ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
рассказ
На бесшумной невесте Рябушкиной воздушная фата волновалась, легко цепляясь за колючие пунцовые розы, как волновалась она сама.
Солнце ослепительно отражалось в царской короне, от которой бесчисленные лучики веером разлетались фейерверком по всей венчальной палате, отчего на невесте Рябушкиной платье сияло белыми северными снегами с льдинками бриллиантов. Царь, царь выбрал её! Неотразимую в своей северной красе, и она всё старалась рассмотреть лицо царя - какой царь, Грозный, Тишайший? - прекрасный царь Козицкий. Задумал же на Рябушкиной жениться! Не послушал советов патриарха с боярами, которые всё отговаривали его от Рябушкиной, бранили её.
Свадебное белое платье и фата, как сама чистота и непорочность, уносят Рябушкину в горние выси...
Они очень медленно, готовые вот-вот остановиться, пошли по пустому, слабо освещенному фонарями переулку, в эти минуты казавшемуся бескрайним. Длинные, не очень тёмные и не очень ясные тени плавно ложились от них на асфальт. Изредка доносились смягченные расстоянием звонки трамваев и далекий лай собак. Какая-то компания, сидевшая в тени сирени, шумно переговаривалась, виднелись от вспыхивающих огоньков сигарет лица, и когда они уже проходили мимо, хриплый и пьяненький голос пропел:
Сердце красавицы
Склонно к измене...
Не доходя несколько метров до подъезда Рябушкиной, они, словно сговорившись, свернули к изгороди, вошли в калитку на детскую площадку, присели на скамейку в глубокой тени, отнявшей от взгляда многие второстепенности, откуда виднелась лишь часть освещенной квадратом окна улица, а выше в большей части разрыва темных крон деревьев блестели в небе звёзды.
- Всегда был мил мне этот холм пустынный… - певуче произнесла Рябушкина, и взволнованно умолкла.
Слышно было, как она дышит. И сидя здесь и глядя сначала в даль пространства, Козицкий мельком и с наслаждением затем перевёл свой взгляд на её белое полное плечо, блестевшее сквозь лёгкую ткань платья, и представил лишь в мыслях, как он неудержимо в пламени желания сжимает его, а затем целует в пухлые сочные губы, приоткрытые так близко от его губ, оттого почти в испуге его сердце затихло, как будто перестало биться. Козицкий вдруг в каком-то неведомом молчаньи догадался, что это непременно надо сделать, что нужно нарушить этот покой глубокий, что и она сама как-то по-детски наивно, и даже наверняка ждет этого, но боится, и желает. Но он только сдержанно обнял её, и сам испугался этого.
- Вы читали Леопарди? - с дрожью в голосе спросила Рябушкина.
Козицкий испугался от такого неожиданного вопроса с «леопардом» (кто это, что это?!), но промолвил:
- Первый раз слышу, как ни совестно в этом признаться… А кто этот Леопард?
- Джакомо Леопарди, «леопард» с окончанием «и», - поправила Рябушкина, и чтобы сгладить неловкость, спросила: - О чём сейчас вы думаете?
- Так, ни о чём, - сдерживая страстную дрожь в ногах, почти шёпотом ответил Козицкий. - Чересчур уж хорошо.
Они в обоюдном волнении помолчали, чутко прислушиваясь к ночным звукам и шорохам. Рябушкина немножко прижалась к нему и прошептала:
- Поцелуйте меня…
Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую часть по краю горизонта.
Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства
Бескрайние за ними, и молчанье
Неведомое, и покой глубокий
Я представляю в мыслях; оттого
Почти в испуге сердце. И когда
Услышу ветерка в деревьях шелест,
Я с этим шумом сравниваю то
Молчанье бесконечное: и вечность,
И умершие года времена,
И нынешнее, звучное, живое,
Приходят мне на ум. И среди этой
Безмерности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.
(перевод Анны Ахматовой)
Выслушав проникновенное, какое-то по-детски чистое чтение Рябушкиной, Козицкий только непроизвольно всплеснул руками, коря себя за то, что буквально ни одного стихотворения на память не знает, при этом впадая от этой мысли в безмерную грусть.
