Виктор Широков "Снежная мельница" стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин
Виктор Александрович Широков родился 19 апреля 1945 года в Молотове (ныне Пермь). В 1967 году окончил Пермский медицинский институт. Затем ординатуру на кафедре глазных болезней ПГМИ. Был врачом-офтальмологом. Одновременно заочно учился в Литературном институте им. М. Горького, который окончил в 1976 году. Долгое время работал в "Литературной газете". Автор многих книг стихотворений и прозы. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Постоянный автор "Нашей улицы".
Виктор Широков
СНЕЖНАЯ МЕЛЬНИЦА
стихотворения
ВЫБОР
Не плачь, не ной, что невезучий,
что вечно - горе от ума;
ведь и у самой черной тучи
всегда есть светлая кайма.
Всегда есть выбор между светом
и сонным искушеньем мглы,
но как же поступить с советом,
чьи обрамления светлы,
а суть черна? Чернее тучи,
черней вороньего пера;
и лишь коварным сладкозвучьем
высоким помыслам сестра.
Как поступить? Ведомый верой,
Иди, и да спасут тебя
среди огня и жгучей серы
слезинки Божия дождя.
Ведь Тот, кто за тебя оплакал,
невыносимо отстрадал,
плевелы отделит от злаков
и явит горний идеал.
Иди за Ним, храним обетом.
Неважно, что дела малы.
Но сделай выбор между светом
и сонным искушеньем мглы.
***
И в расцвете весеннего дня,
и зимой леденяще-кинжальной
иглы мглы не кололи меня,
лишь хвоинка какая ужалит.
Ждать недолго. Порвется струна.
Полминуты повоют собаки.
Русь-Россия, родная страна,
только ты и спасешься во мраке.
Только ты. Позабыв обо мне,
нарожаешь веселых поэтов,
чтобы мгла растворилась в вине
огнезарно-кровавых рассветов.
Как мы жалки под старость, голы,
нищебродны, смешны и убоги...
Отыскали меня иглы мглы
на последнем житейском пороге.
ТАЙНА
“...наша слепота - расплата
За то, что, зрячие, не зрим?”
Фазиль Искандер
“Куда, бля, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо”
Фазиль Искандер
Как отпущение грехов,
как пропуск в мир чужого счастья,
ты новых попросил стихов,
хоть знал, что их пишу нечасто.
И сам установил предел -
ближайшее же Новогодье,
еще гневливей передел,
мол, нынче лакомы угодья.
Что ж, удивительный ты мой,
я просьбу выполню, конечно,
получишь мой ответ немой,
столоначальничек беспечный.
Я тоже бесом обуян
во глубь запрятанной гордыни...
Ты любишь пить, так будешь пьян,
увековечен, присно, ныне.
Не кольриджевский персонаж,
ведь не смешлив, не худосочен,
попал ко мне на карандаш,
хоть юркая козявка очень.
***
Плачу. Плачу. Плачу.
С усердьем очевидца.
Врачу и палачу.
Никак не расплатиться.
Ни доллар и ни рубль,
увы, не всемогущи.
Ты забытья хлебни.
Глотни Летейской гущи.
***
Всё пропил я: силу, здоровье,
любовь и мятущийся ум;
нередко платил я и кровью,
такой удалой толстосум.
Случайно оставил удачу.
Впадая порой в забытьё,
живу я на мелкую сдачу.
Я, видно, достоин её.
***
2002-й.
Так что же он сулит
зеркальною игрой:
две двойки и нули?
Дурная голова,
ты прёшь к концу, скуля...
Пойми, как дважды два,
не жизнь, а - два нуля.
***
В снах - себя узнаю по затылку.
Настигаю удачу свою.
Собираю пустые бутылки.
Как прожить в либеральном раю!
Собирается всё, что посеял,
всё, что пропил и что потерял...
Ах, Расея, Расея, Расея,
зря ль вынянчивал свой идеал!
ЗВУКИ НЕБА
“Он покупает звуки неба,
он даром славы не берет”.
М.Ю. Лермонтов
Сполна прошел я курс науки.
Почти с отличьем аттестат.
