Игорь Шестков "Три смерти" рассказы

Игорь Шестков "Три смерти" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.

 

вернуться
на главную страницу

Игорь Шестков

ТРИ СМЕРТИ

рассказы


ПОД МОСКВОЙ

Вспоминается деревня Красново, вытянувшаяся вдоль берега Можайского моря. Дом отдыха, Старый корпус. Столовая в подвале. Официантки, несущие тяжелые подносы на плечах. На подносах - в несколько слоев - железные миски с обжигающе горячим борщом, тарелки с макаронами и маленькими кусочками плохо прожаренного мяса. У официанток красные потные лица. В вонючей подвальной кухне жарко. Отуда доносится стук, звон, ругань. Там повара.
Бабушка выбирала столик, чтобы "не на проходе и у Настюшки". Официантку Настюшку жалели, ее муж дома бил, потом сел. На Настюшке осталось двое детей. Она страдала какой-то неизлечимой женской болезнью. Ее красивое русское лицо часто искривлялось в гримасе боли.
Настюшку жалели, но, вот странно, никому из отдыхающих профессоров университета не приходила в голову мысль, что таскать тяжеленные деревянные подносы - работа унизительная, адская. Не женская. Что барщину надо обличать не в "проклятом прошлом", а в самом что ни на есть актуальном развитом социализме. Чиновничьи и профессорские жены с отпрысками даже не подозревали, как их ненавидели официантки, повара, горничные, да и вся огромная деревня Красново, в которой не было ни одного не сидевшего хотя бы раз в тюрьме главы семьи. Хорошо еще, что Дом отдыха был для деревенских кормушкой. Там можно было подработать. Там было кино, настольный теннис, там играли в волейбол. Поэтому деревенские его терпели - русская деревня всегда жила не только тяжелым трудом, но и попрошайничеством и разбоем.
Когда-то Старый корпус был домом для престарелых слуг какого-то вельможи. Рассказывали, что во время Гражданской войны там была тюрьма местного отделения ЧК. Там будто бы пытали и расстреливали. Во времяОтечественной в подвале Старого корпуса якобы было Гестапо. В Старом корпусе стоял биллиардный стол. С сухим треском стукались лбами тяжелые шары цвета слоновой кости. Профессора и доценты играли и острили. Крякали после удара. Припоминается напряженное ожидание вестей из Праги в августе 1968-го. В биллиардной установили тогда приемник. Слушали его молча. На лицах некоторых мужчин играли желваки - их душил гнев бессилия. Другие были довольны. Конец Пражской весны был для многих концом ожиданий добрых перемен в СССР.
Был и телевизор. Помню, ждали комедии. Но вместо комедии начали передавать речь Брежнева с какого-то пленума. Все думали - он поговорит, а потом включат фильм. Он говорил три часа. Разошлись, не дождавшись конца речи. До конца дослушал только один глухой старичок. Он заснул и проснулся один в телевизионной комнате. С постамента к нему обращался на своем гакающем русском языке генсек "лично".
Я подолгу рассматривал берега Можайского моря. В подаренный мне дедушкой полевой бинокль. Видел поросшие кустарником берега, березы, сосны, пологие холмы на горизонте, плотину, дорогу. Я знал, что дорога ведет в Бородино. Оттуда как бы слышались ружейные выстрелы. На дороге стояла заброшенная церковь с покосившимся крестом, в которой тогда еще висел никому не нужный наполовину сгоревший иконостас с большими вертикальными иконами. Я воображал, что могу свободно лететь сквозь пространство. И улетал на другой берег.
Тут все казалось странным. Потому что на самом деле меня нет, но вот, я перелетаю с сосны на сосну, выхожу на дорогу, бросаю камешек в морду репейника, заглядываю через пролом в стене в церковь. Там, в высоте - искаженное мукой лицо распятого Христа. Я легко взлетаю на купол церкви, вглядываюсь оттуда в даль. Вижу туманное горячее марево, в котором копошатся оптические черви, шелкопряды судьбы.
Каждый цветок, кустик, каждое дерево, торчащее из воды, каждая его ветка представлялись мне звуком, буквой, словом зашифрованной в ландшафте фразы. Эти сообщения влекли как тайна, как клад. Хотелось их слушать, разгадывать, читать. И я читал и слушал и летал с одного слова на другое, наслаждаясь свободой и легкостью полета. Знакомый тополь долдонил - день, день, день. Огромное, затопленное дерево, выбросившее из-под воды серые мертвые ветки, вторило - ох, ох, август, лету конец...
Мама подарила мне большую подзорную трубу. Это был прекрасный инструмент, предназначенный для протыкания глазом пустоты вселенной. Тяжелая, холодная сталь радовала пальцы, а просветленная оптика катапультировала меня гораздо дальше, чем старенький бинокль - на звезды. Я любил холодный синеватый эфир ночного неба. Меня влекли границы реальности, нейтральные зоны между мирами. До сих пор мой двойник блуждает где-то в Плеядах и ищет там моих дорогих умерших, грязную деревню Красново и вонючее зеленое Можайское море.
Бабушка ходила со мной в лес. Там мы находили уютное местечко в тени. На полянке. Раскладывали одеяло. Солнце пекло. По голубому небу плыли белые облака. Тихо звенели комары. Бабушка читала. А я смотрел в траву. Делался маленьким. Бибигоном. Трава становилась джунглями, Бразилией. Там я сражался с жуками и кузнечиками. Искал израненную злыми насекомыми девочку. Маленькую куколку, вылепленную из глины и ожившую. Строил для нее домик и травяную постельку. Прокладывал дороги и разбивал миниатюрные прудики, куда выливал, к неудовольствию бабушки, остатки воды из фляжки. Приготавливал из лепестков повязки, чтобы лечить ей ранки от порезов и уколов. Ее глиняное тело превращалось в настоящее, человеческое и я обнимал ее и погружался в эротическое блаженство.
