самые счастливые люди на свете. Мы и они. Мы

пританцовывали на мерзлом асфальте, они делово лупили кулаками в кованые двери. И нехотя вроде бы лязгал засов, и в темном промежутке, из которого сочился сладкий креветочный парок, возникало недовольное потревоженное лицо Федора Кузьмича или

Ильича. Он либо узнавал стучавшего, и тогда тот проскальзывал в вожделенный пивной полумрак, либо нет, и в этом случае огорченный, не узнанный друг становился в общую очередь. Много стучащих, да мало впущенных. Дядю Петю было нельзя купить, как нельзя купить гордую юношескую любовь, здоровую печень и острое соколиное зрение. Однажды некий полуинтеллигент в заиндевелых, вмерзших в нос очках пытался было сунуть ему в карман телогрейки пожухлый, словно осенний лист, рубль. С каким достоинством, презрением, брезгливостью достал его из кармана дядя Гриша и как грациозно швырнул в лицо очкарику: "Я тебе сейчас свой рупь дам, чтобы только харю твою поганую не видеть".

Давным-давно в самом сердце Новогиреева работал пивной зал "Теремок", прозванный так за свой сказочно-избушечный вид. Помню утро школьных каникул, когда трое прыщавых восьмиклассников, среди которых был и я, встретились в уютном полисадничке за зданием школы, будто бы специально созданном для малолетних курильщиков, втянули по несколько затяжек ядреного "Дымка", и уж не вспомнить кто, сухо, по-взрослому предложил: "Может, пивка попьем?" На том и порешили. С трехлитровым бидончиком (о скромность отрочества!), проинспектировав по карманам наличие финансовых ресурсов, мы взяли курс на "Теремок". Нам вряд ли можно было дать по шестнадцать лет, и сомнение,не выкинут ли нас из сказочного "Теремка", одолевало наши страждущие души. Наполнить бидончик взялся Валерыч, самый маленький, но самый длинноволосый, а именно состоянием прически, как нам казалось, и определяется солидность возраста. Когда наш смелый товарищ деловито просочился в чрево пивного зала, мы нервно закурили в ближайших кустиках. Но только выпустили по первой струйке дыма, как увидели Валерыча, бегущего к нам и матерящегося одними губами. Оказалось, в "Теремке" попивают пиво два наших школьных учителя, приятели - портвейном не разольешь: трудовик Октябрь Иванович и химик Вилен Михайлович.

Мы сидели в кустах полчаса, час, все более убеждаясь в серьезности намерений наших педагогов, покрывали матом их лысые головы, и наконец увидели, как они появились из пивных недр, и появление их было достойно пера неореалиста горбачевской эпохи. Двое пожилых мужчин в потертых, не новых и не модных костюмах, неторопливо достают сигареты, их движения полны тяжеловатой торжественности и достоинства, им некуда спешить, им светит каникулярное солнышко, жизнь для них - внебрачное дитя случая и тайны, они напоминали счастливых альпинистов, преодолевших трудный перевал, по ту стороны которого остались прожитые годы, тупые ученики и сварливые жены. Они не спеша беседовали у входа, а мы все материли их и завидовали, сглатывая слюну.

Наконец, педагоги ушли. Валерыч сделал вторую попытку, и она оказалась удачной. Через полчаса в Измайловском лесопарке мы тянули холодную пенную горечь, на меня пиво, кстати, тогда особого впечатления не произвело, оно пахло парикмахерской, но я, довольно причмокивая, имитировал удовольствие, с юношеским неведением размышляя, что "Каберне" и вкуснее и крепче - молокосос!

А студенчество?

Когда-то был ларек на Аптекарском, сверкающий волнистой обшивкой из канареечного пластика? Клочки рыбьей чешуи на дощатых выступах, мелочь с карманной крошкой на ладони, многоопытный приятель - румяный бородач, однокурсник, на целых семь лет меня старше. Его алые губы лоснились от жира, а смоляная борода, похотливо поблескивая на солнце.

- Гляди,- он показывал бородой на проплывающую мимо молодую женщину, - Не жопа, а симфония!

А "Ухтомка" - милая стекляшечка, которая в ранних сумерках казалась похожей на аквариум с желто-зеленой подсветкой, с вяло плавающими за пыльными стеклами тенями. И пусть добрый дядя, похожий на безвременно ушедшего артиста, постоянно не доливал пива, черт с ним, все с лихвой компенсировалось благожелательной атмосферой и свободолюбивым духом данного заведения. Мы начинали всегда с горячей жареной колбаски, обмакнутой в густую ядреную горчицу, чтоб обожгло небо, чтобы желудок зашевелился от закипающих в нем соков. А затем крупный, в полкружки глоток, потом креветочку, снова пива, вторую, третью, четвертую, пятую под сельдь иваси с яйцом, а на финал - моченый горошек.

Да, было время! В пивные заведения иногда заходили таинственные незнакомки. Как я по молодости лет завидовал тем, кто пил пиво рядом с женщинами! О, эти эфемерные создания, грациозно пьющие ароматный креветочный сок, сколько в их движениях нежности и подлинной свободы! Как изящны их блестящие от жира пальчики, разрывающие куриное мясо, как лучатся ваши глаза во время томных и страстных глотков! Куда только исчезает неуверенность и угловатость, все жесты естественны и музыкальны, как свежи, как загадочны, окутанные сигаретным дымом улыбки, как дружественны и откровенны отношения с мужчинами за столом, ибо пиво убивает похоть, возвращая нас в яблочный рай.

