Юрий Карякин
вернуться
на главную страницу |
МОНУМЕНТ
К 85-летию скульптора Эрнста
Неизвестного
Скульптор Эрнст Неизвестный
родился 9 апреля 1925 года в Екатеринбурге
Эрнст Неизвестный
Юрий Карякин об Эрнсте Неизвестном
Сразу скажу в качестве эпиграфа:
мое интервью будет предельно субъективным. Объясню почему. Есть три способа
познания мира: Первый - равнодушно-объективистский. Этот способ очень
важный, я его не отрицаю. Он позволяет многое добыть. Второй – ненависть,
способ страстно плодотворный. Человек ненавидящий познает в человеке ненавидимом
удивительные вещи. Есть третий способ - любовь. Познал ли я его? Я предпочитаю
третий способ. С первыми двумя - борюсь. В Эрнста я вначале влюбился как
мальчишка. А потом полюбил, и теперь ясно – навсегда. Именно любовь к
нему я, думаю, позволила мне чуточку понять его. Я не смею сказать, что
я его понимаю. Но думаю, что любовь к нему позволила мне чуточку его познать.
Познакомились мы, кажется, в 1964году. Прошло месяца два-три. Мы много
разговариваем, выпиваем и как-то он меня спрашивает: «А что ты ничего
не говоришь о моих работах?» Я ему говорю: «Эрик, милый, меня привели
в страну санскрита и спрашивают мнение о санскрите, которым я не владею.
Дай мне осмотреться. Я ведь ничего не знаю. Чувствую, но в словах выразить
не могу. Дай подумать».
Скажу сразу, рискуя многим, рискуя потерять «репутацию». Для меня Неизвестный
- наш Микеланджело. Я в этом снова убедился во время открытия в Магадане
в 1998 году памятника жертвам сталинских репрессий.
Это гигантский замысел. Ведь у нас почти все зациклились на сталинизме,
ленинизме. А Неизвестный придумал – это его формула - сделать памятник
всем жертвам утопического сознания.
Магадан. Июнь 1996 года. Почти вымерший город… и вдруг на открытие памятника
пошли сотни, тысячи людей.
Что это за монумент? Долго идешь к нему, идешь в гору, все время одолеваешь
сопротивление земли, и все время чего-то ждешь. Сам монумент поставлен
так, что создается мощный эффект ожидания. Он гениально построен. Идешь
по банальным подмосткам, напряженный от ожидания и, наконец, входишь в
камеру с маленьким окошком. И тебя охватывает жуткое ощущение, что здесь
присутствуют все души, погибшие в ГУЛАГе. Пребывание в камере длилось
какую-то секунду, потому что шла очередь. Но кого я ни опрашивал, мне
говорили – да, ты на мгновение остаешься с душами всех погибших.
Я сказал – Микеланджело. Никому такое и не снилось. Была другая эпоха,
другие люди, другое преодоление иллюзий.
Но вот чтобы выкарабкаться из нашего поколения в вечность, понять абсолютную
беспрецедентность этого поколения и, тем не менее, из него выйти и поглядеть
на нас, на всех оттуда, сверху, для этого нужен был гений Эрнста.
И нужно было счастье встречи с ним, чтобы я чуточку о нем рассказал.
Эрнст прошел войну. Прошел все сталинские искусы. Вынес, не согнулся,
– чудовищную травлю хрущевско-брежневскую. Тут все - символы, все – знаки.
Хрущев – идеолог и политик его давит и вдруг в Хрущеве-человеке просыпается
перед смертью человеческое и он завещает: пусть памятник мне сделает Эрнст
Неизвестный. В этом – тоже знак, знак родства (сродничества) эпох, которые
если и связаны чем-то, то только сердечностью.
Я долго не понимал его языка. Я привык к Мухиной «Рабочий и колхозница».
И вдруг – конечно, прошло какое-то время - его язык оказался мне абсолютно
понятным. Убедитесь сами, посмотрите на его скульптуру «Двое душат друг
друга» Тут все ясно, любому дровосеку и академику. Все просто. Люди душат
друг друга. Когда они душат, убивают друг друга – Отечественная война,
Чечня, Афганистан, любой конфликт, даже домашний люди, то теряют лицо.
Лица нет. Я не сразу это понял. Они душат друг друга, а корень общий.
То есть, они душат себя. А кроме того, здесь в середине скульптуры – вечный
символ Эрнста – сердце. То есть, в сердце жизни люди душат друг друга.
