Сергей Овчинников

НИКОНОВ, ФРЕЙД И ДРУГИЕ

рассказы

ВАЛЕНТИН

Он вернулся из армии загрубелым, как набрякший от злости кулак. Многое передумал он за два года службы и решил, что добротой сейчас не проживешь, слабых пинают, а все разговоры о морали - прикрытие для темных делишек умников. Почти все в армии, начиная от прапорщика и заканчивая генералом, лопотали одно, а делали совсем другое. Валентин строил генеральскую дачу, красил траву зеленой краской, услуживал "дедам", чтобы вскоре самому лупить новобранцев. Он связывал их колючей проволокой и бил резиновой дубинкой по пяткам, стараясь, чтобы следов не осталось. Бил не со зла, так принято было, считалось негласно, что "дедовщина" лучше всего дисциплинирует новобранцев.

И теперь Валентин знал, что делать. Жизнь - такая же армия, только генералы другие. На первых же дембельских танцах он познакомился с Зоей, которая стала его невестой. Красивая, фигуристая, подходила она Валентину еще и дерзким характером. Зою воспитывала мать, которая отсидела срок и потому презиравшая малейшие проявления слабости. Валентин тоже готовился "ломать жизнь через колено", ему нужна была соратница в житейских битвах. Первым делом они перебрались из деревни в портовый город - Калининград. Зоя носила в животе ребенка, снятая квартира требовала денег, Валентин устроился моряком на рыболовное судно. Месяцами он пропадал в море, на судне его быстро признали: работал он бешено, глаза его в ссорах наливались животной яростью - это внушало уважение. Их судно ходило в Тихий, Атлантический, Индийский - ловили тунца и кальмара. По бортам корабля стояли мощные бинокуляры, дежурный осматривал горизонт, стараясь обнаружить птиц, которые, среди моря, служат верным признаком рыбной стаи. А стаю рыб обязательно пасет хищный тунец. Судно подходило к скоплению рыбы, "прозванивая" море эхолотом, сбрасывало катер, и тот окружал стаю сетью. Дно у огромного кошеля быстро стягивали, начинали выбирать сеть с добычей. Улов сортировали, замораживали, продавали затем в иностранных портах или сгружали на отечественные плавбазы. Валентин отдыхал в Сингапуре, Малайзии, Новой Гвинее, Индонезии... Он и сейчас бы плавал, только началась в России перестройка, зарплату платить совсем перестали, а их почти новое судно продали китайцам за бесценок. Валентин оказался на улице и первое время не мог понять, что в стране происходит? Затем догадался: когда в богатой семье умирает хозяин, избалованные дети распродают все по дешевке, чтобы быстрее получить деньги на рестораны, путешествия, любовниц и героин.

Тут в стране разрешили частную торговлю, Валентин занялся бизнесом. Поначалу ему везло, да и нравилось быть самостоятельным. На флоте все время приходилось подчиняться, здесь же он сам принимал решения, нужно было драться за жизнь, а драться Велентин любил.

Купив подержанную иномарку, Валентин объезжал знакомые деревни, скупая у крестьян молоко, творог, сметану. Все это, с изрядным барышом, он продавал в Калининграде. В деревнях у дороги Валентина ждали очереди желающих сдать молоко, в городских дворах - очереди покупающих. Вставать приходилось в пять утра, ложиться, иной раз, заполночь, но каждый день Валентин приходил домой с полными карманами денег. Он еще никогда так много не зарабатывал. Спустя год он купил новую машину. Через два - хутор, неподалеку от родной деревни, возле соснового леса. Через пять - большую квартиру в Калининграде. Спустя семь лет он мог позволить себе путешествие в Париж, январский загар в Хургаде, норковую шубу для жены из Греции, только времени на все это не было. Валентин ежедневно, без выходных, семь лет подряд, вставал утром в пять, и отправлялся ворочать сорокалитровые бидоны. У них с женой было уже двое детей, из худенькой девушки Зоя превратилась в пышную аппетитную блондинку с кукольным личиком, большой грудью и полными бедрами. Валентин считал, что ухватил жизнь за павлиний хвост, и крепко держит цветастые перья.