Ради них, таких восхитительных, мужская половина всегда готова была рискнуть мочевым пузырем. Кавалер вставал на страже у туалета (ибо женские гальюны в подобного рода заведениях, увы, не были предусмотрены), готовый преградить путь несущемуся не разбирая дороги перегруженному пивохлебу, чья ширинка уже расстегнута, а глаза полны предвкушения удовольствия, скажет коротко: "Там женщина" И тот смущался, и терпеливо ждал. В присутствии женщин обычно густой матерок разряжался, его многоярусные строения рушились, и наконец превращались в молчаливую пыль под взглядом иной розовощекой особы, с достоинством курящей редкую в те времена стомиллиметровую сигарету...

Пиво мое кончилось.

Надо возвращаться. Тащусь домой.

Жена встречает обычным вопросом: "Ты где шляешься?"

- А что, выходной же?

- У тебя вся жизнь - выходной, - веско возражает она. - Хватит, - говорит, - пора за ум браться. Стригись, мой голову, и в рот только по субботам. Встречают по одежке.

- Где меня будут встречать? - спрашиваю.

- Ты рехнулся, - говорит она. - В понедельник ты идешь на собеседование.

- Куда?

- В рекламное агентство.

- Кем?

- Идиот!

- Реклама - двигатель прогресса!

- Пятьсот баксов!

- Ого!

Чувствую себя рыцарем на перепутье: пойдешь направо - рекламное агентство, налево - старая машинка, сколько сторон, столько и возможностей.

Произведя необходимые гигиенические процедуры, ближе к ночи выкуриваю сигаретку на балконе. Решаю написать, может, черт его знает, описать свои приключения. Достаю машинку из футляра и вижу вправленный в каретку текст. Крупными буквами, без знаков препинания. Нечто вроде телеграммы.

НУ КАК ТЕБЕ ГЛУПЫШ ПОНРАВИЛОСЬ ХОЧУ СКАЗАТЬ О НЕДОСТАЧЕ ОДНОЙ ИЗ ТВОИХ ЖИЗНЕЙ ТЫ СЕЙЧАС ПОМИРАЕШЬ В ТЮРЕМНОЙ БОЛЬНИЦЕ Я НЕ СТАЛ ТЕБЯ НЕРВИРОВАТЬ МУЧИТЕЛЬНОЕ ДЕЛО А ЕЩЕ ОДИН ВАРИАНТ ПОСЛЕДНИЙ ОН У ТЕБЯ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ С АЛКОГОЛЕМ ЗАВЯЗЫВАЙ ОПЕКУН

Когда не пью, становлюсь телеманом. Сижу перед ящиком до одурения, наверное, это верный признак деградации.

Жена спит. Я, развалясь, щелкаю пультом.

Время - за полночь. Я принимаю горизонтальное положение перед включенным телевизором. Идет реклама напитка. Юноша в телевизоре истошно кричит. С какой-то немыслимо высокой лестницы он уронил металлическую банку. Банка катится вниз, шмякаясь о ступеньки. Юноша кричит так, будто внутри банки не лимонный напиток, а тринитротолуол. Пока банка летела вниз, я, похоже заснул.

Когда банка упала на землю, люди, ждущие ее приземления, отпрянули. Только один юноша взял халявную банку и открыл ее, халявная банка взорвалась у него в руках. Кричали теперь оба юноши: и тот, что вверху, и тот, что внизу. Тому, что внизу, было больно. Картинка моего сна окрасилась в багровые тона. Руки сжимали пульт дистанционного управления.

А во сне я мчался по солнечной дороге. Машина была дорогая, иностранная, шла легко, ветер шевелил волосы, руки ласкали податливый руль. Дорога была широкой и ровной, как за рубежом. Я наслаждался скоростью, давя на педаль газа. Стрелка спидометра скользила к отметке "200". "Надо бы сбросить немного", - подумал я, и в следующее мгновение обнаружил, что педали тормоза нет вообще. И пока я ногой пытался найти ее, ощупывая днище, словно из-под земли перед ним выросла ощерившаяся морда "КАМАЗа". Я закрыл глаза и приготовился умереть. Раздался страшный грохот металла, хруст стекла, а может, и костей.

Очнувшись, я увидел перед собой ухмыляющееся лицо со средних размеров сковородку. Над лицом была фуражка с кокардой. "Гаишник", - подумал я счастливо, - значит, живу". "Уже не торопишься?", - не без ехидства спросил гаишник. И протянул мне под нос шоколадный батончик, который я принял за трубку для определения наличия алкоголя. Я отказался, махнув рукой. Махнул рукой и удивился, что рука целехонька. Этой же рукой я перекрестился - гаишник пропал.

Оказалось, что целы и другие части тела. Незаметно опустилась ночь. Я сидел на дороге в полном одиночестве. Вместе с гаишником куда-то исчезли и покореженные машины. Я решительно двинулся вперед по дороге. Дорога была пустой, в небе висела полная яркая луна.

Скоро я увидел идущую мне навстречу девушку. Девушка шла быстрым шагом. Свет луны делал ее улыбку таинственной. Едва поравнявшись, девушка взяла меня за руку и весело предложила:

- Давай попробуем!

Ее прикосновение обожгло мне пальцы холодом.