Через несколько дней Рябушкина случайно встретилась с Козицким в библиотеке. После успешной защиты диссертации Рябушкина стала работать старшим научным сотрудником в научно-исследовательском институте при Академии наук СССР, директор которого, Козицкий, был другом её научного руководителя.
Сейчас они просто и как бы невзначай кивнули друг другу и занялись каждый своим делом: Рябушкина выбирала книги, а Козицкий осматривал новую библиотечную мебель, которую привезли из Прибалтики.
Но вышло как-то так, что они вместе вышли, оживлённо и вполне естественно беседуя о том, что, помимо специальной литературы, в библиотеку необходимо приобретать как художественную литературу, так и книги и альбомы по искусству, потому что это будет как нельзя лучше способствовать развитию вкуса и кругозора у сотрудников.
Рябушкина то поднимала на него глаза, то быстро опускала, молча и несколько растерянно улыбаясь.
Встреча эта каким-то странным образом повлияла на Козицкого, нарушив его душевный покой.
Надо сказать, что прежде почти все женщины, молодые и красивые, казались ему одинаково интересными, но ни одна из них не волновала его, но вот среди них каким-то невероятным сюрпризом появилась Рябушкина и стала для него отдельной, даже можно сказать исключительной, прекрасной и невероятно милой, как нежное вишнёвое дерево весной, которое хочется оберегать.
Козицкий, доктор технических наук, руководил институтом уже более десяти лет. Всё это время личная жизнь его не давала покоя сотрудникам института, потому что он жил один и очень сдержанно реагировал на разнообразные знаки внимания со стороны прекрасной половины сотрудников института.
Известно было только то, что он давно развёлся с женой, что у него есть два взрослых сына, с которыми он видится крайне редко.
Козицкий любил играть в шахматы и весьма серьёзно увлекался теорией шахмат. Он самозабвенно следил за игрой лучших мировых гроссмейстеров на всевозможных турнирах и первенствах, с глубоким аналитическим подходом разбирал наиболее сложные и захватывающие партии. Иногда Козицкий погружался в некоторую прострацию, как бы выпадая из ситуации, даже, к примеру, на совещаниях. Взгляд его в это время терял восприятие происходящего, открывалось внутреннее зрение, и он отчетливо видел шахматную диаграмму с до этого, казалось, неразрешимой задачей, и тут же в мгновение находил ключ к удивительному упрощению, сводящемуся к мату в три хода.
Известно, что отсутствие информации - весьма питательная среда для возникновения слухов, которых рассказывали о Козицком великое множество. В первый же свой рабочий день Рябушкиной, естественно, их поведали.
Рябушкина была очень красива, высокого роста, полная и сильная, ходила, на каждом шагу подаваясь вперед высокой и красивой грудью, голову носила приподнятой на сильной и белой шее. Она производила впечатление женщина холодной и неприступной. Но в кругу близких ей людей она была милой и внимательной, звонко смеялась, красиво пела. Рябушкина много читала, особенно поэзию, любила выписывать из стихов лаконичные строчки с большим смыслом, вообще любила умных писателей и их умные нестандартные мысли, да и сама изредка писала стихи.
Всё ее существо ощущало полное удовлетворение, когда ей приходилось делать усилия, напирать на что-нибудь упругой грудью, обхватывать изо всей силы руками, упираться ногами, смеяться, петь и купаться в восторженных взглядах сильных и красивых мужчин. Иногда, когда светило солнце или блестела на темном небе луна, ей хотелось раздеться и голой бежать по зеленой траве, броситься в темную колыхающуюся воду, кого-то ждать и искать, призывая певучим криком.
Сколько Козицкий ни читал, сколько ни пытался сосредоточиться на делах или отвлечься, ему все было скучно и тяжко, и в жизни не было огня. Стоило ему вернуться к мыслям о Рябушкиной, как он испытывал небывалый подъём, в такие минуты он чувствовал себя здоровым и сильным. Козицкий влюбился в эту женщину, но его пугала разница в возрасте. Её присутствие волновало Козицкого, вызывая в нем неведомые еще не использованные силы. При ней ярче говорил его язык, сильнее становились мускулы, крепче сердце и гибче ум. Весь день он думал о ней и придумывал всё новые поводы пригласить её к себе, скрывая это даже от себя очевидную причину - желание видеть её слышать её голос.
