Игорь Шевелёв "Двойник" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Игорь Леонидович Шевелёв родился 12 апреля 1952 в Москве. Окончил философский факультет МГУ. Публиковался в журналах «Огонёк», «Новое время», «Человек и природа», «Персона», в газетах «Время МН», «Новое русское слово», «Независимая газета», «Общая газета», «Московские новости», «Российская газета», в сетевой «Русский журнал» и др. Постоянный автор журнала «Наша улица».

вернуться
на главную страницу

Игорь Шевелёв

ДВОЙНИК

повесть

I.
Первое, что вспомнил, проснувшись, что должны прийти гости. Включил все четыре конфорки, поставил вариться для салатов картошку, яйца, сосиски, морковь со свеклой. Вспомнил, что можно сделать сырный салат с чесноком - под водочку, рыбный с крабовыми палочками, паштет. Понял, что сейчас это для него и неподъемно и муторно. Поколебавшись, позвонил Людочке, соседке. Не поможет ли? Вечером придут друзья, и если у нее нет ничего лучше, могла бы посидеть с ними. Конечно, сказала, помогу, а насчет вечера будет видно. Девочка добрая, неназойливая, этого у нее не отнимешь. Понимаешь, продолжал оправдываться он, поставил все вариться, но мне до завтра надо еще статью сделать, я не успею нарезать. Понятно, я приду. Ничего ему на самом деле не надо было писать. Пока она будет готовить, он посидит в кресле, соберется с духом, посмотрит в окно на падающий снег. Там уже все есть - водка, лук, соленые огурчики. Если сможешь, купи хлеб. Два белых, два черных. А так и селедочка в винном соусе, консервы рыбные. Главное, нарезать и разложить. Чтобы женская рука была.
Падал снег, и даже безобразный вид из окна на кубы домов напротив и школьную спортплощадку между ними был покоен и умиротворяющ. Как обычно по воскресеньям мужики гоняли мяч. На этот раз он им даже не позавидовал. После исчезновения жены он старался себя и дом поддерживать в полном порядке. Приходившие гости удивлялись как все чисто, и холодильник полный, приготовлен и суп и второе, и припасы есть, и бутылки в баре стоят, и пыль вытерта. Я просто не пачкаю, объяснял он приходящим к нему дамам и господам, прижимая чистосердечно руку к груди. С глажкой были, конечно, проблемы, но тут он призывал Людочку, которую не афишировал. Два одиночества в ночи это не для печати.
Короче, к приходу гостей все было готово. Бутылки и закуски расставлены, шампанское с водкой вынесены на лоджию охлаждаться. Сам надел выходную рубашку и брюки, Людочка пошла покормить ребенка и принять ванну. Договорились, что зайдет после семи и посмотрит по ситуации. Не понравится - уйдет тихо. Да, может, вообще еще никто не придет, и тогда поужинаем вдвоем, говорил он. При свечах, Эллингтоне и возвышенной меланхолии. Гость пошел, когда он перелистывал Беньямина, перелистывающего Пруста, перелистывающего письма госпожи де Севиньи. Толя с Мариной, как всегда, пришли первыми. С кучей подарков ему, бедному-одинокому: джинсы, которые Толя схватил себе в Париже, но оказались малы ("Смотри, Мариша, в самый раз!"), джин, всякие консервы, вещи для кухни ("Знаю, что тебе все пригодится..."). Увидев сервированный стол, Толя резко взбодрился. Сделав круг по квартире, сказал, что все голодны, время назначенное наступило, и опоздавших не ждут. "Ну что ты давишь", - попробовала урезонить его Марина, но он, действительно, был прав. Опоздавшие приходят под первое чоканье. Поэтому он внес с лоджии пару смирновских - белую и клюквенную. Остановились на белой, намазали икорку, взяли огурчиков, салата, грибков, выпили, закусили, налили по второй. Тут же, конечно, раздался звонок в дверь. Было хорошо. Он сидел в углу дивана, ел, пил, гости как бы обходились и без него, все шло замечательно.
“Знай, сын мой, что однажды Заратустра, / В саду гуляя, встретил призрак свой” (Шелли “Освобожденный Прометей”).
1.1.У него был опыт: то, что видишь во сне или вычитываешь из книг, может произвести необычайно яркое впечатление. Но когда пытаешься это выразить в своей книге, остается зола. Полагаться можно только на собственное брюхо и горло.
Но что делать с тем, что он опять видел ее во сне, опять проснулся весь в слезах и с мягко разорванным сердцем? Кто-то звонил в дверь, наверное, Людочка, но он не открыл. Так нельзя, сказал он себе, надо собраться. У тебя впереди целая книга, надо жить. Раньше, чем ее не окончишь, ты не умрешь, как бы ни пытался. Пиши, тогда мы, может быть, и похлопочем за тебя.
Как охотничий зверь, он почувствовал волнение, еще даже не слыша звука трубы, лишь предчувствуя его.
Умереть проще простого: достаточно не писать, отвернуться к стене, слоняться по дому, поехать к девкам - старым, заслуженным, красивым женщинам, с которыми его теперь ничего не связывает, потому что не связывает ни с чем на земле, за исключением слов.
Если он не будет писать, не напишет эту книгу, в которой все сначала произойдет и только потом случится на самом деле, то сначала у него откажет желудок, потом мозги, затем сердце, и он поползет по дому, оставляя за собой кровавый след. Ему уже и сейчас ничего не интересно. Потому она и оставила его, почуяв это нюхом красивой самки. Ничего, кроме слов.
Сначала она отучила его хотеть других женщин, а когда спохватилась, было поздно. Он думал об этом даже с некоторым злорадством. Прошлым летом они шли по пляжу. Как всегда, он смотрел в себя. Она очень хорошо умела передразнивать его унылый нос и взгляд всемирной скорби. Навстречу шла, действительно, очень красивая девушка. “Ну посмотри, - сказала она ему, была в игривом настроении, - какая хорошенькая. Неужели ты ее не хочешь?” – “Дорогая, - сказал он, - я не хочу хотеть”.
Он уехал оттуда через два дня, ничего ей не сказав. Чувствовал, что кипит и, еще немного, его разорвет. В детстве он любил книжку про человека, который стал жить с другой скоростью, чем остальные. Они еще ногу только поднимают, а он убегает на десять шагов вперед. Постепенно скорость жизни его все нарастала, его уже обжигал сам воздух. Он забыл, чем дело кончилось, неважно. С ним было сейчас то же самое. Когда-то он был в Крыму с ней, что-то было не по нем, и Крым умер навсегда. В Турции у них был шанс, но она впала в дурное настроение, начались, как всегда, месячные, теперь Турции не существовало. Он уже не представлял, что существует. Все уже когда-то было и ушло. Впрочем, и это ушло, потому что исчезла она сама. Можно жить, как хочешь, то есть никак.
“Идя через террасу, я встретил себя, и этот другой Шелли спросил: “И долго ты намерен благодушествовать?” (Шелли в пересказе Мери Шелли)
1.2. В последний год с женой он стал вести нечто вроде дневника натуралиста. Надо было как-то упорядочить этот хаос эмоций то возносивший его в счастье, то бросавший в ничтожество. Из одного состояния в другое не было перехода. Впрочем, в последнее время счастья почти не было. Они замкнулись каждый в себе. У него обрывалось все от неприятных ощущений в простате. Она считала, что он таким вот кривым образом ее разлюбил, а какая-нибудь молоденькая девочка сразу вдохнет в него жизнь. Даже запах от нее стал другой, и он подозревал, что и сам воняет. От скандалов у него темнело в глазах, и он в этот момент наговаривал черт-те что. Для упорядочения он стал записывать их взаимные претензии друг к другу, пытаясь в них разобраться.
Доходило до забавного. Он никогда не мог терпеть своего лица. Даже отца не любил, потому что был на него похож (или наоборот). Она же вдруг стала говорить, что он окружил себя своими фотографиями, даже на рабочем столе компьютера выставил морду на фоне швейцарских Альп. Только еще музея его имени не хватает. Он тихо представил, как она уничтожает его бумаги. Зачем-то сказал ей это. Она сначала даже не поверила своим ушам. Это она, которая всю жизнь дрожала над каждой его каракулей, считала его богом, любила само его дыхание, порождающее эти слова и мысли, их необычный строй. Ну да, покорно согласился он, - все в прошедшем времени. А кто виноват в этом? – спросила она. И так далее. Завестись легче легкого, но выйти из ссоры уже невозможно.
Послабление наступало все реже. Будь ему куда уходить, он бы ушел первым. Но он мог разве что писать об этом, внедряясь в чужую психику, воспринимая и себя как одного из персонажей. Она же все чаще исчезала из дома. Приходила поздно, о своих делах и планах не докладывала. И ей было тяжело, он видел, и ему, и, главное, шага навстречу друг другу не сделаешь, потому что это вызовет только новый скандал.
Однажды за завтраком он спросил, что ей сегодня снилось. Это как бы была фигура речи, движение навстречу, протянутый ей плод примирения – неужели она не понимает этого? Но она как-то вся вдруг раздражилась, сказала, что ей снятся всякие ужасы. Сегодня, что она входит в лифт, а за ней, откуда ни возьмись, какие-то жуткие мужики. Она образом вырывается оттуда, бежит к двери квартиры, стучит, а он ей не открывает, хоть она знает, что он там. Вот так все время, сказала она с некстати появившимися на глазах слезами. Она стучится к нему, а он не открывает. Если б ты знал, какой это ужас. Он даже не смог больше сидеть за столом. Пошел к себе, записал на бумажку разговор. Когда отталкивают, ничего не остается, кроме самого далекого ухода в себя.
1.3. Однажды он принял наркотик. Яркость ощущений цвета, запахов, геометрических плоскостей, в которые превратились не замечаемые дотоле вещи, довели его до сильнейшей головной боли, чуть не до рвоты. И, главное, никуда не деться, пока не закончится действие препарата. По сути, это было обострение окружающего мира, который он и в постном-то его виде недолюбливал.
Некоторые любят еще валяться на солнышке, на пляже, ощущая, как растворяются в пронизывающем их жаре, перестают существовать. Для него это, в лучшем случае, было лекарством, иногда нужным, но всегда неприятным.
Главным для него были не ощущения, а слова, позволяющие удерживаться в границах терпимого. А некоторые сочетания слов даже повышали тонус, необходимый для жизни, наделяли смыслом. Сил было мало, но он готов был встать на лестницу, ведущую к сюжетам и откровениям, если там не было хамства и насилия. А это значило не учить его жить. Бывшая жена хотела путешествовать, видеть мир, но любой город, который он мог себе представить, учил бы его жить. Ну, имелся в виду Париж, Буэнос-Айрес, как он себе его представлял, Петербург. Чужая, внешняя самодостаточность, которой он нужен лишь как объект для обдуривания. Еще один повод для непонимания с супругой.
Когда было настроение, он звонил Людочке, спрашивая, можно ли прийти. Он помнил неожиданный момент их первой близости. Это было еще при жене. Ее острые грудки и испуганный взгляд, в котором она будто вся раскрылась перед ним изнутри в одно мгновение. Сколько они были знакомы, живя по-соседски, а тут все стало сразу иным, волнующим. Конечно, он не любил ее, но это даже лучше. У Людочки был ребенок, год или два она была замужем, потом развелась, его поразила ее сексуальная невинность.
Ну да, она видела кое-что по телевизору, но, например, никогда не сидела сверху. Ей вдруг страшно понравилось экспериментировать. То одну ножку поднимет в ванной, то другую. Специально купила зеркала, и кто-то ей их навесил. Или встретит его в короткой юбке, но без трусиков, и, как бы случайно повернувшись задом, наклонится так, что видна вся ее истекающая готовность. Или попросит разрешения сходить при нем в туалет
по-маленькому, по большому. Она говорила, что не представляла себе такое счастье. По ее просьбе он даже стал покупать всякие такие книги, кассеты порнографические. Он, конечно, тоже был не против. Она рассказывала свои фантазии, в которых фигурировали, как водится, негры с большими нежно-розовыми членами, девочки и мальчики, встреча в масках со случайными гостями на карнавальной оргии. Для развлечения он ее в этом всячески подбадривал.
1.4. На работу он устроился случайно и с расстройства. Сломался компьютер, а вызывать мастера не хотелось: лежал себе на диване целый день и лежал. Слушал тишину. Из этой тишины идти на работу было страшней некуда. Когда позвонил приятель, он спросил, сколько денег. Оказалось, почти столько, сколько он положил себе заранее для согласия. Также знал, что если согласится, приступа язвы не избежать, а то и кровотечения: этот комок давно уже лежал у него в брюхе, и сил не было, верный признак.
На следующий день поехал, и как-то все на удивление быстро получилось. Уже в середине дня был пропуск, подписаны все бумаги, оставалось принести назавтра самую малость. Более того, с ходу написал какой-то текст про войну, зашифровав в него один из псалмов. Вспомнил этот запах успеха, ловко сделанной работы. Сидеть в большой комнате перед компьютером было не так страшно. Он может не есть, сколько угодно, и на людей вокруг ему наплевать. А на тех, с кем будет беседовать под диктофон, у него уже просыпался голод. Он знает подходы к ним, знает, какими вопросами добраться до их глубины. И будет нанизывать одного на другого, потому что видит, как они дополняют друг друга смыслами.
Созвонившись с Андреем Бильжо и Алексеем Баташевым по поводу интервью в самое ближайшее время, он вывалился на улицу, в мороз, и, стараясь не глядеть по сторонам, настолько это все было ему невыносимо и тошно, побрел, куда ноги вели. Кругом подстерегали сюжеты, только отклонись немного в сторону. Но он даже пиво отказывался выпить с приятелями у киоска, лишь бы не связываться. И если знакомых дам встретит на ходу, то только скажет что-нибудь с приятной улыбкой и тут же будет таков. Лишь внутренняя угрюмость и помогает выжить в чуждом мире. Его и от себя тоже поташнивало.
Пауза. Собраться с мыслями. Раздрызганность толпы висла на нем как сопля. Ничего нет. Только смерть. Та, что своя, изнутри, не та, что вдруг шарахает снаружи. Нужно найти большое мысленное древо, быстро переползая по которому, сможешь укрыться в кроне, исчезнуть из своих и чужих глаз.
Примерно в таких же ощущениях сидели, наверное, в вагоне метро и остальные пассажиры, но ему было на них наплевать, только отвлекали праздным зрением. Он вспомнил, что не заявил статью, как должен был, и, сразу расстроившись, стал прикидывать, как уйдет с этой работы, если, быстро не отличившись, не займет подобающую себе и отдельную от всех пишущую должность. Нет, без злости здесь нельзя, это точно.
В этом вагоне, как и в любом другом, была маленькая дверца, открыв которую, он начал спускаться вниз. Было бы только за чем.
1.5. Все кружилось как в калейдоскопе. Он входил в эту информационную реку, и она, подхватив, несла его непонятно куда. Да и неважно было. События, лица, слова, книги, вещи, реклама, телевизионные клипы так и искрились, захватывая на какое-то время его сознание. Но он-то был чуть в стороне, сам по себе от всего этого. План интервью, встреч, презентаций и статей, им посвященных, был внесен в записную книжку, продуман и готов к продолжению. Сбоку от этой прокуренной редакционной залы, где спасти мог только крупный шрифт на экране компьютера, была темная клетушка с толстыми книгами на полках и письменном столе с зеленой настольной лампой. То есть лампа была красной, но почему-то, когда ее зажигал, она становилась зеленой. Неважно, главное, что тут было свое небо, свой ритм, неторопливое пробуждение, добрый сон и вечное письмо, которое писал бы, да только неизвестно кому. А еще дальше маячила смерть, в которую можно было вглядываться. Время и место, в котором тебя не станет.
И еще было множество людей, становившихся близкими, когда они шли изнутри тебя со всеми своими отдельными историями, каждая из которых складывалась в общность, которую ты не мог ни понять, ни даже обозреть целиком, вращаясь внутри нее. Он только переходил от Оскара Уайльда к Джордано Бруно, от того к дневнику жены-девочки, который нашел в столе после ее исчезновения, а от дневника – к Хайдеггеру, которого мучил уже полгода, почитая его входом в мир, в который не только никак не мог войти, но даже и обозначить его присутствие.
Конечно, он был гомосексуалистом, запертым в большое, несчастное, доброе тело. Отсюда возникла и его любовь к магии. Слепить постороннее себе чучело и вдруг одухотворить его, сведя в него мировые энергии. Любовь к парадоксам заставила его родить себя по новой, став собственными родителями и выбрав себе потомков и предков по вкусу. Конечно, иной раз всплакнешь от такого смертельного одиночества, зато к Богу ближе и понятней. Всегда ведь надо выбирать.
Зато девушек любил по касательной. Преодолевая внешнюю разность тоской, мучительным телесным притяжением и вдруг наступающим скандальным осязанием рук, грудей, попы, так что уже не оторваться. Главное, в этот момент не видеть себя со стороны, иначе испортишь и так все давно испорченное. Сначала он ходил всюду с мамой, потом с другом, который за свое присутствие на людях требовал интимных услуг и тошнотворной близости, но без него, действительно, было не обойтись. Ибо он хотел девушек и боялся их: они были не идеальны и, как таковые, годились только в приятельницы и боевые подруги. Но не знали этого.
И пока он вдвоем с самим собой,
ему не страшно одиночество.
Петрарка
1 января. Вторник. Григорий, Илья, Тимофей.
Солнце. Восход в 8.59. Заход в 16.07. В Козероге. Управитель Марс.
Луна. Заход в 10.47. Восход в 18.24. В Раке / во Льве с 1.10. Ш фаза. Долгота дня 7.08.
Алхимическая формула Бориса Пастернака.
Надо – зажигать в доме свечи. Выйдя из дома, бросить зерна птицам (мужчинам – через левое плечо, женщинам – через правое).
Цвет одежды – белый, желтый, оранжевый, темно-красный.
Не надо заключать сделки и завершать дела.
Избегать серых и голубых тонов.
Камень дня – лал.
Годовая активность: почки.