Умею слышать неба звуки
и гул подземных канонад.
В пещеру превратил обитель.
От книг темно в ней, как в бору.
Живу, как завещал Учитель,
и даром славы не беру.
И если не дают - не надо.
Я полон гордости другой:
есть, есть высокая награда,
неукоснительный покой.
Я заплатил всей жизнью цену,
чтоб заглянуть за окоём,
чтоб ощущалось неизменно,
что всё - в тебе, и ты - во всём.
Жаль, остается лишь мгновенье,
и кану в черную дыру.
Прости меня, стихотворенье.
Ты выживешь, а я умру.
***
Как же быстро проходит время!
Человечья жизнь коротка.
Я мечтал говорить со всеми,
а молчал и валял дурака.
Я хотел заработать денег.
Честно. Чисто... Ограблен не раз.
Ну и кто же мой современник,
соплеменник и высший класс?
Парадокс нынче правит в доме.
Я избит, как простой алкаш.
Мой грабитель стоит на стрёме,
низколобый, словно Челкаш.
Ничего не хочу. Не желаю.
Правит мафия. Слава - дым.
Пусть собаки вослед полают.
Мне не скучно с собой самим.
Сам себе и отец, и предок,
сам себе и сын дорогой.
Я еще покучу напоследок.
Водки выпью глоток, другой.
Новогодье передо мною.
И покорна руке строка.
Что я хнычу? Чего я ною?
Впереди века и века.
***
Ю.П.
Ты был прав, помянув про бумажник,
многомудрый талантливый друг...
Вот и я стал гуляка и бражник;
нечем, видно, заполнить досуг.
Как же хочется мне устраниться,
сбросить с жизни условностей сеть,
стать другим... Так подбитая птица,
ковыляя, всё хочет взлететь.
Как же хочется мне раствориться
в зыбком мареве радужных слов
и не знать, где проходит граница
между смыслом и обликом слов!
Вот за это, мой друг, и страдаю,
и не рву надоевшую нить;
протрезвев, я незримо рыдаю,
но готов за порывы платить.
Пусть копейки остались в кармане,
пусть на “скорой” отправят к врачу,
пусть опять кто-то злобный обманет,
я себе изменять не хочу.
***
Ну, вот я принят, уважаем.
Без придыханий, но - всерьез.
Каким прекрасным урожаем
вдруг разродилось эхо гроз.
Какие чудные аккорды
вдруг извлекла из дней судьба.
Лагуны, бухты и фиорды
преподносила, как раба.
Какие дивные пассажи
и сказочные миражи!
На миг мне показалось даже -
книг подскочили тиражи.
Миллионер, иду беспечно,
отечество благодаря;
не зря терпел я бесконечно,
и озарения - не зря.
О, как я славно оттянулся,
поколбасился в унисон...
Задумался и - вмиг - проснулся...
Ведь это был, конечно, сон.
***
Прожив три дня без потрясений,
без драки и без грабежа,
я подтверждаю без сомнений,
что жизнь, конечно, хороша.
Приятно попадать в объятья
неукоснительного сна
и веровать, что люди - братья,
что нет зимы, одна весна.
Но это всё - сплошные враки;
мелькнет момент и - от винта;
ведь ждут-пождут за буераком
не два бомжа, так два мента.
***
Девочка, бабочка, дулом зрачка
ты уколола... Я сразу глупею.
Странно, на ветреном фоне сачка
глаз глубина голубее.
Ты стрекозиные бровки не хмурь,
нимфа, певунья, летунья...
В эту небесность, в льдяную лазурь
я бы нырнул без раздумья.
Золотом высветив рдяный закат,
я бы сколачивал ямбы,
дедушка, дядя, но только не брат
в кровосмесительной самбе.
Если воскрылиям вспрянуть велю
вспыхнуть предсвадебным залпом,
о, энтомолог, прогулку мою
не прерывай столь внезапно!
***
Однообразен стук секунд...
зачем, томительно виня,
они безжалостно секут
коротким кнутиком меня?
Зачем, натягивая лук
и продолжая произвол,
они стремятся каждый звук
вогнать больнее, чем укол?