- А если мне не понравится? - отпрянул я. Девушка мне не приглянулась, в ее улыбке появилось что-то хищное.

- Откуда ты знаешь, если не пробовал, - настойчиво проговорила девушка, показывая ряд безупречных зубов.

- А если мама узнает, - ляпнул я глупость, потому как никакой мамы поблизости не было.

А девушка уже тянула меня в придорожные кусты. Тело стало ватным, безвольным, присев на траву, я приготовился к самому худшему. Девушка устроилась рядом. В ее глазах был заметен звериный блеск, отраженный луной. Стало как-то не по себе.

- Свежее дыхание облегчает понимание, - сказала девушка каким-то странным глухим голосом. Потом она достала из сумочки упаковку мятных таблеток и проглотила их одним махом вместе с оберткой. Тут я заметил, что изо рта у нее торчат два клыка.

- Все лучшее - в тебе, - загадочно произнесла она и стала тянуться к моей шее. Изо рта ее пахло погребом, в котором поумирали все мыши.

- На что это она намекает? - испугался я.

- Попробуй - полюбишь, - снова заговорило то, что еще недавно было девушкой.

Тут я вскочил и опрометью кинулся прочь, не разбирая дороги. Я несся по лесу, ветки хлестали по лицу. Выдохшись, присел на пенек, где-то рядом было болото. Бесновались лягушки, горланя человеческим голосом. Одна кричала:

- Имидж - ничто!

Вторая:

- Жажда - все!

Третья:

- Не дай себе засохнуть!

Было жутковато. Напротив, с темной густой кроны дерева, на меня смотрели два светящихся глаза. "Сова, наверное", - подумал я. И действительно, двуглазое существо заухало на весь лес: "Сухо! Сухо! Сухо!"

- Нет, пора отсюда выбираться, - решил я и на свой страх и риск двинулся дальше в лес.

Проплутав неизвестно сколько времени, я наконец набрел на поляну и увидел бревенчатый домик вроде охотничьего. В единственном окне горел тусклый желтоватый свет. Массивная дверь скрипнула, когда я отворил ее. Войдя, я осмотрелся. В доме была одна большая кровать и много маленьких кроваток. На столе горела толстая свеча, воск капал с нее и шипел, застывая на столе. Я присел на колченогий табурет и перевел дух. Захотелось согреться, захотелось водки и обязательно с огурчиком. Вскоре я содрогнулся от громоподобных шагов. Бум. Бум. Бум. Дверь со скрежетом распахнулась, и в дом ввалилось что-то большое и зеленое с кровавыми глазами.

- Вы кто? - спросил я испуганно.

- Каждый раз во время еды у меня нарушается кислотно-щелочной баланс, - плотоядно сказало чудовище, наступая прямо на меня.

Я перекрестился один раз, другой, третий. Чудовище продолжало надвигаться.

- Думаешь, это свежее решение? - произнесло оно ехидным голосом.

Вырвав нательный крестик из-под рубашки, я выставил его перед собой.

- Не поможет, - сказал монстр и захохотал так, что зазвенели стекла. - Я - кариес!

Тут я понял, что это уже настоящий конец и начал вспоминать свою короткую бестолковую жизнь, родных, друзей, но ничего не мог вспомнить, кроме своей младшей сестры, вечно выдавливающей прыщи перед зеркалом.

- Возьмите его, - прорычал монстр.

Тут со всех сторон на меня кинулись маленькие зеленые кариесенята -бесенята почему-то в памперсах и с криками: "надорви, нажми, надкуси!" Я обреченно закрыл глаза, и тут проорал петух.

Я проснулся. Кричал не петух, кричал из телевизора тот самый юноша, выронивший банку. Была ночь. Юноша кричал. Я выключил телевизор, облегченно вздохнул и побрел спать...

К новой жизни!

В то время, когда... Когда не было еще дилеров, брокеров, пейджеров, хеджеров, риэлторов и прочей сволочи... В то время, когда пиво стоило тридцать семь коп. за бутылку... Когда оно безо всяких усилий со стороны пьющего легко провоцировало полет фантазии и мечтательную задумчивость. Когда...

К чему трогать дремлющую память, бередить засохшее горло? А может быть, просто осень? Осень, которая по силе пивной жажды может соперничать лишь с весной, да и то в ее самой стремительной, сосулечно-звонкой части середины марта. Как не хочется уподобляться тем, кто, втянув шею, бежит в гребаную контору, называемую офисом, бежит, посеревший душой, с истрепанным лицом, глядя себе под ботинки...

Вон двое мужичков, устроившись на скамеечке под сенью желтеющих деревьев, неторопливо посасывают пиво из горлышка. Завидую им по-хорошему. Чтобы в наше время пить с утра, мало мужества и дерзновения, нужны еще мудрость и неизбывная тяга к просветлению. Дзен, дзинь, поехали!

Осенью обостряется чувство социальной справедливости. Впереди зима, кушать хочется. Зарплату задерживают. Новые русские побеждают на аукционах. Кандидаты готовятся к выборам, пробуют промерить степень оттопыренности наших ушей, варят лапшу.

Но замечательно, что находятся люди, которые не летят, сломя душу, по реке жизни, кромсая будничную волну, а сонными рыбачками замерли в надувных шлюпках, залатанных иллюзиями. Течение, спотыкаясь, огибает их и становится скорее, стремглав поспешая дальше.