У моего поколения был комплекс неполноценности из-за того, что мы не воевали.
Я как-то сказал Эрнсту: «Как я тебе завидую, что ты воевал». Он в ответ
рассмеялся: «Господи, как я тебе завидую, что ты не воевал. Потому что
на войне видишь столько смертей – что перестаешь воспринимать смерть».
Вы, конечно, знаете знаменитого английского (американского) скульптора
– Мура. Я некоторые его работы видел воочию, а в основном на фотографиях,
помещенных в его книгу. Мур писал так: «Вечная работа ветра и воды проделали
вот эту дырку в скале на берегу моря…» И вот он стал делать свои скульптуры
с «дырками» посредине. А у Эрнста в скульптуре – отверстия – это не результат
вековечной работы ветра и солнца, не спокойно-эстетические отверстия,
а сквозные ранения. Я ничуть не шовинист, но «дыры» Мура и Эрнста Неизвестного
- совершенно разной и духовной и физической напряженности.
Вопрос Перевозчикова: Эрнст Неизвестный все время подчеркивает, что он
– не диссидент, что его вынудили уехать.
Карякин: Он здесь очень точен в своих формулировках, как и всегда. Он
– не диссидент политический Он – великий художник, который по происхождению,
по определению – диссидент изначальный. Он – другой диссидент. Не знаю,
согласится ли он со мной. У гениальных людей – я счастлив, что некоторых
из них наблюдал - есть особенность: жить в другом времени, отдавая, конечно
дань этому времени (куда тут денешься!). Данте общается с Микеланджело,
Неизвестный – с Микеланджело. Они общаются на своем особом языке. Это
трудно понять простым смертным. Иногда это понимание пронзает. В нас простых
смертных нечто есть, если нас пронзает понимание этого, если эти струны
в нас отзываются. Для меня это – тайна, чудесная, обнадеживающая.
Национального вопроса в христианстве нет. Иудей, эллин одинаковы перед
Богом. Я – об Эрнсте. Этот французо-татаро-еврейский человек для меня
является самым русским. Абсолютно русская натура. Правда, в отличие от
обычной русскости у него есть дисциплина труда, ответственности и обязанности,
как впрочем у Достоевского и Пушкина. А что их связывает и отделяет от
массы русских? Дисциплина труда.
Эрнста упрекали – целая литература на этот счет есть - что он в скульптуре
– литературен. А Микеланджело не литературен? Он весь в Сикстинской капелле
– литературен. Все искусство европейское литературно, потому что оно вышло
из Книги книг – библии. Оно «переводит» Библию на язык нас, грешных, которые
читая ее, не могут понять, а в искусстве получают художественный «перевод».
Музыка ли. живопись, скульптура – литературны. – «Не говорю вам прямо,
потому что прямо вы не понимаете, а говорю с вами притчами…» - я цитирую
Библию.. Что такое искусство Эрнста Неизвестного? Это притча Нового завета
на языке ХХI - ХХII веков.
Перевозчиков: Юрий Федорович, расскажите о знаменитом эпизоде столкновения
Неизвестного и Хрущева на выставке московских художников в Манеже в 1962
году.
- Разгром в Манеже? Тогда я Эрнста еще не знал. Для меня это была легенда.
Помимо всего прочего в любой ситуации он был личностью - всегда сам по
себе.
Есть такой снимок, который я очень люблю. Стоят Хрущев, Суслов, вся тогдашня
камарилья. И они все заворожено смотрят в одну точку. Точка эта – Эрнст.
Они все крутятся вокруг него, а не он вокруг них. Он, Эрнст им разъясняет.
Ясно, что каждый из них его презирал. И каждый из них ему подчиняется.
Он – «хозяин разговора» - словечко Достоевского.
Перевозчиков: А были у Эрнста Неизвестного другие встречи с Хрущевым?
- Помню, когда Сергей Хрущев передал Эрнсту завещание своего отца о памятнике.
Знаю историю этого памятника. Буквально на моих глазах он делался.
Об одной встрече Эрнста с Хрущевым я знаю точно, с его слов. Эрнст ехал
на такси по Арбату. Перед светофором машина остановилась. Рядом – черная
волга. Впритык. И вдруг Эрнст слышит: его кто-то окликнул, зовет из этой
волги. «Эрнст» – кричит Никита Сергеевич, уже разжалованный к тому времени
из генсеков. Но тут на плечо его ложится длань охранника и его сажают
на место.