Месячная активность: сердце, спина, диафрагма, артерии, органы чувств, система кровообращения.
Шум, сутолока, телефонные звонки, слонянье всех по дому и натыкание друг на друга, сразу включенные во всех комнатах телевизоры, полные салатницы новогодней еды, чепуха и внутренний непорядок от малого и разбитого сна, урчанье в переполненном желудке – и поверх всего сильное ожидание чуда и чего-то нового, на что, понимаешь, у тебя совершенно нет ни сил, ни даже времени. Это ли Пастернак?
Дом в переулке стоял под часами. Стрелки часов казались неповоротливыми и страшными, - вдруг не сдвинутся, отстанут? Но сдвигались с болезненным усилием, предшествуя болезненному раздвиганию им ее срамных губ. Почему он говорил, что она его не любит, если она все это вытерпевала?
Часам к пяти темнеет, и наступает странная тишина. Почему-то так бывает из года в год, множество уже раз. Чтобы человеку было не страшно умирать, его сажают в клетку годового календаря, и тогда ему начинает казаться, что все в жизни уже было и теперь только повторяется. А, значит, он уже все видел, и можно на выходе сдать билет и надеть старенькое пальто, уходя в ночь.
И вдруг, оказывается, что у жизни есть внекалендарный модус, когда все направлено только вперед и неожиданно. И семья подтверждается раз от раза любовной необходимостью жить, а не привычкой и штампом. То есть вся ее прелесть именно в том, что однажды она может и не возникнуть. Пришло утро, а все вокруг иное. Только ты прежний, и даже более того, укоренился в себе до такой степени, что уже не вытащить.
Входишь в юлу метели. Сверху посверкивает реклама. Напялив, как пленный фриц, шапку с ушами, не обращаешь внимания на туземцев, взявших тебя в полон. Косметика размазана, как у клоунессы. Лишь потом понимаешь, что ты и есть стержень этого снегопада, - полный скорбного равнодушия.
Это был странный человек. Лет с пятнадцати он понял, что у каждого дня свой пульс, и чтобы соответствовать ему, у него всякий раз должно быть другое имя. Чтобы прожить день, бодрствуя, а не в обычном для большинства людей бессознательном состоянии, надо быть под покровительством святого, изменить себя. Начать с имени. Нынче он был Ильей. Плевать на неудобства окружающих. Не то, чтобы ему нет до них дела, - ему забавно. “Как вас зовут?” – “Илья”. – “Серега, ты чё дуришь?”. – “Меня зовут Ильей, девушка, не слушайте его. Сегодня первое января, а меня каждый день зовут в соответствии с этим днем. У человека не может быть одного имени на все случаи жизни. Это ведь абсурд”. – “Вы серьезно?” – “Да, если у тебя другое имя, ты и ведешь себя иначе. И ощущаешь себя иначе. Словно проснулся. Вдруг ощущаешь себя художником, философом. Я всю жизнь мечтал быть Ильей. Он совсем другой, чем Сергей, это понятно. Я по-иному сейчас слышу музыку, чем вчера. По-иному читаю книжки. Женщин люблю иначе”. Когда он был вдохновлен, он знал, что вокруг головы у него свечение. Ему все равно, но какая-нибудь тонкая девушка могла прийти в восторг. “Хорошо, а как же ваши близкие узнают, какое у вас имя. Или на работе, в институте. Фамилия-то у вас одна?” – “Послушайте, это все ерунда – фамилия, паспорт, юридическое единство личности… Мы теряем такое свое богатство, что вообразить сложно. А близкие… ну, выяснят по ходу дела. В конце концов, можно спросить или я напишу на бумажке. Это все ерунда. Я уверен, что если вы попробуете, вы поймете, что прежде не жили. Я точно говорю”.
Перед разводом он прислал письмо. Что-то о моллюске, который залез в панцирь, чтобы не умереть без растворившегося костяка. Есть, писал он, такая болезнь. Теперь, чтобы выжить, ему нужно выдумать себя заново.
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПОИСКАХ БОГА.
Назвать то, что он видел вокруг себя, Божьим миром, было мудрено. Как человек творческий, он искал в окружающем источника вдохновений, подпорок уму и интересу. Ничего этого не было. То, в чем он считал себя докой – в сплетании слов, игре, - никому не было нужно. Редкие ценители поражались его незнаменитости. Он сам поражался, зная себе цену: может, и невеликую, но значительно больше той дешевки, в которую был погружен в изданиях, где печатался. Родственники удивлялись, что он мало пишет. Он не говорил, что лучшее его не печатается. Он вылезал из ряда, и его не воспринимали, пока кто-нибудь не скажет, что это хорошо.
“Ты же не в тюрьме, не в больнице, - говорила его бывшая жена. – Зарплату платят. Чего тебе еще надо?” Ему много чего надо было. Для начала отказался от жены и зарплаты. Каким-то образом они оказались связаны. Его ел червь неоцененности. Да, не в тюрьме, не в больнице, не в армии и не в Чечне. Но в пустоте и бессмысленности отложенного умирания. Он проклял все, что вокруг. Пришел к концу. Из угла, в котором сидел, было не выбраться, потому что ставит условия, которые не будут даже выслушаны.
Он ходил по комнате, ища себе места. Лег на кровать. Лежать было гораздо лучше. Включил радио. Песни. Выключил. Что ни говори, остается лишь благословить окружающее. Этот мороз, в котором вымрет все недолжное, хотя бы это были мы сами. Безумная новогодняя ночь, в которую он сперва плакал, вспоминая тех, кого нет рядом, а потом пошел на бульвар рядом с новым магазином дешевых продуктов, где были толпы людей, пускавших в небо фейерверки, шутихи, ракеты китайского производства, так что шум стоял невероятный, а у женщин были восторженные лица вдруг обретенного детства.
Последний месяц прошел в напряжении из-за желания бывшей жены прояснить отношения. А неувязка была именно в словах, в ее тоне, который он решил больше не допускать в отношении себя. Чего проще, избегай ненужного общения, будь чист. Он понял, почему люди так тянутся к ощущениям детства. Для него раньше это была загадка. Он любил повторять слова блаженного Августина, что если бы за мгновенье до смерти ему предложили продлить жизнь возвращением в детские и школьные годы, то он выбрал бы смерть. А теперь вдруг вспомнил то бедное чувство разлитого вокруг отсутствия напряжения. Покосившийся штакетник у голого сада. Сквозь сугробы торчат ветки засыпанного снегом кустарника, лежат парашютики семян, ягоды, объеденные птицами. Его детство было связано с бедностью ощущений, в которых не было страха, и потому достойных звания божественных.
В детстве, лет в тринадцать, она была в консерватории на концерте камерного оркестра Рудольфа Баршая. Она сидела на четвертом или пятом ряду в окружении сплошных иностранцев из дипкорпуса. Тогда она себе сказала, что когда-нибудь будет здесь сидеть рядом с любимым человеком. Что и произошло. А умер он потом. Даже если, как говорил Хемингуэй, сам еще не знал об этом.
Отношения между людьми нехороши из-за неважности слов, которым придается столько значения, и из-за важности молчания, которого с таким упорством пытаются избежать. В трех коробах вранья и недомолвок носят то, что называют скарбом. Зато всему, что мимо людей, слова придают смысл, и в этом он понимал Бога, который из всех своих миссий важнейшей считал писательскую.
Улицы не притязают на постоянное общество, но когда вы идете на них из прокуренных комнат, готовы предоставить вам посильность снега и воли. Здания немного запутывают голову. Приходится опускать глаза долу как от чересчур назойливого собеседника. В этом смысле, небо намного целомудреннее. Лично он предпочитал внутренность дома его внешнему виду, даже самому привлекательному. Но, может, и небо было бы ближе изнутри?
Словно в голове у него раздается щелчок, и перед тобой совершенно другой человек. Только что целовал тебя, а теперь может сказать, что ненавидит. И нельзя ему мешать. И никуда не поедет, о чем договаривались две недели. И ты теряешься, потому что не знаешь, как себя вести.
Как-то сразу приучаешься к диалогу с тем, что помимо людей, хотя бы и у них под ногами. Он вспоминал папу, который, даже видя незнакомого ему человека, начинал заранее улыбаться, словно ожидал от него только хорошего. И так же останавливал машину, спрашивая не подвезти ли женщин с детьми, людей с чемоданами, тех, кто шел под дождем и так далее. Наверное, он сам представлял собой явление природы, дружественное к чужим людям, поскольку в семье, как часто это бывает, был деспотом, недовольным тем, как к нему относились. Значит, и он нес в себе это отцовское проклятие. Но он придумает выход.
Он заранее знал, что не переживет 2004 года. Что придавало тому особый смысл и наполненность. Он никому ничего не хотел доказать, тем более, наказать. Если Бог существует, они с Ним соединятся. Если предчувствия не обманывают, то трехсот шестидесяти пяти шагов к Нему, - осмысленных, умных и точных - будет достаточно. Он знал, как меняется мир вокруг тебя, когда ты, говоря словами Паскаля “пускаешься в плавание”.
Если честно, он всегда боялся играть с судьбой. Это даже не пьяный хулиган, матерящийся в полном вагоне метро. Там на тебя накатывает, и ты хватаешь его за руку, предложив выйти на остановке и поговорить. Тут враждебная реакция будет скрытой и неотвратимой. Ты не знаешь, где и как эта злопамятная, улыбающаяся сволочь ударит по тебе так, что костей не соберешь? Он счастлив, что остался один, что не надо бояться за близких, которых вычеркнул из памяти. Он один, и он знает, на что идет, ввязываясь в расширяющееся сознание кошмарных сюжетов и нежданных напастей. Тем лучше. Безумие он встретит по возможности спокойно, по-мужски.
Потому что именно священное безумие творчества и веры приведет этот мертвецкий мир в состояние движения и агонии, которая, на самом деле, есть жизнь в высоком смысле финального соревнования.
Однажды на море она познакомилась с мальчиком по фамилии Кафка. Если бы она прочитала тогда его… Она бы вышла замуж, взяла его фамилию, и больше ничего в жизни не было бы надо.
Опять метель пыталась все слепить наново. Именно поддавшись ее напору, он позвонил одному из списка будущих своих собеседников. Услышал тот самый, густой голос, смывающий все вокруг напором несовместимым друг с другом слов. Поэтическая туманность, где слова сошли со штырей словаря, возвращаясь в состояние, предшествующее творению. Ему было странно видеть этого человека, зная, что он несет в себе хаос звуков и смыслов, вдруг оборачивающихся формулой скрижали.
К тому же, говорят, его уже не было. Но была ли ночная метель? Была ли та женщина, которую он столь чудесно обрел? Не было. Это все явления, несоразмерные текущему миру, для которого довольно войны с персами и афинской политии. А тут - откровение, эпифания.
Человек, рассказавший ему о поэте, поведал о японском обычае писать письмо отсутствующим людям, даже умершим. Можно отнести это письмо в храм, а можно просто оставить в доме. Зачем, спросил этот человек у рассказчика. Ни зачем, отвечали ему. Чтобы добра в мире было больше.
Сильнее всего в жизни она хотела в туалет, когда должна была родить. Оказывается, так и надо. Желание какать было не причем.
В первый новогодний день, часов около пяти пополудни он шел мимо Почтамта на Мясницкой в направлении клуба “Петрович”, где жена проводила вечер журнала, в котором работала. Бабочками летали в сумерках снежинки, легкий морозец покусывал щеки и нос. Ему предстояло написать о мероприятии, договориться с кем-нибудь об интервью, предложить знакомым из других газет проект, который он придумал, чтобы поменять наконец место работы. Ежедневная колонка e-mail’ов от известных людей. Начиная с Татьяны Толстой и Аксенова до Б. Акунина и Маши Арбатовой. В списке у него было два десятка персонажей. Главное, договориться о контракте, а потом стяжать заслуженную известность.
Спина в большом сером пальто, показавшаяся ему знакомой, шла метрах в двадцати впереди, видно, в том же направлении, что и он. Он прибавил шагу, чтобы догнать спину и, если это тот, о ком он думает, прийти в клуб вместе. Заодно кое-что обговорив. Он быстро сокращал расстояние. Спина повернула налево, в нужный переулок, что наверняка уже означало ее знакомость. Снег меж тем усилился и почти закрыл нагоняемую фигуру. Вообще улица была пуста, и у него даже мелькнула мысль, не перепутал ли он время вечеринки. Не может же быть, чтобы из сотни гостей никто сюда не шел. Странно и то, что дверь “Петровича”, как он ни всматривался сквозь вьюгу, не открывалась, впуская нового гостя и освещая двор. А было уже темновато, и света из окон не было. И человек исчез. Неужто миновал двор, уйдя в переулок?
Он решил, что зайдет в “Петрович” потом. А сначала выглянет в переулок, действительно ли странный господин ушел туда. Ведь был уже буквально в нескольких метрах. Странно, куда он делся? Ветер был слишком в глаза, те слезились, а в переулке было потише, и, действительно, спина в сером пальто, не спеша, повернув налево, двигалась в сторону бульвара. Кричать вослед было глупо. Догнать и попросить закурить? Ну да, может быть. Хотя непонятно, как на таком ветру закуривать. Впрочем, нет, закурить это нормально.
Оглянувшись на вход в “Петрович”, в который как раз кто-то входил, он бросился догонять этого господина, который, впрочем, нафиг ему был нужен. Вообще подобную историю он где-то читал. И даже знает где. За минуту нерешительности спина успела удалиться на изрядное расстояние. Даже непонятно, как это произошло. Видно, излишества новогодней ночи сказывались общей неустойчивостью настроения. Вдруг захотелось все бросить и, добежав до бульвара, вернуться к метро и уехать домой. Или пойти в подвал ОГИ, который, кстати, в нормальном состоянии совершенно ему не нравился.
Он помотал головой и заметил, что серый господин, так тупо показавшийся ему знакомым, уже поворачивает направо. Затратить на него столько сил и вдруг упустить показалось ему совсем глупо. В Новый год надо даже такое малое дело доводить до логического завершения, пришло на ум. Даже отрицательный результат тоже результат, сказал он себе и чуть ли не побежал вослед господину, тем более, что ветер дул в спину и бежать, подгоняемым им, было даже и приятно. А вернусь, сказал он себе, с другой стороны, назло ветер. Вообще говорить с собой представлялось ему сейчас отличным занятием, помогавшим удерживаться в собранном и волевом состоянии.
Комнатка красная с зеленым, как болотная страсть. Ночью, в темноте, хорошо засыпать, идя в слезах на дно, потому что навеки одна. Зато просыпаешься, как от легкой пощечины.
Почему-то он сейчас решил, что уходящий гражданин является никем иным как его свояком, которого он не видел уже лет пять, если не считать случайной встречи на вечере Вардвана Варжапетяна в Чеховской библиотеке. Тогда он увидел свояка, идущим на сцену в качестве художника презентируемой книги, и, насколько помнит, подивился его виду. Впрочем, тут же потихоньку ушел домой, не поздоровавшись. Они не общались с тех пор, как те, после смерти деда, бесстыдно присвоили феодосийскую квартиру, использовав завещание, которое тот составил в невменяемом уже состоянии.
После случившегося он любил говорить себе, что квартира в Крыму не столь большая плата за то, чтобы перестать общаться хоть с кем-то. А сейчас догонит его, хлопнет по плечу и скажет… А что скажет? Ну хотя бы: “А закурить у вас, мил-человек, не найдется?” А дальше хоть и по морде можно дать, глядя по обстоятельствам.
Он уже совсем было догнал его, как вдруг, откуда ни возьмись, Сёма Файбисович, который шел в “Петрович”. Они схватили друг друга за руки, но от тут же вырвался, извинился, крикнул Сёме: “Я сейчас, в “Петровиче” увидимся!” и кинулся за спиной, потому что это уже насмешка получалась, а он этого очень не любил.
Видимо, решимость и позволила догнать серую спину и обернуть к себе. “Извините, пожалуйста”. Человек обернулся и с изумлением воззрелся на Якова Петровича. Что-то в его лице показалось Якову Петровичу безумно привлекательным и в то же время странно отталкивающим. Будто смотришь на самого себя и не знаешь, как к этому относиться. Почему-то подумал, что, может, Достоевскому не с кем было общаться, вот он и раскорячился. Ведь наверняка хотелось, как и всем нам, болезным, рассказать о себе все до последней изюминки. Но ему-то чего не хватает? Вон, целый Интернет вместе с LiveJournal’ом к его исповедальным услугам.
“Не сметь! – кричала она ему. - Не сметь!” Ему было сложно представить ее внутреннее состояние в этот момент. Ведь и он кричал ей. Но у него вообще не было внутреннего состояния. В том все и дело.
Но подумать толком не удалось. Во-первых, снег с какой-то особо злобной силой швырнул в лицо, сбив дыхание. А, во-вторых, человек вдруг улыбнулся радостно, как будто невесть кого увидел, а не Якова Петровича в дурацком и, признаться, смятенном виде. Неужто видел его по телевизору в тот раз, когда на вручении премии “Ника” в Доме кино камера, скользнув по лицам публики, вдруг достигла физиономии Якова Петровича, да так и застыла на ней секунд на шестьдесят, рассмотрев все внимательно вплоть до последнего прыщика и изгибчика, пока не подозревавший ни о чем Яков Петрович, деликатно улыбаясь, хлопал пародисту Галкину и сценаристке Литвиновой, вручавшим очередной приз победителям. Все родственники и знакомые его видели, а потом звонили. И в метро люди несколько дней кряду странно смотрели.
“Ах, это вы, - сказал, чему-то радуясь, господин, - а я думаю, кто это меня окликает. Вроде бы никого здесь не знаю. Иду себе и иду”.
“А я за вами от самого клуба “Петрович” иду, - сказал Яков Петрович, - никак не мог догнать”.
“”Петрович”? – удивился джентльмен. – Какой “Петрович”? Ах, да. Нет, не знаю никакого “Петровича”. Просто шел себе мимо по делам. Да, по делам, невзирая на новогодний праздник. А, впрочем, к вашим услугам”.