Мать его к этому времени умерла, с отцом и братом, что остались в деревне, Валентин почти не общался. Зоя считала, что деревенские завидуют им, потому что сами "жить не умеют", обижалась, если в свободные часы Валентин заезжал к отцу или брату.

- Что, грязи захотелось? - ревниво спрашивала она. - Давно не нюхал навоза? Ну и живи там! Зачем было домой возвращаться!?

Валентин отмалчивался, но в деревне бывал все реже. Отец завел другую семью, брат женился, развел в деревне баранов, - у него их во дворе было штук двести, - да еще взялся гонять машины из Польши на калининградский рынок.

Все благополучие рухнуло в одночасье. "Как, откуда приходит горе? - спрашивал потом себя Валентин. - Почему счастье, довольство не могут длиться вечно? Пусть даже не вечно, а пока ты молод!?" Сначала не выдержала широкая спина Валентина. Однажды утром, как всегда, схватив два сорокалитровых, полных молока, бидона, Валентин понес их к машине, в спине что-то хрустнуло, болью прострелило в правую ногу. На другой день Валентин уже не смог подняться с кровати. Правая нога не слушалась, по ее задней поверхности струился плотный болезненный тяж. В больницу Валентина доставили на одеяле, перед глазами у него стояли деньги, которые он упускает. От злости хотелось кусать подушку и, чтобы не потерять бизнес, Валентин стал звонить отцу. Тот согласился помочь, взял ключи от гаража и машины, утром, вместе с Зоей и женой брата, поехал за молоком. После своих допотопных, легоньких "Жигулей", отец не справился с тяжелой, быстрой иномаркой, на большой скорости врезался в дерево. Валентину до сих пор в кошмарах снится тот день. Больничная палата, его нога на вытяжении, в дверях появляется брат:

- Зойка, отец, моя жена... Все в реанимации!

Валентин тогда зарычал от ярости, вскочил с кровати, путаясь в медицинской упряжи, бросился к выходу, скача на одной ноге. Отец не приходил в сознание две недели, у Зои были сломаны тазовые кости и правое плечо, у жены брата - открытый перелом голени, машина разбита в хлам. Почти все средства, что были у Валентина, ушли на лечение, остатки денег пришлось отдать брату, чтобы тот, пока Валентин дежурил в больнице, привез из Польши машину. Брат вернулся через неделю - серый, трясущийся, избитый. В Польше он угодил к бандитам, остался без машины и денег. У Валентина тогда впервые в жизни опустились руки, три дня он лежал, почти не вставая, затем собрался и поехал на рынок. Продал шубу жены и свою дубленку, купил на вырученные деньги ржавый рыдван той же марки, что и его разбитая машина. По ночам, в гараже, вместе с братом, он красил развалюху, вваривал номер кузова от разбитой машины, перебивал номера на двигателе. Спустя две недели можно было ехать торговать. Деревенские знали о несчастье и давали молоко в долг.

Был у них с братом страшный год, когда они почти не спали, работая, как проклятые, выхаживая отца и жен. Через год поломанные кости женщин срослись, и отец поднялся, Валентин купил новую машину, да вот Зою после аварии будто подменили. Она располнела, обабилась, остервенилась. Валентин, едва передвигая ноги от усталости, приходил домой после работы, а Зоя кричала, тряся кулаками:

- Где ты был, паскуда!? Таскаешься по блядям вместе со своим братцем!? Семья уродов! Я вас всех ненавижу! Да я посажу твоего отца за все, что вы со мной сделали!

И она действительно, подала заявление в суд.

- Как ты можешь!? Он же хотел помочь нам! - кричал Валентин. - Что ты делаешь!?

А Зое точно шлея под хвост попала. Валентин решил, что жена сошла с ума, ездил консультироваться у психиатра. Врач долго слушал Валентина и сказал, что, скорее всего, Зоя не может простить свекру своей потерянной красоты...

