Дмитрий Рысаков

МАТЕРИНСКАЯ ПЛАТА

рассказ

Осенью Чулуундорж, Смолов и Полянский спустились в сорок пятую шахту и заблудились в ней. С ними была Катька, сухощавая с конопушками во все лицо девочка.

Жезказган стоит в степи, в самом центре Казахстана.

По весне травы наливаются жизнью, а к началу лета выгорают до корней, развевая по ветру горькое полынное благоухание. Солнце с травматической резкостью наводит лучи на лабораторию человека - здесь реторты с реактивами, кюветы с черными лужами пролитого мазута, котлованы и карьеры, вышки-штативы, ослепительные тарелки локаторов. Трубы сверкают отражающей оберткой, из-под которой клоками топорщится выдернутая воронами минеральная вата. Перед дорогой трубы делают вверх узлы, а потом снова ползут по земле в сторону Байконура. Каждый день, утром и вечером, двигаясь по краю обрывов, форсируя двигатели, автобусы развозят горняков по поселкам Анненский, Рудник и Весовая. Бывает, что земля прямо под полотнами дорог рушится в выработанные тела шахт, но дороги не восстанавливают, а отводят в сторону.

Вокруг ям разбросаны терриконы, называемые отвалами. Это высокие, с восьмиэтажный дом, серые гряды шлака, на которых ничего не растет, негодный пепел земли. С годами от окисшей меди они становятся малахитовыми. Зимой наезжает городской народ, большей частью русский, и на жести из расправленных водосточных труб катается с заснеженных гор. В Масленицу, когда синеют небеса, люди ставят на окраине города струганный вощеный столб с пряничным петухом наверху. Тот, кто взберется на него, награждается живой птицей, впрочем, довольно мелкой, потому что крупные в Казахстане только коршуны.

Вечерами горожане засыпают под свистящий грохот компрессоров - на металлургическом комбинате отпускают клапана.

Чулуундорж, Смолов и Полянский отправились за ВВ и медью, килограмм которой на пункте принимают по двадцать три тенге, если маленькими партиями; от тонны - семьдесят пять. По всей округе бум на медь. Мальчишки всю неделю собирают лом, чтобы к выходным в кармане завелись деньги. Слово "деньги" пришло к русским из Азии.

Ищут на ракетном кладбище в основном отслужившие кабели. Срезают изоляцию, разводят костер и плавят экранирующую оплетку из тонких проволок, луженых оловом. Под оплеткой - промасленная бумага, дальше идут медные и алюминиевые жилы.

Кладбище, или свалка, образовывается так: ракеты роняют в заданный квадрат отработанные ступени, к ним свозятся разбросанные по степи отсеки, опаленные в атмосфере клепаные листы космических кораблей. В разрезанных автогеном останках - оптика, разноцветные провода, платы и клеммы из драгметалла. Однажды Асхату удалось собрать целый бидон золотых контактов и он купил себе "Ниву".

Если покопаться в этой пустынной земле, которую исконные народы боятся даже ковырнуть и потому носят сапоги с загнутыми кверху мысками, - в ней много можно найти. Чулуундорж, Смолов и Полянский уходили на весь день на добычу меди, лазили по свалке, вылавливались милицией, но для ответа перед законом еще не проходили по возрасту. Их даже неудобно было бить, под носом у каждого и так от постоянных раздражающих соплей розовели две дорожки.

Ребятам нужно было идти на выходные на реку, жарить мясо, кататься на катамаранах, покрытых серебрянкой, угощать девочек кофейными жвачками, мороженым. До развязки их подбрасывает Асхат, оставляет на обочине у щита и вяло козыряет коричневыми от гашиша пальцами.

По пути к ним присоединилась Катька.

Смолов давно задумался над новым предприятием. На свалке участились облавы. Он присмотрел шахту, где из брошенного там оборудования легко можно было что-то выудить.

Взрослые в машинальной спешке упускают важные детали. За ними можно подобрать бикфордов шнур, карбид, битум, монтажные пояса с карабинами, резиновые маски с глазницами из плоского стекла, строительные патроны. И главное ВВ - взрывчатые вещества, от которых выскакивают в речной рыбе глаза. Смолов учел все. Чтобы повести товарищей, он сам должен был обзавестись мужеством. За поселком он обнаружил в сопке катакомбу. Заглянул в нее и ничего не увидел. Он обошел сопку и убедился, что катакомба проходит насквозь. 