Там же в лесу, недалеко от деревни Красново я испытал сексуальное потрясение другого рода, воспоминание о котором мучает меня до сих пор.
Я гулял в лесу один, просто так, без цели. Мечтал. Вдруг я заметил что-то движущееся метрах в двадцати от меня. Инстинкт самосохранения заставил пригнуться и затаиться. До меня донеслось душераздирающее мяуканье. Я тихо подошел поближе. На траве лежали двое. Одетый в ватник на голое тело пастух петушил деревенского дурачка Фофана, сына Настюшки. В руках у Фофана была веревка, перекинутая через сук сухого дерева. На другом конце веревки болтался, судорожно перебирая лапами, повешенный на ней за половые органы вниз головой кот, под которым тлел костер. Пастух напевал что-то осипшим голосом, его худой оголенный зад дергался быстро-быстро. Фофан держал веревку двумя руками, дергал ее и ржал как конь...
Последнее мое воспоминание о деревне Красново - зимнее.
Февраль. Каникулы. Я - студент пятого курса мехмата. Месяц как женат. Моя жена Неля - студентка исторического факультета. Мы живем в модернизированном, Новом корпусе, едим в новом здании столовой, просторном и светлом. Постаревшая Настюшка больше не таскает подносы с борщом, она сделала карьеру и стала сестрой-хозяйкой. Пастух умер. Фофан сидит в тюрьме за кражу.
На другом берегу Можайского моря все покрыто высокими сугробами. Сказочное созвездие Ориона сверкает на морозном небе. Из церкви пропал недогоревший когда-то иконостас.
Мы живем комфортно. У нас комната с балконом на втором этаже. По вечерам мы забираемся в кресла с ногами и читаем друг другу стихи. Выпиваем. Танцуем. Стекла покрыты узорами. В комнате пахнет хвоей. Моя жена ловит на балконе снежинки губами. Неля любит есть снег.
Нелегкое это испытание - исполнение желаний, пытка счастьем. Нет тупика безнадежнее. Проклятое мгновенье должно остановиться, но оно вместо этого ускользает. С вершины пирамиды возможен только спуск или падение. Сатурн исправно работает челюстями и все летит потихоньку - в тартарары.
Шли мы однажды на лыжах по водохранилищу. Прелестно! Молодая пара катается. Меня к тому времени уже все приводило в бешенство - и лыжи, и ветер, и снег, и жена. И главное - моя идиотская роль счастливого супруга. И тогда произошло чудо. Налетела на нас метель. Закрутилась вихрем. Хоть ножом ее режь. А когда метель улеглась и солнышко заблестело, я увидел себя и жену со стороны. Не "мы", а "они" катились рядом, жестикулировали, ругались. А тело, в котором я находился, было уже от них далеко. Я растерялся. Не знал, что делать. Потом догадался, что я свободен, понял, что моя прежняя линейная жизнь никогда не вернется. И поспешил в Москву.
Нечто подобное происходило со мной несколько раз. Особенно запомнился отъезд в Германию.
Ужас эмиграции состоит в том, что она, в сущности, невозможна. Можно, конечно, покинуть родину. Даже постараться забыть ее. Но невозможно отделаться от своего двойника, который останется и будет бродить, как душа непохороненного человека, вокруг насиженных в прошлой жизни мест. Часть твоей личности наперекор законам природы продолжит твое существование в отщепившемся от тебя двойнике. Расщепится не только твоя судьба, но и вся вселенная. Та, другая ее часть, будет и дальше существовать так, как будто ты не уехал. В ней осуществятся все твои страхи. И через сны перелетят к тебе. Эмиграция - это клонирование личности и расщепление вселенной, а не побег. Желая попасть в рай, ты посылаешь своего двойника в ад.
Это началось месяцев за семь до моего отъезда. Мой любимый город стал мне чужим - Москва как будто выталкивала меня.
Всё смотрит. Смотрят дома, автомобили, улицы. Смотрит Луна, небо, стол. Я почувствовал, что Москва тяжело, с ненавистью смотрит на меня сквозь свою многоэтажную клетку. Любимые с детства улицы перестали меня радовать и поддерживать. Дома наклонялись, они были готовы раздавить меня своей тяжестью. Поверьте, я вовсе не проектирую свое настроение на физиономию города. Я-то был весел и полон энергии, легкомысленени легок.
Возможно, перестройка разрушила созданное поколениями защитное поле и грандиозная декорация "Москва" стала обретать, наконец, свое истинное обличье. Величественный фантом третьего Рима, мираж, выстроенный Сталиным и его последователями рассыпался в прах. На нас глянули свинцовые глаза правды. Ведь это не СССР разрушался, а мы - его дети, его тело.
Я уезжал с Белорусского вокзала в сентябре 1990-го года. Меня никто не провожал. Все были тогда заняты собственными заботами. Я был один на вокзале, один в купе. Было грустно. Как вдруг я заметил на перроне знакомого мне человека. Он стоял и печально смотрел на меня. Поезд тронулся. Он помахал мне рукой. А я - ему. Так и уехал я с мыслью, что меня кто-то проводил. И даже позже это забыл. И только приехав в Дрезден, успокоившись и отдохнув, я вдруг понял, кто стоял на перроне.