Валентин снял для себя отдельную квартиру, чтобы не сорваться как-нибудь, не ударить Зою. Казалось, она ждет этого, чтобы подать в суд и на мужа. Валентин теперь не мог думать о работе, запил, к нему приходили случайные женщины, Зоя подала на развод. За один год ничего не осталось от прежнего счастья. Валентин, когда жена уходила к матери, навещал детей, брал на колени дочку или сына, молчал и тяжко думал о том, что вот и сейчас он любит Зою, эта любовь грела его все последние пятнадцать лет, а теперь - мешает. Валентин глядел на сына и дочь, плакал, а потом решил бороться. Для начала требовалось убить любовь, которая делала его уязвимым.

И Валентин принялся за дело. Каждый день вспоминал только самое плохое, что было в их семейной жизни, внушал себе, что жена никогда не любила его, а лишь использовала. Он твердил себе мысленно, что Зоя хочет его уничтожить, что ей нельзя доверять, она враг и с ней нужно воевать ее же оружием. Валентин перестал пить, вернулся домой и, когда Зоя начинала скандалить, уже не ругался, но смеялся ей в лицо.

- Хочешь развестись? - говорил он, улыбаясь. - Пожалуйста. Не успеешь уйти из дома, как я приведу другую женщину. Твоя постель еще не успеет остыть!

- Хочешь быть самостоятельной? Пожалуйста. Только ты никогда не работала и ничего не умеешь, а содержать я тебя не собираюсь. Иди, проваливай...

- Квартиру мы разменивать не будем, мне нравится эта. Я выплачу тебе твою долю. Неизвестно еще, с кем останутся дети! Что ты можешь дать им, бездельница!?

- Как ты будешь жить со своей злобой?! - смеясь, говорил он Зое. - Ты ведь скоро лопнешь от злости! Ты никого не любишь и закончишь свою жизнь в одиночестве, никому не нужная и больная!

Он еще много чего сказал жене, выстраивая меж нею и собой невидимую стену, обрывая с кровью те нити, которые соединяли их раньше. Теперь, когда Зоя начинала ссору, Валентин равнодушно пожимал плечами - чужая, безразличная женщина с дурным характером, только и всего. И Зоя не выдержала. Она уже не кричала, только плакала, говорила, что покончит с собой. Он ей спокойно благоволил:

- Быстро закопаем, небольшой памятничек поставим, валяй. Предпочитаешь веревку или что-нибудь экзотическое?

Как-то вечером Зоя подошла тихо к Валентину - он, усталый, сидел вечером на кухне, - обняла его сзади, прижалась к его плечу, зашептала тихо, ласково, как в прежние времена:

- Прости меня, дуру несчастную... Я точно с ума сошла или бесы в меня вселились... Ты и вправду меня больше не любишь?

- Не люблю. Ты доигралась, девочка, - сказал, не оборачиваясь, Валентин. - Ты можешь делать все, что угодно. Можешь разводиться, уходить, вешаться. Мне все равно.

Зоя отошла, сгорбилась. Больше у них скандалов не было. Зоя, поняв, сколь важное она потеряла, хотела что-то исправить, но у Валентина было внутри спокойно и пусто, как в большом и шумном когда-то доме, откуда ушла жизнь, оставив гулкую, сторожкую тишину, нарушаемую лишь пронзительно тихим звуком стареньких, с гирькой, ходиков, напоминающих о прошлом. Валентин знал теперь, что, перестав любить, становишься неуязвимым, женщина перестает дергать за ту ниточку, которая привязана к твоему сердцу. Наверное, думал он, у всех наступает время, когда любовь мешает, человек слишком слаб, чтобы сохранять любовь долго...