В душе его было что-то разъедающее, нудное, становящееся поперек силы, идущей на волю изнутри. Каждое чувство, возникающее в нём, он останавливал и опрашивал, и чувство меркло, вяло и теряло лепестки, как цветок под морозом. Когда он спрашивал себя, что влечет его к Рябушкиной, то отвечал: неуправляемая страсть, и только, - и хотя догадывался, что не только она, но ещё что-то, что находится вне физиологии, не просто жажда обладать Рябушкиной, а какая-то её душевная независимость манила его и в то же время вызывала в нём некий испуг и сомнения. «Я уже защищал диплом, а она только родилась», - повторял он снова и снова.
- Ты сам знаешь, что это не так... - дрожащими губами проговорила Рябушкина.
- Нет - так! - крикнул Козицкий. - А если не так, так что же?..
Рябушкина молчала.
А между тем между ними безмолвно установилась таинственная связь, и как в зеркале, каждое его движение отражалось в ней, а её в нем. Рябушкина сердцем чувствовала, что Козицкий всерьёз полюбил её.
Друзья, вечеринки, коллективные посиделки сотрудников тяготили Рябушкину.
Внешне она была всегда приветлива, но всячески избегала малейших попыток поговорить на личные темы.
Друзей много не бывает.
В этом она много раз убеждалась на собственном опыте, поэтому лучшими её друзьями были книги. Рябушкина страстно любила и хорошо знала зарубежную поэзию, следила за новыми публикациями в журнале «Иностранная литература», покупала книги у перекупщиков, коллекционировала редкие издания. Самым большим удовольствием для неё было посещение букинистических магазинов, в которых хорошо знали круг её интересов.
Иногда у Рябушкиной складывается такое впечатление о жизни, что она как бы и не живёт, а постоянно стремительно плывёт в потоке быстрой людской реки, выхватывая лица из несущихся ей навстречу. Сколько этих лиц проносится перед её глазами ежедневно! Самое же удивительное заключается в том, что, когда вдруг её поспешный взгляд выхватывает что-то неуловимо знакомое в море человеческих лиц, она не может избавиться от безотчётной тревоги по поводу того, что не уделила в своё время внимания этому лицу, и поэтому торопливо начинала отлистывать страницы жизни назад, пытаясь понять, как это произошло и что её беспокоит.
Сдержанность Рябушкиной принимали за гордыню, особенно это раздражало женщин.
Никто уже не помнил. Кто произнёс первым за её спиной «царская невеста», но прозвище понравилось и прижилось. Да Рябушкина выделялась уже только тем, что носила платья, облегающие её статную фигуру. Она обладала редким даром носить одежду. Всегда выглядела элегантно - волосы, собранные в тугой узел, длинные серьги, ухоженные ногти, кольца авторской работы - всё в ней привлекало внимание. Её украшения были ещё одним предметом постоянных пересудов. Она предпочитала золоту серебро. Поэтому поводу «светские дамы» института шутили, что золота и бриллианты что-то не дарит никто.
Быть не такой как все, держать удар, дано не каждому, Рябушкина же не пыталась никому ничего доказывать просто позволяла себе роскошь быть собой. В обеденный перерыв женщины мчались по магазинам и поначалу приглашали её, но она неизменно отвечала:
- Благодарю, у меня другие планы, - и шла в букинистический магазин на углу.
Как-то Козицкий пригласил Рябушкину в консерваторию, послушать Станислава Нейгауза, она с удовольствием согласилась. Сидя за туалетным столиком, на котором повсюду лежали ножницы для ногтей, пилочки, карандашики, пуховки, Рябушкина внимательно перебирала бутылочки с лаком, затем разложила украшения, выбрала гранаты в серебре, подобрала помаду. Выбор платья сделать было сложнее всего. После долгих размышлений она пришла к выводу, что не следует ничего придумывать, и следую совету Коко Шанель, остановилась на чёрном платье.
- Пора творить красоту, - произнесла Рябушкина, присев на пуфик перед туалетным столиком.
Она посмотрелась в зеркало, усмехнулась и стала поправлять себе волосы какими-то новыми, незнакомыми самой себе движениями. Женщина вертится перед зеркалом - привычная картина. Маникюр занял у неё уйму времени, она так старательно водила кисточкой, что не заметила, как стало смеркаться.