Чистый, умытый, выбритый, отутюженый, пахнущий дешевым одеколоном, я шагаю навстречу новой жизни. Стопы мои направлены в район станции метро "Тульская" в офис рекламного агентства, где я должен пройти собеседование на предмет моей пригодности к рекламному бизнесу.

Хорошо бы, конечно, пивка хлебнуть для храбрости. Приехал я пораньше, походил кругом, настроился, обозрел окрестности, отметил наличие неподалеку ларька с разливным пивом и уютного скверика. Сглотнул слюну.

Но воля к новой жизни победила предательские чревоугодные помыслы. Я чист и свеж.

Ветер гонит желтые листы. Солнечный листопад. Не без труда нахожу искомый переулок, нужный дом и заветную дверь. Черная металлическая дверь с кнопкой звонка.

- Вы к кому? - был вопрос после мелодичного перезвона.

- На собеседование, - бодро ответил я.

Раздался щелчок. Дверь отворилась. Я вошел. Охранник препроводил меня в комнату, где уже сидело несколько вспотевших и надеющихся соискателей. Конкурс. Магическое слово нового времени. Все по конкурсу, все на конкурсной основе. Это естественно. Я выглядел мастодонтом на фоне девочек в коротких юбочках и мальчиков с косичками. У меня возникло суеверное чувство, что от моих носков пахнет прелостью прожитых лет. Кто я? Слегка потасканный гражданин с филологическим образованием. Но назад дороги нет. Конкурс, так конкурс.

- Патронесса опаздывает, - сообщает девушка-секретарь. Она предлагает чай, кофе.

Отказываюсь. Увольте, думаю, пивка бы.

О, эти бездушные офисы! Черно-белая гамма. Черная мебель, белые стены, компьютеры, факсы, ксероксы, стерильно, как в операционной. Все функционально, все создано для погони за золотым тельцом, чтоб ничего не отвлекало.

Секретарь нам раздает анкеты. Вчитываюсь. Анкета подробна. Кто я, откуда, перечислить места работы, членов семьи, пристрастия, желаемый заработок, пунктов сорок всего. Вот она, новая русская бюрократия, нужно все знать. Вдруг я факс сопру?

Скрупулезно заполняю.

Затем анкету сдаю. И вот патронесса, резко распахнув дверь, входит. Шаг, взгляд, движения рук тверды и целеустремленны. Я распахиваю свои глаза.

Как вы думаете, это кто? Вы угадали, мой проницательный читатель. Это моя старая приятельница - Юлия П.! Не чаял я увидеть ее в этом худшем из миров. Она в строгом деловом костюме, даже ноги строги, колени покрыты броней серой материи.

- Здравствуйте, - говорит она и окидывает нас холодным оценивающим взором.

- Здравствуйте, - хором отвечают конкурсанты.

- Анкеты заполнили? - она сама энергия.

- Дааа... - тянем мы.

- Сейчас поговорим.

Она - наша учительница, мы - стеснительные первоклашки. Предмет - умение жить. Слушаем.

- Нашему агентству нужны копирайтеры, по-русски говоря, текстовики. Специалисты, которые могут написать текстовую рекламу, придумать слоган, девиз. Поэтому я бы вам хотела предложить пару заданий, чтобы проверить ваши навыки в этой области. Первое - это обычная реклама товара. Возьмите любую продукцию, будь то жвачка, автомобиль - неважно, и напишите сценарий видеоролика или слоган. Все, что придет вам в голову. Вторая тема сложнее - политика. Нашему агентству приходится заниматься и политической рекламой. Выберете политика или партию и постарайтесь так же набросать или ролик, или какие-то лозунги. Дальше у нас порядок такой. Я это быстро просмотрю, и мы с вами побеседуем. Это будет первая ступень отбора, после этого тем, кто нам приглянется, мы отзвоним. Им будет предложена интересная работа, хорошая зарплата и перспектива творческого роста. Есть вопросы?

Какие тут могут быть вопросы!

Раздали листочки. Я задумался. Реклама, конечно, достала. От кариесов и прокладок деваться некуда. Стиморол по ночам снится с его неповторимо устойчивым вкусом. А чего стоит тетка, которая апельсины швыряет в парня, и причем, подлая, в голову метит.

Решаю составить несколько пародий, тем более, что рекламу не пародирует разве что ленивый. Мысли у меня и раньше такие были. В голове что-то хранится. Пишу.

Новорусский проект.

Весеннее солнце заливает город. Молодой мужчина в шикарном светлом костюме идет по тротуару. Он оглядывается на проходящих мимо хорошеньких девушек, щурится на солнышко, радостно улыбается.

Слышится шум мотора. Мимо мужчины проносится автомобиль. Колесо машины ныряет в яму на дороге, заполненную водой. Летят брызги, сверкая на солнце.

Светлый костюм мужчины весь залит грязью. Он продолжает идти, словно не замечая этого. По-прежнему широко и радостно улыбается.

Надпись в углу кадра: "Это мой город".

Сыновнее чувство

Молодой человек в состоянии сильного похмелья мечется по квартире в поисках денег. Он выдвигает ящики стола, роется в серванте, копается в собственных карманах. Ничего не обнаружив, выходит из квартиры на лестничную площадку, звонит соседям. Дверь открывается на расстояние, которое позволяет длина цепочки. За цепочкой женское лицо.

