Рада Полищук "Противостояние" рассказ

Рада Полищук

 

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

 

рассказ

 

 

Скандал смолк. Истерика тоже прекратилась. Но она еще тихо и исступленно шептала: “Господи, когда же все это кончится! Как я устала от этой жизни! Надоело, все надоело, не могу больше! Не хочу, ничего не хочу!”

И тихие, бессильные слезы текли и текли, сползая по щекам на шею и намокшую от слез подушку.

Лежать на мокром было неприятно, но она не шевелилась. Сил не было, тело, будто раздавленное неимоверной тяжестью, распласталось на постели.

В горле першило от надсадного крика. Ныло и болело сердце, сосало тоской и безысходностью где-то под ложечкой.

А в мозгу последним, заключительным аккордом билось знакомое, жалостливое и беспомощное: “За что?! Господи, за что? Что я ему сделала плохого и, главное, из-за чего опять?!”

И снова, словно наполнившись этими мыслями, как дождевой водой, побежали по лицу горькие ручейки обиды, сожаления.

Мягкая, нежная августовская ночь, подсвеченная искорками звезд, запоздалой гостьей неслышно вошла в комнату. Она принесла с собой терпкий полынный запах трав с далеких лугов и успокоительную прохладу.

Марина потрогала руками веки. Припухли. Опять на работе придется врать, что всю ночь промучилась головной болью и вот отекла и не выспалась.

И спать хочет, и оттого настроение плохое и еще, и еще что-нибудь - лишь бы не приставали с расспросами.

 

Иначе она может не выдержать: разревется и все-все выложит, как на духу, как на исповеди в последней инстанции - перед Богом, лицом к лицу.

Это же несправедливо, в конце концов! Даже кариатиды стоят группами, а она несет свой груз одна. И никто не знает, как ей тяжело. Она больше так не может. Пусть все знают! Пусть хоть кто-нибудь знает!

Но она лучше умрет, чем расскажет кому-нибудь!

И что рассказывать?

У них все хорошо. У них все изумительно. Семья замечательная, есть чему позавидовать. И завидуют. Живут они прекрасно: он - кандидат, она - кандидат, каждый занимается своим любимым делом.

Зарплата большая и квартира отличная, и в квартире все по высшему разряду. Знай наших! И детей у них нет, все - в свое удовольствие, для себя, любимых.

Кожу слегка стянуло от высохших слез. Надо пойти умыться и намазать лицо кремом. И сделать примочки на глаза... И принять душ... И снотворное... И попытаться заснуть...

Все это уже было, было! Миллион раз было и будет, и нет никакого выхода. Она знает, что нет.

Это ее заколдованный чертов круг. Судьба втолкнула ее туда, не спрашивая согласия, с разгону, и стену защитную соорудила. Огляделась она как следует - не нравится, а выпрыгнуть не может: стена мешает. Невидимая эта стена, лишь она одна ее чувствует синяками и ссадинами от постоянных ушибов.

И еще чувствует - не прошибить ей эту стену никогда...

Не оттого ли она всякий раз так надрывно и безутешно плачет, готовая умереть от отчаяния?

Все это уже было, было...

А она вот жива. И даже, как свидетельствуют все очевидцы, прекрасно выглядит.

Все это уже было, было...

И ничего страшного, жизнь еще не кончилась...

Часы пробили два. Дин-дон, дин-дон, со скрежетом, вот-вот сломаются. Починить надо или смазать, она точно не знает.

Но что-то сделать нужно: часы ее наследственная недвижимость, папины, а к нему от деда его перешли. Родовое имущество. Кроме них, от родителей ей досталась еще мамина гипертония и папины вспыльчивость и отходчивость.

С годами эти генетические признаки приобрели новые, ее собственные качества: гипертония вошла в привычку, вспыльчивость развилась до взрывоопасности, а отходчивость выродилась в истерию.

Ну, вот - вернулась способность иронизировать, значит, начался восстановительный процесс.

Она еще поборется!