Перевозчиков: После выставки в Манеже у Неизвестного начались трудности.
Какие-то заказы были в Средней Азии. Потом он оформлял Артек, но работать
на полную мощь ему просто не давали.
Карякин: У меня есть альбом, который он мне перед отъездом подарил. Здесь
трагичнейшая, в сущности, надпись: «Дорогому другу Юре от Эрнста как тень
замысла». Скульптура – это промышленность, это мощная промышленность,
это не только гипс, глина, это бронза, это металл… Когда он не мог работать
скульптуру, его замыслы трансформировались в графику, и он стал создавать
эти бесконечные альбомы.
«Тень замысла». Потом я уже узнал, что такие же рисунки, замыслы Микеланджело
обозначал для самого себя как «концентрацию моего ума, воли и сердца».
Большинство их Микеланджело сжег, но что-то осталось, около 200.
Когда Эрнст уехал из страны, у него было около 10 000 таких графических
замыслов. А когда я повидал его там, в его мастерской в Нью-Йорке уже
в 1990 году, я был потрясен…У меня всегда было такое чувство: когда аккумуляторы
своей духовной энергии подсаживались, я ехал к Эрнсту. Это такой сгусток
духовной энергии. Он всегда в поиске, всегда в безразличии к своему прошлому.
То, что он вчера седлал – ему уже неинтересно, - этого я почти ни у кого
не встречал. Он весь полон новыми замыслами, новой работой. Так вот, то,
что я повидал в Америке, у него в мастерской… Когда я бываю там, я всегда
живу у него в мастерской и всегда вижу, как это делается… Я всякий раз
испытываю потрясение. Другого такого работяги, труженика, творца, творящего
по нарастающей, - я не знаю. Литература, литература…Иллюстрации к Данте.
А что такое Микеланджело, как не иллюстрации к Данте. А у Эрнста буквально
– «Божественная комедия»- гениальные рисунки. «Иллюстрации» (в кавычках)
к роману Достоевского «Преступление и наказание» Не иллюстрации – а просто
перевод на другой язык. Только что он перевел на свой художественный язык
«Экклезиаста». Делает рисунки к Апокалипсису – Откровению Иоанна Богослова.
Перевозчиков: А когда было это памятное событие – Ваше выступление на
вечере памяти Платонова, Неизвестный был в Москве? Какова была его реакция?
Эрнст сидел в зале. Потом мы даже выпили, вопреки моей жене. Я там, на
вечере говорил, что меня не столько интересуют судьбы погибших, сколько
живых. Я назвал несколько имен – они оказались, в конечном счете, очень
точными: Солженицын, Можаев, Коржавин, Максимов,Окуджава, Неизвестный…
Я тогда сказал: вот здесь сидят «искусствоведы в штатском», они, конечно,
донесут на меня, а лучше если они подумают, где будут сами лет через 20,
и где будут те, кого я назвал, в русской и мировой культуре.
Вспоминается один почти мелодраматический эпизод. Мы идем с Эрнстом по
улице. Вдруг ко мне подбегает женщина и говорит: «Спасибо Вам, Юрий Федорович,
за Вашу речь на вечере в ЦДЛ о Платонове» Эрик как-то понурился и изрек:
«Когда меня долбали, от меня все перебегали на другую сторону».
Неизвестный – абсолютно невероятный мыслитель и «разговорщик». Вот как
он заворожил в Манеже все Политбюро, вот так он в любой ситуации, если
начинает говорить, все крутиться вокруг него. Вот уж воистину, всегда
– «хозяин разговора». Это не эгоцентризм, а просто энергетика гения. Это
невероятная энергетика мысли, духа.
Ну, Мераб Мамардашвили, сам великий мыслитель. Но даже Мераб «крутился»
вокруг него.
Я же всегда им любуюсь и просто люблю его.
Последняя моя встреча с ним была у него в номере гостиницы (кажется, в
январе1998г., он вернулся из Калмыкии, из Элисты, где открывал свой памятник
жертвам «переселенных народов») и там были два достаточно известных человека
- Константин Райкин и Илюмжинов. И все крутилось опять вокруг него.
У него помимо всего прочего память фантастическая. Стихи читает «километрами».
Перевозчиков: Как говорил Платон, память –мать всех муз.
Карякин: Память ведь это – совесть. Со-весть. Беспамятный - значит бессовестный.