У входа беззвучно клубилась мошкара. С гримасой обернулся Смолов на степь. Все было бессмысленным: ни дыма, ни пара над землей, ни какого-нибудь шевеления. И тогда он, согнувшись, двинулся внутрь горы. Сначала свет за спиной позволял ему знать направление своего пути, но скоро он удалился настолько, что движение назад стало бы нестерпимым для рассудка. Нельзя было идти на попятную. С вытаращенными глазами, мелким осторожным шагом он двигался вперед, уже не осознавая не только где начало и конец пути, но и где и откуда ждать столкновения... Он все свое существо поставил как будто за сведенные шторки диафрагмы, за улавливающее оконце.

Но вскоре свет наступил, и руки и глаза стали нужными, и выход привлекал его уже сам собой. Вперед, за глинистые края!

Они вышли к железной дороге. Казахские дети сидели на корточках и играли у насыпи в раскрашенные бараньи кости, не выпуская из рук самопальные арбалеты. Вдалеке пылил кирзовыми сапогами человек в халате, простроченном пунктирами ниток; блестел его багровый череп в складках, забрызганный потом. Было непонятно, куда он ковыляет, к станции или в продуктовый. По степи нельзя идти просто так. Вот он повалился на землю, отдал ей короткий сон, из мутного глаза его в другой глаз перетекла слеза, а на виске, когда он встал, повисли мелкие камушки. Смолов прокричал казахским детям:

- Пацаны, кто это там?

Дети вгляделись вдаль. Один косоглазый мальчик, с пластырем на очках, зеленым внутри, ответил в сторону:

- Знаю, знаю. Это Ермек, отец Чулуундоржа, школьный учитель. Он стал пьяницей, пьет водку и стал пьяницей. Недавно перестал ходить ко мне на уроки, как напьется пьяный, тут же ляжет на дорогу и спать. Даже Асхат перестал платить ему деньги. Сразу упал на дорогу и спать. Больше нет уроков. Валяется пьяный, бессмысленный. Мама толкает его иногда ногой, потому что сыну нужны уроки, а он все нет да нет. Не дрыгается, как дохлая собака...

- А где Чулуундорж?

- У бабушки.

За рекой Джиезды, где прошлым летом Полянский утопил свой камертон, начинается долина юрт, в ней расставлены серые шатры кочевников, "яранги", как их часто ошибочно называют русские. Тут пасутся табуны полудиких лошадей с шерстью у копыт, есть рыжие тощие коровы и кабыздохи. Без них степь превратилась бы в пустыню: необглоданная трава соткалась бы в ветошь, через которую не прорваться новой траве. Раз в году кочевники приедут в город за мукой, крупой, спиртом, - и обратно. В реке водятся сомы со смышлеными глазами на гладких лбах, а в прибрежных ползают камнях змеи. Сайгаки приходят сюда лизать камни. Каждый вечер в пять часов по реке плывут мыльные хлопья - горняки после смены моются в брезентовой душевой.

Бабушку Чулуундоржа зовут Махабат - по-казахски Любовь, Люба. У носа ее такие борозды, что ветер заметает в них конопляную пыльцу.

Она тычет измочаленным конским щавелем в песок и начищает им чан. Чулуундорж, с монгольскими скулами мальчик лет одиннадцати, достает из кармана облепленное маковыми зернами яблоко и принимается его грызть, замечая на мякоти следы от кровоточащих десен. К верхней губе его пристыла высохшая пленка кумыса. Он сидит босой на жерди загона. На нагрудном кармане светит золотая звезда, вырезанная из вьетнамского бальзама. За пазухой лежат баурсаки, еще теплые. Чулуундорж состоит из двух слов: "чулуун" по-монгольски "камень", а "дорж" с тибетского переводят как "алмаз".

Смолов с Полянским пропустили тепловоз с чередой вагонов, идущий на малом ходу. На таком малом ходу, что из кабины можно разглядеть в пырее богомола. Мирам, машинист с круглым лунным лицом, не заметил ребят, а ведь обыкновенно он катал их. "Так надо", - думал Смолов. Мельтешил в реке сор плевел, по небу тихо стадами плелись облака.