Все бы ничего, да от душевной пустоты у Валентина стали мелькать мысли о самоубийстве, потому что вокруг были только убыль, поражение и ложь. Отец и брат, после суда, который Зоя проиграла, не разговаривали с Валентином, а молочный бизнес окончательно развалился. Место Валентина заняли другие люди. Он пробовал встать рядом с ними, но ему тут же сожгли гараж, и он равнодушно отступился. Жизнь, которую Валентин вел раньше - только деньги, работа, - стала казаться ему бессмысленной. Ему было все равно, что делать, и он, за три последующих года, был таксистом, сутенером, возил на рынок с вокзала приезжающих за иномарками, пока не устроился дальнобойщиком - вне дома ему было спокойнее, он почти забывал о горе, выжигая дорожной усталостью ненужные мысли. Хозяин транспортной фирмы дал Валентину огромную фуру, в кузове которой помещалась холодильная установка. Нужно было возить в Сибирь мороженую рыбу, из Перми в Москву - картошку, ее продавали на столичных рынках азербайджанцы. Из Москвы в Калининград Валентин тащил сигареты, в Литве продавал из баков дешевую российскую солярку, в баки его фургона вмещалась почти тонна горючего. Валентин был обеспечен, здоров, но с душой что-то происходило. Он смотрел на цветы, деревья, молодую траву весной, не чувствуя их запаха! Брал в дороге молодых женщин - их много попадалось, несчастных, доступных, жаждущих денег, - они оставляли его равнодушным. Он потерял даже хмельную радость и уже окидывал взглядом остающиеся до смерти годы, желая, чтобы они быстрее закончились. Смерть уже не пугала, скорее манила его. Он стал замечать, что не торопится вывернуть руль своей фуры на встречной полосе, когда навстречу ему несется смерть в громадном встречном автофургоне. Он ждал секунду, вторую, третью, не чувствуя страха, глядя, как отчаянно сигналит ему фарами собрат по дороге, в последний момент вздыхал и брал вправо - жить было незачем, но и умирать тоже. Нужно было растить детей.

Во время отдыха меж рейсами Валентин старался теперь больше времени проводить на лесном хуторе, который успел купить во время своего молочного богатства. Валентин приезжал один, запирал машину и, первым делом, отправлялся в лес. Места вокруг были знакомые с детства, трогательные - Валентин бродил до усталости, слушал, как шумят вершинами сосны, после запирался в доме, чтобы читать, спать и думать. Наблюдая за другими людьми, Валентин пришел к выводу, что в сорок лет у многих жизнь как-то выцветает, упрощается. Наверное, думал он, можно смириться с этим или завести другую семью, чтобы прожить еще одну жизнь с молодой женщиной, растя младенца, глядя на мир его наивными глазками, ведь отсветов детского счастья порой бывает достаточно, чтобы согреться ужаленному жизнью человеку. Был, правда, еще один путь, Валентин знал - попробовать жить душой: не может быть, чтобы человек был создан только для того, чтобы растить детей, должно быть у него и другое предназначение. "Какое?" - спрашивал себя Валентин, и мысли его, волей неволей, обращались к религии, там гнездилось нечто важное, пока ему неведомое, быть может, спасительное. "Если Бог позволяет человеку жить и после сорока, - размышлял Валентин, - он должен приготовить ему работу для этого срока. Освободившись от суеты молодости, нужно понять что-то важное, сущее, главное, для чего родился? Но вот что, что?"

НИКОНОВ, ФРЕЙД И ДРУГИЕ

Сашка Никонов увидел эту книгу на рынке, неподалеку от места, где они с женой торговали сантехникой, книга лежала на лотке вместе с учебниками, ее обложка сияла золотыми тиснеными буквами: Зигмунд Фрейд "Введение в психоанализ".  Сашка прочел название, долго листал плотные лощеные страницы, в нем вспыхнула старая зависть к образованным людям, для которых эти книги написаны. Сашка с детства мечтал учиться, но вырос в многодетной семье, с пятнадцати лет пришлось зарабатывать на жизнь. "Возьму и куплю ее сейчас! - запальчиво думал Сашка. - Не глупее других, неужто не разберуся!?" Сашка потоптался немного, крякнул и достал кошелек, хотя книга, по его мнению, была чудовищно дорогая. Пятнадцать долларов - совсем ошалели! Впрочем, эта сумма лишь подчеркивала солидность приобретения.

Весь базарный суетный день у Сашки на душе было радостно. Вечером, завезя непроданный товар домой, поставив машину в гараж, Сашка вымыл руки, достал из сумки книгу и положил ее на тумбочку, возле своей кровати. Жена Вера, погуляв с собакой и зайдя в спальню переодеться, увидела книгу, повертела ее в руках.