“Признаться, у меня и особых дел нет, - улыбнулся он глупо и широко. - Дай, думаю, просто попрошу закурить”.
“Покурить? Как же, как же, извольте покурить”.
Тут вроде и ветер стих, так что закурили спокойно и к взаимному удовольствию. Чем больше рассматривал Яков Петрович своего визави, тем больше он ему нравился, хотя и первоначальное беспокойство, притупившись, никуда не исчезло.
“А, может, зайдем куда-нибудь и по случаю встречи это самое и отметим?” – спросил господин после улыбчивой, а потому еще более нелепой в силу длительности паузы.
“С удовольствием, - удивляясь самому себе, отвечал Яков Петрович, хотя никогда еще в уличных распитиях и брудершафтах с незнакомыми людьми замечен не был. То есть наоборот был застенчив и на подобный подъем несообразен. – Впрочем, день праздничный, не знаю даже, есть ли где…”
“Ну, нам, малым сим, “Петрович” нарочит и чрезмерен, - сказал господин, а он почему-то его послушался, - вот, кстати, подвальчик имеется. Что же мы на ветру стоять будем. Так и инфлюэнцу можно подхватить. Выпить по сто грамм коньяку ради знакомства и Нового года, а заодно и согреться, и немедленно”.
Они спустились в какое-то из новых заведений, которые, всегда казались Якову Петровичу, человеку прежних времен, подозрительными и неуютными. Что ни говори, он предпочитал места знакомые, прямо дружеские, а во всем прочих чувствовал себя неуютно. Самому сейчас показалось странным, что согласился, как во сне или под гипнозом. Бывает, знаете ли, что совсем перестаешь соображать. Ладно бы подшофе, а то от общей новогодней усталости.
Встал на стул служительницы и начал разглядывать картину впритык, приблизившись лицом к самой мадонне и младенцу. Все, кто был в зале, так и ахнули. Японцы, так те тут же начали снимать на видеокамеру. Отовсюду сбежались служители, даже полицейский, стали кричать. Она готова была сквозь паркет провалиться. А он досмотрел все, что хотел, слез со стула, как ни в чем не бывало, и пошел, не оборачиваясь, к выходу. Она за ним, боясь только, что остановят и задержат. Она и язык-то немецкий толком не знала, чтобы объясниться, он тем более.
Они разделись под ободряющим взглядом служителя, забравшего шубы. Неясная мысль, надо ли давать чаевые, когда и сколько, - как всегда мелькнула в голове Якова Петровича. Пригладив перед зеркалом волосы ладонью, он двинулся вслед своему более предприимчивому, как казалось, новому знакомому. Тот, выбрав с помощью официантки, столик, уже устраивался за ним, с любопытством оглядывая полупустое помещение. То ли время выбрали такое, то ли подвал не пользовался популярностью. Девушка подала им меню. Яков Петрович уже жалел, что поддался первому порыву и пошел сюда, но это всегда так.
“А мы ведь, кажется, еще и не знакомы, - сказал он. – Меня зовут Яков Петрович”. Спутник его был занят изучением меню и потому пробормотал что-то невнятное, дразнящее, нечто вроде “Маков Тотович”.
“Думаю, по коньячку граммов по сто пятьдесят, - сказал он. – Для начала. Вы закусывать будете?”
“Отнюдь, - отвечал Яков Петрович. – Еще после ночи не отошел. Выпить - другое дело. Так как вас зовут, я не расслышал”.
“Яков Петрович, - повторил на сей раз четко господин, лицо которого было удивительно знакомо Якову Петровичу. С другой стороны, и его ведь неоднократно принимали за непонятных людей, особенно, когда он был в костюме, как сегодня, вымыт, выбрит и выглядел особенно хорошо. – Меня зовут Яков Петрович. Как и вас, дражайший”.
Яков Петрович откашлялся, не зная, как это понимать. Как шутку со стороны господина или как игру природы, которая, возьми да и распорядись таким образом? В подобных заведениях почему-то не принято было быстро обслуживать. Стало быть, так и придется сидеть, покашливая и не зная, о чем говорить. Нарожаем ментов, а потом удивляемся, что живем, как в зоне.
“Я ведь, - сказал он вдруг, - ту повесть Достоевского очень даже любил. В свое время она меня по голове ударила. Когда лет двадцать было. Тем более, что совпадение такое. Я, признаться, в истоки полез, и даже повесть бедного Якова Буткова, если фамилию не путаю, достал и прочел. И потом еще клуб “Петрович”, новогодняя ночь, снег, Мясницкая. И то, что Борис Пастернак тут жил, и что Вячеслав Всеволодович Иванов целую работу об этом написал, - вы, возможно, знаете. А то, что здесь неподалеку в переулке жил Сергей Сергеевич Сушков, герой моего, так сказать, романа, это мимо вас наверняка прошло”.
Собеседник, разглядывая меню, пробормотал что-то вроде “девочками не интересуюсь”, или, может, это ему показалось. Подняв голову, тот подозвал девушку, чтобы сделать заказ. А разве не заказали? Странно. Бессонная ночь, видно, давала о себе знать, сознание было не твердым, зато уютным и каким-то особенно своим. Давно уж хотел избавиться от себя прежнего, закостеневшего, и теперь с удовольствием впадал в теплое, мягкое, неведомое, интимное как полусон.
Коньяк пришелся очень кстати. Утеплившись изнутри, он решил пофилософствовать, дабы придать беседе более личный и неожиданный характер, а там, глядишь, что-то вызнать о странном тезке, сидящем перед ним и кажущимся рассеянным и утратившим к нему интерес.
Зачем-то начал рассказывать о сайте, в котором выступает голым до интимнейшей исповеди перед всем светом, которому, однако, не нужен, только себе, порождающему все новые тексты, поскольку не известен. Господин слушал невнимательно, глазея по сторонам подвала, разглядывая посетителей, особенно женского пола, или официанток, бегающих мимо. Одну из них умудрился аккуратно прихватить за жопу, причем, та не фыркнула, не возмутилась, и даже не пукнула, а одарила торопливым подобием улыбки. Странно, но даже это нахальное невнимание к нему не вызвало у него антипатии. Улыбающаяся жопа… он плыл в приятном полусознании от выпитого.
Сын проснулся, пожаловался, что у него червяк в попе. Она сделала клизму, дала валериану, пообещала, что обязательно пойдет с ним к доктору. Он заснул, а она села к столу, включила настольную лампу, и стала писать письмо на компьютере. Он так ни на одно и не ответил. А сына, подумала, если что, то отправит к бабушке.
Когда выпьешь, сразу хочется еще. Он разлил коньяк из графина по рюмкам, предложил тост за Новый год и положенную ему удачу и счастье. В углах зала клубился полумрак. Впрочем, тут же он стал говорить об энергии придумывания, которая держит каждого из нас на плаву. О том, что первое, что придумывает человек, это себя. Потому что только так можно увидеть себя со стороны. Придумав себя иным. Только одно томит во всех этих фантазиях путешествий в неслыханный Египет, сочинения себя Борхесом и написания Книги Брэм. А именно то, что ни на минуту нельзя расстаться с собой, чтобы доказать, что все это правда, а не умная гиль. Потому что все, что связано с тобой, несет почему-то легкий отпечаток тоски и нежити. Чувства недоумения и двойного дна, в котором осужден вечно барахтаться. Выход может быть, только если удастся стать по-настоящему другим человеком, то есть вовсе исчезнуть из виду.
Будто видишь его сквозь стекло, а дотронуться не можешь. И постель уже не помогает. На гнусности его не обращаешь внимания, а до дна даже с оргазмом не достаешь. И от этого жутко.
Странное ощущение, что слышал что-то подобное, но не готов сейчас вдуматься в это, окутывало его. Он поймал себя на том, что улыбается с тоста, а улыбка ни к чему и деть ее некуда, вот и висит как сопля. Достал носовой платок и стер улыбку.
Тот продолжал говорить, а он отвлекся, стал думать о том, что значит наличие человека с точно таким же именем. Как различать их писания, если те появятся в печати? Как называлась та статья в газете… - “Атака клонов”. Ему, небось, будет стыдно читать опусы того, а ему – его, так что ли? Может, обговорить друг с другом текст перед публикацией? Нет, ерунда. Но ведь будут принимать одного за другого, и это наверняка. Даже не объяснишь, что это не ты. А потом и собственное примут за не принадлежащее тебе. Напасть.
Он потыкал в горшочек с горячим сыром с грибами, который очень даже ничего после коньяка. Потом вспомнил, что у “Петровича” тоже дают что-то подобное, и непонятно, почему он туда не идет. Вернее, понятно. Потому что если вдвоем идти, то непонятно, как представить этого субъекта. Это как явиться с девушкой на вечер, где жена и все знакомые. Насмешка какая-то выходит. Извиниться, сказать, что его ждут? Выйдет грубо, как будто врет, и повод дурацкий.
“Ну так вот, чтобы стать тем, кто мы есть на самом деле, - слова собеседника вдруг входят в его сознание, - нам нужен внешний авторитет, водитель, который толкает нас на нужную стезю. Отсюда все эти разговоры о дьяволе, которому продаешь душу. Забывают только, что этот дьявол ты сам, то есть твое предназначение. Печататься ведь хочется. И известным быть тоже не запретишь. Так что дьявол нас не волнует. Вот ты сказал, как мы будем печататься под одинаковыми именами? – Когда это я сказал, удивляется он про себя, я молчал и молчу, но сам понимает, что за дурацкой улыбкой, которую так до конца, выходит, не стер, никаких оттенков не разобрать, а, стало быть, молчит, улыбаясь еще шире. – Отвечу. Мы вместе будем писать. Ты разве не говорил, что нуждаешься в рывке. Что еще немного и будет то, что надо?”
Елки зеленые. Куда улыбку деть?
“Ну так вот это самое и будет. Я гарантирую. Вернее, мы гарантируем”.
Ему очень хочется спросить, кто эти мы, которые гарантируют, но он и так знает, не дурак. С другой стороны, тот и сам, того и гляди, спросит: “А ты кто такой?” И что ему отвечать?
“Я, правда, не понял, как это вы технически себе представляете?”. – “Слушай, вот этого не надо. Давай сразу на “ты”, а то как два педика”.
И опять он только внутренне поморщился на эту пошлятину. Но проглотил.
“Даже давай выпьем и поцелуемся, чтоб без дураков. Ты меня уважаешь?”
Да он издевается над ним, пришло ему в голову. Странная, однако, издевка. И пренебрежение это, с обещанием помощи. Да он дурит его. Странный тип.
Он почувствовал, что наконец справился с улыбкой. Всего-то и надо, что озвереть. С другой стороны, ему самому укор: товарищ носит его имя, претендует на большее.
“У меня изжога, - сказал он. – Боржоми надо заказать. Неважно. Мне надо в “Петровича”. Если у вас нет билета, я могу провести, как член клуба. Да и на “ты” это все равно. Я хотел сказать, что думал о чем-то подобном. Но чтобы кто-нибудь из нас был бы маленьким. То есть совсем крошечным. Как бы выйти из игры. Я согласен. Я говорю наспех, но вы, то есть ты, наверняка следишь. Маленький - это значит, что не разделяет ценностей. То есть в стороне и наплевать. Не как у Свифта, а, по-другому, хотя, впрочем, не знаю”.
“Погоди, погоди. Твое здоровье”.
“Да. Твое здоровье. Нет, потом поцелуемся. Я не люблю этого”.
“Ты предлагаешь мне быть маленьким. А еще лучше, самому стать маленьким. Как бы уйти от ответственности. Я крутой, большой, основной, а ты - крошка со стола. Ты не думаешь, что это комплекс Наполеона наоборот, а?”
“Я не подумал. Может быть. Это остроумно. Но я другое имел в виду”.
“А, может, хватит играть в дурака, да еще подкидного, ты не находишь? Времени мало, а мы тут дурью маемся”.
Сказать, что ей очень нравилось совать ему в зад вибратор, пока он ее брал, так нет. Из таких мелочей, видимо, и складывается будущее раздражение. И что тут делать, совершенно непонятно.
“Условности в сторону. Мы тебя раскручиваем как нечего делать. Скажу честно, людей стесняться нечего. Ты это сам знаешь. Только мы можем дать тебе то, что ты хочешь: абсолютность знания и власти. Что это такое, мы и сами не знаем. Ты выдвинут вперед, как проходящая в неизвестность пешка. Притом что ты сам двигаешь и ее, и нас, двигающих тебя. Ты понимаешь, что тебе невероятно повезло, что я работаю в ФСБ и смог пробить этот проект перед начальством. Все сошлось совершенно невероятным образом, ты можешь догадаться”.
“Что я должен?”
“Уж, во всяком случае, не подписываться кровью на салфетке. Это эксперимент, в котором обе стороны участвуют наравне, то есть предполагают, что именно они главные и движут партнером. Но мы предоставим тебе условия, которые не снились Павловскому. Им нужно просто его забить, вот ты и понадобился”.
“Мне нужна энциклопедия”.
“Ты только говоришь, что тебе нужно, и на следующий день это у тебя есть. Ты не представляешь, как тебе повезло”.
“Я знаю. – Он откинулся на спинку стула, впервые почувствовав себя свободным и сильным. – Единственный раз я почувствовал, что интересен другим людям, когда на секретном заводе, куда сдуру попал учетчиком отдела заработной платы и соцсоревнования, меня расспрашивал курирующий этот завод гебист. Я вышел в полном восторге. Как в шестнадцать лет из военкомата, когда мне и Саше Забелинскому из всего нашего класса предложили идти в военное училище. Забя потом так в ГРУ и оказался”.
“Ну вот видишь. – Он устало потер лицо ладонью. – Жизнь находит сюжет, вот, что главное. Я это и по себе могу сказать. Ты даже не представляешь, сколько вокруг тебя наших ребят. И на работе, и всюду. И тут ты их всех обходишь. Они о тебе не будут даже понятия иметь. А ты о них будешь знать всё. Так что просто подумай о своих условиях. Такое дается один раз, и не надо дешевить. Понятно, что я не о деньгах. Вернее, не только о деньгах”.
Сначала она любила разглядывать карты городов, куда мечтала когда-нибудь поехать. После первых же путешествий поняла, что разглядывание карт намного интереснее всего, что можно увидеть на самом деле. Но впечатления уже успели убить все, что можно было нафантазировать, и она убрала карты в книжный шкаф.
“Если бы ты знал, сколько я уже составлял планов и проектов!”
“Я знаю. Но этот – первый и последний, который воплотится”.
“На самом деле я представляю, кто ты, - сказал он, решив, что нелепо стесняться. – Всю жизнь я разговаривал с самим собой. В детстве выходил из дома, где невозможно было находиться, шел вечером в парк и два часа, гуляя до Песчаной и обратно или до Силикатного и обратно, разговаривал с собой. На самом деле, как выяснилось, с тобой”.
“Интересная мысль, - сказал он, так внимательно глядя куда-то над его головой, что он не выдержал и повернулся посмотреть. Ну, официант. Неужели тоже их человек? Вполне возможно, иначе, зачем бы они зашли именно сюда. – Ты хочешь сказать, что ФСБ на самом деле и есть наша внутренняя суть, наше желание абсолютного понимания, абсолютной власти и абсолютной интимности? Только она, как и коммунизм, никак не умела соответствовать своей идее. Понимаю. Но именно сейчас появился шанс все исправить. Можно сказать, последняя попытка”.
Задумавшись, он не отвечал ему. Положив локти на стол, сжал ладонями щеки. Кто-то громче включил музыку, и та загрохотала.
“Странно, - сказал он, наконец, - я не очень ловко чувствую себя с людьми, но вы на меня не давите. Не мешаете делать вид, что я как бы думаю”.
“Словно перед самим собой”, - сказал тот, криво усмехнувшись и приступая к еде.
Девушка, мечтающая о любви, не может не думать о смерти, как о ее замене. Направо пойдешь, любовь обретешь. Налево пойдешь, - в смерть попадешь. И неизвестно, что лучше, потому что смерть это такая отдельная страна, где мало кто еще побывал. Не чета даже вашему Парижу.
“Вы даже не представляете, - заговорил он вдруг, горячо и как редко с ним бывало. – Тут такой проект, который сразу должен выиграть. Такое раз в десять лет бывает. Как у Володи Яковлева в 89-м, когда он придумал “Коммерсант” с новыми людьми, которых до него и в помине не было. Сейчас то же самое. Я в Интернете в LiveJournal’е золотую жилу нашел настоящую. А она уйти может, и обидно за ребят, которые так и сгинут. И за себя обидно. Почему какие-то идиоты все гробят, за что ни возьмутся, а нормальные люди так в отстое и сидят? Мне ваша помощь очень даже нужна”.
Он допил свой коньяк и внимательно посмотрел на графин, где осталось хорошо, если на одну порцию. Подумал и налил все в свой бокал. Он заметил странную закономерность, - когда он возбуждался, то собеседник впадал в некое равнодушие и молчаливость, а когда он сам решал молчать и слушать, ни на что не реагируя, тот вдруг принимался убеждать и высказываться. Такое эмоциональное коромысло обыкновенно бывает в семейной жизни, но вот так с незнакомым почти человеком это в первый раз. Может, неслучайно все, и получится? – подумал он.
Иногда понимаешь, что кто-то тебя сюда послал. Лелеешь в себе это мгновение понимания, творишь из нее опухоль, которая скоро тебя изымет из обращения.
Им казалось, что они здесь как-то отдельно, сами по себе, говорят между собой и никому не мешают. К ним подошел услужающий, поинтересовался, все ли их устраивает, нормально ли обслуживают? Потом, наклонившись, сказал, что есть, действительно, очень хорошие девочки. Слово “действительно” он подчеркнул. Проходили стажировку в Японии и, главное, лично они вдвоем этим девочкам понравились, сразу видно интеллигентные люди, которых сегодня нечасто встретишь. Вон та дверь – вход в кабинет. Можно просто посмотреть интерьеры, пишущим людям это будет интересно.
