Маргарита Прошина

ЦЕЛОКУПНОСТЬ

рассказ

- Для просветления сознания махнём по маленькой! - провозгласил профессор, и покосился на ёлку, источавшую хвойный аромат, с гирляндой огоньков.
После того, как выпили и закусили, он снял с полки книгу Шеллинга, открыл на «Философии искусства», полистал страницы...
- Прочищу ваши мозги для начала вот с этого места, - и начал читать:
«…то, что мы познаем в истории или в искусстве, по существу тождественно тому, что есть и в природе: ведь каждому из них прирождена вся абсолютность, но эта абсолютность находится в природе, истории и искусстве в различных потенциях. Если бы можно было устранить эти потенции, чтобы увидеть чистую сущность как бы обнаженной, то во всем проявилось бы подлинная целокупность.
Счастье есть состояние пассивности. Чем мы счастливее, тем мы пассивнее по отношению к объективному миру. Чем свободнее мы становимся, чем более приближаемся к разумности, тем меньше мы нуждаемся в счастье.
Философия же обнаруживается в своем совершенном виде только в целокупности всех потенций: ведь она должна быть верным отображением универсума, а последний равен абсолютному, раскрытому в полноте всех идеальных определений. - Бог и универсум - одно или только различные стороны одного и того же. Бог есть универсум, рассматриваемый со стороны тождества, он есть Всё, ибо он есть единственная реальность, и потому, помимо него, ничего нет; универсум же есть Бог, взятый со стороны его целокупности. Я называю этот принцип абсолютной точкой тождества в философии именно потому, что он не сходен ни с одной отдельной потенцией и все же заключает их все в себе. Эта точка неразличимости именно потому, что она такова и что она, безусловно, есть нечто единое, нераздельное, нерасчленимое, по необходимости опять-таки заключена в каждом особенном единстве (также называемом потенцией), а между тем и это невозможно без того, чтобы в каждом таком особенном единстве не повторялись бы в свою очередь снова все единства, следовательно, все потенции. Таким образом, в философии нет вообще ничего, кроме абсолютного; иначе говоря, мы ничего не знаем в философии, кроме абсолютного, всегда налицо лишь безусловно единое, и только это безусловно единое в особенных формах. Прошу вас твердо усвоить следующее: философия обращается вообще не к особенному, как к таковому, но непосредственно всегда только к абсолютному, а к особенному, лишь поскольку оно в себе вмещает и в себе воспроизводит целиком всё абсолютное....».
Лана проснулась, осторожно встала с кровати, чтобы не потревожить сон Павла. Сначала с умилением взглянула не него, затем на часы, укоризненно покачала головой, заметив, что сквозь узкую щель штор луч света вот-вот коснётся лица мужа.
Поспешила к окну, сдвинула шторы и выскользнула на кухню, прихватив будильник с прикроватной тумбочки. В коридоре торопливо отключила его, чтобы не нарушить сон любимых до самозабвенья мужчин, мужа Павла и сына Павлушу...
Одинокие мужчины встречаются с одинокими женщинами и расходятся молча в разные стороны, не заискрило, так и бродят по кольцевым дорогам, надеясь, что ток любви настигнет их и будет счастье. Кого-то удары эти настигают с некой периодичностью, но любовь исчезает так же неожиданно , как и настигает, кто-то, не дождавшись любви, строит свою жизнь по плану, прагматично и при этом находит своё счастье, но есть и такие избранники, которых любовь настигает, воодушевляет, дарит невероятное вдохновение, силы, жажду жизни, они, как влюбленные Шагала парят над землёй в облаках творчества. Но это не про Лану.
Она всегда просыпалась за 30-40 минут до звонка будильника, который включала на всякий случай, но за двадцать лет супружеской жизни, проспала только два раза.
Лана прошла на кухню, поставила часы на тумбочку. Достала из холодильника продукты для завтрака и пошла умываться, беззвучно напевая: «Мой миленький дружок, любезный пастушок…».
Во всём её облике была как бы написана безграничная преданность семье, мужу, сыну…
На неосвещенном участке длинной аллеи время от времени Лана поглядывает на прохожих с некоторой долей страха и ускоряет шаг. У двери подъезда, где «надо б лампочку повесить», с той же некоторой долей страха, смотрит по сторонам, прежде чем открыть её, и эта же доля преследует Лану до тех пор, пока не закроется дверь лифта. Наконец, выдыхает, осталось преодолеть расстояние до двери квартиры, и закрыть её за собой на все засовы. Ох, доля страха, почему она всюду тенью следуешь за Ланой!?