Рябушкина не думала, что в ней происходит, но чувству своему радовалась, боялась его, желала и старалась скрыть от других, чтобы оно было полно и всецело принадлежало ей одной. Ее мучило, что она не может понять всего, что происходит в душе и теле этого красивого, милого ей человека. По временам ей казалось, что между ними ничего нет, и тогда она страдала, плакала и томилась, точно потеряв какое-то богатство. Но все-таки внимание других мужчин, которые подходили к ней и смотрели на нее странными и понятными и непонятными глазами, не могло не тешить и не волновать ее. И потому, особенно тогда, когда она была уверена в том, что любима Козицким, расцветала, как невеста.
Рябушкина волновала его и сама волновалась тайной жадных желаний. И особенно странную волнующую струю чувствовала она в себе, когда к ней приближался Козицкий, с его широкими плечами, спокойными глазами и уверенно сильными движениями. Ловя себя на этом тайном волнении, Рябушкина пыталась сдерживать себя, чтобы не выглядеть слишком доступной и все-таки нежно и обволакивающе смотрела в глаза Козицкому.
Зашёл лысый Костенко, завотделом программно-технические комплексов, однокашник, огляделся, и шепотом спросил:
- У тебя ничего нет?
Козицкий почувствовал традиционный для Костенко запашок портвейна, исходящий от него, сказал:
- Есть.
И достал бутылку водки, с винтом.
- О-о! Редко к тебе заглядываю, но метко.
Козицкий наполнил пару рюмок.
- Я тоже с тобой пятьдесят грамм махну, - сказал он.
Закусив конфетой из коробки с шоколадным набором, Костенко в доверительной форме поведал:
- Слушай, Боря, мне все равно, женишься ли ты на Рябушкиной или нет, но мне хочется сказать, что ты заблуждаешься, доверяя ей, если бы не был так ослеплён своим чувством, увидел бы то, что очевидно всем - она же ловко манипулирует тобой! Скажу тебе по секрету - общественное мнение института вынесло вердикт, что Рябушкина принадлежит к типу женщин хищниц. Ты понимаешь?! А? Или нет? Тебе, что, других проблем мало?! Она же наметила себе престижную партию и пустила в ход весь арсенал своего обаяния! Я всё-таки надеюсь, ты сам всё понимаешь, и она ошиблась.
Козицкий промолчал. Когда Костенко, заметно повеселевший пошел искать продолжения «банкета» по отделам, Козицкий разговорился сам с собой: «Какое же я имею право отворачиваться от нее? Ты, мнящий себя умным и интеллигентным человеком, между умом которого и жизнью якобы нет преград!.. Что тебе до общественного мнения? Неужели из-за этого я лишу себя любимой женщины? Ты ведь… Я ведь… Ты же страстно желаешь её, так в чём же дело?.. Решайся!»
До этого женщины пытались завоевать сердце Козицкого, или хотя бы привлечь к себе внимание. Но он очень тактично, интеллигентно держал дистанцию, не подав не единого намёка на взаимность, и при этом, сумев никого из них не обидеть.
С появлением Рябушкиной его пристальное внимание к ней не осталось не замеченным, и вызвало бурю эмоций среди женщин.
Многие просто люто возненавидели Рябушкину за её, как им казалось, надменный вид, и ехидно прозвали её «Царской невестой», хотя вряд ли кто из них слушал когда-нибудь «Царскую невесту», тем более знал Римского-Корсакова и патриархальную драму Льва Мея, будучи абсолютно уверенными в том, что Козицкий всё равно на ней не женится.
Члены партийного бюро и профсоюзного комитета, занимаясь «развитием всесторонне развитой гармонической личности сотрудников», политпросвещением и распределением путёвок, продовольственных заказов и прочих благ, воображали, что и личная жизнь, и моральный облик сотрудников, а в особенности руководителей должен быть под их постоянным контролем. Так они понимали основную цель своей деятельности.
Козицкий, как и любой другой руководитель, обязан был согласовывать все кандидатуры на руководящие должности.
Обычно такие согласования проходили формально, репутация его и авторитет были непререкаемы, но его предложение назначить Рябушкину на освободившуюся должность одного из своих заместителей вызвало у общественников шквал возражений и протестов. Однако, Козицкий не привык уступать и сумел убедительно доказать, что руководствуется исключительно знаниями и деловыми качествами Рябушкиной.