Лично он колебался, как всегда, хотя, почему бы не посмотреть на интерьер, но второй Яков Петрович очень даже оживился и по-деловому сказал, что они сейчас договорят, а потом пройдут именно в эту дверь, в какую сказано, и пусть стажерки из Японии их там уже ждут. Довольный услужающий поздравил еще раз с Новым годом и деликатно отошел в сторону.

II.
Они созвонились после Рождества, как и договаривались. Встретились на Малой Бронной, в доме, где кафе и магазин. Там была специальная явочная квартира от конторы. Он был уверен, что все снимается и записывается на пленку. Но об этом помнишь только минуту, а потом разговор берет свое, и тебе все без разницы.
В комнате, куда он вошел из коридора, все было как в обычной жилой квартире, - диван, кресло, стол, за которым они беседовали с Яковом Петровичем, даже стенка, в которой стояла посуда и книги. Разве что неясное ощущение говорило о том, что здесь не живут, и все вокруг казенное и подставное. Впрочем, ему здесь и не жить. Он сразу передал бумаги, где изложил свои планы и нужды. Устной речи не доверял с юности, когда бесконечные разговоры о творчестве заменили многим его приятелям реальные дела. Пустых разговоров боялся больше всего.
“Я тут посоветовался с Валерием Подорогой, так вот Подорога сказал, что ФСБ – это последний миф абсолютного знания, гегелевской паранойи, когда одна из идей начинает считать себя единственной и главной. Это миф абсолютного знания, абсолютной власти над миром. Это приватизация человеком функций Творца. Ни к чему, кроме дурной бесконечности провокаций, в которых сам запутываешься и приходишь к обратному результату, это не ведет”. – Он стал вспоминать свой сон, в котором говорил с Подорогой, и тот почему-то спросил, не в Италии ли он покупал ботинки.
В ответ Яков Петрович, который, со своей стороны, был сух и подтянут, с ходу огорошил его предложением стать главным редактором газеты “Консерватор”, которая в очередной, третий, кажется, раз меняла свой облик и направление, потом была в глубокой коме, и вот опять признана полезной, будет изъята из небытия и введена в обращение.
“Не буду говорить, - сказал он как бы между прочим, - что мы ждем от тебя лояльности, только и всего. Это небольшое требование за те деньги, которые мы тебе дали”.
Если честно, у него было ощущение, что он попал в волну, которая несет его сама, без особых усилий с его стороны. И далеко не все в этом было ему по душе. Например, тон, с которым все это говорилось. И, между прочим, ни копейки он не получил. Кошелек был пуст, он проживал остатки отложенного на черный день. Но не это главное. У него было чувство, что все его планы никому не нужны. А, стало быть, он пешка в чужой игре, зачем-то им понадобившаяся.
Поэтому он довольно жестко выдвинут свои обязательные требования, ожидая, что его пошлют к черту или просто ничего не сделают, и ему придется уйти самому. В обычное свое никуда. У него, в отличие от них всех, было свое уютное никуда, куда можно было уйти. Он долго выдумывал свои требования, чтобы их нельзя было обойти каким-либо боком. Деньги, люди, помещения.
“Не все сразу, - сказал Яков Петрович. – Мы не всемогущи”.
Оказалось, что звать чужого человека своим именем приятно. Как бы отставляешь это громоздкое чудовище, вырядившееся тобой, в сторону, а оно еще там чего-то тебе на потребу делает. Понятно, что в отношениях с ним не избежать жесткости. Это для внутренней дисциплины хорошо.
Ходили семьями гулять на берег Москвы-реки, играли в репку, ухватившись все друг за друга. Потом она ехала от метро “Щукинская”, пыталась узнать это место, но даже зацепиться глазом ни за что не смогла. И ощущения исчезли, осталась лишь память старой фотографии: вроде бы они это были.
Он приехал на Гончарную в редакцию, прошел в кабинет, никто его не встретил, не показал, как будто он здесь был чужим. Он собрал всех, представился, а потом убежал и долго искал, куда бы спрятаться. Хорошо, что хоть редакторы отделов собрали материалы, а ведущий номера с ответственным секретарем что-то там выпустили, страшно было смотреть, но все хвалили, говорили, что с ним газета стала значительно лучше, он чуть было сам не поверил, хорошо, что так и не вышел к людям из темной комнаты, где целый день играл в шахматы и думал, когда его уволят за неявку на службу. В принципе, он уже готов был стать президентом, надо кому-нибудь намекнуть.
Впредь старался всегда сесть так, чтобы за ним было окно и два высших гуманитарных образования. Так его хуже было видно и оставалось время на размышление для себя. Он шел к собеседнику со стороны, с которой не ждали, а иначе и общаться излишне. Почему-то считается, чтобы выпускать газету, надо быть полным дебилом, как те, к кому она обращена. Умные газеты делают только с соизволения и на средства ФСБ, это давно известно всем, кроме него. Теперь и он это знал.
Иногда звонил куратор, спрашивал, не нужно ли чего, и передавал небольшие просьбы, которые, чем дальше, тем все более коробили своей формой приказа. Мог бы, казалось, и блезир соблюсти. Он-то ведь знал, что это всего лишь диббук, еврейский призрак, введенный в моду Исааком Башевисом Зингером, да еще в погонах ФСБ, полный комплект, не снившийся Федору Михайловичу. Но тот, в свою очередь, был уверен, что это не он диббук, а как раз он - призрак, мечтающий о том, чтобы выйти за счет абсолютного знания и наблюдений из обычного своего ничтожества. У каждого приличного гебешника, оказывается, был диббук-интеллектуал, считавший ничем именно своего куратора. Обычные штучки, разработанные институтом в Ясенево.
Всему есть время под солнцем. Одним точить топоры, другим разрабатывать шеи. И те, и другие называют это творчеством. Говорят, есть границы ареала, которые соловей не перейдет, лучше задохнется. Так ножницами сходится время с пространством, а мы живем, не подозревая.
Он долго думал, что бы это значило: ему, которому себя чересчур, дали в нагрузку еще одного, мол, голядка ты шершавая, одно слово, Яков Петрович. Бильжо, когда узнал, очень смеялся, и дал бессрочный пропуск в “Петрович” и в “Майор Пронин”, мол, расследуй и воздастся. К теме его диссертации это никак не подходило. Та была об “одноразовой шизофрении”, - как раз для призывников, освобожденных от армии, а потом реабилитируемых. А тут самая настоящая долгоиграющая, вялотекущая, с художественным приветом, все по делу.
Людочка звонила потом в дверь, он ей не открыл, не до нее. Поскольку она знала, что он дома, то объясняться не пришлось. Не хватало еще обид. Она работает санитаркой в институте психоанализа. Не то замечательно, что есть такой, а что там нужны санитарки. В любом случае, она все знает про депрессии, поскольку когда-то хотела стать доктором, но потом рассосалось. На самом деле он строит города, которых нет, и одного Якова Петровича ему маловато. Правила переменились. В прежние времена князьки кидали деньги на ветер возведения своих княжеств. Сегодня он хозяйствует над субъектами, виртуально изгаляясь, и этим собирает с них денежки. Весело и пусто, как рубашке на бельевой веревке, машущей на ветру сохнущими рукавами. Пока он лежал на спине, слепо глядя в свое отчаянье, звезды напоили его светом продолжения жизни.
И вот теперь эта история, дающая ему неожиданный шанс. Безвыходно погруженный в себя, он способен теперь познать людей, описав собственного двойника. Ну, как не поверить в провидение. Тем более что тот наверняка засекречен из-за принадлежности к секретному ведомству госбезопасности. А запретный плод слаще обычного. Это в себе нет загадок, а в вывернутом наружу из зеркала господинчике много чего можно найти. Взять хотя бы усталость и мозговую недостаточность после целого дня сидения за столом с лампой в зеленом абажуре, когда вычерчиваешь его маршруты в соотнесении с общегородским ландшафтом. Это ведь не сам по себе человек, это контора глубокого бурения в нем бродит, выявляя тайные квартиры, исполнение инструкций, отношения должностных лиц. Тут, знаете ли, материалец-с!
В “Огороде” пустил корни русский язык
Первое новое письмо к другу
Ну, наконец-то могу опять писать тебе, что у нас тут происходит. Одно дело, чистое искусство, которое не всегда всем интересно. Другое дело, светская тусовка, которая и сама по себе не всегда весела, а уж увиденная со стороны и вовсе раздражает случайного свидетеля. А вот третье – самое то: высокое искусство, увиденное с точки зрения личного общения. Ну, представь, к примеру, что эту картину написала специально для тебя прекрасная художница, а эту скульптуру слепил мужественный скульптор, а Вивальди сыграл в домашнем кругу, ну, скажем, Владимир Спиваков. А почему нет. Теперь понятно, о чем я хочу тебе писать? О личном тепле искусства, которое называется зачастую нелепым словом “презентация”. Русское ли это слово, вот, в чем вопрос.
Теперь я это буду знать точно, как и многое другое, касательно своего языка. Ибо в клубе “Огород” на проспекте Мира состоялась эта самая презентация (ну, не представление же, хотя нет, именно – представление) нового учебника русского языка для старшеклассников и абитуриентов. Понятно, что учебник блестящий, но не обычный. Написала его учительница Людмила Великова. Картинки нарисовал художник Андрей Бильжо. Сделал дизайн, то есть, собственно, превратил в книгу сам Аркадий Троянкер, гроссмейстер нашего книжного искусства.
То есть сначала Людмила Великова написала упражнения, которые читаешь, как свежий роман. Все перемежается стихами Пригова, Иртеньева, Виктора Коваля, Льва Рубинштейна. (“Я с независимой газетой, / В пальто неброское одет…” В. Коваль). Рубинштейн попросил своего друга Бильжо нарисовать картинки. А тому только скажи. Сразу появились портреты русских классиков от Лермонтова, который едет в Чечню на левый фланг брать имама Шамиля, до Набокова с брачующимися бабочками на темечке. Ну и, конечно, рисунки по теме. Вроде того, что “при евроремонте не экономьте на деревянном, стеклянном и оловянном” и “прямая речь – это речь, произнесенная прямо в глаза!” Дальнейшее было делом техники Троянкера. Короче, издали пробным тиражом 5000 экземпляров, и на этой неделе книга поступит в продажу.
А до того, неуемные учителя жизни, к которым присоединился математик Евгений Бунимович и завуч Вадим Жук, решили провести открытый урок среди собравшихся в “Огороде” друзей, которые вроде бы собрались пообщаться, выпить и закусить. Но не сразу. Гостей посадили за парты и предложили пережить хотя бы отчасти то, что каждый день выстрадывают их дети.
Реагировали по-разному. Борис Акунин был, к примеру, спокоен, поскольку считал, что обладает абсолютной грамотностью и не только по-русски. Во всяком случае, свой новый роман “Алмазная колесница” он надписал Гале по-японски, сказав, что этот столбик – сегодняшнее число, а вот этот – его подпись. Иди, проверь. А вот сведения насчет его абсолютной русской грамотности подтвердил коллега Бунимович. В школе рабочей молодежи, которую заканчивал господин Акунин, русскому его учила собственная мать, а математике – мать Бунимовича. Вот так и получаются энциклопедисты рабочей молодежи.
На уроках отличались каждый по способностям. Академику живописи Татьяне Назаренко удалось рисование. Игорю Иртеньеву и Виктору Ковалю – чтение вслух своих стихов. Александру Ф. Скляру – решение математической задачи, которое он, правда, выкрикнул с места. Писателю Асару Эппелю удалось все, поскольку он только что приехал из Польши, где получил премию от местного Пен-центра. Филологом оказалась даже директор “Огорода” и “Петровича” Медея Кирсанова. Что же говорить о Григории Остере, который не вертелся за партой и не давал вредных советов, или о Владимире Вишневском, который может издать не один учебник, настрогав его из своих строчек, или о Владимире Сорокине и прочих душелюбах.
Кто-то поинтересовался, не повредит ли подобная книга подрастающему поколению. На что А. Бильжо напомнил, что по первой профессии он – врач-психиатр, кандидат меднаук, специализировался как раз по подростковому возрасту. Поэтому – не повредит. После чего рассказал собравшимся о русском языке. Оказывается, он нужен для пищеварения. А для речи нужен – мозг. Поэтому важно знать, где находятся на языке вкусовые сосочки, распознающие сладкое, кислое, горькое. После чего все пошли использовать язык по назначению.
Когда мы с Галей выходили из дома, чтобы ехать в “Огород”, наш младший сын Лёня, сидя за уроками и размышляя о своем, спросил: “Папа, а Татьяна Толстая это та самая, что - мама Тёмы Лебедева?” - “Да, сынок”. – “Так что, ее уже в школе задают?”
Теперь, выходит, будут задавать и остальных. Возвращаясь в метро, я читал эту книгу, покатываясь со смеху. Попутчики, взглядывая на обложку и видя: “Русский язык. Для старшеклассников и абитуриентов”, не знаю, что и думали. А Бильжо еще и подписал специально: “Лёня, учись хорошо, блин!” Бедный ребенок, ему уже больше ничего не остается.
Счастливо тебе, твой etc.
Вот он и пошел к врачу на плановое обследование в ведомственной поликлинике. Врач попался с характерным именем, - Пролетарий Иванович. Господин внешности старорежимной, очень в себе уверенный и вальяжный. Видом среднее между Антоном Чеховым и композитором Даргомыжским. Двойник, ничего не оставляя без контроля, накануне ознакомился с личным делом пользующего его доктора и кое-какие подробности решил уточнить при личном досмотре. Тут ведь не знаешь в точности, кто кого досматривает. В частности, жаловался на подсиживающих его в учреждении недругов, которые надели маску благодетелей и широких натур, а сами копают. В общем, симптомы привел учебные, рецепты с выписанными лекарствами унес с собой в достатке, а далее ждал результата. Если передаст интимные сведения по начальству, то подход будет по линии клятвы Гиппократа, а, коли не передаст, то по строгости самого учреждения, коего медсанчасть является особым подразделением.
Время смутное, демократическое, линия поведения не определена, и способа избегнуть профессиональной раздвоенности заранее не существует. А то видали мы этих в пенсне.
Что значит дозволять себе провокаторство? Это значит быть умнее других. За каждым большим умом кроется большое личное несчастье. А если несчастья нет, то большой ум его провоцирует, чтобы оправдать свою раздутость.
Ага, глядел он на себя в зеркало, вот ты какой. Дозволяешь себе, стало быть. А это, как известно, уже попахивает клеветой, безвинным очернением. Ведь понятно, в кого метит, казенное семя!
Рыцарь мальтийского образа
Второе новое письмо к другу
Люди, которые мало что понимают в сегодняшней жизни, сетуют на то, что мало стали писать нынче писем. На мой личный взгляд, никогда еще эпистолярный жанр не получал такого развития, как сегодня. Количество писем, которые я пишу каждый день, превысило все возможные границы и уже выходит на уровень позднего Льва Толстого, который на переписку с корреспондентами мобилизовал весь свой писательский дар, перестав писать все остальное. Понятно, что у него не было компьютера, который позволяет совмещать художественное сочинительство с эпистолярным.
Однако и мы не лыком шиты. Я хочу представить нечто совершенно еще не окученное живой великорусской практикой, а именно, письма к самому себе. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой, как сказал поэт. Не надо впредь юлить и вилять, определяясь с полом корреспондента. Пол – идентичный, чего же более. А то, что печатные органы отвергают твои письма – не повод к затуханию переписки. Наоборот.
У нас с Галей в плане вечером была “Геликон-опера”. Значит, весь день имеет смысл в предвкушении вечера, не так ли, мой друг, бывает и у тебя? Тем более что в программе, согласно присланному по е-мейлу пресс-релизу была:
а) презентация DVD раритетной оперы А. Гретри “Петр Великий”, поставленной “Геликон-оперой” к 300-летию Санкт-Петербурга. Партитуру, забегая вперед, дал Дмитрию Бертману бывший тогда послом Франции в РФ мсье Клод Бланшмезон. Бертман посмотрел, крякнул и отложил, не зная, что с этим делать. Тогда подоспела какая-то нефтяная компания, которая, как он сказал, пролила на его театр несколько баррелей нефти, и постановка удалась;
б) вручение премии “Окно в новую Россию” разным хорошим мировым компаниям в России, типа Самсунг, Канон, Нокиа, Мегафон, ЭлДжи и прочим, видимо, спонсорам, “Геликона”, а, может, избранникам издательского дома “РДВ-Медиа”, которое в лице журнала “Наш досуг” стало информационным спонсором события.
Думаю, что можно называть все эти фирмы, не боясь их рекламы, потому что на церемонию почти никто из них не явился. Не прислали за призами в виде косметики, букета, водки и большой шоколадной петровской кареты никого, даже мелкие пиар-менеджеров.
Когда в половину восьмого вечера стало ясно, что никто не пришел и не придет, Алексей Кортнев, которого купили вместе с Ириной Митраковой вести этот вечер, взбунтовался и сказал, что или начинают немедленно, или он уходит. Вечер начали в восемь вместо семи, и ничего подобного я еще не видел. Это было нечто вроде моего письма к другу в лице самого себя. Те, кого вызывали, оказывались совсем другими лицами, а потом и таковые вышли. Выражение: “они застряли в пробке” оказалось эвфемизмом. С лица Кортнева не сходила тихая сумасшедшая улыбка, поскольку ни в чем подобном он, конечно, никогда не участвовал. Количество людей в зале, включая представителей полутора десятка награждаемых фирм и нас с Галей, приближалось к семидесяти от силы, а музыкантов оркестра под управлением В. Понькина и артистов театра на сцене – к пятидесяти. Впрочем, еще надо проверить, кто изображал зрителей в зале.
Наконец пунктом в) была сквозная презентация оперы “Гершвин-Гала” в виде сцен из проекта, который будет представлен театром лишь в январе 2004 года. Тут Понькин тоже разошелся, он и подпрыгивал в финальных аккордах, и постукивал дирижерской палочкой, как ударник, и хлопал в единственном уже числе награждаемым лицам, которые, впрочем, оказывались не теми, кого представляли ведущие.