 

ВИДЕНИЕ

Донской монастырь был островком покоя и чистоты в шумном и грязном фабричном районе. Пройдя под знаменитой розовой колокольней, посетитель оказывался в другом, немосковском мире. Кладбищенская тишина нарушалась только шелестом листьев и пением птиц весной и летом. Москва давала о себе знать низким гулом, похожим на шум морского прибоя в пустой раковине.
Я приходил туда весной, когда деревья и кусты только начинали зеленеть и из черной кладбищенской земли вылезали солнечные одуванчики и небесные фиалки. Поклонившись нескольким знакомым могилам, садился на лавочку, раскладывал на ней акварельную бумагу, перья и тушь. Рисовал надгробья и деревья, наслаждаясь их естественной графичностью. Потихоньку мной завладевало блаженство сосредоточенности - внутренние образы и мысли, эти серые зверьки, превращались в огнекрылых серафимов и сердце переполнялось чувством полноты и радости жизни. В подобном состоянии я разговаривал с мертвыми обитателями могил, смотревшими с вделанных в каменные надгробья фотографий. Говорил с ними как с живыми, без пиетета или иронии. Рассказывал им что-то, о чем-то спрашивал. И мне казалось, что они отвечают мне моими мыслями.
Вот так сидел я однажды и рисовал, говорил и слушал... Голова у меня была опущена, внимание было долго сосредоточено на рисунке. То, что я увидел, когда оторвался наконец от бумаги и поднял голову, поразило и испугало меня. Рядом с могилами стояли их обитатели. Стояли и молча смотрели на меня. Одеты были покойники не в лохмотья или саван, а буднично, как при жизни. Это были не привидения, не духи - а мертвые, в которых проявилась другая, незнакомая мне форма существования. Я ущипнул себя за руку. Не помогло.
Восковые, застывшие их лица не были изъедены тлением. Глаза, неподвижные, мутные, но не мертвые, а как бы усталые, смотрели на меня с укором. Я не сразу заметил, что у ставших полупрозрачными стен монастыря стояли сотни или тысячи покойников, а за стенами - сотни тысяч. Все они глядели на меня, разрывая мне сердце молчанием и укором. Уж лучше бы бросились на меня и загрызли. В изнеможении я закрыл глаза и не открывал их долго длящуюся минуту. Багровые камни перекатывались между зрачками и веками. Уши резала тишина. Когда я открыл глаза, мое кинематографическое видение исчезло.
Дома я рассказал о пережитом бабушке. Она вздохнула и посоветовала мне готовиться к сессии, а не таскаться по кладбищам. Вечером, однако, рассказала мне шепотом, что в сталинщину и в самом монастыре и на территориях, примыкающих к нему со стороны крематория, в огромных ямах хоронили замученных на Лубянке людей. Сколько их было - никто не знает.
"Странно, - добавила бабушка. - Я думала, что души неправедно убиенных являются только своим палачам. А они выбрали ребенка, чтобы напомнить о себе. Ведь их убийцы и мучители не только не наказаны, но награждены, пользуются почетом и привилегиями. Многие живут не так далеко от Донского... Их бы и укоряли!"