Она радовалась тому, что у Павла появились постоянные поклонницы. В подъезде они вечно ожидают его. Но Павел надменен, и с презрением смотрит на окружающих.
Таланты мужа, которые Лана превозносит всячески, неопределённы, но, если говорить точнее, мнимы. Внешность каждого, в общем-то, привлекательна… На при всём при этом стандартна.
О собственных загубленных способностях Лана, которая совершенно растворилась в любви и заботах об избалованных муже и сыне, и говорить не приходится. Хотя в детстве она продавала надежды: неплохо пела, училась игре на фортепиано, даже писала маслом по холсту… Но и первый холст не закончила…
Конечно, были и утраты… Дедушка, бабушка, папа, мама…
Но в ней жила непоколебимая уверенность в том, что прожила счастливую жизнь.
Подруга детства при встрече, неожиданно, произносит: «Боже! Лана! Ты отдала свою жизнь двум эгоистам, а могла бы стать художником!»
Наивные люди! Она художник по созданию своего Павла!
Желания любови - прекрасны! Особенно же манит тайна, которую ждут, о которой мечтают. Но ведь встретить любовь и сохранить её, дано избранным, сердце которых умеет хранить верность и страстную гармонию. Но у Ланы не было того понимания любви, которое бы было созвучно, хотя бы отдалённо, Зинаиде Гиппиус, когда «В моей душе нет места для страданья: // Моя душа - любовь. // Она разрушила свои желанья, // Чтоб воскресить их вновь…». За любовь такую, порой, приходится дорого платить, но это не имеет значение, главное не разминуться с ней.
Сплетни, как невероятные догадки, возведённые в неопровержимые факты, на основании которых создаются события, рассказы о взаимоотношениях соседей, сдержанных, избегающих советов и вопросов о личной жизни, но соседей не выбираешь, когда живёшь в многоквартирном доме много лет, при этом держишь дистанцию от любительниц задавать вопросы, до тебя время от времени доходят невероятные подробности твоей личной жизни, подобные сплети вызывают у Ланы только улыбку, и она всегда отвечает так: «Говорят? Вот и вы говорите, если вас это радует!» Лана провела в женских коллективах несколько лет и, надо сказать, что невероятные догадки и примитивные умозаключения свойственны совершено незначительной части лучшей половины человечества, лично Лане встречались воспитанные и достойные коллеги, но даже в коллективе, насчитывающем несколько десятков женщин, достаточно одной-двух особ, чтобы не просто омрачать настроение остальным, а то и создать невыносимую обстановку, конечно, от них всё-таки находят способы избавиться. Сплетни и домыслы о личной жизни знаменитостей, покинувших сей мир, стали излюбленной темой средств массовой информации, которые заботятся о воспитании себе подобных.
И Павел лет в тринадцать, даже раньше, уже с большим интересом заглядывался на девочек, впрочем, иногда и на женщин, постоянно ощущая в себе сильное возбуждение.
Вот идёт по улице, а улицы как будто нет, только женские фигуры отовсюду появляются.
Особенно приятно, когда они впереди Павла метрах в трёх идут, в обтягивающих фигуру летних платьях. Так прелести и колышутся, просто смотреть у Павла сил не хватало. Отчего всё это?
- Ты видел, Геля, - обращался Павел к приятелю, полное имя которого «Гелий». - Вид сзади убийственный!
- Я иногда делаю фотографии этих видов женщин, в разном ракурсе…
- Покажи, - попросил Павел.
- Пойдём, - сказал Гелий.
Они прошли мимо магазина «Одежда», помещавшегося в их дому. На приступке, подложив фанерку, сидела пышная продавщица, которую Паша частенько замечал. И сейчас он бросил острый глаз на слегка разведённые её ноги, на обворожительные кремовые бёдра. Дух перехватило. Но сделал вид, что ничего особенного не произошло. Продавщица тоже ухватила острый заинтересованный взгляд смазливого юноши, остроносого, узколицего, с большими чуть шире обычного расставленными чёрными глазами, и роскошной шевелюрой черных же волнистых волос.