Артисты старались, пели замечательно. Иногда даже удавалось отвлечься от стойкого запаха сортира, который наполнял тот отсек зрительного зала, в котором мы сидели. Можно было, наконец, смеяться, увеселяя самих себя.
И было еще нечто сверх программы. А именно награждение Дмитрия Александровича Бертмана крестом мальтийского ордена, кавалером и графом которого он отныне является. Крест был хорош. Бертман, вспомнивший кстати и покойного императора Павла Петровича, и большую благотворительную деятельность ордена в мире и в России, был хорош еще больше.
Все эти церемонии заняли не больше часа. Бедный Алексей Кортнев, отработав ровно до девяти часов, на последнюю церемонию уже не вышел, смотавшись на следующее мероприятие и был по-своему прав. Зато фуршет, рассчитанный на две сотни человек, более чем удовлетворил менее, нежели трети присутствующих от изначального числа приглашенных. Кстати была и лотерея, в которой разыгрывались всякие женские приятности. По занимаемым должностям выигравших Галя легко определила, что визитные карточки, которые собирались при входе в театр, прошли естественный отбор организаторов этой самой лотереи. Нужные призы получали исключительно нужные люди.
Впрочем, и остальные не остались в накладе. Дали по куску торта и тому самому DVD с раритетной оперой про Петра. Чего же боле. Но почему все-таки народ не пришел. Почему письма твои никому, кроме тебя самого, не нужны? Что происходит?
Обнимаю тебя. Твой, то есть мой или свой со всяческим уважением etc.
Потому и успокаивал себя в исследовании ландшафтных маршрутов и в полноте статистических данных психологических свойств оного субъекта. Многое тут можно понять из денежного довольствия. Зарплаты в ведомствах, хоть бы и секретного направления, известно какие. А именно такие, что без личной инициативы не проживешь и семейства своего многочисленного не прокормишь. Обычно устраивают супругу на хлебное место с кредитной карточкой, на которую без знания личного пин-кода извне не заглянешь. Но тут другая опасность. Женщина, подвергаемая напастям известного возраста, к тому же невеликого ума, может возомнить о себе невесть что, в результате чего обрушивается семья. Он таких примеров знал множество. Значит, надо вертеться самому. А здесь опять же дихотомия, как в случае с доктором.
Коротко говоря, все делается с ведома начальства и в соответствии с большим планом, согласно которому каждый теневой успех сотрудника включен в общий передел приватизируемой собственности в пользу ведомства. Под чем сотрудник и подписывается. В том числе, мысленно, поскольку ситуация скользкая и не афишируемая.
И вот эти полторы тысячи долларов сотрудника среднего звена мы и подшиваем к нашему делу. Опять же выдается карточка для банкомата, на счет кладется сумма, ежемесячный процент с которой и составляет данную премию. Так поступают все, Совесть спокойна, тяжкий труд оплачен, налог государству, естественно, не платится, зато человек заинтересован в своем рабочем месте.
Приятная желчь Жолковского
Третье новое письмо к другу
Ну, здравствуй, ситный мой друг, второе мое “я”, голядка ты этакий. Слышал уже, небось, что за один только сегодняшний день мне из “Независимой газеты” сунули обратно три материалы, два из которых сами же и заказали срочно написать, чтобы они вышли сегодня-завтра. И ничего. А я знаю, чья это нежная ручка мне гадит, и ей все только и рады потакать, а дальше будет еще хуже. Я знаю, но пока затаюсь и протестовать не буду. Не надо, посижу новогодние праздники, а там уж скажу, кто чего стоит. Я, мол, не мастер паркеты лощить, как Николай Юрьевич, но я скажу.
Конечно, ты мне говоришь, чтобы я не переживал, не укорачивал свой век, мол, им же самим и хуже, поскольку никаких денег от этих публикаций я от них не вижу, так чего же и убиваться, займись лучше чем-нибудь приятным для себя и по ночам душу не растравляй, а спи спокойно. Я тебя и слушаю, единственного моего друга. И пошел в клуб “Билингва” ОГИ в Кривоколенном переулке на презентацию книги Александра Жолковского “Эросипед”, полную желчных мемуарных виньеток на множество общих знакомых и известных лиц.
Александр Константинович, родившийся в 1937 году вместе со многими известными людьми, как, к примеру, Анатолий Найман, о котором прочитал одну из злых виньеток, приехал специально из Лос-Анджелеса, где профессорствует в университете. Вел вечер Андрей Зорин. Выступали в разных видах Эдуард Лимонов, изучаемый Жолковским уже 34 года кряду в разных странах и состояниях, что А. К. и подтвердил, прочитав одну из виньеток, посвященную мятежному писателю Э. Выступал Владимир Андреевич Успенский, с которым Жолковский знаком 44 года, начиная с семинаров по машинному переводу, с которых начиналась отечественная семиотика, ныне подвергаемая им саркастическому осмеянию и ехидному мемуару. Речь для Вл. Успенского написал сам Жолковский, из-за чего та приняла вид донельзя смешного конферанса с псевдонаучными дискурсами.
Одни выступали, как подытожил Андрей Зорин с посылом “Старик Жолковский нас заметил…” Другие - “Не мне увидеть твой могучий поздний возраст…”, как, например, Александр Львович Осповат. Выступали Немзер, Владимир Александров, с места кричал Лев Рубинштейн. Один из выступавших обратился к автору со здравицей на сомалийском языке, которому когда-то учился у него, причем, так удачно подобрал лишь те слова, которые ныне остались в памяти у самого Жолковского, т. н. “бейсик сомали”, по его же оценке.
Изящная книга, выпущенная бывшим томским, а ныне столичным издательством “Водолей”, является “полуторным изданием” более тонкой книги виньеток, выходившей прежде. Однако ведущий вечера призвал собравшихся не расслабляться. Во-первых, еще будет продолжение. Во-вторых, есть некий секретный “посмертный” файл, где уже все обо всех написано.
Потихоньку все перешли в соседний зал выпивать и закусывать за большим столом. Тут подошел и Василий Аксенов, который уже побывал на премии “Дебют”, приглашенный туда Евгением Поповым. Сюда же он приехал как автор изящного предисловия. Они стояли вдвоем с Лимоновым, держа по бокалу с красным вином и разговаривая. Потом Лимонов попрощался и ушел. Аксенов рассказал, что закончил у себя в Биаррице новый роман, который сейчас привез в Москву и опубликует в первых двух номерах журнала “Октябрь” будущего года. В Биаррице очень хорошо, когда есть работа. А когда роман был закончен, то Биарриц оказался малюсеньким городком, очень изящным, удобным, красивым, в котором, кажется, вовсе нет людей. И Аксенова потянуло в Москву, где он пробыл уже месяц, и теперь его потянуло обратно. С 15 января он еще должен прочитать последний семестр в университете в Вашингтоне. Я попросил разрешения его сфотографировать. “Не надо, - махнул он рукой, - лучше пришлите фотографию, где сделали сейчас меня с “троцким”.
Мы распрощались до завтрашнего вечера журнала “Октябрь” в Домике Чехова на Большой Дмитровке. Он ушел, а я еще успел узнать у Владимира Андреевича Успенского, что Михаил Мейлах передал внятное, на трех страницах “Объяснение: почему я дал пощечину Найману”, - в Экслибрис Независимой газеты, но там почему-то не хотят его печатать. И – секретно, - что Надя Рейн, готовая разорвать Наймана в клочья за то, как он ее изобразил в пьесе “о поэте Шварце”, недовольна корректным, на ее взгляд, тоном “Объяснения”. Я обещал написать Мейлаху и попросить его прислать этот текст мне. Засим разошлись. Прощаюсь на сегодня и я с тобой, мой дорогой голядка.
Твой etc.
Идем дальше. У каждого есть своя зона ответственности. Понятно, что нефть дает больше литературы. Но сметка возможна на любом поприще. Итак, что ему нужно. Личное наблюдение, знакомство с документами, в том числе, секретными. Подробное исчисление жизни этого человека, которое, тем самым, встроится во всю систему окружающего мира. Шаг за шагом нам откроется во всех своих подробностях движущий механизм вселенной. Для России это исчисление тем более важно, что из-за нашей разболтанности мы никак не войдем в цивилизации, как если бы причинно-следственные связи не про нас писаны.
Бедный кремлевский мечтатель с его учетом и контролем. Именно на ЧК была возложена эта главнейшая функция, а они даже горы трупов не смогли пересчитать и оприходовать. Бумеранг вернулся, и именно с ФСБ он начнет построение жесткой системы познания, совпадающей с властью над ней.
Испытывая восторг и волнение, он вскочил из-за письменного стола и стал ходить по комнате. Была уже половина первого ночи. Посуда перемыта, недоеденные салаты лежат в холодильнике, на столе полбутылки вина, которую он допьет, когда сделает все, что наметил на сегодня. Ветер уютно свистит в балконных окнах. Изредка на улице раздается взрыв новогодней петарды, но из-за сильного мороза их гораздо меньше, чем, например, в прошлом году. Можно пойти посидеть в туалете, почитать журнал и отвлечься, а то он опять не сможет заснуть из-за сильного сердцебиения. Глицин, что ли, положить под язык.
Октябрь все наступает
Четвертое новое письмо к другу
Посмотришь в зеркало и: здравствуй, друг, писать очень легко, печататься опять трудно. В Домике Чехова на Большой Дмитровке в прежние годы бывали чуть ли не каждую неделю, а в этот год едва ли не впервые: журнал “Октябрь” раздавал свои годовые премии.
Между прочим, среди толстых журналов именно “Октябрь” первым завел эту славную традицию, когда, кроме государственных, и премий иных не было. За ним потянулись другие литературные “толстяки”, а после кажущегося падения прежнего строя – и толстяки внелитературные. Но это к слову.
Страсть к новациям, однако, не прошла и сегодня. Редакция, взволнованная тем, что писателей отныне не читает никто, включая критиков, которые тоже подались все, как один, в писатели, надеясь, что их прочитают хотя бы писатели, чтобы раскритиковать как бывших критиков, но те оказались хитрее, чем казалось, и не читают вовсе ничего.
В связи с чем в “Октябре” попросили десять студентов РГГУ под руководством Дмитрия Бака читать произведения писателей, писать о них, и печатали это, не правя, в журнале. И теперь после торжественной клятвы: “Я, имярек, перед лицом своих старших товарищей клянусь и обещаю читать впредь их произведения…” - им всем дали премию “Дебют”.
После чего принялись за этих самых старших товарищей, из которых премии получили тоже десять человек: Юрий Буйда, Николай Климонтович, Анатолий Найман, Александр Мишарин. Сейчас переведу дыхание и продолжу. Мишарин, между прочим, получил премию за романное переложение сценария баснословного уже фильма “Зеркало” Андрея Тарковского, которому и посвятил прозу.
Фамилия Тарковского прозвучала и дальше. Его племянник, писатель Михаил Тарковский, тоже получил премию за свою повесть, однако его так и не смогли об этом уведомить. Он живет в Туруханском крае, строит в глуши музей, сообщения туда нет. Ирина Барметова, главный редактор “Октября”, выразила надежду, что когда музей будет построен, и туда привезут компьютер, они передадут ему сообщение о выпавшем ему общественном признании и денежном вознаграждении.
Не приехал на церемонию и Давид Маркиш из Израиля, поскольку переживает там траурные дни в связи со смертью своего старшего брата Шимона Маркиша, которому и посвятил премированный роман “Белый круг”. Не приехал и Александр Хургин, который, не выдержав жизни в Украине, уехал недавно в Германию, где в возрасте 50 лет родил первого своего ребенка. О чем рассказал прочитавший текст его послания высокому собранию Игорь Иртеньев. Иртеньев еще вспомнил, как, прочитав впервые рассказ Хургина в 1988 году, не придумал ничего лучше, как понести это сочинение не известного никому автора в гремящий тогда на весь свет перестроечный “Огонек”. Отодвинув всех авторов, Хургина напечатали через два номера. Что потрясло, вспоминал Игорь, всех.
Премию также получил екатеринбуржец Игорь Сахновский, который в этом году отметился еще и премией “Новый Декамерон”. А также поэт Санжар Янышев и – посмертно, - Сергей Залыгин за публикацию дневников и записок.
После чего, не мешкая, все отправились на второй этаж отмечать награды победителей и радоваться словно дети. Тем более, что, оглядываясь вокруг, нельзя было не заметить присутствие едва ли не всех замечательных нынешних писателей. Только перечислять – замучаешься пыль глотать, как говорит лучший друг постсоветских писателей и чекистов. Вот, навскидку. Василий Аксенов, приехавший вместе с Евгением Поповым и женой последнего Светланой Васильевой. Андрей Битов и Александр Ткаченко, приехавшие с заседания Пен-центра вместе с Вячеславом Пьецухом и Владимиром Салимоном. Асар Эппель, Максим Амелин, Игорь Клех, Афанасий Мамедов, Андрей Дмитриев, Александр Кабаков.
Тех, кого упомянули выше, повторять не станем. Адвоката, защитника прав Билла Гейтса на российской территории, Льва Симкина с женой, я, по его просьбе, представил Василию Павловичу Аксенову, мало ли что может случиться, хороший юрист никогда не помешает. Художников Сергея Семенова, Анну Бирштейн никому не представлял. Как и Дмитрия Стахова, и Ольгу Ильницкую – разве что друг другу, причем, общим интересом для обоих оказались… танки. Один их водил во время службы в армии, а другая залезла в него в детстве, собирая какие-то специальные шарики, которые впитывали в кабине влажность.
Критиков, редакторов других журналов, халявщиков, друзей и близких награжденных, а также друзей их друзей и членов редколлегии журнала “Октябрь”, среди которых, впрочем, не могу не отметить хорошенькую и юную Ингу Кузнецову, недавно получившую молодежную премию “Триумфа”, - так вот всех их упоминать не буду. Разве что скажу, что Ирина Озерная, завлит театра “Эрмитаж” приглашала всех на послезавтрашнюю премьеру Михаила Левитина с последующей презентацией его двухтомника. А критик и прозаик Евгений Шкловский приглашал на вечер “Нового литературного обозрения”, где он работает, который состоится в клубе на Брестской. Там будет презентация новой книги Марины Райкиной о Галине Волчек, а затем всеобщее празднование наступающего Нового года.
Вот там-то мы все снова и сойдемся.
Остаюсь с непременным почтением, всецело твой etc.
Утро вечера мудренее, потому что ничего не хочется, дурь вся в сон ушла, и ты чист, хоть в гроб ложись. Поднять из гроба может один мундир, в который ты вгоняешь себя, становясь одним из стержней умной системы, наделяющей тебя общей энергией. Тем более что только он один обладает уникальным знанием, что эта система – фантом, облако коллективных желаний, которое рассеется, когда не ждем. Но и весь мир таков, как заметил Екклесиаст.
Знание придает ему нужную при общении с начальством задумчивость. Президент поставил общую задачу, - взять ситуацию в стране под контроль. Продумать соображения на сей счет, и передать по команде. Если система власти сама дает сбои, то продумать возможность ее замены. Например, какое-то время сохраняются обе структуры, потом первая, как при запуске, космического корабля, отходит в сторону. Например, в область бизнеса, культуры и образования. Вторая же система власти остается в качестве станового хребта государства. Через месяц предоставить в письменном виде идеи на сей счет.
Его беда, что он не может мыслить по заказу. Подозревает даже, что это невозможно. Но не в армии, где приказ мыслить выполняется без прекословия. Если старшина - армейский бог, то почему не предположить, что Бог является в звании старшины, пока все это творит. Ему нравится принадлежать к коллективному мозгу нации, а не к ее говну, как сказал классик, которого, как показывает история, никто не отменил, как нельзя отменить прошлое. Если мозг не может мыслить, надо найти, в чем зацепка. Размыслить саму зацепку.
Дантес и другие.
Пятое письмо к другу
Ты, конечно, знаешь, чем хорош наш богоспасаемый жанр писем. Приходишь уже поддатый, и все нравится, включая самого себя. А это главное. Сначала водка с обильной закуской на фуршете, потом рюмка арманьяка от Ярослава Леонтьева, архивного знатока русского террора на посошок с печешкой.
Про театр “Эрмитаж” вспоминать не буду. Когда это мы смотрели там “Хармс. Чармс. Маздамс” или как тогда назывался этот спектакль с Романом Карцевым и Любовью Полищук? 84-й год? Оля Тимофеева решила, что это начало 80-х, еще ее Мити не было и в помине. Галя назвала крайний срок – 1979-й год. Не знаю. Мне кажется, позже, но это уже неважно.
Михаил Захарович Левитин поставил пьесу “Изверг” по своей пьесе – о Пушкине. То есть о Идалии Полетике, которая, оскорбленная поэтом, в которого, возможно, втайне влюблена, плетет против него интригу использованием своих любовников Дантеса и Ланского, будущего мужа Натальи Николаевны.
21 декабря. Посмотрел в календарь. Как раз год назад отмечали 15-летие театра “Эрмитаж”. Но что это значит, от чего отсчитывать 15-летие, что будет в итоге – совершенно непонятно. Прав Саша Кабаков – не наше время. Не фига и подсчитывать. Тем более что “Арманьяк” был замечательный и сразу прочистил мозги, но не для математических услад.
В роли Идалии Полетики – Оля Левитина. Вчера на прогон втайне пришел Петр Наумович Фоменко с Калягиным, выпивая накануне до трех часов ночи и желая проветриться. И вроде бы Петр Наумович, на курсе которого Оля Левитина училась, остался доволен.
То же и я. Все это показалось мне остроумно. И Пушкин, улыбающийся, читающий в фойе дурацкие стишки, включая все любимые – от “Мой друг Павел, держись этих правил” до не помню чего. “Пора, мой друг, пора” читала, кажется, сама Наталья Николаевна.
Смысл, что Полетика все сплела правильно, а он, гад, оказался лучшим русским поэтом. Неужели у вас, греки, евреи, французы и прочие – могут быть такие гадкие национальные поэты? Почему же русских никак не минует чаша сия? Зато зажившуюся в Одессе старуху Полетику народ принимает то ли за жену, то ли за любовницу первого нашего поэта. Когда Полетика приходит в ужас, а ей еще какого-то идиота демонстрируют, с которого лепили известный одесский памятник, и он декламирует “У лукоморья дуб зеленый…”, тут и сам Пушкин пробегает со словами: “Не буду вам мешать”. Гале, единственно, что не понравилось, что дворянки сестры Гончаровы лоб морщили. Считает, что так нельзя.