У Эрнста невероятная эрудиция во всей литературе, и философской, и психологической,
и, конечно, в искусстве.
Перевозчиков.: А бывало так, что Вы с ним спорили?
Какрякин.: Если и спорили, то должен признать, я почти всегда был не прав.
Когда я с ним подружился и полюбил его, я был этаким марксистским «недоноском»
или «переноском», если угодно.
Однажды я написал о нем статью, продиктовал ее Ире (Ирина Николаевна –
жена Ю.Ф.Карякина). И там были две марксистские цитаты. Эрнст прочитал
и сказал: «Все хорошо, но, Господи, но Маркс - то тут при чем?» Он чисто
эстетически преподал мне урок обнаружения моей фальши. Потом споров у
нас почти не было. Был, если хотите, разговор в унисон. Споры, конечно,
были мировоззренческие, но мы - совпадали.
Перевозчиков: Эрнст Неизвестный в своих воспоминаниях пишет, что у него
были какие-то покровители наверху. Но не называет их. Кто были эти люди?
Карякин: Это особ статья. Сейчас как-то все поляризируется, а на самом
деле наше общество тогдашнее было очень «многозвеночно». Но вот, например,
я тогда, в 60-х годах был непоколебимым марксистом-ленинцем, хотя уже
антисталинцем. У меня были друзья из ЦК, которые были еще полу-сталинцы,
но у которых сохранилась честь, совесть. Ну, тот же Черняев, Пыжков, Арбатов.
Я познакомил Эрнста с ними. А они уже в меру в меру своей совести и чести
- каждый раз – я это свидетельствую, и рад это свидетельствовать – делали
то, что в их положении было недопустимо и невозможно. Но тем не менее,
они это делали, чтобы чуть-чуть ему помочь. Ведь то, что потом будет названо
«перестройка», готовилось очень исподволь и тут было очень много передаточных
звеньев. Твардовский до конца жизни своей оставался убежденным и мучившимся
коммунистом. Тем не менее, он опубликовал Солженицына. К нашему времени
цепь дрогнула. Ну, вот пример. В 1980 году я написал статью о Володе Высоцком.
Она сначала ходила в самиздате. А потом ее опубликовали в журнале "Литературное
обозрение». И мы пришли с главным редактором к цензору. И я ему прямо
сказал: «Ну, Вы любите вот эту песню?» Он сказал: «Люблю». «Ну, так соберите
все свои силы и дайте нам добро на публикацию». И вдруг звенышко дрогнуло.
Звенышки к этому времени стали очеловечиваться. Так вот просто всех смазать
и сказать, что были только одни герои-диссиденты – неверно. Была беспрерывная,
сейчас еще не исследимая цепь добра, совести, чести, ума. И вдруг что-то
получалось. Выходит статья о Высоцком. Неизвестный получает заказ в Средней
Азии.
Перевозчиков: Вы помните сам момент его отъезда?
Это было лето 1975года. Отчаяние. Он вопил: «Ну, как же так!»
Перебью себя. Однажды на каком-то заседании МОСХа он сказал: «Вот есть
государственная жопа. Я хочу ее лизать. А мне не дают.» Это только он
мог сказать такое.
А мне он всегда говорил: «Я хочу отдать! Мне ничего не надо. А они не
берут.» Поэтому он уехал в свои 50…»
Есть еще одна очень важная вещь. На Западе он был принят с распростертыми
объятиями как диссидент. Но ведь реально-то физически как скульптор он
уехал в другую страну - в США и начал все с нуля.
Перевозчиков: Он уехал, и какое-то время контактов не было.
Карякин: О контактах я расскажу. Был вечер в ЦДЛ – день рождения Амираджиби.
Кажется, это был 1986 год, самое начало перестройки. Сидим за накрытым
столом. Рядом со мной тихонько сидит маленькая такая женщина, вдова Николая
Ивановича Бухарина. И я, конечно, выпив немного, поднимаюсь и говорю:
«А я хочу поднять тост за человека, за которого 30 лет никто не поднимал
тост, которого никто не помнил – я пью за вдову Бухарина». Наступило некоторое
молчание. Половина присутствующих на банкете труханула.
Через год приезжаю в Мексику и там, в Мехико иду в музей Троцкого. Кстати,
на следующий день после этого получаю «втык» от посла – «Поздравляю Вас,
первое, что Вы сделали – посетили музей, который советским людям не рекомендуют
посещать». Знакомлюсь с внуком Троцкого и его правнучкой. Она вечером
улетала в Нью-Йорк, и я через нее передал записку Эрнсту Неизвестному.