Была бы буря, а уж мы поспорим...

Марина быстро вскакивает, накидывает на голое, чуть влажное от липкого пота тело ситцевый халатик и тихо, крадучись, подходит к приоткрытой двери спальни.

Она не слышит Митиного дыхания, и сердце тревожно вздрагивает. Может, ему плохо? Опять сердце?

Она спешит на кухню, капает капли Вотчала на кусочек сахара и бежит обратно...

“Как я устала от тебя, Господа!

Глаза бы мои тебя никогда не видели!”

“Замолчи! Не могу слышать твой голос. Психопатка!”...

Первый скандал был на следующий день после свадьбы.

Собственно, не было никакой свадьбы. Расписались, пообедали с друзьями в кафе и улетели на юг.

А до этого обеда они полтора года встречались. И все у них было. Все. И любовь, и ненависть. И один шаг, вместивший его внезапное и оскорбительное безразличие, ее тупое, бессильное отчаяние и полную и вялую бесчувственность.

А потом у него умерла мама, которую он очень любил. И он пришел к ней, раздавленный горем и одиночеством. И предложил пожениться.

Ей вдруг показалось, что это она виновата в смерти его мамы. Какие только проклятия ни посылала она на его голову, какие кары ни придумывала, какие изощрённые пытки, вдохновенно мечтая об отмщении!

Но этого она не хотела!

Марина ужаснулась, пожалела, и они поженились, заранее и навсегда обреченные на противоборство.

Они словно бы только для того и заключили этот союз, чтоб упрямо и непрестанно бороться друг с другом. И закаляться в этой борьбе.

Ибо к чему еще мог привести альянс, заключенный в момент окончательного и полного разрыва.

 

Никакой самый надежный узел не спасет канат, если его все время испытывать на разрыв. А они испытывали.

И узел, расслабляясь и распутываясь постепенно, все же прочно держал их в одной связке.

Ругались Марина и Митя с первого дня своей семейной жизни. Будто именно этой формальности, именно штампов в паспорте, официального, на гербовой бумаге, свидетельства о браке не хватало им для полного раскрепощения.

Ругались вдохновенно и с упоением, срывая друг на друге всю накопившуюся за день, за год, за всю жизнь усталость, раздражение, недовольство собой и всем миром.

У других для этого есть дети и оправдывающий все средства и методы процесс воспитания, благородная цель.

А они винили друг друга в своих загубленных жизнях, единственных, дарованных им всего лишь раз и то ненадолго. И облегчение испытывали, что есть виновник всех бед и несчастий. Вот он, далеко идти не надо.

И расходились до неистовства, проклинали и ненавидели друг друга, поднимаясь до вершин подлинной трагедии. И мастерство с годами наращивали, как актеры, неустанным и непрерывным тренингом.

И жить не могли один без другого, просто не умели.

Муж и жени - одна сатана, это про них. И не было у них, кроме их двоих, никого в целом свете.

Марина даже “я” о себе никогда не говорила. Все “мы” да “мы”. И этого “я”, действительно, не существовало.

То есть она вроде бы и была сама по себе взрослым и вполне достойным человеком. Так думали окружающие и уважали ее. На самом же деле она была лишь какой-то частичкой их с Митей общего больного организма, название которому пока не придумали, так как феномен этот недостаточно изучен. Возможно, это симбиоз, секрет которого еще просто не найден.

Они постоянно советовались друг с другом, без конца что-то обсуждали, решали, устраивая консилиум по любому поводу. Почти никогда не приходили к общему решению, и Марина всегда уступала. Не потому, что Митя был прав, просто она слабее.

 Зато протест в ее душе зрел и зрел. Складываясь из ничтожных пустяков, песчинок, маленьких камешков, скопившихся за пазухой, он грозил перерасти в лавину, в обвал, который разрушит все на своем пути.

Но этого пока не произошло.

И пора перейти к перемириям. Ведь раз существуют скандалы и ссоры, должна быть и ремиссия, то есть временное ослабление вулканической деятельности.