- Червонец не одолжишь, соседушка? - жалобно вопрошает мужчина.

- Алкоголик, - зло отвечает женщина и захлопывает дверь.

Мужчина, потоптавшись, возвращается к себе в квартиру.

Подходит к телефону, набирает номер.

- Витек, спасай, помираю, червонец нужен, я отдам, скоро, ты меня знаешь, - и без того грустное лицо мужчины становится еще более печальным.

Он кладет трубку.

Сидя перед телефоном, обхватывает голову руками.

Голос за кадром: "Позвоните родителям".

Деликатес

Грязная опустившаяся женщина, по виду алкоголичка, топает по улице. В руках ее мобильный телефон.

- Хочу бормотушки настоящей, розовой..., - говорит она в трубку.

- Налево посмотри, - звучит бодрый мужской голос.

Он сидит на пустом ящике в чахлых зарослях в тихом дворике. Со всех сторон - окурки, пустые банки, бутылки, обрывки грязной бумаги. Рядом с ним - бутылка, в руках мобильный телефон.

- Так, сворачиваешь в подворотню, там, как увидишь помойку, обходи ее слева, тут в заборе дырка, так, за дыркой кусты, еще пять-шесть шагов - и ты на месте.

Женщина в это время, пока слышен голос мужчины, идет, точно следуя заданному маршруту. Наконец отыскивает своего собутыльника: на их лицах радость.

Мужчина делает крупный глоток из горлышка, протягивает бутылку женщине.

Голос за кадром: Ресторан "Три бухаря"!

Старорусский проект.

У забора лежит старый бомж. На заборе надписи: "Молодежь за Зюганова", "Банду Ельцина под суд", "I fuck you", "She likes sex" и прочее.

Небритое печальное лицо. Бомж вспоминает свою молодость.

Двадцать лет назад. Тот же забор. Молодой бомж, рядом с ним подруга бомжица. Горит костер. Они смотрят друг на друга влюбленными глазами. Блики костра освещают их лица. На заборе надписи: "Спартак - чемпион", "ЦСКА - кони", "Витя - козел", "Нинка - целка" и прочее.

К ним подходят милиционеры.

В ментовозке они смотрят друг на друга влюбленными глазами. Бомж дышит на окошко, по затуманившемуся стеклу выводит пальцем: "Я люблю тебя".

Нынешнее время. К одинокому старому бомжу подходит милиция.

Бомж сидит один в ментовозке, задумчиво глядя в окно. Печальное лицо. Скупая слеза на морщинистой щеке.

Надпись в углу кадра: "Мы вас помним".

Фатализм

Мужчина мечется по квартире, пытается изыскать способ покончить жизнь самоубийством. На кухне пытается включить газовую плиту - ручка отламывается. Пытается повеситься - веревка обрывается. Открывает воду в ванной комнате - воды нет.

Бормочет про себя: "Не выходит, не выходит..."

В комнате появляется мужчина в камуфляжной форме, протягивает ему автомат Калашникова и говорит:

- Просто нажми на спусковой крючок или позвони ближайшему киллеру.

Историческое

Наряд милиции топчется перед дверьми притона наркоманов.

Крупный план - волевое лицо капитана Судейкина.

Голос за кадром:

- Долго длилась осада. И уже на исходе была сила осажденных, уже кончились алкоголь, гашиш и маковая соломка. И тогда капитан Судейкин великодушно разрешил покинуть притон женщинам, взяв с собой лишь то, что они могут унести. И распахнулась дверь, и удивился капитан, увидев, что истощенные женщины тащат на себе обессиленных любовников. Возглавляла шествие юная Манька, неоднократно судимая за мошенничество и реализацию наркотиков. И повелел он тогда наряду возвращаться в отделение.

Капитан Судейкин. Всемирная история криминалистики. "Фонд борьбы за здоровый образ жизни".

Молодежное

Группа подростков на чердаке учит уроки.

Один из них обращается к зрителям.

- Учеба отнимает столько сил, если б не этот бодрящий запах, мне бы никогда не закончить школу. А скоро в продажу поступят тюбики за ту же цену, но на целых десять процентов больше.

Юноша достает из нагрудного кармана желтый тюбик.

Голос за кадром: "Клей "Момент" - нюхнул и порядок!"

Ностальгическое

Мужчина на кухне в одиночестве потребляет портвейн "Кавказ", накатив себе граненый стакан, грустно размышляет о быстротечности жизни. Здесь вбегает его сын, очень похожий на него юноша лет семнадцати. Резко хватает со стола стакан и подносит его к губам.

- Эээ... - тянет отец, немного опешив от неожиданности, в то время как паренек шустро, не морщась, выпивает содержимое стакана. Потом встает и радостно ерошит сыну волосы:

- И парню моему очень нравится!

Парень в свою очередь ерошит редкие волосы отца.

Голос за кадром: "Кавказ" - напиток для всех поколений"

С этим все. Теперь о политике. Что интересует русского человека в первую очередь? Где бы пожрать и выпить. Не так ли? Поэтому самая важная для него политика - это гастрополитика. Набрасываю следующее.

Объединение "Наш стол - Россия"

Бедный, полуразвалившийся деревенский дом. Обедает простая российская семья. Отец, мать, конопатый мальчонка-сын. На столе - картошка в мундире, квашеная капуста, соленые огурцы. Глава семьи, задумчиво сковыривая с картофелины шелуху, говорит жене: "Эх, Пелагеюшка, кумекаю вот: за кого голосовать нынче иттить?" "Да уж и не знаю, Степан...", -отвечает жена.