А надо вам напомнить, что он тогда подписал письмо десяти в «Московские
новости», среди них были Зиновьев, Максимов, Любимов и др., где авторы
говорили, что не поверят они ни в какую перестройку и гласность, пока
их письмо не напечатают в открытой печати. И я написал ему: «Эрнст, ну
напечатали твое письмо. Вот тебе другой аргумент. Вчера в Москве в ЦДЛ
я произносил тост за вдову Бухарина, а сегодня из Мексики шлю тебе привет
с правнучкой Троцкого. Ну, мог ли ты это представить раньше? Значит, что-то
происходит.» Вдруг в тот же день, правда, ночью звонит мне в Мехико Эрнст
– я жил тогда в доме моей аспирантки Сельмы Ансиры- и часа два мы говорим
обо всем. Эрнст не верит, что меня выпустили. Вот так мы первый раз встретились
по телефону.
Да, была еще одна история. Когда ему пришла в голову идея памятника жертвам
утопического сознания, он написал, – кому же позвонить? – поймет только
Юра Карякин! А дозвониться ко мне не смог.
Перевозчиков: А идея «древа жизни» остается невоплощенной?
Карякин: Знаю, что он хочет поставить этот памятник в Москве. Я ему предложил
– поставить эту скульптуру. Конечно, в увеличенном виде – двое душат друг
друга – и поставить ее в «Мемориале».
Лет 20 назад мне пришла в голову мысль, я поделился ею с Колей Новиком
и Мерабом Мамардашвили – как бы нам записать все, что мы об Эрнсте знаем.
Есть фильм об Эрнсте Владимира Бондаренко, где прекрасно говорят Мераб,
Пятигорский, Кома Иванов.
Перевозчиков.: Сейчас на ваше поколение нападают, хоронят даже. Как вы
к этому относитесь?
Карякин: Это естественно. Так всегда бывало. Это закон природы, закон
роста молодых . Есть стадион. Побегай! Кстати, тут одно соображение об
Эрнсте. Он может бегать сотку за 10 секунд, а он бегает за 9 .10. Он может
делать «реалистические скульптуры» (как впрочем, прекрасно владел рисунком
Пикассо – посмотрите на его «Мулатку» в Русском музее)- но он делает совсем
другое.
Перевозчиков: Помните его парадоксальное заявление – Неизвестный говорил:
если бы я не стал скульптором, я стал бы террористом!
Карякин: Это ляп, конечно. Террористом бы он не стал, конечно. Это человек
- удивительно обязательный, удивительно заботливый.
Кстати, вот еще один эпизод к его личностной характеристике, свидетелем
которого я был. Сидели вчетвером. Пили и говорили. Один из присутствующих,
довольно высокого ранга цекистский чиновник вдруг спьяну дико завелся
и дал Эрику пощечину. Ну, все замерли и поняли, что сейчас Эрнст его просто
убьет. Надо знать силу его рук. Когда к нему однажды подослали молодчиков
избить его (в разборке за получение заказа на скульптуру), он взял одного
за руки и сломал их. Так вот, все замерли. А Эрнст расхохотался и неожиданно
для все сказал: «Дурачок, зачем же ты это сделал!». Это было непередаваемым
прощением. А ударивший вдруг сам заревел и попросил прощение. Но темперамент
у него фантастический, ему могли бы позавидовать все террористы мира.
Вот вам в подтверждение его рассказ. Едет в поезде после войны домой.
Дома у матери две похоронки. Захотел есть. Идет в вагон-ресторан. Закрыт.
На станции зашел с другого вагона – закрыт. Тогда он, десантник, залезает
на крышу – а поезд идет - и заглядывает вниз в окно и видит, что в ресторане
– пируют свои. Он открывает окно. Спускается туда и принимает участие
в этом пире. А потом его протуберанец мысли: «Знаешь, что такое Политбюро?
Это бардак в вагоне-ресторане». Такая вот неожиданная дефиниция.
Еще один эпизод из его московской жизни. У него была такая помощница татарка
Роза. Это была фанатичка, страстно в него влюбленная. И я как-то ему сказал:
«Знаешь, чем кончится история с ней? Он перебьет твои скульптуры – «гипсятины»,
сожжет твою мастерскую и постарается убить тебя» - вдруг на меня напало
такое провидение. Прошло много времени. Вдруг его звонок. Радостный голос::
«Каряка, свершилось! Она перебила скульптуры и хотела меня убить». Приезжаю
к нему. Разгромленная мастерская.