Нет, перемирия эти не были сладкими, как принято писать в литературе. Они просто были краткими передышками, дающими возможность раздраженной и утомленной нервной системе возродиться из пепла предыдущего скандала.

Они ходили в кино, единственный вид искусства, который воспринимали сообща. (Все остальное - порознь, в непримиримом противоречии.) Покупали что-нибудь в дом, дополняя неброским, но эффектным мазком гармоничную и милую обоим картину их быта. И строили планы на отпуск, на праздник, на ближайшие выходные дни. Мирные, совместные и вполне совместимые планы.

Строили, чтоб вскоре сжечь их, спалить, уничтожить во всепоглощающем пламени очередной ссоры.

“Я не только в отпуск с тобой не поеду, я уйду из этого дома навсегда... Я... я не знаю, что я с собой сделаю!”

“Ах, не пугай меня. И уходи, куда хочешь... Уходи, наконец!”

Но эти два существа, сросшиеся как сиамские близнецы, не могли разойтись без хирургического вмешательства. И последствия такой операции не взялся бы предсказать никто.

Ибо они любили друг друга.

Да, да, любили. Четко по определению толкового словаря: испытывали взаимную привязанность, начиная от склонности до страсти.

Ну, страсть - это, может быть, слишком, это пропало где-то в далеком и лучезарном прошлом, когда они взглянули впервые в глаза друг другу и замерли, пронзенные стрелой Купидона. И долго потом не могли прийти в себя, купаясь в блаженстве и неге, дивясь и радуясь своей любви и веруя в ее бесконечность.

Но их любовь не была исключением, прошла и она.

Все прошло, сгорело дотла, но судьба свела их вновь, и на старом пепелище выросло нечто непохожее на то, что было прежде. Это и была привязанность, соединявшая их теперь нерасторжимыми узами.

Когда-то в студенчестве пели они песенку: “Связал нас черт с тобой веревочкой одной...”.

Это-то с ними и стряслось - связал их черт веревочкой одной, потому что никто, кроме черта, такую проказу придумать не мог.

 

Хотя, казалось бы, чего им изводить друг друга? Жили бы тихо, безмятежно, припеваючи. Ну, не припеваючи - так просто мирно сожительствовали бы, так сказать, сосуществовали.

Нет, не могут. Не получается.

Ну, разные они, конечно, люди.

Он, своей мамой любимой выпестованный, выхоленный, вынянченный, с ног до головы обихоженный. Но и к жизни, между прочим, основательно подготовленный.

На всякий какой-то там крайний случай (мало ли что!) всему мама сыночка обучила. Все умел Митя, все постиг. От самого необходимого минимума навыков домоводства до высочайших вершин кулинарного искусства. И носки, если бы вдруг такая необходимость возникла, заштопал бы, и варенье из райских яблочек сварил по всем правилам.

Она, всегда сама себе предоставленная, недокормленная, недовоспитанная, в безалаберном, неуютном, крикливом доме выросшая.

Сама она себе путь наметила, сама дорогу прокладывала, сама культурного человека из себя сделала. Кто подобный путь прошел, поймет ее - тоже узнал, почем фунт лиха.

Некогда ей было виньеточки всякие гладью вышивать и пеночку с сиропчика аккуратненько ложечкой в блюдечко переливать.

Митя ее родителей не знал. Умерли они незадолго до их знакомства. От одной и той же болезни неизлечимой, страшной. Сначала мать, следом отец, ровно через год, день в день, час в час.

Сиротой она осталась. И, по правде сказать, одной, без них ей легче жилось.

Ей было тогда 18 лет, и, кто знает, что бы из нее, в конце концов, вышло, если б не этот короткий период независимости и самоуправления.

Она все-таки успела стать личностью. Внешне слабой, податливой, несмелой, но со своим четким мировоззрением, которое, поддаваясь и уступая, она никогда ни при каких обстоятельствах не меняла.

Суверенный отрезок ее жизни был коротким, длиной всего в два года. Затем появился Митя. И его мама.