Тут неожиданно появляется лидер объединения, председатель правительства г-н Черносливов. В руках у премьера трехлитровая банка красной икры, батон сервелата и бутылка кетчупа. Лидер широко улыбается:

- От нашего стола - вашему столу.

Крупный план: радостное удивление на лицах крестьян.

Голос за кадром:

- Они теперь знают, за кого голосовать.

Довольный мальчонка поливает кусок колбасы кетчупом.

Голос за кадром:

- Наш стол - Россия!

Партия почитателей портвейна.

Титр - такого-то выборы.

Небритый мужичок в рваной телогрейке мучается у ларька, стреляя деньги на опохмел. Бедолага с вожделением взирает на витрину, где стоит бутылка портвейна "Молдавский белый", и с болью на ценник - 7000 руб. Музыкальный фон: грустная, лирическая мелодия - Глюк, Сибелиус, Таривердиев, etc.

Титр: на следующий день.

Тот же несчастный мужичок, с теми же проблемами. Но продавец в ларьке снимает с бутылки ценник, жирно зачеркивая последний ноль. Мужичок с радостью бросается к окошку, протягивая мятые купюры.

Потом мы видим его счастливого, чудом удерживающего в замерзших пальцах несколько бутылок. Звучит бравурная, оптимистическая музыка - Берлиоз, Дунаевский, Пахмутова, ets.

Крупный план: опухшее, радостное лицо.

Голос за кадром:

- Так будет! Партия почитателей портвейна.

Избирательное объединение "Диетический выбор России - объединенные вегетарианцы".

В кадре весьма упитанный молодой человек, сидящий за компьютером.

Голос за кадром:

- Федор Толстосумов - коммерсант. Согласитесь, трудно заниматься бизнесом при такой комплекции. Надо крутиться, шевелиться, бегать. А тут усталость, одышка, сердцебиение. Любит Федя много и вкусно поесть. Его любимые лакомства - наваристые щи со свининой, русские пельмени, утонувшие в сметанке, бисквитные пирожные, американское пиво "Berg". Все это он поглощает в неимоверном количестве. Просто беда. Но, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Попал Федя в трудную финансовую ситуацию. От многого пришлось отказаться. Питался на ходу "Марсами" да "Сникерсами", о пиве забыл, пил только "Hershi". Похудел на шестьдесят килограммов.

В кадре: похудевший Федор Толстосумов проводит деловое совещание.

Голос за кадром:

- А тут и финансовый кризис закончился. У его фирмы дела пошли в гору. Женился Федя, нашел верную и надежную спутницу жизни. Но новым привычкам изменять не стал. О пельменях и не вспоминает. Маслины кушает. Он выбрал здоровый образ жизни.

Сделайте правильный выбор! Избирательное объединение "Диетический выбор России - объединенные вегетарианцы".

"Партия голодных Российской Федерации".

На фоне алого полотнища - кусок докторской вареной колбасы с ценником 2.90.

Звучит попурри из "Интернационала", "Марша энтузиастов" и "Вставай, страна огромная".

Появляется лидер партии, вздымая кривой указательный палец:

- Ты помнишь, товарищ? Верь, придет она, на докторскую прежняя цена!

"Партия кулинарной свободы".

В кадре разгульное деревенское веселье. Захмелевшие бабоньки поют частушки:

"Кому че, кому ни че,

Кому борщ, кому харчо,

Кому разные блюдя

Кому конские ... копыта.

Ах-ты, ух-ты - будут все продухты!

Опа! Опа!"

Лакомо-дармовая партия России.

Берег Индийского океана. Солнце. Горячий песок. Кругом "Баунти". На песке загорают обнаженные Митя Руркин и Катя Бесинкова. Митя обливает девушку кокосовым соком. Катя смеется. Митя облизывает ее смуглое тело. Катя смеется. Она говорит:

- Митя, ты знаешь, чего я хочу?

- Я тоже хочу, - отвечает Митя.

- Глупенький! Я хочу помыть ноги. В этом чудном теплом океане!

- Я тоже, - восклицает Митя.

Взявшись за руки, они бегут к воде.

Голос за кадром:

- Каждый россиянин должен мыть ноги в Индийском океане!

Блок "Поварихи России".

Общепитовская столовая. Дородные поварихи в белых халатах и колпаках.

Они помешивают варево в котлах.

- Ух, хорош супец, - говорит одна.

Помешивает. Продолжает:

- Говорят, что лучшие повара - мужики. Вранье! Лучше женщин никто не готовит.

- А еще детей растим, обуваем, одеваем, - продолжает другая. - Мужичок-то нынче пошел какой-то недоделанный. Ему бы только поболтать о политике.

Тут к раздаче подходит некий мужчина с тарелкой, на которой чернеется нечто.

- Бабоньки, тут котлетки чего-то не того. Припахивают.

- Во, гляди, - говорит первая повариха, - гурман, мать его. Припахивают. Сам ты припахиваешь. Дома надо жрать, иди отсюда!

Голос за кадром:

- Мы, женщины, накормим, обуем, оденем всю Россию.

Еда, обувь, одежда - слова женского рода. Голосуйте за нас.