А мне понравилось. Я не спал. Я смотрел за спектаклем. Смотрел за Пушкиным, смотрел за Олей Левитиной, за ее мамой Ольгой Остроумовой, которая сидела, видимо, со своей мамой, переживая за дочку. Как сказал позже Михаил Захарович, как можно было играть плохо между Любовью Полищук и Ольгой Остроумовой?
Потом отмечали двухтомник Михаила Левитина, о котором я написал уже в “Независимой газете” и теперь больше всего боялся, что меня вызовут к доске и придется зачитывать текст перед публикой. Но Наташа Уварова и Ира Озерная пощадили, и, главное, сам Михаил Левитин свернул торжество после выступлений Анатолия Кима и Владимира Дашкевича.
И начался фуршет, и после первой же рюмки водки стало ничего не страшно. И Ира Озерная, вернувшаяся в завлиты “Эрмитажа”, познакомила меня с Дантесом – Сергеем Олексяком, которого пригласили в театр из Омска, а он еще и хороший прозаик, и ставит теперь в театре пьесу, где Ира играет Бабу-Ягу, и обещала пригласить на премьеру нас с внучкой Варварой. А я вспомнил и рассказал Дантесу, как мне приснился недавно его прототип. Не помню, как Юнг называет эти сны, которые запоминаются сразу и навсегда, допустим, ноуменальные, вспоминая Веничку Ерофеева, - в конце концов, как выпьешь, все родственники.
И вот какая-то большая зала, в которой мы вместе с Галей, и выходим в прихожую в поисках своих знакомых, а там чуть ли не Сережа Шерстюк и Салимон, в общем, все свои. И какие-то ребята военные входят, сбрасывают шинели на вешалку, здороваемся с ними, тоже наши, они быстро проходят в залу, я спрашиваю у кого-то: “А кто это?” Он говорит: “Ты что, с ума сошел? Это Дантес”. И вот я ощущаю кожей, что он только что прошел мимо, поздоровался, был рядом.
Сереже Олексяку это, кажется, понравилось. А тут же были и Сережа Эрденко, и Александр Шерель, и легендарный Костюковский, и Полищук, и еще какие-то люди, которых мне называли, но я забыл, и Оля Ильницкая, и Анатолий Ким, которому я подарил свой “Год одиночества”, а он обрадовался, что 365 глав и столько же экземпляров, и попросил надписать, а Оля Ильницкая с подружкой предложили продавать книгу в Одессе, и так было хорошо, что все любят друг друга, что ничего больше и не хотелось.
Да, о двухтомнике Левитина я писал уже в “Независимой газете”, а третий том начинается с совершенно нового его романа, который в начале следующего года будет печататься в журнале “Октябрь” из предыдущего письма. Так что мир тесен, и все сходится. Я пошел спать. Обнимаю тебя.
Твой всецело и навсегда с искренним etc.
Он приезжал домой, отпускал шофера, записывая ему в путевом листе время прибытия, наскоро ужинал, стараясь поддерживать с женой и сыном корректные и дружеские отношения, то есть не вникать в их причуды, и проходил в свой кабинет. На службе, как в школе, все определяет домашняя работа. А именно, степень твоей автономности от дурости начальства, которое, по определению, приходит и уходит, а Россия остается. Как сказал поэт, одной Луне Россия уступает, но и Луна – отечество. В принципе, если ты самоценен, ты и там не пропадешь.
Когда он работает, домашним строго запрещено тревожить его. Даже звать к телефону. Только в случае прямого вызова начальством. Когда он работает, нервы его на пределе. Он поистине должен объять умом то, что выше частных возможностей. Он быстро входит в созданный им каталог бытия, десяток пройденных разветвлений, и он уже работает на той глубине многомерного лабиринта, куда снаружи не попадешь, не зная пути, зато, живя, пребываешь там, не задумываясь, по самому факту существования своего.
Он не мифологизировал контору, в которой служил, этого еще не хватало. Такая же дрянь, как и все прочее. Лишь немного больше возможностей, и хоть какой-то ветер в парусах. И верность мундиру он хранил свято, нимало о том не заботясь, просто из чистоплотности. Предавать друзей, даже иной раз предавших тебя, это нонсенс. Но по сравнению с тем, что он значил сам по себе, какое творил авторское дело, вся эта его служба была такой ерундой, которая потом будет упомянута самым мелким кеглем в примечаниях к примечаниям, не более того.
Единственное, что нас по-настоящему мучает, когда мы увлечены нашим делом, любовью, Богом, властью, накоплением денег и их растратой – это, конечно, сны. Приходится сделать еще десять шагов вниз, оставляя за собой умопомрачительную тяжесть дефиниций и экспликаций, прежде чем достигаешь области возникновения и движения снов.
Однако, даже тут важно не забыть этого нелепого господинчика, его двойника, который все это пишет, то есть оставляет в вечности, которую сам он лишь размечает квадратами дней и суждений. Кажется, у него что-то не заладилось с женой, то ли она его бросила, то ли он ее. Новый год отмечали порознь, хоть именно под новогодний праздник когда-то встретились впервые и давно уже мечтали отметить этот юбилей. Впрочем, ну их, он не вмешивается в семейные дела. Известно же, почему черт хромает. Потому что сломал ногу в этих семейных делах.
Молодой писатель Кира Сурикова
Шестое письмо к другу
Есть совершенно железное правило светской жизни. Если ты собрался идти куда-то, но перед этим зашел как бы для разминки в другое место, и там оказалось неожиданно хорошо, то ты можешь спокойно там оставаться и дальше: туда, куда ты собирался вначале и рвешься по инерции сейчас, - лучше уже не будет. Не было бы хуже.
Понимаешь, в очередной раз произошло то же самое. Мы с Галей всю неделю предвкушали поход в клуб “ZIMA Престиж” на Трехгорном валу, где был пробный концерт артистов мюзикла “Нотр-Дам де Пари” и “Метро”, который, как оказалось, через несколько дней пойдет там за большие деньги. Вообще история интересная. “ZIMA” – зимняя площадка “Шамбалы”, возникшая на месте “Пилота” в начале зимы и ровно на полгода. В начале июня она закроется, а еще через несколько дней эскалатор сровняет дом с землей. А пока это стало самым модным местом московской молодежной тусовки.
Галя возбудилась, конечно, узнав о приглашении нас туда. По дороге зашли на презентацию первой книги Киры Суриковой, вышедшей в издательстве “Вагриус”. Я уже третий раз в “Bookафе”, и все время это связано с “Вагриусом”. Сначала это были книги Юрского, потом Бобышева. Место хорошее: кормят неплохо, на полках невероятные альбомы, фото, ню, авангард, татуировки, все, что угодно, игры. В туалете читают прозу, сказки, стихи.
Конечно, от Киры Суриковой ничего особенного не ждали, и, как оказалось, напрасно. Первыми в глаза бросились мама – Алла Сурикова, потом Саша Шаталов, потом Маша Арбатова, потом наши знакомые Аня Черняховская, Боря Минаев, Оля Литвякова. Потом пришли Люся Попенко с Шамилем, которого выгнали со всех работ, и он живет где-то на Сенеже. Потом пришел Андрон Михалков-Кончаловский с женой и долго разговаривали с Кирой. Потом увидели Машу Шукшину и дочку Виктории Токаревой, которая, видимо, жена молодого Тодоровского. Боря Минаев удивился, что Андрон Сергеевич так любит Аллу Ильиничну, что пришел на презентацию книги ее дочери. Дудки. Кира недавно вышла замуж за Александра Голутву, заместителя министра культуры по кинематографии. О баснословных подарках невесте, а потом молодой жене умолчу. Но презентация была шикарной. За столиками совсем не так много людей. Множество роскошных блюд – сперва закусок, потом плова, потом шашлыки, мясо, рыба, прекрасные зеленые салаты, овощные салаты, вина, водка, шампанское, выжатые соки… Случайно попавшие сюда журналисты думали, что мир перевернулся. Бедняги, не могли ни поверить в свое счастье, ни уйти, ни все съесть.
Но сначала, конечно, была торжественная часть, на которой снулый редактор книжки призвал автора довести в будущих произведениях чувства героев до логического завершения в виде половой жизни. Маша Арбатова подхватила микрофон, заявив, что, видимо, это заявка “Вагриуса” на порнороман, и вообще лучше было бы отдать книгу в ЭКСМО. На что присутствующий здесь же Глеб Успенский, глава издательства, кажется, сильно уже выпивший, возразил, что ЭКСМО шампанским не поит. Более того, он сказал, что был редактором первых трех рассказов Киры Суриковой, и - sapienti sat, то есть люди просвещенные понимают, что значит мужчине редактировать женскую прозу.
После чего общение приняло сугубо интимный характер. Все разошлись по трем залам литературного кафе, выпивая и особенно закусывая, разговаривая, танцуя, фотографируя, познавая окружающую среду и думая, как мы с Галей, куда они пойдут дальше.
Пошли дальше. И что? А ничего. Грохот, огромное число стоящего народу. Я захотел было выпить, попросил Галю заказать мне коктейль. Оказалось, он стоит четыреста рублей. Концертом все и ограничилось. Когда ехали назад, Галя сказала, что была права: там были все. “Где?” - спросил я. В “ZIME” – ответила она. И перечислила Филипп Киркоров, Белоголовцев, Шац и Татьяна Лазарева из ОСП-студии, куча телеведущих женского рода от “страны советов” до “бодрого утра”, Катерина Гечмен-Вальдек, все люди с радио и так далее, включая всех солистов “Метро” и “Нотр-Дама” с родителями и близкими друзьями. Неудивительно, что я никого из них не знал и даже понятия не имел. Тусовка и тусовка, молодые люди, ничего не слышно, все замечательно. Галя с упоением фотографировала танцующую на каком-то возвышении девушку, которая при домашнем увеличении фотографии оказалась откровенным мужчиной. Я ее успокоил, что – бывает.
До завтра. Твой etc.
Время бежит слишком быстро. Только что был поздний вечер, а уже наступила ночь. Но, главное, не сдаваться, не думать о том, что завтра утром рано вставать. Если ты есть сейчас, то пребудешь вечно. От уличного фонаря стынет на потолке геометрическая фигура, которую нет сил разгадывать.
В том гигантском строении, которое он творит, думать можно с любого места. О московских тайнах, о вселенной Лейбница, о лестнице Баха, о моде на мир мудрых мыслей, - причем, все закручено в детектив, кусающий себя за хвост.
Искусство новогодней гирлянды
Седьмое письмо к другу
А вот оборот, противоположный вчерашнему: вялое начало и активное продолжение. По дороге в Дом Нащокина на выставку Артура Фонвизина мы с Галей встретили Лену Свердлову, правую руку Димы Ицковича по ОГИ, ведущую кучи издательских серий и хозяйку клубов, которая недели три назад ушла в глубокое подполье. То есть бросила все, как отрезала – издательство и клубы, Диму и друзей. Телефон отключила и не отвечает. Шла с кем-то на свидание, с лицом светлым и беззащитным. Тем не менее, пригласила на Новый год в Билингву в Кривоколенном переулке, где участие в столе будет стоить 50 долларов, а, кроме того, будет новогодняя лотерея и приятный круг друзей. Очень советовала, что еще интересней соотносится с ее подпольем и новой жизнью.
Тем не менее, дошли до Дома Нащокина, где из VIP-персон оказались Вячеслав Костиков и Евгений Сидоров, а из друзей Коля Филипповский, прочитавший очередной анекдот из своей будущей книжки, которую он сочиняет в метро по дороге на выставки, Игорь Дудинский, пригласивший нас тут же в галерею при Берлинском доме на Петровке, где будет водка, потому что здешнее вино он пить не может, а, кроме того, будет избрание художника года. И мелькнул Алеша Мокроусов, проездом из Испании в какую-нибудь Индию или еще что почище. Я хотел было с ним поговорить, да отвлекся, а потом обернулся, а его и след простыл.
Посмотрел акварели Фонвизина, прочитал биографию, в очередной раз поразившись, как долго он прожил – с 1882 по 1993 год. И в первой выставке “Маковца” участвовал, как самый старый, как ровесник Флоренского, а умер так вообще при нас, могли, можно сказать, иметь прижизненные его работы, как имеют множество наших знакомых, - от Саши Давыдова, у которого висит портрет его мамы, до уехавшего заграницу Раца и того же Дудинского, который сказал, что выставка напомнила его детские впечатления, когда он рассматривал акварели Фонвизина на собственной стене. Такое вот соединение классики и музея с собственной жизнью. И все это на фоне сватовства Гали на работу в Государственный центр современного искусства в Леониду Бажанову, на которую она никак не решится, потому что не может считать оное искусством, а денег, чтобы запродаться, дают так мало, что не о чем и говорить.
После чего пешком побрели в клуб на Брестской, о которой постоянно слышу, но никогда еще не был. Юля Логинова организовала выставку авторских гирлянд под хороший повод отметить наступающий Новый год. Пригласила она чуть ли не полсотни самых модных художников Москвы – от Андрея Бильжо и Александра Пономарева до Влада Мамышева-Монро и Андрея Бартенева. Был приглашен и наш Павел, но, дозвонившись до него днем, я узнал, что он был занят, никакая плодотворная дебютная идея ему не пришла в голову, и вообще он не уверен и так далее.
Полсотни художников не было, но десятка два было. Были гирлянды из сушек и рюмок, из открыток современных художников и всяческих декоративных плетений. Лежали и сидели куклы в человеческий рост, Сергей Цигаль, который буквально неделю назад проводил здесь одновременный сеанс своих художественных произведений и кулинарного искусства, сделал гирлянду из обезьян, и был поражен, что накануне года зеленой обезьяны он только один допер до такой очевидной идеи. Кстати и вспомнил обезьянку в цилиндре и фраке из позавчерашней премьеры Михаила Левитина в театре “Эрмитаж”, поразившись ее пластическому сходству с нашим национальным поэтом. А на мои сетования, что я не поспел на его кулинарный вернисаж, обещал, что повторит оный в “Майоре Пронине” у Андрея Бильжо в самое ближайшее время, когда вернется после старого Нового года из Китая, куда, кстати, и все тот же Бильжо едет.
Другую “гвоздевую” гирлянду сделал Леонид Тишков: фотопортреты членов политбюро от Горбачева еще без пятна, Язова, Ельцина и прочих, глаза которых освещены мигающими лампочками, что производит эффект одновременно устрашающий и комический.
Каждый художник посматривал с ревнивой гордостью на свое творение, а тем временем подали водку, вареную картошку, селедку, соленые огурчики, куски мяса и квашеную капусту. Тут и народ пошел активно в лице не только художников, но и арт-критиков, которые обошли все нынешние вернисажи, начиная с Купреянова в Академии художеств, того же Фонвизина и закрывающуюся галерею современного искусства на Неглинке, которой предписали покинуть помещение в 48 часов, - и сказали, что у Юли Логиновой, организовавшей эту выставку, больше всего народа и веселей несравненно.
Действительно, дым стоял почти столбом. Приготовленную еду и питье подобрали до капли и крошки, новую можно было заказывать уже за деньги. Жена все того же Леонида Бажанова, которой принадлежит клуб, проявила, как всегда, сметливость и деловую жилку. Я, оставив Галю в хорошей компании и разговорах, поспешил домой, чтобы написать тебе это письмо. Когда натягивал на себя куртку, вошедший дяденька сказал сопровождавшим его девушкам: “Э, да тут вся компания сидит”. – “И даже больше того”, - сказал я, улыбаясь. Он внимательно посмотрел на меня и согласился: “Да, и больше того”.
С наступающим. Твой искренний и с превеликим почтением etc.
Он вызвонил его, чтобы срочно встретиться и объясниться. Дело не в том, что он так и не ответил ни на одно письмо. И не в том, что, приходя на работу, он, улыбаясь во все стороны и раскланиваясь, подобно внутреннему китайскому болванчику, буквально был вынужден спасаться бегством, а потом долго и мучительно приходил в себя, не спал ночами, и, наконец, решил вовсе не являться в присутствие, а там, как будет, так будет, поглядим.
Он должен был объяснить ему, каким таким странным образом год словно прыгает через веревочку, - то до Нового года, то сразу после, и опять непонятно где и когда. Дело в том, что сразу надо было объясниться. При первой встрече. В крайнем случае, во время второй. Но ни о деньгах, ни об условиях сотрудничества ему так и не хватило решимости высказаться.
Теперь же, когда он пишет им о самом сокровенном, как бы разыгрывая бездну на краю, они делают вид, что ни о каких письмах его не просили и ни на одно не отвечают, - мол, это собственное его решение информировать органы обо всех, кого он встретит, а также, о чем каждый из них говорит. А они с краю. Их хата не лубяная, а ледяная, хотя все точно знают, что именно – лубяная. И каждому понятно, о чем речь. И думают, что он, мол, за это дело получает гонорар. И много желающих подсчитать деньги в чужом кармане. И уже в интернете пишут, что в голову придет, благо под псевдонимом, и ответить некому. А следы ведут все туда же, в лубяную. Его не проведешь.
Целый день звонил. То занято, то никто не подходит. То занято, то никто не подходит. Наконец на третий день дозвонился до секретарши. Назвал себя, она сказала, что передаст, и положила трубку. Что она передаст? Что это все значит? Он в полном недоумении.
Апокалипсис, но сейчас
Восьмое письмо к другу
Привет. Я давно не был в галерее WAM, хоть она в двух шагах от бывшей моей редакции “Времени МН”, сразу за Елисеевским. Помню, что год назад я куда-то лез по черной лестнице на пятый этаж, и была квартира, состоящая из множества комнат. Теперь то же самое оказалось уже на первом этаже. И то сказать, кому-то крупно повезло поменять первый этаж на пятый, всем в результате лучше.