По пути Полянский рассказывал Смолову про старуху, живущую на окраине Жезказгана. По вечерам она, по слухам, ходит голая в дырявом пальто по поселкам, ворует детей и потом выставляет их внутренности на подоконнике в растворе, в банках, он сам видел. Смолов поводил плечами и думал взрослыми мыслями: "Чтобы дальше спокойно жить, нужно убедиться в вечности, увидеть жуткие сумерки, в которых непременно погрязнет человек, и выйдет оттуда преображенным. Непроявленный цвет - черный..."

- Что бы ты купил, если у тебя был миллион долларов? - спросил вдруг Полянский у Смолова.

- Нефтяные скважины. Нефтью буду промышлять, - серьезно ответил он.

- Это невыгодно... - запротестовал Полянский, но в этот момент Смолов крикнул так, что оглушил его:

- Эй, Чулунда!

Чулуундорж спрыгнул с жерди, поправил на голове казахскую шапку с белыми завитками по бокам и побежал к ребятам.

Катька с матерью жили - они продали свой дом в Весовой - в красном уголке русской школы № 12, в деревянном сарае, отдельно стоящем от здания школы, отведенным под хозяйственные нужды. Эмалью был выкрашен пол, сияли горны в фанерных гнездах. В смежной комнате была студия с увеличителем на никелированной штанге, раковиной и кафелем по стенам. Много было черного бархата, шелковых нарукавников, портьер с упругим ворсом. Раньше здесь работал отец Катьки. Он громко ругался, когда обнаруживал, что вкрутил в фонарь после зимы слишком яркую лампочку, обвязывал фонарь пионерским галстуком и продолжал щипчиками купать в розовой воде, сразу в нескольких ванночках, глянцевую бумагу. Катька видела, как на бумаге проступают и надвигаются пейзажи, сгущаются тени, обрисовываются разнообразные лица людей. Она помогала отцу, клеила, как горчичники, на стену снимки.

Вечерами чай пили из майонезных банок, мать читала вслух Пушкина:

...и умер бедный раб у ног

непобедимого владыки.

Катька, прижимая к животу подушку, гоняла по горлу скованный комок, пленяла его с ноющей судорогой. Ей представлялся Рапунок, несчастный маленький горбун, карлик, Мук с носом, похожим на масленку от швейной машинки.

Теперь во дворе стояли козлы на подгнивших ножках, к крыльцу была приставлена разведенная двуручная пила. Качался на стене сарая аркан на гвозде. В сентябре Катьке с матерью предстояло навсегда покинуть Казахстан.

Было утро, Катька ела смородиновое варенье и млела, перетирая зубами кристаллизованный сахар.

На плитке трещала на сковородке рыба. Тюль опутал ветки алоэ.

- Катька! Катька! - закричали ей вразнобой Смолов, Чулуундорж и Полянский.

Овчарка натянула цепь и захрипела. Угол будки был истерт цепью в опилки. Мать тревожно посмотрела в окно, как дочь перебегает дорогу.

Они пошли на шахту через собачий ход. Так называется длинный узкий коридор между гаражами и заборами базы. Стены коридора сильно снизу засалены, и верится, что здесь действительно проходят собаки. Или крысы, которые заправляют на базе, где в деревянных ящиках с соломой хранится медицинский хрусткий предмет.

В поселке Рудник витает слабый запах марганцовки, и люди поминутно сглатывают сильную сладкую слюну. Школьники шайками набегают на базу, в куче стеклянного боя выбирают целиковые ампулы, и потом кидают их в подожженный бак помойки, наблюдая со ста шагов, как лопается запертый в ампулах воздух. Если сторож схватывает зачинщика, то заточает его в деревянную оранжерею, покуда не придут родители.

В самом конце собачьего хода Смолов споткнулся об изогнутый прут арматуры, замаскированный в кустах. С помощью такого прута казахские дети катают по феодальной пыли обручи от железных бочек. Остановились все. Все смотрели на его вспыхнувшее от неловкого падения лицо. Он был самым старшим из детей. На спор выпивал несколько колпачков одеколона "Саша". Носил ножичек на пояске, баловался сигаретами, держал в грязных отворотах штанов картонную чиркалку и шесть спичек.   