Свернув за угол, Павел сказал:
- Женщины специально так восседают, чтобы к ним прилипали… А подойдёшь, так сразу делают вид, что они из другой оперы…
- Дело не в этом…
- А в чём?
- В самом женском образе, - сказал Гелий, входя в подъезд. - Ты посмотри, Паша, на историю живописи. Сплошные обнажённые фигуры женщин…
- Я Рубенса не люблю, - с металлом в довольно низком голосе сказал Павел.
- Да ты-то тут при чём, - сказал Гелий, нажимая кнопку вызова лифта.
Шевельнулись тросы за проволочной сеткой шахты.
- При том! - воскликнул в кабине поднимающегося лифта Павел. - Я бы это делал не как Рубенс…
- А как? - поразился Гелий.
- Ну, тебе всё расскажи, - усмехнулся Павел. - Искусство есть тайна!
И Павел поднял указательный палец к потолку.
Вошли в квартиру Гелия.
Мать Гелия была с полотенцем на голове. По всей видимости только что вышла из ванной.
- Мальчики, вам подать чай или кофе.
- Я рвану кофейку, - сказал Павел.
- И я, но со сливками, - сказал Гелий.
Пока мать готовила кофе, жужжала мельница, Гелий в своей комнате высыпал из большого конверта свои фотографии. Поблескивал глянец профессионального качества снимков. Женщины. И везде вид сзади. Вот на мостках одна стирает бельё. Вот в толпе вышагивает на высоких каблуках красавица. Вот две полных женщины несут за ручки между собой огромную тяжелую сумку.
- Чего-то всё не то! - сказал Павел.
- Что именно, - несколько расстроенно спросил Гелий.
Павел сложил тонкие капризные губы в трубочку, присвистнул и сказал:
- Это надо делать иначе…
- Как?
- Ну, вот всё тебе расскажи! - бросил Павел.
- Да ладно, пошли пить кофе!
Потом как-то незаметно проходили годы. Павел бросил школу, потому что женился, и у него было уже четверо детей.
Стремление человека к постоянству вполне понятно. Уверенность в завтрашнем дне, в близких людях, что может быть лучше? Первая любовь опьяняет, окрыляет, дарит столько страстей и эмоций! Уверенность в постоянстве её непоколебима. Вдруг, происходит крушение чувств и надежд. Любовь яркая, как шаровая молния, вспыхнула, пронеслась и исчезла. Влюблённые расстались, уверенность в постоянстве рассеялась как дым. Значит, для любящих сердец необходимо что-то ещё помимо любви. Что? Ответ прост, как дважды два: погружение в творчество, взаимопроникновение талантов…
Но этого у Павла не было. Он был любимцем мамочки, поэтому считал себя лучшим на свете, такими же лучшими для неё стали его дети, её внуки...
Всесильный пыл любви горит и не сгорает - вот от печалей и сомнений живительное средство, которое мгновенно возвышает, придавая влюблённым силы невероятные, когда сгорают оба в извечном пламени безумного восторга, тогда им нипочём ни печали, ни горести, всевластная любовь щедро дарит необыкновенное чувство полёта, потрясающей веры в себя, ведь в слиянии душ намного легче преодолевать любые препятствия, поскольку любовь неизменно вдохновляет на вечное повторение удовольствия.
А в то время Гелий заканчивал операторский факультет ВГИКа.
Павел об этом узнал случайно, столкнувшись с Гелием накануне Нового года на переходе с «Охотного ряда» на «Театральную».
Тут же отложили все свои дела и по приглашению Гелия поехали на проспект Вернадского к знаменитому кинооператору, профессору, руководителю его дипломной работы.
Только дверь открылась, как запахло ёлкой. Лысый, чуть полноватый профессор встретил их весьма радушно. На Гелия он возлагал большие надежды. Тот чувствовал кадр как живописец.
Расселись в полутёмном большом кабинете в огромные кожаные креслах. На маленький столик поставили свою бутылку коньяка, прихваченную по дороге в гастрономе. Профессор в свою очередь ответил плоской бутылкой шотландского виски.
Маленькие рюмочки, вазочка с икрой, виноград, маслины, ветчинка, бородинский хлебушек, тонко нарезанный. Маленькие вилочки, маленькие ложечки, мелкие тарелочки, маленькие блюдечки…
Сначала говорили о композиции кадра. Пошли в ход Бергман, Тарковский и даже Феллини.