Блок Сергея Cтряпухина.

В своем рекламном ролике лидер блока, известный кинорежиссер, использует отрывки из своего последнего фильма "Два часа из жизни сволочей".

Кадр. В кабаке за столом "новый русский" мажет икру на хлеб, долго жует, подливая себе шампанское.

Голос Стряпухина за кадром:

- А вот так называемые "новые русские". Смотрите, что делает негодяй! Как по-хозяйски жует! Наворовал-то сколько! А между тем девяносто процентов россиян живут за чертой бедности, не могут позволить и сотой доли того, что исчезает в его бездонной пасти.

Следующий кадр: благотворительный обед для малоимущих. Старенькие бабушки и дедушки жадно хлебают жидкий супчик.

Голос Стряпухина за кадром:

- А вот другая жизнь. Совсем иные деликатесы.

Следующий кадр. Другой мужчина, тоже в двубортном костюме, за столом. Он жадно впивается зубами в поросячью ножку. Сидящая рядом с ним красивая девушка наливает ему в рюмку водки из трехлитровой бутылки "Smirnoff"

Голос Стряпухина за кадром:

- А вот еще один мерзавец. Посмотрите, посмотрите, что делает. Полная деградация. Полная потеря нравственных ориентиров. Он, подлец, даже и не поперхнется. А между тем...

Следующий кадр. Старичок роется в мусорном баке. Наконец извлекает оттуда позеленевший кусок хлеба.

Да, есть и такие картинки в нашей российской действительности...

Все это накрапал я довольно быстро. И еще помимо прочего я написал один листочек. Интимное, так сказать, послание. Лично Юлии.

"О, Юлия, Юлечка, Юла, Юли, Юлек. В имени твоем есть что-то жаркое, летнее, июльское.

Ты сидишь напротив меня - строгая, деловая, неприступная, но я помню тебя совсем иной, очаровательно нежной и ласковой. Мы ведь встречались с тобой в параллельных мирах. Чушь! - скажешь ты, - бред. Тебе нужны доказательства? Пожалуйста. Я знаю, что между пятым и шестым шейными позвонками у тебе две удивительные родинки. Я целовал их в этих мирах и не один раз. Не знаю, почему судьба вновь и вновь сводила нас. Я был другим в тех мирах, я был сильным и смелым. А здесь я лишь потасканный неудачник, и ты для меня закрыта - серая материя твоего дорогого костюма скрывает от моего взора твои острые манящие колени, резвые бедра, твою нежную шелковую кожу. Юлия! Больше всего на свете я хочу блуждать языком по твоим нежнейшим розовым, как предрассветные облака, пятам, дышать знойным воздухом ягодиц, пить солоноватую влагу из твоего сладчайшего лона.

Ты не помнишь меня? Но мне дана эта память. На счастье ли, на беду ли, не не ведаю. Юля! При произнесении твоего имени мои губы складываются в поцелуй - о, волшебство эти трех звуков. Ю Л Я - соленые, горячие, влажные звуки. О Юлия, огонь моих чресел, отрада души моей беспокойной, блуждающей в иных мирах! Вспомни меня! Заклинаю!"

Недурственно получилось!

К патронессе вызывают по алфавиту, демократично. Не пришлось мучаться ожиданием и курить в специально отведенном месте. Я первый. Вхожу, протягиваю ей свои листы. Сажусь напротив в мягкое кресло. Смотрю на нее.

Она пробегает глазами мою писанину. Иногда улыбается. Вот берет листочек с интимным посланием. Улыбку смывает с ее лица. Лед. Холодный огонь. Социальный статус давит, понятно.

Она поднимает на меня глаза. Что я? Глупо улыбаюсь, естественно.

- Вам бы романы писать надо, молодой человек, а не в рекламном агентстве работать, - говорит она.

- И это все, что вы мне можете сказать?

- К сожалению, да. Вы свободны.

Это приговор. Не судьба, значит. Не вариант. Ухожу. Потные претенденты на свободные вакансии удовлетворенно дышат мне в затылок, одним меньше. Выхожу в осень, в листопад.

Мне остается только направиться к пивному ларьку. Пригубить кружечку дешевого пива. Оно - лучшее средство от сердечных недугов. Первую глотаю залпом. Листья желтые над кружкою кружатся. Вторую пью с расстановкой.

После пятой настигает икота. Подавляю в корне. Набираю воздуха, задерживаю дыхание и подпрыгиваю. Голова свежеет. Жизнь впереди.

С шестой полулитровой баночкой направляюсь в скверик неподалеку.

Там встречаю на бульваре мужчину со следами былой интеллигентности на лице. Он сидит грустный, с бутылочкой "Балтики" в руке. Меня тянет пообщаться.

- Грустим? - спрашиваю я.

- Понемногу, - отвечает он, делая глубокий густой глоток.

Да. В зрелости пиво имеет вкус жизненного поражения. Время идет, шумят "Мерседесы", юные особы несут себя, норовя продать подороже, а мы стоим и причащаемся возле лавочки. Потеплевшими, печальными глазами обозреваем текущую мимо нас жизнь.

- Иномарку пропил, - говорит он.

- Целую иномарку? - недоверчиво спрашиваю я.

- Что у тебя было по математике?

- Твердая тройка.