- Чего это ты? Сбрендил? - спросила удивленно. - Вроде никогда такими вещами не занимался... Охота тебе эту дрянь читать?

- Сама ты дрянь! - возмутился Сашка. - Если хочешь знать, это основоположник, как там... психоанализа!

- Ну и на кой ляд тебе этот анализ? - не понимала Вера. Она снимала колготки, смазывала кремом опрелости в паху и под большими грудями. - Кого ты хочешь анализировать?

- Да всех можно анализировать: меня, тебя, черта лысого! - ярился Сашка.

- Придурок, - вздохнула Вера. - ты больно умного из себя не строй! Торгуешь унитазами, и торгуй! Не лезь не в свое дело, коли не понимаешь!

- Ну ладно, если так, я тебя первую проанализирую! - угрожающе прошипел Сашка, отправляясь на кухню варить пельмени.

Сантехникой Вера и Сашка торговали уже давно. Раз в полгода ездили в Саудовскую Аравию за товаром, оттуда приходили контейнеры со смесителями, раковинами, унитазами. Вера стояла на рынке и продавала, а Сашка возил товар из дома, одна комната у них в квартире была оборудована под склад. Рынок закрывался к пяти часам вечера, приходили домой в шесть, жена отправлялась гулять с собакой, а Сашка обычно ложится на диван с газетой, включал телевизор. Сегодня он, поев пельменей, уселся в кресло, открыл книгу и прочел вслух: "Двумя своими положениями анализ оскорбляет весь мир и вызывает к себе его неприязнь; одно из них наталкивается на интеллектуальные, другое - на морально-эстетические предрассудки. Согласно первому коробящему утверждению психоанализа, психические процессы сами по себе бессознательны, сознательны лишь отдельные акты и стороны душевной жизни..." Сашка не понял. О чем это!? Что за тарабарщина!? Он убежал на кухню, заварил кофе покрепче и вновь уселся за книгу. "Второе положение, которое психоанализ считает одним из своих достижений, утверждает, что влечения, которые можно назвать сексуальными в узком и широком смыслах слова, играют невероятно большую и до сих пор непризнанную роль в возникновении нервных и психических заболеваний. Более того, эти же сексуальные влечения участвуют в создании высших культурных, художественных и социальных ценностей человеческого духа, и их вклад нельзя недооценивать". Сашка изо всех сил сдавил голову руками, напрягся, и опять ничего не понял. Разозлившись, он стал переписывать из книги вначале на листок, а потом в общую тетрадь, которую жена купила для учета проданного товара. Сашка записал так: "В общем секс приводит к болезням. И писатели, художники - все больные люди. У них первых крыша на этом едет..." Сашка перечел и обрадовался. Совершенно другое дело, все ясно и понятно, ему работать можно переводчиком с научного на русский! Он воодушевился и продолжил свою работу. "Если кто-то забывает хорошо известное ему имя и с трудом его запоминает, то можно предположить, что против носителя этого имени он что-то имеет и не хочет о нем думать. Затериваются предметы, когда поссоришься с тем, кто их дал и о ком неприятно вспоминать, или когда сами вещи перестают нравиться и ищешь предлога заменить их другими. В забывании впечатлений и переживаний еще отчетливее и сильнее, чем в забывании имен, обнаруживается действие тенденции устранения неприятного из воспоминаний. То, что неприятные впечатления легко забываются, - факт, не подлежащий сомнению. Ошибки часто используются для того, чтобы выполнить желания, в которых следовало бы себе отказать. Здесь также встает вопрос, всегда ли случайно наносишь себе вред и подвергаешь опасности собственное существование". Сашка записал: "В общем, бляха-муха, если что-то забыл или потерял, то это не просто так, а со смыслом, значит эта вещь тебе не нужна..."