- Угол зрения в опрокинутой точке… Сам художник как бы не участвует в происходящем, - сказал профессор...
Много позднее он вспоминал, как он охотилась за фильмами Бергмана, Тарковского, Феллини, вычитывая сводную афишу кинотеатров Москвы. Обычно фильмы этих режиссёров показывали в кинотеатрах, расположенных в новых районах, причём на неудобных сеансах, но будущий профессор ехал и туда. Сегодня же всё это доставлено на дом, и он по своему выбору может смотреть любой фильм, когда ему угодно, столько раз, сколько захочет. Всё изменилось, в кинотеатрах залы свободны, сеансы удобны, а профессор предпочитает смотреть фильмы в уютной домашней обстановке, но всё же, порой, он с грустью вспоминает о прежних временах. Ему не хватает сводных афиш, азарта и того предвкушения счастья, которое испытывал, отправляясь на поиски желанного фильма.
- В этом сердцевина, и переход, довольно плавный, в пейзажную выразительность, - сказал Гелий.
- Вне всяких сомнений, - согласился профессор. - Каждый кадр как бы скрывает холст мастера, вроде Констебля…
Профессор прошёл к застеклённому массивному книжному шкафу. Принёс альбом Констебля. Раскрыл на картине «Белая лошадь».
- Вот перед нами пейзаж шедевр, - начал профессор и продолжил: - Истинный шедевр. Дело в том, что Констебль пишет одни и те же места в разное время дня и года, понимаете, стремясь схватить перепады природных настроений. Так он искал и находил свою форму живописи, свой стиль.
В этот момент Павел привстал со своего места и склонился к профессору с раскрытой страницей.
- Подумаешь! И лошадь идиотская какая-то…
Профессор оторопело взглянул на Павла.
Гелий поспешно вставил для разрядки:
- Дело не в лошади, а в композиционной оригинальности, в исключительной передаче неба, в открытости вида для завершения восприятия зрителя объёмности мира…
Профессор выдержал паузу, как будто никто и ничего не говорил, и продолжил рассуждение:
- Констебль со скрупулезностью ученого погружается в особенности климатических и атмосферных явлений, достигая в этом таких убедительных успехов, что сам Фарадей присутствует на его лекциях в Королевском обществе…
- Ну и что из этого?! - ляпнул Павел.
- Как что? - удивился профессор.
- Я бы это делал иначе, - с видом выдающегося художника произнёс своим солидным баском Павел.
- Вы художник? - спросил профессор.
- Что, каждый должен быть художником?
- Да нет, - сказал профессор.
- Я об этом и говорю, - сказал Павел. - А-то как чуть что скажешь про кино, сразу тебе вопрос, не режиссёр ли я…
А профессор то говорил о Констебле, то продолжал чтение вслух из Шеллинга:
«Вышеизложенным доказано, во-первых, что всякий предмет может быть квалифицирован как предмет философии, лишь поскольку он сам обоснован в абсолютном через посредство некоторой вечной и необходимой идеи и способен вместить в себе всю неделимую сущность абсолюта. Все многообразные предметы в своем многообразии суть только формы, лишенные сущностности; сущностность принадлежит только единому и через это единое - тому, что способно принять его как общее в себя, в свою форму как особенное. Философия природы, например, есть потому, что абсолютное воплощается в особенное природы, и потому, что соответствующим образом есть абсолютная и вечная идея природы. Подобным же образом обстоит дело с философией истории и философией искусства.
Также, во-вторых, доказана реальность философии искусства тем самым, что доказана ее возможность, этим одновременно указываются и ее границы, и ее отличия, именно от простой теории искусства. В самом деле, лишь поскольку наука о природе или искусстве выявляет в своем предмете абсолютное, она является философией природы, философией искусства. В любом другом случае, когда особенная потенция трактуется как особенная и когда для нее как особенной устанавливаются законы, где, таким образом, дело идет отнюдь не о философии, которая обладает безусловной всеобщностью, но об особенном знании предмета, т. е. о некоторой ограниченной цели, - в каждом таком случае наука может называться не философией, но просто теорией некоторого особенного предмета, как-то теорией природы, теорией искусства. В силу этого я в философии искусства конструирую вначале не искусство как искусство, как данный особенный предмет, но универсум в образе искусства; и философия искусства есть наука о всем в форме или потенции искусства. Только сделав этот шаг, мы поднимемся в отношении данной науки на ступень абсолютной науки об искусстве.