 

УБЛЮДКИ

Поехали мы с дедом на вокзал встречать сестру моей бабушки. Вошли в метро. Спустились. Я уже тогда страдал приступами клаустрофобии, мне казалось, что пространство вдруг сложится, как гармошка, и раздавит. Я поделился своим страхом с дедом - он уверил меня, что инженеры все рассчитали и все будет хорошо. Подошел поезд. Вошли в вагон, сели на коричневые сиденья. Проехали Метромост, центр. Вот и Ленинградский вокзал. Поезд опаздывал - пришлось ждать. Был ранний московский зимний вечер, бурый, снежный, влажный. Народу на вокзале - тьма. Носильщики с чемоданами носятся. Все спешат. Люди нервные. Толкаются, ругаются, суетятся. Бабки в старомодных приталенных полупальто с узлами и баранками тащатся в сторону метро. Броуновское движение.
Стоим мы у какой-то перекладины и ждем, а около нас еще один человек стоит. И толпу разглядывает. Внимательно, как будто в первый раз людей увидел. Маленький такой мужичишко, рыжеватый, лет пятидесяти пяти. Сразу видно - психованный. Дети, как известно, не могут оторвать взгляд от сумасшедших. Я осторожно его наблюдал. Лицо мужичишки отражало внутреннюю борьбу, видно было - ему тяжело, его что-то распирает, он едва сдерживает себя. Надо было ему как-то освободить душу от мучительного груза... Позарез. Наконец, его внутреннее напряжение достигло наивысшей точки - больше он себя сдерживать не мог и не хотел. Он сжал кулачки, изо рта его выступила пена, и он закричал, так громко, как мог, страшными, округлившимися глазами буравя толпу: "ВЫ ВСЕ ТУТ - СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ!!! ВСЕ ВЫ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ!!!" И еще раз, еще громче, срывая связки и закатывая глаза. И еще и еще... Я оцепенел. И толпа замерла. Но только на мгновение. Через секунду все шли дальше, суетились и уже не слушали истошных криков. Вскоре появилась милиция. Крики прекратились. Дед взял меня за руку, мы пошли на перрон.

 