На следующий день Сашка приобрел в книжном магазине "Энциклопедию психоанализа", чтобы узнавать там значение непонятных слов, и каждый вечер теперь, упорно, с озлоблением даже, по страничке в день продвигался дальше. "Наше отношение к миру, в который мы так неохотно пришли, кажется, несет с собой то, что мы не можем выносить его непрерывно. Поэтому мы время от времени возвращаемся в состояние, в котором находились до появления на свет во внутриутробное существование..."   

Только через полгода, едва не тронувшись от напряжения, Сашка дочитал книгу. Для этого пришлось записаться в библиотеку, перелопатить три десятка вспомогательных книг, почти еженедельно консультируясь со знакомой библиотекаршей Зиной. От усилий, затраченных на чтение, начал страдать бизнес, прибыль почему-то уменьшилась, наверное, потому, что мысли у Сашки все были о постороннем, ведь с текстом пришлось сражаться почти врукопашную. Если бы Сашка знал раньше, что потеряет из-за книги деньги, ни за что не купил бы ее! Прочитав заключительную страницу, подпрыгнув с победным кличем, Сашка шмякнул книгу о стену, радуясь освобождению:

- Йес! Не глупее других, понятно!?

Через два дня он уехал в Аравию за товаром, когда же вернулся, с ужасом понял - в голове у него после книги что-то сдвинулось! Ему теперь хотелось читать по вечерам! Сашка помыкался две недели, думая, что болезнь пройдет и, как на каторгу, отправился в библиотеку. Зина дала ему книги Джека Лондона и Куприна, через месяц - Шукшина и Астафьева. Спустя год Сашка читал уже Чехова и Толстого. С обмиранием сердца и восхищением он узнавал в книгах жизнь с новой, неизвестной ему стороны. Он был точно лошадь, с которой сняли толстенные, все закрывающие шоры. Сашка понял, что большую часть жизни прожил, как бессловесное животное, под каблуком у жены. В молодости, когда он только познакомился с Верой, была она маленькой симпатичной девушкой с кукольным личиком, веселыми кудряшками и карими, немного навыкате, глазами, всегда излучающими энергию и беспокойство. Вера с рождения была очень общительна, Сашка же в детстве заикался, людей стеснялся, ему всегда было легче уйти, нежели спорить и требовать. А Вера требовала, спорила и ругалась! Именно Вера добилась для семьи квартиры, она же организовала семейный бизнес: устроилась работать продавцом у хозяина-кавказца, вела его документацию. Потом кавказца жестоко избили "скинхеды", он вынужден был уехать из города, и Сашка знал, избили его не случайно. Вере досталось место на рынке и клиенты, привыкшие находить здесь сантехнику - оставалось только переоформить документы. Через два года после начала самостоятельной торговли у Никоновых появилась иномарка, их дочь стала учиться в платной школе, каждую зиму они теперь отдыхали в Египте или Турции. Во время ссор Вера кричала Сашке: "Слушай сюда, придурок! Что ты сам можешь!? Ты ведь пропадешь без меня! А я себе таких как ты найду миллион!" Как-то Сашка машиной сбил человека и от суда его тоже "отмазала" Вера, благодаря связям в милиции. Вера говорила, что Бог любит ее, поэтому наградил красотой, умом и талантом, а Сашку Бог обидел и она, щедрая душа, своим душевным богатством с мужем делится. А потому Сашка должен быть ей по гроб жизни благодарен.

И если раньше Никонов ей верил, то теперь Чехов и Толстой все испортили. "Зачем я так суечусь? - мучительно раздумывал Сашка. - Ведь у меня все, бляха, есть! Ну, построим свой магазин, купим новый "Мерседес", дальше-то что?" Нужно было как-то менять жизнь, но как, Сашка еще не знал, и потому решил посоветоваться с библиотекаршей Зиной...

Вскоре он поступил учиться в местный университет, через год развелся с Верой, оставив ей квартиру и место на рынке, сам женился на Зине. Потом, говорят, взял кредит, открыл в каком-то подвальчике магазин сантехники. Я вижу их иногда с Зиной в театре, книга Фрейда у Никонова куда-то пропала - наверное, Вера сожгла ее, как главную виновницу своего несчастья.