Он умел с первого раза зажечь спичку о стекло или подошву.

- ...Это невыгодно, - продолжал Полянский, мальчик черноволосый и немного мстительный, - нефти не будет через тринадцать лет, скоро все перейдут на гелий. Я бы в гелий вложил.

- Где ты его разведаешь? - спросил Смолов.

- На Луне, - ответил Полянский.

- На Луне? - удивился Смолов.

- Да, там его уже американцы вовсю ищут, - сказал Полянский.

- Мне до лампады, чего они там ищут, я нефтью займусь...

Дружбы между детьми не было, была издевательская стать у Смолова. Полянский был борзым, Чулуундорж - нервным и внимательным, как волчий щенок. Катьке природный закон поручал оставаться нескандальной, заурядной девочкой.

Сорок пятая шахта находится у поселка Весовая. Через него проходят составы с рудой, их взвешивают на тяжелых весах. Шахту, в которой четыре этажа-горизонта, заморозили года три назад. Погружались в нее в клетях, в лифтах. Горняки получали хорошо, и в столовой их хорошо кормили. По пятницам они даже отдавали лишние обеденные талоны старшим детям. Обед стоил сорок пять копеек, и это вместе с порцией сметаны. Проходчики получали конфиденциальную зарплату, потому что ежедневно подрывали медные подземные горы. Они подъезжали к породе на огромных канадских машинах, бурили отверстия и закладывали в них тротиловые "колбаски". Направляли взрывную волну вглубь, чтобы волна угасла в пещере без повреждения коры, чтобы, не дай бог, она не ударила вверх, как в шестьдесят пятой в прошлом году. Женщины Весовой тогда раскрыли гардеробы, стояли и что-то выглядывали в платяном мраке, стояли и вытряхивали тряпки, как просватанные, мужчины напялили свадебные пиджаки, вынесли из домов стулья, кучно расселись в них, стуча шляпами о сапоги. Старухи накручивали на локти креп из сундуков. По степи потянулась кавалькада ритуальных Пазов с коричневыми стеклами.

Если по району отключали электричество, подземная вода подтапливала шахты, так как отключались насосы, непрерывно выкачивающие воду. Обесточивался и подъемник. Поэтому сделали аварийные выходы, в один из которых дети спустились по сварной решетке лестницы на третий этаж и зажгли первый факел.

С собой у них было три рулона гудронного бинта, чтобы обматывать другую палку и передавать огонь от факела к факелу. У Полянского был жиденький генераторный фонарик, который он на всякий случай прихватил с собой и тут же убедился в его маломощности.

Кочевники сваливали на эту площадку не поддавшуюся жизни скотину. Она лежала тихая, разъятая, но не смердила, потому что закоченела в прохладе и на сквозняке. Хребты как на пяльцах растопыривали кожу шкур, ребра вылезали наружу. Дети проскочили это место, зажмурившись, чтобы не взяла оторопь.

Здесь, под землей, железо не очень трогала ржа.

- Уж лучше бы пошли за саранчой, - сказал Чулуундорж дрогнувшим голосом, когда завозились с огнем. Ему сразу не понравилось под землю.

Автомобили давят саранчу так, что под шинами плещется кисель. Но дети ловят кузнечиков. Челюсти кузнечиков сразу заполняются бурым, как йод, ядом. Дети сажают их в банку и смотрят через густое стекло, как они бьются там, и зрелище это показывает: насекомые не знают тревоги раненого тела, не знают и усталости. Бабочка пересекает океан, и неизвестно, что в махах ее крыльев - легкость или безропотная судорога.

Когда дети немного прошли по тоннелю с истлевшими кабелями по стенам, они почувствовали нерешимость. Катька прочитала на бетонной стене написанные цинковыми белилами буквы: ДМБ-85, сцепила за спиной руки. Свернула язык, как железнодорожный флажок, и высасывала из пор языка приятный утренний сок.

Огонь давал слишком мало света. Освещались только лица ребят, робкие и заостренные. От неизвестности штрека они забоялись оступиться в пропасть.