Там была презентация шестого номера одноименного журнала, целиком посвященного Апокалипсису, а также выставка “Апокалипсис сего дня”, где молодые художники иллюстрировали Откровение св. Иоанна Богослова в стиле комиксов. Идея неплохая, поскольку комикс отчасти совпадает со средневековыми иллюстрациями, а отчасти просто позволяет подурачиться. Ну, а что еще делать с книгой конца света?
В журнале же были вполне пристойные статьи Умберто Эко, Якова Кротова, Александра Меня, да мало ли кого еще. Кроме того, впервые была прочитана лекция о способах производства, различения и интеллигентного пития виски. Для художественной среды хеппенинг вполне, можно сказать, уникальный.
Мы с Галей выпили, согрелись, отметили, что нам понравилось, - каждому, естественно, свое, и, не слишком задерживаясь, пошли в клуб на Брестской, о котором писал тебе накануне, а сейчас поэтому отмечу только событие, а не место. Один день – одно место: железный закон моих писем к тебе.
Пришли вовремя, как раз заканчивалась торжественная часть презентации огромной книги Марины Райкиной о Галине Волчек. Волчек выступала, рассказывая что-то смешное. Кругом была тьма литературно-театрального народа. Ирина Хакамада, Наталья Селезнева, Александр Левин, Владимир Успенский и Александр Жолковский из одного из предыдущих писем, тьма знакомых издателей и журналистов, начиная с незнакомого Александра Хинштейна и знакомого Александра Ливерганта, ныне работающего в “Иностранной литературе”.
Наташа Перова, спросив, как у меня дела, предложила выступить на “Маяке-24” в “Звездной гостиной”, которую ведет Дарья Донцова, а записывает ее хорошая знакомая. Я сказал, что дик и боюсь выступлений. Наташа сказала, что можно записаться заранее, что я могу прийти с Галей и тому подобное, выдающее в ней чуткого и понимающего сумасшедших человека.
Вообще-то я договорился здесь о встрече. Вчера позвонил Саша Гаврилов из “Книжного обозрения”, что со мной хочет встретиться не известный мне Олег Ряженов, директор издательства “Пальмира”, который заодно стал и главным редактором ее после того, как Гоша Урушадзе возглавил маркетинг НТВ. Что-то такое он сказал, и передал трубку Ряженову, который сказал, что хочет со мной пообедать, то есть накормить обедом. Я не обедаю, но сказать это было бы неучтиво, и поглядев в календарь, я назначил встречу в клубе на Брестской, где, кстати, будет и Гаврилов, чтобы нас познакомить лично.
С “Пальмирой” мне не то, чтобы не везет. Но как-то я не поспеваю за их передвижениями и не особенно понимаю, чего они хотят. На этот раз Олег, когда мы сели с ним за столик, выложил три идеи закрытого элитного клуба, где главы НТВ в лице Сенкевича, Живова и Набутова встречались бы с главными редакторами (раз), с писателями, продюсерами, режиссерами (два), с людьми международного уровня типа Швыдкого, и кого-то он еще назвал (три). Я сказал: отлично, но вот Галя, которая как раз возвращалась к столику, натанцевавшись в другом зале, - она именно тот человек, который вам нужен. Саша Гаврилов, сосредоточенно питавшийся, подтвердил это.
Ряженов торопился, он в другом зале оставил человека, которого тоже специально пригласил сюда, и предложил встретиться в самое ближайшее время. Мы потихоньку потянулись с Галей к выходу. Между тем, запахло кофе, и музыка играла отличная. Галя уходила с неохотой. В дверях столкнулись с Олей Ильницкой, которая тоже, кажется, завершала большой светский вечерний забег. Тут же уходил Жолковский, беспокоясь, как было написано в его книжке, о – свитере, книгах, шапке и прочих вещах. Одновременно он беспокоился обо всех оставленных вещах в фильмах, которые он смотрел. И еще о старике Моченкине, следившем за сушкой.
Мы пошли с Галей к метро, беспокоясь о фотографиях, которые она наснимала. Впереди каникулы, большой, надеюсь, пробел в нашей переписке.
Обнимаю тебя. Твой всецело etc.

III.
Ей не понравилось там, где про какашки, и то, что он писал обо всех, как будто знал их. Даже если знал, то все равно это некрасиво, неприлично. Так не надо. Все эти слежки, фээсбэ, двойники, прослушивание телефона – это все, конечно, болезнь его, лихорадка, которой он всячески старался жить, взвинчивая себя книгами, сочинением статей, на которые сперва был спрос, а потом исчез, так он назло начал писать их вдвое, вдесятеро против прежнего, чтобы доказать себе и другим, что он такой, что он гениальный. Ну, себе-то, ладно, а вот другим – напрасно, унизительно это было. Потому что никто о нем не слыхал, и он себя этим еще более как бы подстегивал. Все это мы в школе про Достоевского проходили, мелко это было, напрасно он так.
Тем временем, внутренняя лихорадка нарастала. Он почти перестал спать. Всю ночь ворочается без сна, насморк еще начался, аллергия. Она как-то поменяла ему пододеяльник, так не поверить, весь в клочья был порван, как он с ним справлялся, даже удивительно. Ночь проворочается, а чуть свет сразу вскочит, и к компьютеру записывать. Она даже завидовала: это как же надо себя любить, чтобы верить так в то, что ты делаешь.
Я никто, а ты хоть кто? Может быть, и ты никто? Никому не скажем слова, чтоб не выгнали нас снова, - как писала Эмили Дикинсон. Это если все начнут сочинять, то кто же будет переписывать? – спрашивает Макар Алексеевич Девушкин, это у него фамилия такая.
У нее сын. Он вырастет, и надо не допустить, чтобы он пошел в армию. Для этого надо дать образование, надо заработать денег, чтобы, на крайний случай, откупиться, хоть она даже понятия не имеет, кому и как надо давать.
Дело в другом. Она еще и его на себя взвалила, кроме сына. Она ведь его перспективу насквозь видит. Это он раньше, может, мечтал в славу и призвание между людьми выскочить. Так это еще до нее было. А сейчас он, если и мечтает выскочить, то как бы сразу и из всего. Но, опять же, не буддизм, она спрашивала. Буддизм для него тоже с людьми связан, из которых он ищет изойти. Тут не то, что двойника, а еще похуже кого можно встретить. Патология, называется. Она таких в своем институте психоанализа вдоволь насмотрелась.
Он ведь и ее до того уговорил, что она пошла на эту самую Мясницкую улицу, где, по его словам, двойники так и шныряют. Зашла в магазин “Чай”, ничего особенного, и цены даже выше, чем в других местах. Зашла в “Кофе Хаус”, как бы просто сидит, времени навалом, по сторонам смотрит. Может, она, конечно, бесчувственная такая, что к ней никакая зараза не пристает.
Если бы она в каком-нибудь чужом городе была, в Риге или, там, в Страсбурге, то наверняка глядела бы вокруг другими глазами. Она даже постаралась представить, как это все было бы. Зима, а словно поздняя, тихая осень, опрятная и сиротливая. Люди, вдвойне непонятные, ходят кругом. Тут пауза в жизни, чистое время, то, что запоминается, потому что не имеет иных целей, кроме созерцания.
Ну, хорошо, думает он, сидя на летучке и обозревая коллектив, мне хочется, чтобы меня слушались, но я знаю, за счет какой мерзости в них это происходит. Их послушание мне отвратительно не меньше, чем их обычное насилие надо мной. Не пора ли делать ноги? Если мне не удастся посадить их перед компьютерами и навсегда заткнуть вонючий источник их мнений, тогда точно хана.
Она отыскала телефон Анатолия, приходившего на Новый год, чтобы рассказать ему о непорядке, творящемся с его приятелем. Ладно бы просто лежал на диване, читал книги или писал в свой черед. Это ладно, интеллигентный человек, и с этим уже ничего не поделать. Но ведь воображает черт-те что. Из отдельных его слов и целых рассказов ей выходило такое безобразие, что не знаешь уже, как реагировать. Короче, он напредставлял такое, что никаким боком не относилось ни с какой реальностью. Ужас, как это может быть.
Понятно, что пишущий человек может увлечься. Но тут уже патологией пахнет. Воображением себя Наполеоном без имеющихся на то оснований. Снаружи посмотришь: интеллигентнейший человек с бородой. А как узнаешь, что у него внутри, так лучше бы, кажется, и близко не подходила. Впрочем, и телефонный разговор с приятелем его не получился. Она это поняла, едва только номер набрала, он еще и трубку не снял. С ней такое часто бывает: ничего еще не случилось, а она уже знает, что ничего и не получится. Тоже, между прочим, не показатель здравости. Ну, так и вышло. Пьяный он, что ли, был, она так толком и не поняла. Голос вроде бы нормальный, а лепит черт-те что. Вздумал, кажется, за ней ухаживать. Жены, что ли, рядом не было? Ничего не скажешь, противно, хоть и приятно, но она ведь не за этим звонила.
Сдуру бухнула, что у него трудности с КГБ, причем, не поймешь, идея это у него больная, или на самом деле что-то случилось, а больше на бред похоже. Он помолчал и сказал типа того, а ей то, что до этого, или просили ее вмешиваться, дел у нее других больше нет. Достаточно грубо сказал, она даже растерялась от неожиданности, почему с ней так можно разговаривать? Поняла, что сама виновата, не в свое дело впутывается. Хорошо, что хоть ничего больше не говорила, а потом и вовсе положила трубку.
Потом уже, через неделю больницы, добравшись домой на полусогнутых, он вспомнил, как вышел тогда из квартиры, дошел до лифта и вдруг услышал совсем рядом странную мелодию звонка на мобильный. Еще удивился, что никого нет, а так слышно. Лифт не ехал, и он повернулся и пошел на лестницу. Там его, видно, и шарахнули по голове. Теперь вот эта мелодия не давала ему покоя. Вертелась, а вспомнить не мог.
Хватит ли у него мозгов переиграть всю эту советскую контору? Хотя другого выхода у него нет. За ним огромное число людей, отправленных в небытие, прозябание, расстрельную яму, эмиграцию, отчаяние, могилу.
А эти – иного антропологического вида. Они считают тебя не человеком, а инструментом в своих руках. Поэтому они сами выводятся из круга людей, о котором, возможно, не подозревают.
В Ленинград он взял билет в спальный вагон. Во-первых, других и не было. Во-вторых, хотел посидеть перед ноутбуком, записать впечатления, прийти в себя, не выбиваться из обычной сосредоточенности.
К сожалению, второй билет не продают, ехать ему было не с кем, ожидание попутчика одно из самых неприятных ощущений для таких самоуглубленных мозгляков, как он. К счастью, имея компьютер, можно изображать из себя шибко умного, к которому не лезь.
Попутчицей оказалась весьма пригожая дамочка, которую в Москве провожал, судя по всему, муж, поглядывавший на него с подозрением. Сам он поздоровался и углубился в свою книгу о турецком направлении внешней разведки между двумя войнами.
Если дамочка подсадная из конторы, а этого нельзя было исключать после его последних статей и интервью, то смотреть, как они разыгрывают из себя супругов, у него тоже не было никаких резонов. Если начнет соблазнять или раскручивать его на продолжение знакомства, тем будет подозрительней.
В человеке волшебней всего пальцы, - касания, боязнь, стеснительность, страстность. Пальцы тоже могут обмануть, но они дают знак о глубине, которая или есть, или нет в человеке. Не глаза, а косточки от вишен, оставшиеся в бокале после выпитого коктейля.
Когда поезд поехал, и ровно через пять минут после этого, они назвали друг другу свои имена, и она попросила его выйти на минуту из купе, чтобы она смогла переодеться, он уже знал, что там может быть, пока он будет стоять в коридоре и смотреть в окно на московские пригороды, которые они, разгоняясь, стараются побыстрее миновать.
Она заглянет в ноутбук, пытаясь сразу определить, есть ли там код. Кода нет. Он просто свернул файл, на котором уже описал свои подозрения на ее счет. Там же идет сложная система взаиморасчетов с двойником, которая ей может показаться не совсем понятной. Но это на потом. Чтобы поддержать в ней интерес к нему.
Он слышал, как она защелкнула за ним замок на двери. Устаешь не от детективного напряжение, а от его напраслины. Человек живет в глубине брюха, а там все просто и вообще все свои. Они и составляют замкнутое братство нормальных людей. Ему хотелось в это верить, и он знал, что это так, внимательно отсекая противоречащие факты вместе с их носителями.
Люди все время шли по коридору, отвлекая и от мыслей, и от картинки за окном. Кто-то с полотенцем через плечо шел в туалет, кто-то в вагон ресторан, проводник с деловым видом прошел раз пять туда и обратно. С путешествием примиряет цель, которую оно имеет, иначе страшно.
Прошло, наверное, минут десять, как он вышел из купе. Он попробовал открыть дверь, та была закрыта. Он тихонько постучал. Ответа не было. Он еще раз постучал, назвав ее по имени. Ничего. “С вами ничего не случилось, ау?” - проговорил он погромче, ударяя уже не костяшками пальцев, а всей ладонью. Его вдруг ударило в жар. Проводника, как назло, не было видно. Он прошел к нему в купе в голову вагона, там его не было. Вернулся к своему купе, еще раз постучал, потом дернул дверь, ничего. Проводник как раз проходил, и он попросил его открыть дверь, поскольку попутчица не открывает.
Тот достал из куртки ключ, повернул его, дернул дверь, и им стало видно лежащую без движения женщину на койке. Ноутбук был открыт и на том же месте на столе. А женщина была без чувств, и все могло быть. “О, Господи, - сказал он, - врача, наверное, надо срочно”. Проводник шагнул внутрь купе, дотронулся до руки женщины, ища пульс. “Похоже на обморок, врач в седьмом вагоне, в середине поезда, сходите кто-нибудь, это через четыре вагона от нас”.
Он рванулся, но в голове шарахнуло, что тут все его документы, вещи, это все может быть подстроено. “Идите сами, вы найдете лучше меня, - сказал он, - а я постою, чтобы никто не зашел”. Люди уже заглядывали через плечо ему. Как ветерок, по вагону уже гулял слух, что какой-то женщине плохо или даже умерла. Пассажиры высовывались из своих купе. Проводник побежал по коридору, расталкивая всех. “Может, водой надо побрызгать?” - сказал он, непонятно к кому обращаясь. Ему передали сзади бутылку “Аква минерале”.
В ребрах течет летний ручей, птицы поют, сердце поднимает свой японский флаг восходящего солнца, дикари идут факельным шествием, парус надут дыханием, говорят, что где-то есть невиданная страна, дятел, обрушивая на все это шапки снега, долбит левый висок, ни одна таблетка не помогает.
Читая в книгах, он не понимал, как люди приходят в себя, если на них брызнуть водой. Предполагал аллюзию из сказок о живой воде и мертвой принцессе. Неужели и правда умерла? Бред какой-то. Он не знал, брызнуть на нее издали водой? Подойти? Но нельзя ведь ничего трогать. Он и так под подозрением. Ему надо совладать с лицом, выказывая и свою растерянность, и невиновность, и надежду на то, что это обморок и все будет нормально.
Он шагнул в купе и, открыв бутылку минеральной воды, начал лить ее ей на лоб. Спирт. Надо виски спиртом. Она была теплой, что внушало еще надежду. “Дайте водку какую-нибудь”, - сказал он, не оборачиваясь людям. Сбоку возникло оживление. Проводник с доктором шумно вошли в купе. “Отойдите, дайте воздух”, - приказал врач, прикладывая ватку с нашатырем к носу женщины. Та взбрыкнула, как лошадь. Господи, жива. Он вытер себе лоб той же мокрой рукой, сел на койку, дрожащими руками закрыл ноутбук, глядя, как двое людей в форме колдуют над женщиной, которая оказывалась все более и более живой.
Ужас, о какой ерунде думаем, будучи над бездной. Как его угораздило попасть в этот вагон, в это купе, куда он едет? Он глядел на свои трясущиеся руки, и радость от неслучившейся беды все более сменялась злобой на нелепость ситуации, в которую он угодил. Мало ему своего идиотизма, так еще и со стороны добавляют.
Женщине стало лучше. Врач ушел, измерив давление, сказав, что потом еще зайдет. Если надо, то сделает укол. Женщина отказалась. Когда все ушли, он спросил, как лучше, открыть дверь купе, чтобы был свежий воздух, или закрыть. Она сказала, что лучше закрыть. Извинилась за причиненное ему беспокойство. Сказала, что такое с ней очень редко, но случается. Он спросил, не диабет ли у нее, не кома ли это? Нет, сказала она, у нее низкое давление, а тут, наверное, еще переволновалась в связи с дорогой. Он спросил, не надо ли ей чего-нибудь, извинился, что со страху облил ее водой. Уже почти даже посмеялись.
Он сказал, что ей, наверное, нужен коньяк для поднятия давления. Они могли бы потом пойти в вагон-ресторан или, если она согласится, он купит коньяк и принесет сюда в купе. – Нет, она не пьет. – Как только муж не боится отпускать ее одну, такую нежную? – Он боится, сказала она, но у них не было другого выхода. Он занят и не мог поехать с ней, а она едет за их дочкой, которая сейчас у ее родителей.
Теперь было особенно уютно ехать и разговаривать. С ее разрешения он погасил верхний свет, зажег ночничок, стало так тихо, так хорошо. Успела ли она переодеться до того, как ей стало плохо, спросил он. – Ну, конечно, разве он не заметил, что на ней уже дорожный халатик? – Нет, он не женат, и все, связанное с женщинами, для него полная загадка, в которую он и не пытается вникнуть, а только ощущает кожей. – И что же он сейчас ощущает? – Очень приятное тепло, нежность, покой. – Вы дамский угодник, сказала она, дайте мне прийти в себя, и я после ужина буду в вашем распоряжении.
Нежная ножка из-под халата, а трусики надеть, выходит, забыла. Все хотят близости, но боятся ее, как омута, в который бросаются, закрыв глаза. Перетерпите немного, взявшись за руки, поверив друг другу. Потом будет только хуже.