ТАРАКАНЫ

Рита позвонила. Мы решили поехать в ее вторую, пустующую, квартиру в Медведково. Встретились в метро. За болтовней не заметили, как доехали. Вышли на улицу. Небо было пронзительно голубое. Апрель, воздух ещепо зимнему свеж, но уже тепло. И жизнь как бы начинается заново.
Пошли дворами между высокими коробками бетонных домов. Помню, обходили лужу метров двадцать длинной, которая была глубиной - по пояс. Балансировали на прогибающихся досках. Дошли. Зашли в подъезд. Вызвали лифт.
Тут в подъезд вошли четыре выпивших парня и тоже подошли к лифту. Все четверо - плохо одеты. Черные штаны. Грязные рубашки. Расхлистанные темные пальто. На вид - около двадцать пяти лет. Винищем от них несет. И потом. Рабочие. Физиономии глупые и злые. Чувствуют свое физическое превосходство. Лифта все нет.
Парни начали переговариваться.
Первый: "Ну и че ты, Вовк, сделал? Выебал ее? Ах, блядь!" (Пытался закурить, обжег пальцы.)
Второй: "Лизку-то? Да ее все ебут. Она - синюха!"
Первый: "Она синуха, а ты - синяк. Га-га-га!"
Третий: "Лизку в жопу ебут! А тебя в жопу ебли?" (Это в сторону Риты, не смотря, однако, ей в глаза.)
Третий (агрессивно): "Вовк, давай эту корову выебем!"
Четвертый: "Да че ты, Саня, она же старая. Ну ее на хуй. Ее дядя ебет".
Третий (ко мне): "Ты че на нас так неласково смотришь, дядя? Да, мы выпили. Да. Вовк, дай закурить!"
Второй: "Ты, дядя, дай мне рубль".
Третий: "Тебе, Вовик, рубля никто не даст. Этот толстый пидор не даст и... и (всхлипывая) никто не даст тебе рубля. Вся Москва не даст тебе, Вовик, рубля!"
Второй (забыв про нас): "Саня, ты помнишь, как Валет в депо духарился? Говорил, волжанку покупать будет. Ему Сенька денег должен - мильён".
Четвертый: "Хуйня! У Сеньки мильёна нет. Он мне червонец должен. Уже месяц не отдает, пидарас".
В этот момент пришел лифт. Я взял Риту под руку и вывел её из подъезда. Пьяные нас не преследовали, уехали на лифте.
Через пять минут мы возвратились, поднялись на пятый этаж и вошли в квартиру. В квартире было холодно, но солнечно. По давно не мытому полу бегали крупные черные тараканы. Тараканы сидели и в ванной. Пришлось смывать их струей воды из душевого шланга. Тараканы скреблись лапками, отчаянно пытались зацепиться, не дать воде утащить себя.
Рита приняла душ. Потом принял душ и я. Горячей воды не было - холодная была ледяная. Мыться было трудно, мыло не мылилось, зато после такого душа горело и радовалось тело. Мы легли на старый колючий диван. Рита нежно посмотрела на меня.
Я спросил: "Как ты думаешь, все тараканы утонули?"

 

СКОРПИОН

Случилось это в том зале Музея изобразительных искусств имени Пушкина, где в прямоугольных окошках, вырезанных в стене, хранятся фаюмские портреты. После смерти и мумифицирования человека его портрет, выполненный на небольшой дощечке восковыми красками, крепился на мумии на месте лица. Портрет выступал заместителем умершего, был хранилищем его образа и души. Мумию помещали в деревянный ящик с открывающейся в верхней половине дверкой. Такой ящик ставили (вертикально) в комнате предков.