Перевозчиков: А из кого состояла тогда ваша кампания?
Карякин - Это были очень сильные умы. Зиновьев. Женя Шифферс. Мераб Мамардашвили,
Борис Грушин. Анатолий Черняев. Андрей Тарковский. Это был настоящий центр
духовного притяжения всех надежных и в умственно и нравственном отношении
людей.
Вот еще одна история. Пришла к нему какая-то иностранная делегация с сопровождением.
Эрнст подходит к одному из пришедших и спрашивает: «Вы – полковник?» Тот,
опешивши – «Нет, подполковник». Мы его звали с Эрнстом – «зав. отделом
по нашим мозгам». Он работал в КГБ и при этом нещадно пил. Однажды Эрнст
разыскивает меня по телефону и не совсем трезвым голосом говорит: «Приезжай!».
Застаю такую картину. Эрнст сидит верхом на этом подполковнике и разговаривает
с ним таким образом (тот пытается что-то вякать): «Молчи кгбешная б…»
Вдруг скрип тормозов. Машина. Входит Женя Евтушенко. Несколько минут наблюдает
сцену и исчезает. У меня мелькает мысль – струсил. Проходит минут 15-20.
Снова скрип тормозов. Машина. Входит Женя с двумя белоснежными рубашками
в руках. Вешает на вешалку и – уходит.
А вот сцена трагическая, я тоже был свидетелем. У Эрнста в мастерской
был очень знаменитый по тем времена и очень официальный скульптор. Приехал
посмотреть эрнстовы работы. Сидели втроем. Понятно, выпили. Я ушел наверх
спать и вдруг через какое-то время увидел, как этот человек ползал среди
скульптур Эрнста, ревел и выл звериным воем:«И я бы мог! И я бы мог так!»
А вот еще одна сцена. Я спал у него в мастерской наверху. (Мне приходилось
тогда порой ночевать у Эрнста). Эрик был один внизу. Ему только что привезли
отлитую скульптуру – уже не «гипсятину», а бронзу. И я видел, как бы это
сказать – духовно-эротическую сцену: как он ее ласкал, щупал. Он был один
– со своей работой. И это была такая красота!
Перевозчиков: А вот это давление, надзор вы тогда ощущали ?
Карякин: Он и я, конечно, чувствовали этот надзор. Но – это странное состояние
- для нас его как бы и не было. Потому что они уже стали считаться с нами,
а мы перестали считаться с ними. Страх пропал, ну особенно у него, разумеется.
У него вообще была другая точка отсчета времени и жизни.
Эрнст – один из тех людей, при которых нельзя быть глупым (глуп – промолчи!),
нельзя быть бесчестным. Бессовестным. В чем хитрость иезуитской андроповской
высылки этих людей. При Солженицыне нельзя врать, при Эрнсте нельзя быть
бесчестным. Это люди, при которых невольно умнеешь становишься совестливым
и, позволю сказать даже – «талантливеешься». Одновременно эти люди никогда
своим превосходством тебя не унизят, а наоборот подымят тебя и ты еще
даже найдешь в себе силы новые. Это удивительный дар.
Перевозчиков: У Набокова, кажется, есть такая мысль: важнее всего для
поколения присутствие гения
Карякин: Конечно.
До людей часто не доходит, что гений – рядом. Хочу записать одну историю.
В декабре прошлого года я пришел к Лужкову, до него не дошел, принял меня
его помощник, человеческий мерзавец, по-моему. Пришел по одному частному
делу, А пришел прямо от Солженицына. Александр Исаевич пожаловался, что
переулочек за Елисеевским магазином новые русские закрыли, и Солженицыны
не могут попасть в дом на машине. Я и говорю этому чиновнику. Неужто нельзя
там навести порядок. Этот тип мне говори: Напишите заявление по всей форме.
Пусть они подпишут. Тут я ему врезал: «Вы понимаете, что говорите. Это
Лев Толстой должен вам писать заявление?»
Вот рядом с нами живет гениальный художник – Эрнст Неизвестный. А до нас
не доходит счастье сосуществования.
Беседовал Валерий Перевозчиков
“Наша улица” №125 (4) апрель
2010 |
|