Вместе они пытались вылепить, вытесать из этого нерукотворного природного создания нечто изысканное и утонченное, на свой вкус.

Митя, правда, вскоре увидел тщетность этих усилий и отступился. Мама же его боролась до последнего вздоха, так и не поняв, что безуспешно.

Её вводило в заблуждение то, что верхние, поверхностные слои поддавались обработке легко, без сопротивления.

Митина мама научила Марину тому, чему теперь нигде не учат: хорошим манерам. Нет, не вилкой и ножом орудовать по всем правилам этикета и локти на стол не ставить - это Марина освоила сама. Вооруженная этим знанием и спокойная пришла она на первое свидание со своей будущей свекровью. И была потрясена и подавлена величественностью этой дамы, не дамы - фрейлины, маленькой и хрупкой, с лицом давно увядшим, но гордо хранящие печать былой красоты.

Поначалу Марина отдалась во власть этой женщины слепо и безрассудно, позволяя сдирать с себя кожу слой за слоем, не чувствуя боли и сожаления. Но вот острие инструмента, завершающего отделку фасада, соскользнув с наружной поверхности, царапнуло по живому, трепещущему и кровоточащему. И словно отошел наркоз: Марина почувствовала - все, дальше нельзя, дальше ей не стерпеть.

К тому времени она усвоила многое из преподанных ей уроков: расправились  плечи, выпрямилась спина, легкой, стремительной стала походка. Она умела смотреть прямо в глаза собеседнику с выражением неподдельной заинтересованности на лице, витая мыслями сколь угодно далеко от предмета разговора. Умела    поддержать всякую беседу и с достоинством выйти из разговора, что представлялось ей раньше особенно сложным. И главное - она научилась молчать. Не тихо и неприметно, как бессловесная рыба, а красноречиво и царственно, без труда привлекая к себе внимание в любом обществе.

И за все за это Марина была благодарна Митиной маме, что, безусловно, свидетельствовало об ее объективности и даже лояльности к этой женщине, так и не ставшей ее свекровью.

Перепахать же душу свою и насильственно засеять, пусть и отборными, но чуждыми ей культурами, она не позволила. И благословляла момент прозрения, который спас ее от этой экспансии.

А тень Митиной мамы, перед которой она и после смерти испытывала страх и преклонение, блуждала где-то вокруг их семейного очага, ни на миг не оставляя их наедине, с глазу на глаз.

Митя трепетно и нежно хранил память о маме, частенько разглядывал ее фотографии в альбоме, вздыхал и шептал надрывно и скорбно: “Мамочка моя дорогая!”.

К памяти же ее родителей Митя относился в высшей степени небрежно и не отказывал себе в удовольствии потоптать, попинать ее дочернее чувство. Марина и сама не слишком часто вспоминала своих давно усопших родителей.

Но стоило лишь Мите неосторожным словом задеть ее далекое и не столь уж безоблачное прошлое, она взвивалась, как разъяренный коршун, под облака и камнем падала оттуда на свою жертву, и не было той от нее пощады.

Митя открыл глаза и увидел протянутую к нему руку с потемневшим и размокшим кусочком сахара.

- Марина, - слабым голосом сказал он, - что же ты так долго не шла? Мне плохо.

Врач “скорой помощи”, сделав кардиограмму, отозвал ее в сторону и сказал:

- Это инфаркт. Будем госпитализировать. Вы только не волнуйтесь.

Как же это не волнуйтесь, когда у Мити инфаркт?!

Да откуда инфаркт?

Марина схватила доктора за руку и зашептала, возбужденно и настойчиво:

- Доктор, у него не может быть инфаркта... Вы ошибаетесь... Ему всего только сорок, он молодой еще...

Доктор, а ему было не больше двадцати трех, стремясь освободить свою руку, поглядел на Митю и с сомнением покачал головой:

- Молодой? В век стрессов и страстей живем, да и молодость - понятие относительное.