Он рассказал, что боялся, что ее ему специально подсунула контора. Он хотел купить все купе, чтобы ехать спокойно, работать, ни о чем не думать. И ее обморок только усугубил его подозрения. Как человек одинокий, он может говорить то, что от него не ждут.
Она слушала его с интересом, лежа, глаза светились. Пришел врач с чемоданчиком, предложил сделать укол, чтобы поднять давление. Она отказалась. Тогда он при докторе предложил ей не отказываться от укола, чтобы это не выглядело вдвойне подозрительным. Улыбнувшись, она сказала, что боится еще аллергической комы, лучше ее не трогать, она примет свое лекарство. В крайнем случае, ее попутчик сходит за доктором. Тот сказал, в каком он будет вагоне, и откланялся.
Чем же он так интересен органам, которых боится, спросила она. По ней, так все эти страсти, слежки, фандоринские детективы, как и рассуждения о России, которыми ее достали приятели мужа, это нечто, не доигранное ими в детстве, он не находит? Конечно, согласился он. Шахматы, психоанализ, III Интернационал, эсперанто, сионизм, коммунизм, антиглобализм, терроризм – это все мужские игрушки.
Он подумал. “Свободу можно сохранить лишь в действиях, не имеющих цели”. Сейчас, сейчас. Взял ноутбук, раскрыл, включил. “Вы к чему это?” - спросила она. - “Запишу, - сказал он, - чтобы избавиться от этой гнусной зависимости от другого человека?” - “От меня, что ли?” - “От вас. Я ведь поехал, не имея особой цели. Можно, конечно, написать очерк, “письма из Питера”, встретиться с близкими людьми, которые сведут с другими людьми, некоторые из которых тоже станут близкими. Но половину дел приходится, как всегда, выдумывать из головы”. – “Помолчите”, - вдруг сказала она.
“У вас от меня, наверное, разболелась голова”, - покорно сказал он. Она вполне может его и придушить ночью, почему нет? Наверняка их там этому учат. Он будет лежать без сна, уютно покачиваясь. Он и так в поезде почти не спит. Будет ждать ее нападения. Нет, сопротивляться не станет. Это даже смешно. И то, что она едва не умерла, а утром в купе найдут только его труп, а от нее не будет следа, покажется следователю даже романтичным. Будь он один, читал бы, писал, не обращая внимания, что кому-то мешает свет. Надо путешествовать по свету одному, как англичанину. “Вы совсем меня не хотите?” - вдруг спросила она.
“Если написать об этом рассказ, - сказал он, в упор разглядывая себя со стороны, - то он покажется нелепым перевертыванием женских комплексов об изнасиловании в поезде”. – “Вы не хотите, - сказала она. – Когда хотят, занудно не рассуждают”. – “Судите сами, я боюсь, что мне подсадят наседку, тут появляетесь вы сначала со своими приколами, теперь с текстами. Рассказ выглядел бы идиотским”. – “Не очень умным выглядели бы вы, если бы кто-то прочитал этот рассказ”. – “Наверное, хотя эксперты, чьими услугами я пользуюсь, назвали бы его, скорее, клиповым. А там уж все идиотское”. – “Хорошо, давайте спать. Вы хоть не храпите?” - “Нет, я все равно не усну. Поэтому буду тихонько возиться с компьютером”. – “Все-таки я не понимаю мужчин”.
Я тоже, хотел сказать он, но когда-то надо было прекращать эту пустопорожнюю болтовню. Купе недалеко от туалета, и людей в вагоне немного, вряд ли туда будет очередь. Можно будет тихо выйти. И есть надежда, что она не впадет в кому. Все складывается просто замечательно.
Всякий, кто думает, что кому-нибудь нужен, сумасшедший. Он, сука, - мазохист, явно вызывающий у кого-нибудь желание его помучить. Пусть в школе ему некуда было тогда деться от Бурмистра, хотя, будь умнее, наверняка бы придумал что-то. Но потом, когда все понял, нашел ведь свое место – вне. Именно ту точку опоры, которой они так боятся.
“Вы смешной, - сказала она утром, когда проводник уже постучал в дверь, что они подъезжают, а он с трудом поднимался, забывшись в бреду после пяти часов, не раньше. – Вы меня разгадали. Я, действительно, была к вам специально подослана”.
Стоя к нему спиной, она убирала постель, складывала свои вещи. Взяв полотенце, он выглянул из купе, нет ли очереди у туалета. Никого не было.
“Только вы напрасно вините во всем спецслужбы. Ищите ближе, среди своих знакомых. Я долго думала, говорить вам об этом или нет. Ночью, знаете, чего только не передумаешь. А утром решила все сказать. Почему-то мне захотелось быть вашим другом”.
Насчет ночных ее переживаний он был спокоен. Она спала так тихо, так безмятежно, что он ей дико завидовал. Вот у него голова разламывалась от тупых мыслей. Подавив в себе извинения, он молча вышел в туалет. Ноутбук спрятан в сумку. Есть письма Пастернака, помимо его стихов, рассуждения о поэтике которых скрасит его собственную жизнь, как текст. Тем более на фоне Питера, архива, библиотек, постаревших и алкоголических его поэтов и художников. Он чувствовал в себе звериную упругость близкой цели, хотя бы наполовину им самим и придуманную.
Он поздоровался в коридоре с проводником, тот спросил, как чувствует себя его спутница, он сказал, что, вроде бы, хорошо, вернулся в свое купе. Женщина уже переоделась и, сидя у столика, красила себе лицо. Сумка его лежала на том месте, где он ее оставил. Чем хорош новый год, так это тем, что он всегда когда-нибудь наступит.
“Как вы встречаете Новый год?” - спросил он.
“Какой Новый год? Вы слышали, что я вам сказала? – она не отрывалась от своего лица в зеркале. Видимо, оно подтверждало ее существование, как ему ноутбук. – Кто-то из ваших знакомых, наверное, женщина, настучала, что вы или сумасшедший, или готовите какую-то бяку, в связи с чем вы и попали в список проверяемых лиц. Мне кажется, что вы не похожи на злодея, - обведя губы помадой, она обмакнула их, придавая форму. – Мое мнение никого не волнует, но я вас предупреждаю. Может, это была ваша жена? У вас есть жена?”
“Нет, у меня нет жены”.
“Странно. На любовницу это не похоже. Может, у вас две любовницы? И вы только с виду такой тихоня”.
“Не старайтесь. Больше вам из меня никакой информации не вытащить”.
“Вам же хуже. Если на такую козюлю, как вы, бросили такого агента, как я, то представляете, что с вами сделают потом?”
“Я понял, - наконец сказал он. – Вы издеваетесь надо мной. Вы не агент, а мужняя жена, любящая по случаю поразвлечься. Я прав?”
“Конечно, правы. Будь я агентом, я взяла бы ваш телефон и пригласила вечером в ресторан или в большой зал филармонии. А так говорю: адью, май бэби”.
“Ладно, ладно, отомстили”.
“До свиданья. Не болейте гриппом. СПИД, я полагаю, вам не грозит”.
Наконец-то зима очнулась от обморока обязательств, заснув в снегу и домашних огоньках предпраздничной суматохи. Перед концом света не надо строить больших планов. Когда затухает прежняя жизнь, где-то начинает набухать следующая, которую мы с первого взгляда и не примем за таковую.
Дон Кишоты детского рисунка
Девятое новое письмо к другу
Ну, здравствуй. Две недели глубокого праздничного обморока, кажется, проходят. Я выходил за это время, наверное, раза два – за хлебом. Один раз в это время позвонил Николай Юрьевич Климонтович, спросил у Лёни: “Где бородатый папаша?” Тот говорит: “В магазин пошел”. “А-а, - догадался Коля с писательской прозорливостью. – Водка кончилась”.
Наверняка неслучайно, что первый наш с Галей выход на люди произошел в галерею “Манеж”. Это именно то место, о котором мечтал старина Мармеладов, говоря, что должно же быть у человека место, куда он мог бы пойти. И прав был директор всего Манежа Станислав Юрьевич Каракаш, когда поправил меня, обнимавшего его, поздравлявшего с праздниками и желавшего, чтобы все у него было хорошо: “Чтобы у нас все было хорошо”. И директор галереи “Манеж”, входящей в большой Манеж составной и деликатесной его частью, Ира Мелешкевич, стоявшая тут же, полностью с ним согласилась.
Да и выставка открывалась в этот вечер замечательная - художника книги Евгения Григорьевича Монина (1931-2002), которого иначе как Женя никто при жизни и не называл. И кого только там не было, и кто только не выступал, вспоминая о Жене Монине. И оставшиеся из их мушкетерской четверки – Вениамин Лосин с Виктором Чижиковым. И Борис Мессерер, вспоминавший и как они учились в Архитектурном институте, и как ходили играть в футбол, а потом выпивать во второразрядном, но хорошем ресторане “Динамо”, и как Женя хорошо и непрестанно рисовал – на улице, в метро, в гостях, дома, везде. И как пришла к нему яркая, но недолгая слава лучшего художника детской книги, награды, заказы, признание. И выступал Илларион Голицын, вспоминавший не только, как они с Женей играли в футбол – он форвардом, а Женя хавбеком, но и какой свет излучал Женя в день святых Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи – лежа в гробу на Троекуровском кладбище: мол, не расстраивайтесь, ребята, все хорошо, что здесь, что там, красиво и удачно складывается.
А пока Илларион Владимирович говорил, Володя Салимон подтверждал мне на ухо, что Женя был редкой доброты и света человек. Достаточно вспомнить, как они с Сережей Семеновым, Жениным зятем, делившим с ним мастерскую в Чистом переулке, выпускали номера альманаха “Золотой векъ”. Сколько было шума, гама, водки и художественного крика. А Женя хоть бы слово им на это сказал. А ведь запросто мог обозвать постмодернистами или еще каким-нибудь обидным, но верным словом. Никогда в жизни.
Легкие красивые рисунки Евгения Монина к Маршаку, к Перро, к братьям Гримм, к Якову Акиму. Да кто их не помнит из детей и родителей? Недаром выставка проходит в дни детских каникул по соседству с кремлевской елкой. Ностальгия…
Слава Монина была яркой и недолгой, потому что детские книги с картинками перестали, по сути, выходить. То есть что-то выходит, и, возможно, есть даже журнал “Мурзилка”, где Монин с друзьями работал во времена его расцвета и миллионных тиражей. Не все же, как Илья Кабаков, стали миллионерами от концептуализма, забыв обыкновенное детское как дурной советский сон. И вот они все вместе тут оказались – классики советской детской книги: Май Митурич и Лев Токмаков. Вот стоит Евгений Бачурин, вот Борис Алимов. Вот баснословный Виктор Чижиков рассказывает Гале, что скоро выпускает книгу о котах русских писателей. Типа гоголевский кот пуляет из рогатки по птичкам, летящим через Днепр, так что редкая птица и долетает до середины Днепра.
Чем еще хорош столь тесный и теплый круг, так это тем, что узнаешь сразу обо всем, что было, есть и будет. Вот Женя Гороховский приглашает на свою выставку “Небесные явления”, которая откроется здесь же 13 февраля. Вот Володя Салимон рассказывает, что на днях из типографии должен приехать тираж первой книги новой “манежной серии”, когда под одной обложкой соединены писатель и художник. Например, его стихи будут с рисунками Татьяны Назаренко. А, скажем, рассказы Вячеслава Пьецуха - с картинками Алексея Ганнушкина, стоявшего тут же и подтвердившего, что это первая такая из то ли семидесяти, то ли из семиста книг, которые он сделал в своей жизни. Хотя бы потому, что она была первой, которую он прочитал.
А вот Сережа Семенов рассказывает о готовящемся им “Кратком курсе изобразительного искусства”, да не простом, а самоучительском, который выйдет в декабре нынешнего года. И показывает проспект будущего издания, на которое можно спешить подписаться уже сейчас, поскольку тираж его будет, если не ошибаюсь, 27 экземпляров. То есть учиться изобразительному искусству можно по раритетному же и суперхудожественному изданию.
И тут же Витя Ярошенко, главный, после Карамзина и Стасюлевича, редактор “Вестника Европы”, говорит о скором выходе десятого номера своего журнала, а также высказывает претензии, что якобы я его в каком-то из прежних своих писем чем-то обидел, и вот теперь должен не менее трех раз написать о нем хорошо, прежде чем он меня простит и помилует. И вообще, чтобы прежде чем что-то публиковать, показывал это Гале, - а достойно ли оно всеобщего внимания. В любом случае, считай это первым хорошим упоминанием Вити из необходимых для моего прощения трех.
А засим спешу попрощаться с тобой до следующего письма. Твой etc.
Только настоящая женщина умеет справиться со своим телом, не давая распускаться уму. Почить с миром не сложнее, чем с миром пребыть. Сколько духов, косметики переведешь зря. Не дави спреем перед свиньями. Только его нагое тепло ей и нужно. Но он стыдлив - не по уму, по телу. Вышла его позвать к телефону, темно было, она крикнула, а он тут же стоял, - боже, как она испугалась.
В общем-то, все было ясно. Невелик фокус: загнать человека в ловушку, сузить возможность работать, упечь на диван в тухлый круг мыслей, а там показать на специальный загончик между флажками, через который якобы можно вырваться на свободу.
Он узнал этот свой внутренний голос. Тот явно получал дважды в месяц на Лубянке зарплату. Интересно, деньги им переводят через Банк Москвы? Хорошо устроились. И в каком, простите, будете чине, умелый ловец душ?
Достали его. Он даже успокоился, когда все понял, рассчитал, сверил с ответом, пусть наверняка тоже ему подставленным. Неважно. Определить болезнь это наполовину ее вылечить. Он думал спрятаться в этой гостинице, позвонил Вере, которая обещала ему передать с Мишей ключи от квартиры. Но теперь им даже не надо напрягаться, - довольно курировать по общим вопросам.
Если честно, ему все равно, в каком чине приставленный к нему двойник. Его службе можно позавидовать только в первый момент. Он вспомнил их первую встречу в метели? Первую ли? Он вспомнил свои фотографии, случайно сделанные на цифровой фотоаппарат. Он понял теперь, что в них так его смущало.
Полный дурдом, если не спрятаться во тьме внешних событий и не взобраться дальше по лесенке мыслей по этому поводу. Контора не любит писать, и все сводит к простейшему. Думают, что одиночка обречен. Пусть думают.
Долго смотрела телевизор, все равно что, лишь бы смотреть. Старалась, конечно, больше по “Культуре”, особенно хорошо, если была музыка, концерт, Бэлза, Плетнев, симфонический оркестр, воспоминания о классиках, учителях. Как-то подумала, что и на том свете, наверное, будет один нескончаемый концерт серьезной божеской музыки. Даже интересно стало.
Как встретишь, так проведешь
1 января. Лет тридцать назад, когда встречали вдвоем Новый год, он в последние перед курантами часы все старался что-то почитать, написать, чтобы весь год получалось работать. Теперь есть компьютер, от которого не отходишь, чтобы подтвердить письменной, то есть как бы вечной речью - собственное существование. Почти уже и все равно, когда подходить к столу и телевизору пить шампанское.
Телевизор можно смотреть и в отражении в темном окне, одновременно видя совершенно пустое шоссе, по которому едет случайная машина, куда-то спеша. Да, говорят, что за двойную цену они подвозят, когда и куда угодно. Толя собирался, помянув умершую два месяца назад маму вместе с семьей сестры, поехать на частнике на ВДНХ к старой подружке Лоре.
Он старался не подходить к телефону, но, как ни странно, дозванивались совершенно случайные люди, у которых даже непонятно как оказался его телефон. Один позвонил даже из Калужской области, сказав, что у них идет снег.
Он выглянул в окно. Действительно, шел мокрый снег. Машины ехали мимо со снегом на крыше. Взлетали постоянно петарды, шутихи. Из другого окна была видна вдали панорама Москвы, над которой все время был виден салют в самых разных местах.
Накрыли стол. Жена приняла душ, накрасилась, и все сели за стол, когда уже выступал Путин. Дети и жена пили шампанское, он коньяк. Разбирали подарки, кому какие. Смотрели все каналы, но потом основательно переключились на Рен-ТВ, где сидел Сергей Шнуров с подбитым глазом и представлял напарнице музыкальные номера.
В два часа ночи ушел к своим подружкам 15-летний сын. Через час уехала куда-то 18-летняя дочь, долго перед тем созванивавшаяся по телефону и смутно жалующаяся на окружающий ее цинизм. Сам он был рад, что не объелся, не упился, сейчас пойдет спать, хотя кашлял все сильнее, и насморк был неприятный, так что вряд ли уснет, так ночь и проворочается.
Новогодние праздники, хоть и с бедным снегом, а все лучше, чем без ничего. Утром жена собралась и поехала на дачу к знакомой. Звала и его, но он не представлял, сколько сил ему для этого понадобится, и, главное, для чего. Гулять вокруг пруда? Так там теперь, небось, не столько снег лежит, сколько грязь. Да и гулял он уже вокруг пруда три года назад. И до этого гулял, и после. И сидел за столом перед телевизором. И разговоры говорил. И дышал полной грудью, гуляя на участке между сосен и глядя на дальний лес, и мост видел через речку. Все было спокойным, умиротворяющим, но было.
Он входил в возраст, когда продвигаются вперед с все большим трудом, уговаривая себя, что надо жить для детей, чтобы как можно дольше их не расстраивать своей смертью, поставить на ноги, обеспечить, ввести в разум, или что там еще говорят в таких случаях. Правда, потом увлекаются, и живут уже без всяких на то видимых резонов. Но у него, кажется, еще были причины, хотя понятно, что отцом он был никаким, то есть воспитывал присутствием, а не словами и поступками. Да еще к тому же и толстел, как Набоков.
Проснувшись ночью, вдруг не мог вспомнить, как зовут соседку, с которой спал уже раз сто. Повспоминал и бросил, значит, не надо. Он может придумать все, что хочет, но, на самом деле, существует только ночь, которая лечит от малых порций безумия, погружая в него все глубже и окончательнее.

"Наша улица” № 6-2006