- Не хотите со мной идти - дальше пойду один, - сказал Смолов и выставил факел вперед.

- Пошли! - после молчания вскричал Чулуундорж. Он чувствовал поддержку здешних мест. Его глаза сделались непроницаемыми.

Подбородок Полянского покрылся малодушной рябью. Он потряс рукой, как с парты.

- Обратно, обратно.

- Зырьте, сколько кабелей, - взволнованно говорил он через несколько минут. 

Смолов разглядел в темноте деревянную бухту кабеля, передал огонь Чулуундоржу, сдвинул ее с места и покатил.

Медные штреки шире, чем угольные, по ним проезжает даже "Белаз". Угольные шахты чреваты взрывами от собирающегося метана, а в медных наоборот, только с помощью взрывов можно подойти к руде. Медным горнякам на работе разрешается курить.  

Дальше дети, возбужденные шумом, понеслись говорливой гурьбой. Смолов впереди толкал катушку. Все чувствовали к нему доверие, все чувствовали его прометеевский злосчастный пыл.

Под скальными сводами кое-где горели дежурные сороковаттные лампочки. Холод был хоть и милостивый, но у Катьки защипали цыпки на руках.

Двигались очень торопливо, но как-то поневоле, вслед за ногами. Смолов оставил барабан с кабелем и выхватил у Чулуундоржа факел. Звенела его цепочка на куртке. Все за пределами огня было дико. Полянский следил за поворотами, но просчитывался, путался в исходных данных. Восторг мешал даже ему.

Толща земли отделяла детей от жителей наверху.

Прошли еще с полсотни шагов, и Чулуундорж взмолился:

- Стойте!

Все остановились.

Он закачался на ногах.

- Мне нужно... я хочу в туалет.

Смолов закричал:

- Нашел время, давай справляй, живо!

- Ребят, только не уходите, мне по важному, посветите мне.

Все молча сгрудились вокруг Чулуундоржа, он спустил штаны и присел. Дети смотрели на его шапку с загогулинами, в отдельности похожими на запятую фирмы "Nike", смотрели на его серые ляжки, на факел, начинающий коптить. Вольфрамовый волосок дрожал в дежурной лампочке. Тут послышался гудок, соединенный из двух нот - из тонкой протянутой и еще более высокой, почти истошной и визгливой ноты.

У Полянского заколотилось сердце.

- Мы ведь все здесь умрем! - закричал он. В груди у него заклокотало, как от зевоты.

- Заткнись, - тоскливо бросил ему Смолов.

Хорошо это или плохо - они побежали в сторону сигнала. На ходу Смолов наматывал на палку последний гудроновый бинт. Он задыхался от уколов в правом боку.

Но вскоре они снова затихли и не поняли, куда идти. Кварц поблескивал со стен.

Одновременно хлопнул и исчез огонь факела, и для Катьки зажглась в темноте ее мать и пошла рядом с ней. Она была вся в дневном свете и не то, чтобы держала в своей руку Катьки, но двигалась все время от нее невдалеке, и Катька старалась не поворачивать голову и не сообщать товарищам, что с ними теперь ничего не будет. Ласковый фарфоровый облик матери был настолько ярок, что Катька умышленно не моргала глазами. Тут ей показался какой-то запах, и она остановилась, наморщив переносицу. Ребята позвали ее, но она сильно вздрогнула и словно проснулась.

- Что ж ты, Смолов, водишь нас по кругу? - сказала она повседневным голосом.

Полянский тоже заерзал ноздрями:

- Мы уже ходили здесь. Чулунда здесь сидел! Похоронить нас хочешь!

Здесь все увидели, что у Катьки хоть и некрасивое, но в то же время уже чуть-чуть женское, обещающее обязательную красоту лицо. Почти лицо другого существа. Тонкие, до прозрачности, как у птенца веки, шершавые коленки. Мальчики побоялись, что вместе с ними еще сгинет кто-то, кого требуется заступать от кошмара жизни. Все жались друг другу и даже слегка выталкивали друг друга из общей спайки; замечая это, они поражались своей одиночной жалкости. Но уже смутно понимали, что все скоро кончится, кончится, и все пройдет, что, сбившись в кучу, они забьются в холодный угол, а вокруг будут беззвучно кружить крысы, мозг туго стянет невидимая тесемка, а тело начнет обволакивать смерть и мягко набивать тряпичными лоскутками, текстильными отходами. И будет неизвестно, космического или вулканического происхождения человек.