ПОЖАР

Все не заканчивался долгий июльский день с его ситцево-ярким голубым небом, безмятежным теплом, пчелами над цветущей петрушкой, с горячими от солнца вишнями, наклеванными птицами, с трескотней сорок, сторожащих кость над будкой дворовой собаки, мальчишками, что гнали к озеру прыгающие в пыли, туго надутые автомобильные камеры. Детский гвалт доносится от воды к нашим огородам и, слыша этот веселый шум, легко было представить, как прыгают с "тарзанок" мальчишки, визжат и плещутся в теплой жиже девчонки, возлежат на берегу взрослые. Там и сям перед ними расстелены газетки, поверх которых водка и пиво, хлеб, соленая рыба, колбаса, лук и теплые, недавно сорванные с грядки, огурцы. Водяная крыса, что жила в озере - весной и осенью домовитая и наглая, она часто выходит на берег кормиться, но при малейшей опасности ныряет в воду, отплывая на середину озера, и наблюдая оттуда за происходящим, - сейчас отсиживалась в норе с потайным входом. Долгий субботний день люди собирали зрелую малину и вишню, поливали сохнущие на жаре огурцы, травили колорадских жуков на картофельных делянках, чтобы к вечеру, смыв огородную грязь, старикам усесться у телевизоров, а молодым отправиться гулять по вечернему городу. Здесь, на центральных улицах, вечером оживали кафе и пивные, возле них тормозили ревущие блатной музыкой автомобили с затемненными стеклами, молоденькие девчонки, которым хочется праздника, нарядившись, торопились к пивным из пригородов...     

Именно в это время наша улочка озарилась яркими всполохами, будто в огромный костер положили много шифера и стекла. Когда в темнеющее небо стал подниматься столб дыма, все живущие на улице бросились к огню. Горел деревянный дом, и первые, кто успел к пожару, видели, как машина "Скорой помощи" увезла окровавленную старуху. Вскоре подле огня столпилось много людей, зеваки рассказывали друг другу подробности. Воду не носили, ждали пожарных, сунуться к горящему дому нельзя было - лицо, руки едва терпели жар и в двадцати метрах от пламени. Только соседи погорельцев, на всякий случай, из ведер поливали стены своих домов и деревянные заборы.

- Слушай, кто это горит? - спрашивал каждый подошедший, и зеваки возбужденно рассказывали:

- Дом на двух хозяев! В одной половине бабка с дедом жили, они вроде побрехали сегодня, ну и дед бабку подрезал! Она убежала, а он дом поджег! Я слышал, как ему кричали: "Что ты наделал!"

- Он что, с ума сошел?

- Да пьянка все виновата!

- А соседями у них кто?

- Бабка Зина, вон она стоит, плачет! Хорошо ее самой дома не было!

Старуха, которую увезла "Скорая", была мне знакома. Маленькой пенсии ей, конечно же, не хватало, и она гнала самогон, торговала зерном, которое привозил ей зять, работавший в колхозе механизатором. Летом баба Вера продавала зелень с огорода, растила овощи, запасала зерно в сарае, - ячмень был поднят над землей в больших коробах, так меньше вредили мыши, - а зимою гнала самогон, который у нее получался крепким и чистым. С ближних улиц многие приходили со своими пустыми бутылками, совали деньги, Вера выносила из подвала "огненную воду". Заводская водка стоила в два раза дороже, большинство аборигенов сходилось во мнении, что таких денег она не стоит, и самогон гнали многие - из сахара, яблок, прокисшего варенья, зерна: с карбидом, димедролом. Иногда продукт выходил ядовитым из-за протравленного зерна, или карбида, тогда неумелых самогонщиков жестоко били. Вера к делу относилась серьезно, брака не допускала, и потому, на самогонные деньги, помогала дочери учить в институте своего внука, способного и красивого парня, на которого они возлагали большие надежды.

Дед, с которым баба Вера жила, в последнее время дед стал дерганым, хмурым - пока не выпьет. Самогон Вера от него запирала.

- Где ключи от подвала? - угрожающе надвигался дед.