Конечно, Рябушкина была польщена и смущена этим назначением, но держалась с невозмутимым спокойствием.
Если бы на её месте был мужчина, то никому и в голову бы не пришло сомневаться в справедливости такого решения директора, но в данном случае разговоры не стихали.
Козицкий же, как и Рябушкина держались с невозмутимым спокойствием и не подали ни единого повода упрекнуть их в личных отношениях в стенах института.
Рябушкиной было трудно не замечать столь бурную реакцию и пристальное внимание со стороны коллег, но она никогда не обсуждала это даже с Козицким. Время сглаживает остроту, постепенно в институте привыкли к этому назначению.
Когда же, отправляясь в очередную командировку за границу, Козицкий назначил именно Рябушкину исполнять обязанности директора института, она попросила его не делать этого, чтобы не обострять ситуацию. Козицкий метался по кабинету, сомнения и страсть терзали его.
- Вы хуже думаете обо мне, чем я есть! - с печальной укоризной произнёс он. - Я вовсе не настолько подвержен влиянию, как вы думаете. Может быть, не стану спорить, во мне и сильны предрассудки, но я люблю вас, никогда прежде я не испытывал ничего подобного, и если бы я знал, что вы меня любит, разве я стал бы задумываться над тем, чтобы принять решение соединить наши судьбы!?
Последние слова он проговорил с трудом, и эта трудность сказать то, во что веришь, вызвала у него острую боль. Козицкий резким движением поднял руку, как бы прикрывая сердце.
Наступила пауза.
Козицкий вдруг помрачнел, остыл, задумался, прошёлся по кабинету… Затем решительно повернулся к Рябушкиной со словами:
- Пока я рядом, никто не посмеет вас обидеть! А разговоры… они были, есть и будут всегда. Не стоит…
Рябушкина едва успела мельком улыбнуться ему, как он внезапно стал задыхаться, и, пытаясь опереться о спинку стула, сполз на пол.
Скорая помощь приехала быстро, но не смогла помочь.
Совместное заседание парткома с месткомом, на котором рассматривался вопрос об утверждении беспартийной Рябушкиной в должности исполняющей обязанности директора НИИ, проходило, как обычно проходят подобные заседания бурно и на повышенных тонах. Говорили все одновременно, никто никого не слушал:
- Я считаю возможным, назначить Рябушкину исполняющей обязанности руководителя института. Она зарекомендовала себя как вполне компетентный специалист. Да, Рябушкина испытывает определённые трудности в работе с людьми, но это поправимо. Всё же она пережила страшную драму, - громко вещала миниатюрная брюнетка с ярким макияжем, пытаясь привлечь к себе внимание.
Секретарь парткома пытался перевести бурное обсуждение в более спокойное русло, но тщетно. Страсти накалялись.
Секретарь парткома смотрел на своих товарищей, и, казалось, ловил их мысли всеми изгибами своего изворотливого мозга.
- Я вижу, - заговорил тихим, но острым тоном, - что пора перейти к голосованию.
Только Рябушкина безучастно сидела с непроницаемым лицом, ей было абсолютно безразлично всё, что о ней говорили.
Мысли её были далеко.
Теперь ты умолкнешь навеки,
Усталое сердце. Исчез тот последний обман,
Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях
ясных
Постиг, что погасла не только
Надежда, но даже желанье обманов прекрасных.
Умолкни навеки. Довольно
Ты билось. Порывы твои
Напрасны. Земля недостойна
И вздоха. Вся жизнь -
Лишь горечь и скука. Трясина - весь мир.
Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют
Мученья последние. Нашему роду
Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне,
Природа, тебя - торжество
Таинственных сил, что лишь гибель всему
предлагают
И вечную тщетность всего.
(перевод Анны Ахматовой)
Страшно было не то, что Козицкий внезапно умер, всякий человек умирает, но с ним умерла огромная радость, которую он вносил в её жизнь в течение двух последних лет, её надежда на счастье. В душе её было пусто и темно, казалось, что погас свет в одиноком, освещенном окне, исчез луч надежды на счастье.
“Наша улица” №187 (6) июнь 2015