Я сел на лавку и начал рассматривать портреты. Постепенно мной завладело известное загадочное чувство - все это уже было. Оно сопровождалось волной радости. Неизвестно откуда пришла уверенность - я знал этих людей! Искал их всю жизнь и, наконец, нашел... На фаюмских портретах... Я начал вспоминать, пробиваться сквозь известковые стены времени, но мне не удавалось вызвать в памяти ничего, кроме образа пустыни, редких пальм и обжигающего ветра. Нос ощутил нездешние ароматы, на зубах захрустел песок. Портреты смотрели большими семитскими глазами - так выразительно, так живо. Казалось, на меня смотрели не портреты, а живые люди, заточенные в плоские неумелые изображения. Если бы я верил в переселение душ, то все было бы ясно - "в мою прошлую жизнь" там, в Египте, я был ремесленником, изготавливающим подобные художества. Но я не верил в метемпсихоз, потому что никогда не замечал других существ в самом себе, кроме отца, матери, дедушек и бабушек. Это во мне голос деда, а это - явно голос матери, говорил я часто самому себе. Но сейчас, перед портретами, во мне звучал давно ожидаемый, но неведомый голос. Он говорил во мне, говорил со мной. Язык его был сладостен и я понимал его. Воспроизвести его я не мог бы и тогда, тем более не могу сейчас. Но смысл его слов я не забыл.
"Ты был с нами. Ты и сейчас наш. Ты должен изменить свою жизнь. Твое дело - изображать души людей. Их судьбу. Их посмертье. Ты можешь это. Ты мог это делать среди нас, сможешь и в твое время. Не забывай нас. Ты был с нами. Ты один из нас".
Со мной "говорил" самый старый из портретов коллекции, "портрет римлянина", изготовленный, согласно тексту на табличке, в конце первого века нашей эры. Стало быть, современник Нерона. Возможно, участник Иудейской войны, живущий на императорской пенсии. Но почему в Египте? Какая-нибудь романтическая история? Не знаю. Я его ни о чем не спрашивал. Я был в трансе и боялся прервать этот потрясающий опыт. Смотрел на оживающие портреты двухтысячелетней давности и слышал голоса. Если бы мне кто-то рассказал об этом, я поднял бы рассказчика на смех. До сих пор я не знаю точно, что же было со мной - или я действительно вступил в контакт с душами давно умерших людей или мое собственное подсознание разыграло со мной эту сцену, чтобы вывести из реального, советского - в метафизическое, магическое пространство. Увести в сторону душевного.
Приехав домой, я взял тушь, лист картона и начал рисовать мою бабушку, согласившуюся двадцать минут сидеть неподвижно. Рисунок получился неловкий, но похожий. Важнее похожести было для меня, однако, то, что исполнилось предсказание - да, я действительно мог отобразить в рисунке душу портретируемого. Моя прежняя жизнь кончилась. Началось нечто новое, то, что мне и сейчас трудно определить. Мое существование получило пусть иллюзорный, но смысл, задание. Надежду на то, что наш мир в действительности не таков, каким он нам представляется, и его истинную сущность можно выразить средствами искусства. Примерно так, как это делали скромные ремесленники, изготовлявшие портреты маленьких людей в малозначительных египетских селениях. Чтобы облегчить им встречу с богами.
Реальная жизнь сурово покарала меня за эти романтические бредни. Мои знакомые и родственники считают меня безнадежным идиотом. Я потерял сон. Когда я закрываю глаза и пытаюсь хоть немного подремать, передо мной возникает образ пустыни, я вижу дюны и песок, по которому ползет синий скорпион.