- Счас, прямо разбежалася! Не напилси ищо, ирод!? - кричала Вера, уставив руки в бока.

- Дай ключи! - наступал дед.

- Сам нагони, тогда и пей! - размахивала сырой тряпкой Вера.

- Дай ключи, а то я страшное чего-нибудь изделаю! Давит на мене! Смотрит! - буровил непотребное дед.

- Хто на тебе смотрит!? Горячка у тебе начинается, чертяка! - кричала Вера, спрятав ключи в карман халата. Она даже во сне держала их при себе.

В день, когда все случилось, Вера, поругавшись с дедом, ушла к себе в комнату смотреть по телевизору мексиканский сериал. Старуха так увлеклась мексиканской любовью, что не слышала, как дед подкрался и ударил ее ножом - очнулась от страшной боли в животе, дед лез окровавленными руками к ней в карман за ключами. Вера завизжала, бросилась на улицу, к соседям, те вызвали "Скорую", а дед заперся в доме. Тот, кто смотрел на него бездонными черными глазами, теперь хохотал в лицо. Дед выпил самогона, посмотрел на свои кровавые руки и понял, что теперь его арестуют, запрут в тюрьме, а пить в тюрьме нечего! От ужаса дед кинул табуреты в кучу, плеснул на них бензином, который всегда стоял в канистре на кухне - зять перед ужином отмывал им вымазанные маслом руки. Огонь с гудением ударил в потолок, дед закрыл дверь в горящую комнату, достал веревку, соорудил дрожащими руками петлю и стал крепить ее на верхней трубе отопления...

Все возрастающий огонь заставил зевак отодвинуться от дома подальше, с грохотом артиллерийской канонады обрушилась крыша. Теперь, вместо выстрелов шифера, был слышен только рев пламени, да свист выходящего из лопнувшей трубы воздуха. Над пепелищем высоко торчала эта воющая, заунывно поющая, изогнутая труба. Вместе с домом начал гореть и забор, дымились близко стоящие к пожарищу яблони, веером в темное небо взметались стремительные рыжие искры. Пронзительно взвизгивая сиренами, подкатили три пожарные машины, лишь в одной из них обнаружилась вода, экипажи других машин суетились в поисках "гидранта".

- Ироды, что ж так долго не ехали! - рыдала старуха Зина, та, что жила во второй половине горящего дома.

Один из пожарных затрясся и стал зачем-то показывать всем квитанцию зарплаты, выкрикивая при этом:

- Девятьсот рублей, меньше тридцати долларов! Да еще премия тридцать рублей! Вы будете за такие деньги работать?

- Совести у вас нет! - кричали ему в ответ

Подъехала еще и машина с милицией. Участковый отодвигал зевак подальше от горящего дома, боясь, что взорвется телевизор или газовый баллон. Мальчишки, демонстрируя смелость, пулей носились мимо пожарища, служивый размахивал руками, виртуозно матерясь. В доме, действительно, изредка что-то взрывалось, но не сильно - посуда, или кафель. У некоторых зевак в руках появились бутылки с пивом, молодежь присаживалась на корточки, смеялась, тут же закусывали. Те, кто постарше, толпились рядом, говорили, что нужно бы собрать погорельцам денег. Огонь, поливаемый струей из пожарной машины, начал спадать.

Утром на месте дома остались едва дымящаяся груда углей и закопченная труба дымохода. Возле обугленных ворот сидели погорельцы. На их грядках ночью кто-то срезал всю капусту, из погреба унесли банки с огурцами. Теперь сторожили последнее, что еще можно было спасти.

Вскоре жизнь улицы вернулась в прежнее русло. Погорельцам дали страховку, на которую нельзя было выстроить и четверти прежнего, денег на улице так и не собрали. Начался август. Остыла и очистилась вода в прудах, вызрели первые яблоки, в полях начали убирать хлеб. Бабу Веру выписали из больницы, она теперь живет у другого деда, неподалеку от пожарища. Мы покупаем у нее зерно для своих кур.

Щекино Тульской области

"НАША УЛИЦА", № 8-2004