 

Марина кидалась на носилки, которые с трудом удерживали сосед и шофер “скорой”, как обезумевшая от горя вдова на гроб с телом покойного мужа.

- Митенька! - вопила она, враз утратив свою выдержку, забыв все манеры, себя не помня и ничего вокруг не замечая. - Митенька! Как же я без тебя буду! Что же мне одной делать?! Митенька!

Врач, с возмущением наблюдавший эту сцену, не выдержал:

- Прекратите! - прикрикнул он. - Возьмите себя в руки. Как вам не стыдно!

- Марина, ну что ты, в самом деле, я же еще не умер, - тихо и невыразительно сказал Митя.

Его слова и, главное, интонация привели ее в себя, как пощечина при истерике:

- Прости, Митенька.

Она проводила их до лифта, вернулась в квартиру и стала собирать передачу в больницу.

Митя пробыл в больнице месяц, затем его направили в санаторий на реабилитацию.

Он с самого начала быстро пошел на поправку. Каждая кардиограмма была лучше предыдущей. Врачи называют это положительной динамикой.

Маринино настроение четко совпадало по фазе с Митиным самочувствием, и, стало быть, здесь тоже наблюдались положительные сдвиги. От абсолютной подавленности и упадка сил, граничащих с депрессией, до состояния полного и устойчивого равновесия.

Тут-то и замаячила перед ней, маня и искушая, как запретный плод, забытая, но благословенная Свобода.

Свобода - независимость, блаженство и безнаказанность.

Марина позволила себе все, что долгие годы запрещал ей Митя: она не ела супы, по несколько раз в день пила крепкий кофе, курила, взяла напрокат телевизор и смотрела все программы подряд с одержимостью маньяка, читала, лежа в постели, до двух-трех часов ночи. Наконец, она играла на пианино и пела, она даже вызвала настройщика, и тот оживил заброшенный, заросший паутиной инструмент.

Она зажигала свет во всей квартире, включала радио на кухне и подолгу разговаривала с друзьями по телефону, живописуя течение Митиной болезни.

Вырвавшиеся из-под долгого гнета заточения желания и привычки закружили ее в пестром и бешеном хороводе до умопомрачения, до обморока.

Очнувшись, она захотела тишины. Закрыла крышку пианино, сдала телевизор, выключила радио. И под привычный, ничем не заглушенный бой часов, поняла, как соскучилась по Мите, истосковалась, истомилась.

И ничегошеньки ей не нужно, только бы он был рядом, родной и любимый.

Первую неделю после Митиного возвращения домой они жили душа в душу, нарадоваться друг на друга не могли, надышаться.

Но уже выползла откуда-то из невидимой щели змея раздора, притаилась, затихла, выжидая момент для смертельного удара.

 

Марина сразу уловила ее присутствие, кожей, ознобом дурного предчувствия, пустотой в желудке, как будто падала с пятнадцатого этажа, как во сне, и вот-вот должна была разбиться.

Митины встревоженные, бегающие глаза выдавали то же состояние.

И она не выдержала первая.

Когда Митя в очередной раз демонстративно выключил свет в комнате, из которой она только что вышла, она заорала:

- Когда ты перестанешь ходить за мной по пятам! Я, слава богу, достаточно зарабатываю, чтобы позволить себе не жить впотьмах! Не смей за мной следить.

Митя некоторое время молчал, ошеломленный, и она уже с облегчением подумала, что скандала не будет, как он прошипел, гневно сузив глаза:

- Мало тебе моего инфаркта! Ты доконать меня хочешь? Свободы жаждешь?! Я назло тебе не умру! Назло!..

Дав Мите необходимые лекарства, она долго сидела рядом, держа руку на его прохладном, покрытом испариной лбу. ...Все это уже было, было... И ничего страшного, жизнь еще не кончилась. Надо только взять себя в руки. Во что бы то ни стало взять себя в руки...

Митя уснул, и она тихонько, чтоб не потревожить его, вышла из комнаты.

 

 

"НАША УЛИЦА", № 9-2001