 

ТРИ СМЕРТИ

В конце пятидесятых, начале шестидесятых годов я жил в Доме преподавателей на Ломоносовском проспекте в Москве. Между нашим двором и Ленинским проспектом стоял гигантский Дом с зоомагазином. Об этом доме дети рассказывали страшные вещи - там живет Калина, он пытает детей, засовывает под ногти раскаленные до красна иголки. Мой просвещенный друг Васька авторитетно утверждал, что "Калина рвет девкам целку, а мальчикам вбивает в попу кол".
Что такое Калина, я не понимал. Мне представлялся одетый в черное высокий худой маньяк, который схватит своей жилистой рукой за руку, обернет черным пальто и утащит в темную квартиру в Доме с зоомагазином.Там сидят такие же как он страшные черные люди, пьяные и шипящие от злобы на нас, хорошо одетых детей из Дома преподавателей, они будут пытать, мучить до смерти. Не только я, все дети нашего двора боялись Калину. Стоило только громко крикнуть: "Калина!" - и все играющие во дворе дети тотчас убегали в свои подъезды, поднимались на два-три этажа и занимали позиции у окон. Пытались разглядеть оттуда Калину. Но Калина не появлялся.
И вот, однажды, пропали два мальчика из нашего дома. Лет шести-семи. Их долго искали, но не нашли. Все дети были напуганы, возбуждены и почему-то радостны. Разумеется только и разговоров было, что про Калину. Рассказывали, что "мальчики эти - жиды", что "Калина ловит жидов, чтобы их выморить". Один мой семилетний приятель говорил важно, повторяя услышанное дома: "Давно пора очистить Москву от жидов!"
Что такое "жиды" я не знал и решил спросить об этом бабушку. Бабушка рассказала, что это бранное слово, обозначающее "евреи". На мой вопрос, кто такие евреи, бабушка ответила, что это такая национальность и потом почему-то добавила, чтобы я не боялся. Что такое "национальность", я спрашивать не стал.
"Я твоего отца во время войны крестила в Томске, - рассказывала бабушка. - Поп тамошний крестил. За кастрюлю супа. Его и меня. Боялись погромов, думали, что немцы будут везде. Поэтому мы - христиане, православные. Но ты обо всем этом лучше никому не говори".
Я и не собирался говорить, потому что почувствовал в тоне бабушкиной речи, редкие для нее, - фальшь и замешательство. Долго размышлял над ее словами и пришел к выводу, что мы тоже евреи, жиды и, стало быть, Калина нас хочет "выморить" и, поскольку я был единственный ребенок в семье, опасность грозит мне одному. Вспомнилось, что мальчишки из открытых окон соседней школы кричали мне вслед: "Жид, жид, жирный жидидет", а я не знал, что они имеют в виду, и осматривался, где это идет "жирный жид", не понимая, что это я сам. Вспомнилось и круглое, с двумя бородавками на подбородке лицо учительницы второго класса в английской школе номер четыре Александры Ивановны, лицо, вытянувшееся, несмотря на свою круглость, когда на вопрос: "Вадим, какой ты национальности?" - я ответил: "Я русский".
"Нет! - прошипела Александра Ивановна. - Ты еврей".
Пропавших мальчиков нашли только через несколько месяцев. Их трупы лежали в заброшенной канализационной шахте. На них не было следов насилия, - скорее всего они сами влезли в шахту. Закрыли за собой чугунную крышку, чтобы никто не видел их проделок, спустились по ржавой лестнице, которая под их тяжестью переломилась - и не смогли подняться. Их криков никто не слышал.
Правду про "Калину" я узнал значительно позже, уже в послеуниверситетское время. Мой одноклассник Лебедев, работавший в московском уголовном розыске, нашел в архиве дело о семье Калининых, устроившей в Доме с зоомагазином "малину" для уголовников. О мучении детей или преследовании евреев информации в деле не было.
Старинная русская мечта "очистить Москву от жидов" осуществилась. Без погромов и пролития крови. Большинство московских евреев покинуло столицу. В московской толпе не заметно больше когда-то многочисленных еврейских лиц, хотя, судя по прессе, в Москве "кипит еврейская жизнь", работают синагоги, школы, что-то издается.
Зато стало заметно больше кавказцев.
Мой отец утонул в реке Тимптон, притоке Алдана, впадающего в великую сибирскую реку Лену. От меня какое-то время это скрывали, но потом рассказали.
Черное горе. Черное и холодное, как вода горной реки. В резиновой лодке был папа и его сотрудник Петр. Лодка налетела на подводный камень и перевернулась. Петру повезло - он оказался около лодки, ухватился за нее и выплыл. Папу отнесло от лодки. Роковую роль в его смерти сыграли резиновые сапоги - они набрались ледяной воды и мешали плыть. Папа кричал: "Петя, я тону".
Этот предсмертный крик стоит до сих пор в моих ушах. Я вижу белого отца в черной воде. Вода крутит его, несет, бьет головой о камень. Бесчувственный и окоченевший, он уносится в водяной колодец - в подземную реку, где и исчезает навсегда.
Матери сказали позже, что отец не имел права плыть на резиновой лодке по неисследованной реке, что если бы он остался жив, его отдали бы под суд за то, что он неоправданно рисковал своей и чужой жизнью. Так всегда в России - ты всегда сам во всем виноват и от неминуемой расплаты могут спастись только мертвые.
Смерть отца была для меня в каком-то смысле облегченной. Его тело так и не нашли. Отсутствовал труп, отсутствовала и могила. Не было тягостных и ненужных похорон. Поэтому это трагическое событие оставило после себя непроходящую боль, но не ужас. Ужас я впервые испытал, когда увидел труп молодой учительницы нашей школы.