И, как подсказывало воображение, делающее уютным любую боль, настало оберегающее от бесконечного страдания изнеможение, остекленение всего организма. Как капли ртути, они слепились в крупненький шарик и закатились в трещинку, способную впустить в себя только детские души, где никогда не найдут взрослые, куда от взрослых спрячешься по правде, под платформу жизни, по которой восторженно стучат ноги многочисленных людей, людей, что вытравливают лоно земли, измарывают ее ложбины.

За ними приехал Мирам с лунным лицом, помог им взобраться в желтую кабину, и тепловоз тронулся. Дети рассматривали за спиной Мирама фотографические картинки под оцарапанным оргстеклом и спрашивали, зачем ему штурвал, ведь они едут по неукоснительной колее, а он не отвечал, и они думали: так надо, и продолжали жадно впускать в свои глаза черный профиль пещеры; состав прошил землю и вышел в необъятную степь, протащился по ней долго, потом ворвался в их родной поселок Весовая, и они узнавали красные двухэтажные дома; на подоконниках росли щучьи хвосты, во дворе струбциной к верстаку была прикручена железная болванка, но желтые цветки акации, съедобные по весне, теперь превратились в стручки, похожие на ленточных червей. Дети трогали Мирама, лепились к стеклам, заслонившим от них жизнь, и просили, открывая слабые рыбьи рты: "Остановись, Мирам, остановись..."

Мирам дернул какой-то рычаг и состав ринулся вперед еще быстрее.

***

Катька открыла глаза и увидела на столе убранную в рушник икону. Это была обтянутая пергаментом доска с укоризненным ликом Боженьки, нарисованным тушью. Когда лик серел, мать намазывала его подсолнечным маслом, и он немедленно прояснялся. У Катьки на горячем лбу, в свертке хлопкового платка, таяли осколки льда из холодильника. Черты лица ее утончились от долгого сна, в котором она была много дней. Две тучные тетки, прибывшие из Казани, хлопотали за занавеской, отъединяющей красный уголок от кухонного кабинета.

Катька заговорила с Боженькой, и заговорила скромно и участливо.

- Это ты, Боженька? - тихо спрашивала она.

- Я, дочь моя, - отвечал лик.

- Скажи, Боженька, ты для нас главный?

- Да, детка, я пришел в этот мир, чтобы измучиться и вознестись, чтобы встать над вами.

- Зачем же ты позволил себя мучить, ведь ты такой сильный?

- Для примера, доченька, для спасения. Чтобы большинству людей спокойней жилось и легче умиралось.

- А если бы я, например, позволила бы с собой сделать все что угодно, чтобы измучиться и вознестись?

- Тебе нельзя, ты не справишься, очень больно. Я взрослый, я мужчина.

- Зачем же ты рассказал о своей боли, ведь мужчины должны о ней молчать?

Боженька помял свои пухленькие в перевязочках ладони и промолвил:

- Тебе боль такая неизвестна, ты еще агнец.

- Конечно, моя боль грошовая, но неужели моя боль уже потому ничего не значит, что о твоей боли люди наслышаны больше?

- Ты, детонька, хочешь отягчить свою жизнь прежде, чем ее перенесла. Мне с лишком тридцать лет, и я уже сделал до тебя то, что нужно сделать. Ты живешь прощенной, а просишься быть виноватой, и все вокруг, сейчас, весь этот мир, кажется обидным, несбывшимся. Но ты родилась с болью матери, родилась вполне отомщенной, отплаченной. Дай руку и следуй за мной, раз тайна далась мне первому.

- Нет, ты слямзил мой кусок, ты слямзил мой кусок! - закричала Катька, захлопала по одеялу, и между ее лопатками потекла ледяная струя.

На следующий день ее бережно повезли в больницу два санитара в суконных халатах и в бежевых вельветовых панамах с кожаными ремешками.

"НАША УЛИЦА", № 1-2005