Коль скоро искусство столь точно соответствует философии и само есть лишь ее совершенное объективное отражение, то оно также должно непременно пройти все потенции, которые философия проходит в идеальном; и этого одного достаточно, чтобы рассеять в нас все сомнения относительно метода, необходимого в нашей науке.
Философия воспроизводит не действительные вещи, а их первообразы; но точно так же обстоит дело и с искусством, и те же самые первообразы, несовершенные слепки которых представляют собой, как доказывает философия, действительные вещи, есть то, что объективируется - как первообразы, т. е. с присущим им совершенством, - в искусстве и воспроизводит в мире отражений интеллектуальный мир.
Бог сам обоснован в абсолютном через посредство некоторой вечной и необходимой идеи и способен вместить в себе всю неделимую сущность абсолюта.
В абсолютной идее, которая есть принцип философии, тождество и целокупность опять-таки совпадают. 
Вот несколько примеров: музыка есть не что иное, как ритм первообразов природы и самого универсума, который посредством этого искусства прорывается в мир отображений; совершенные формы, творимые пластикой, суть объективно представленные первообразы самой органической природы; гомеровский эпос есть само тождество, как оно лежит в основе истории в абсолютном; каждая картина открывает интеллектуальный мир…».
Павел тут же принялся разносить в пух и прах Шеллинга:
- Да это же невозможно слушать! Молотит какую-то дребедень! «Целоёмкость», «существенность»…
Профессор мягко поправил:
- «Целокупность», «сушность»…
А что же Лана?
Жизнь счастливых женщин проходит, в основном, в семейной круговерти, в этом их предназначение, увлечение восторгом уютного круга, когда исчезает округа, и даже не возникает вопроса о счастье, поскольку он и есть в сконцентрированном круге, в котором они создают свой мир, наполненный любовью, понимаемой по-своему, полной самоотдачей, прекрасно, когда они это делают не требуя в замен подобных жертв от близких, поскольку в противных же случаях счастье заканчивается взаимными упрёками и разногласиями…
- Не огорчайтесь… Вы - молоды, - сказал профессор.
- Это не оправдание, - вскричал Павел. - Я и старым буду настаивать на своём…
- На чём именно?
- Я же сказал: на своём! - усилил Павел голос...
Вот в таком противоречии - ненавидя и любя - живёт душа Павла, и бьётся сердце маятником между этими противоречивыми чувствами, склоняясь то к мраку, то к свету. Ненависть весьма сложное чувство, которое живёт в непознанных закоулках души, но вспыхивает как шаровая молния, внезапно, перекрывает рассудок на мгновение и исчезает, а любовь - постоянно излучает тепло и радужное настроение, вдохновляя на созидание, но без ненависти не познать всю силу любви...
Профессор как бы на это махнул рукой и продолжил рассуждение о Констебле:
- Смотрите, главное в этой композиции, да и почти во всех работах составляет небо как своеобразный музыкальный ключ…
- Ну, поехали зубилом по стеклу! - вспыхнул Павел, во всех случаях жизни на каждое «да» говоривший «нет».
Гелий был как на иголках, понимая, что его бывший школьный дружок испортил праздник, и сам не знал от стыда куда себя девать.
А профессор думал о том, что все знают край, но всё равно падают, и чего им спокойно не живётся, в дружеской беседе, в прогулках под луной, так нет, скандал на скандале, обида за обидой, серьезно, а не для вида, и прямо до развода, до самого края, и падают вместе, а потом сетуют на разбитую жизнь, никак понять не хотят, что сами дошли до края, вместо того, чтобы двигаться вместе в одном направлении, при этом давать возможность свободного дыхания друг другу, набираться опыта на своих и чужих ошибках, не переступать границы дозволенного в словах, сказанных в сердцах, которые способны не только довести до края, но и разрушить до основания всю хорошее, что составляло смысл всей жизни предыдущей…
В конце вечера профессор, прощаясь, и держа интеллигентную марку, всё же не сдержался, и шепнул на ухо Гелию:
- Больше ко мне таких мудаков не приводи!

"Наша улица” №277 (12) декабрь 2022