Советская система любила различные массовые мероприятия. Цель таких мероприятий заключается в подавлении воли их участников бессмысленностью и массовостью. Школа, в которой я учился со второго по шестой классы была элитным советским учреждением, отличительным признаком которого всегда служили безграничный идиотизм начальства и холуйство подчиненных. Многочисленные школьные мероприятия сопровождались речами, присягами, долговременным стоянием на одном месте, выносами и уносами флага, слушанием и пением революционных песен.
Наша "пионерская дружина" носила имя замученной фашистами партизанки Зои Космодемьянской. Немцы били девушку ремнями и палками, прижигали ей лицо спичками, заставляли стоять босой на снегу. Затем повесили ее в присутствии всех жителей деревни Петрищево. В новогоднюю ночь солдаты искололи труп Зои штыками. Несмотря на пытки, Зоя не выдала планов командования Красной Армии. Историю эту нам рассказывали на бесчисленных "линейках" учителя и пионервожатые. Слушать ее мы должны были стоя, не двигаясь. Для моторных детей это было невыносимое мучение. Тело изнывало, начинало болеть, душа мучилась - перед глазами маячила несчастная повешенная партизанка с обнаженной грудью, исколотой штыками. Зверство фашистов с помощью долбящего голоса пионервожатой, похожей на старую девочку, передавалось на нас. Мы чувствовали, как наши тела колют штыки оккупантов. Язык вылезал изо рта, хотелось по-маленькому. Нас призывали проявить бдительность, выстоять, не страшась происков врагов. В такие моменты спасал черный юмор.
"Висит груша, нельзя скушать", - шептал, показывая рукой на изображение повешенной Космодемьянской, мой приятель Пузанов. Высовывал язык, закатывал глаза, театрально дрожал. Дети начинали потихоньку смеяться, кое-кто трясся от нервного хохота. Дело могло бы кончиться взрывом, но тут вожатые включали запись прогрессивного певца Дина Рида и все начинали петь.
В Германии смерти как бы и нет вовсе. Слишком многое из бесполезного разрушило бы ее присутствие. Сведены на нет похороны. Прощаются чаще не с телом покойного, а с его гробом или пеплом. Покойный не лежит дома, вокруг него не сидят плачущие женщины, нет запаха, нет и образа смерти. В России это не так. Смерть и все ее разнообразные аспекты играют важную роль в жизни этого странного общества. Похороны рассматриваются как утверждение статуса, будь то похороны генерального секретаря со стоянием в карауле, трехдневным прощанием с телом десятков тысяч людей, транспортировкой трупа на пушечном лафете и захоронением у кремлевской стены или похороны простой учительницы младших классов в московской школе. Русские как бы не верят в конец, на кладбище приезжают всей семьей, как в гости, привозят водку, закуску, выпивают и закусывают на могиле, плачут, ссорятся, уезжая, оставляют полбутылки и часть еды покойнику - пусть пьет и ест... Смерть тут - апофеоз, похороны - переезд на новое место жительства, кладбище - овеществление иерархии. Мавзолей на Красной площади, в котором до сих пор хранится чучело Ленина - это не пример безвкусного безумия коммунистических властей, а только доведенная до естественного конца восточная традиция отношения со смертью, с мертвыми, за которых как бы держатся, не отпускают на тот свет.
Однажды по школе пронесся слух: Училка умерла!
Вот это да. Значит, у кажущейся бесконечной вереницы дней есть конец. Молодая умерла! Значит, умирают не только старые, которым и жить надоело, значит, может умереть мама, значит, могу умереть и я. И не утонуть, не сгореть, не в автокатастрофе, а просто в больнице. Пролетело и еще одно неприятное словечко - "рак". Боже, что же это за рак, который грызет внутренности человека, откуда он взялся, зачем он?
Прощаться привезли!
Прощаться. А ведь мы эту чужую учительницу и не видели никогда. Жалко, что умерла она, а не Александра Ивановна.
Строиться! Это здорово. Значит, уроков сегодня не будет. Не будет больше мучительных монологов Александры Ивановны, не будет борьбы за дисциплину, придирок, угроз, прорабатываний, не будет мучительного школьного дня. Весь класс идет прощаться с телом, которое выставлено в актовом зале. А после прощания - домой!
На двух учительских столах стоял простой гроб, обложенный искусственными цветами. В зале было тихо. Пахло жутко - какими-то медикаментами, духами и тем самым, что остается от человека, когда душа оставляет тело. Дети и учителя подходили к гробу, смотрели в лицо умершей и уходили. Некоторые учителя целовали мертвую в лоб. Одна женщина (кажется, это была уборщица) даже перекрестилась - в те годы это могло стоить места.
Мы долго ждали. Наконец, пришла и моя очередь. Я подошел к гробу. Ноги почему-то стали ватные. Руки вспотели. Вдруг я понял, как трудно оторвать глаза от пола и посмотреть на умершую. Пришлось обхитрить самого себя - посмотреть вначале в окно, на тусклое московское небо, перерезанное ветками деревьев, потом на Пузанова, который, по-видимому, не терялся - он показал мне язык и сделал губами знак - поцелуй, мол, мертвую, тебя вырвет. От покрытого веснушками курносого лица Пузанова я перекинул взгляд на дешевую бахрому, потом на заострившийся нос лежавшей, на не очень плотно закрытые глаза. Не усилившийся невыносимый запах и не плохо гримированный страшный образ долго мучившейся перед смертью покойной поразили меня - меня поразил цвет ее кожи. Она не выглядела как кожа человека - это была не то бумага, не то пергамент. Кожа ящерицы, изъеденная внутри тела сидящими раками. Я едва нашел в себе силы отойти от гроба. Александра Ивановна взяла меня под руку и помогла пройти к классу.

Берлин

 

"Наша улица" № 91 (6) июнь 2007

 

 

 
kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/