- Прикинь. Двадцать лет выпиваю по шесть литров в неделю. В году пятьдесят две недели. Умножаем. Что получается? Шесть тысяч двести сорок литров. Ведь это какие деньги! Ну, давай в среднем по полдоллара, хотя сейчас позволяю себе иногда и по доллару за бутылку. Ладно, возьмем хотя бы по 65 центов, туда-сюда. Чуть больше четырех тысяч баксов.

- Какая же это иномарка? - возражаю я, - "жигуль", причем подержанный.

- Да, подержанный, но в хорошем состоянии "жигуль" - автомобиль, разумеется. А если прибавить к этому разнообразные встречи с портвейном, сухим, водкой, редкое баловство с ликерами. Накидывай столько же - вот и получишь какую-нибудь "Тойоту". Ты вот скажи, почему мы торчим у лавочки, а не катим с тобой на иномарке?

- Каждому свое, - философски заключаю я и затем предлагаю, - продолжим?

- Взять-то можно, - размышляет он вслух, - но где, в каком ларьке можно купить надежды, хотя бы 0,33, а на закуску хоть крошечный пакетик смысла, слегка приперченного удачей.

Он достает из дипломата бутылку "Балтики" и презентуют мне. Продлеваем мгновения самопознания. Ведь мы за это боролись. Кричали на митингах: свобода, Ельцин, хунту долой! И вот награда: круглосуточно бьющие пивные фонтаны.

- Что ждет нас там? - он машет рукой в сторону несущихся машин. - Жесткое время широких возможностей. Лица, сбрызнутые одеколоном "Эгоист" за двести восемьдесят штук. Представляешь? Пересчитаем-ка! Грубо поделим двести восемьдесят на три с половиной тысячи. Получим: два ящика приличного отечественного пива...

- А оптовые скидки? - поправляю я своего случайного соратника, этого философа с математической жилкой.

Отчего же так печальны, грустны глаза моего случайного соратника? Откуда это неприятие окружающей действительности?

- Может быть, портвейна? - робко предлагаю я.

- Пиво на вино, - говорит он веско, - дерьмо, а вино на пиво - диво. Но сегодня мешать не хочется.

Мы сидим на лавочке. Ветрено, листопад, город давит бременем чужого преуспеяния.

- Ты знаешь, - продолжает мой собеседник, - пиво надо пить с утра. Я ведь давно отказал себе в удовольствии принимать с утра кружечку для тонуса. Это еще одно из моих бесчисленных поражений. Говорят, попахивает. Люди со свежим дыханием все заполонили. Всех нас взяли в полон. Практицизм и выгода царят в некогда духовной России.

Я соглашаюсь.

- Пиво - это как религия, образ жизни, многим этого не понять.

- Есть даже партия любителей пива, - пытаюсь я выведать у него политические пристрастия.

- Нет лучшего способа скомпрометировать идею, чем создать партию. Большевики, например. Или любители пива, например. Создали бы партию в годы антиалкогольного террора, вышли бы на Красную площадь с лозунгом: "Дать пиво народу!". Облили бы себя в знак протеста томатным соком. Так нет, тихо стояли в очередях и мучились, а избранные отоваривались с черного хода. Партия должна бороться, а не распределять блага.

Я согласно киваю.

Плывущие мимо девушки с жалостью посматривают на нас. Мы долго провожаем их взглядом, делая глоток "фрейдовского темного бессознательного", разлитого в Вене.

Подходит алкоголик синюшного вида, рублишки, говорит, не хватает.

- Отвали! Не хватает - вон Кремль рядом. Слыхал про осеннее наступление трудящихся? - политически грамотно реагирую я.

Синяк обреченно уходит.

Мы стоим в молчании. Осень - грустная пора. Конец века - пора тоже невеселая. Отрыжка чипсами.

- Еще по одной, - предлагаю я.

Мой случайный соратник отрицательно качает головой.

- Пожалуй, хватит. Завтра какое-то совещание.

Он уходит. Я остаюсь один. Пью.

Грущу ли я о потерянной моло... да нет, жизни? Но такова уж доля. Кому делать революции, кому-то лишь испытывать поллюции, эти мимолетные оргазмы сновидений. Кому-то участвовать, кому-то соглядатайствовать, наблюдать. .

Мелкий желтый листочек залетел в кружку. Поэтично.

Слышу визг тормозов. "Виктор Иванович!" - меня настигает далекий голос сквозь вату опьянения.

"Виктор Иванович!" Кому я понадобился? Голос доносится из белого "БМВ". Мафия? Нет! Ба! Да это Юлия сидит в машине и зовет меня. Некоторое время размышляю, что мне делать с недопитым пивом, оставлять, честно говоря, жалко, допиваю, резко закидывая голову, после чего иду к ослепительной иномарке. Может, это и есть последняя ключевая точка, из которой и вырастет новая ветвь моей жизни, как обещал опекун. Меня вроде как отсканировали. Один Я остался, махнув рукой, другой Я нетвердой походкой двинулся на зов. Тот, другой, пошел навстречу стриженной брюнетке, чем-то похожей на Деми Мур. Тот, другой, сел на сиденье рядом с молодой женщиной и улыбнулся ей. Первый же направился к ларьку без надежд и сожалений. Может, мы помахали друг другу рукой на прощание.

- Что вы там говорили про иные миры и откуда вы знаете про мои родинки? - спросила Юлия, улыбнувшись.

Стоп! Это уже другая история. Другой роман.

«Наша улица» № 10-2000