Привязан к плахе временной,
я, как святейший Себастьян,
пробит очередной стрелой,
но есть в терзаниях изъян:
кем был запущен механизм,
сплетенье тросиков и жил,
чтобы, проснувшись, организм
в согласии с распятьем жил?
РЕЦЕПТ СЧАСТЬЯ
Как глупо, легко и красиво,
раздув до всеядности пыл,
народ подсадили на пиво,
а водку и раньше он пил.
Как славно, смешно и свободно
внушили, что счастье - табак,
и быть некурящим постыдно,
верти сигарету, как флаг.
Кури и потягивай пиво,
а если общаться не лень,
тотчас вместо презерватива
ты пирсинг в уздечку продень.
Родимая сердцу картина!
Прекрасная жизни пора!
Без просьбы и без вазелина
открыта для кайфа дыра.
А коль не чураешься травки
и нюхать привык героин,
не надо заведомо справки,
что не доживешь до седин.
Вот так-то, дружок, собеседник,
не надо меняться в лице,
увы, я всего лишь посредник,
диктующий счастья рецепт.
***
Отстрадали от цензуры,
ныне явлены щедроты:
заклепали амбразуры
и повыдергали дзоты.
Кляпы из ртов убрали,
шепоток на рёв сменили,
только побеждает в ралли
ложь, блестя в рекламном мыле.
***
Не бант на гитарном грифе,
оборочками шурша -
истачивается как грифель
душа.
Веселые арабески
ныне, завтра и впредь
скроют как занавески
трагедь.
А если Господь сподобит
вновь заострить копьецо,
то явится из подобий
лицо.
ИЗ ЛОНДОНСКОЙ ТЕТРАДИ
ТРИ СОНЕТА
1.
Как Провидение старо! -
мне вдруг подумалось с утра.
Такой противный Писарро
и грандиознейший Сёра.
Я тоже в руки взял перо,
примерился, et cetera,
писал шутливо и пестро,
чтоб чувств уменьшилась гора.
Чтоб позже поиграть в Таро,
на то пригодны вечера;
и если выпадет “зеро”,
пойму, что жизнь моя стара.
Ну, что ж, последнее добро
окажет верная нора.
2.
Я это видел много раз
в альбомах, на страницах дивных,
и часто верил без прикрас,
что это - живописи гимны.
Но каждый зал сейчас потряс
потоком цвета, света ливнем,
да так, что разум не угас,
а разгорелся, осчастливлен.
О, Рафаэль и Ян Ван-Эйк!
О, Боттичелли и Мантенья!
Здесь что ни зал, то новый век,
а вместе все - сплошные звенья
времен и пламенной любви,
так Бог явил дары свои.
3.
Я в детстве не любил Домье,
он мне казался слишком прост:
подумаешь, на синеве
небес мазнуть ослиный хвост.
Я тоже, сидя на скамье,
следил порой движенье звезд,
готов по девственной канве
портрет свой вышить в полный рост.
Вы скажете: “А он непрост,
видать, есть что-то в естестве,
поскольку не придуман ГОСТ
для лиц, увязших в мастерстве,
а в перспективе - лишь погост,
в снегу тонущих иль в листве.
***
Я не играю в бридж
и не хожу на мост,
но по отелю “Ridges”
гуляю в полный рост.
Ах, “Ridges”, до чего ты
уютнейший отель!
Жаль, что твои заботы
не больше двух недель.
Хотелось бы
сюда, где нет обид,
чтоб радостно проснуться
опять на Глостер-стрит.
СОНЕТ
70-летний Блейк
к своим героям очень строг;
у них враждебен диалог,
и среди них полно калек.
А нет, чтобы начать разбег
с веселых линий, нежных строк,
чтоб юное лицо-цветок
передавало роскошь нег.
Нет, даже Данте, сив и пег,
в скитаньях получил урок;
безжалостно бичует рок,
покуда смерть не даст ночлег.
Иным не может быть стратег,
поскольку гений - тоже Бог.
***
Что за странные следы?
Бродит истина нагая:
откупайся от беды,
инвалиду помогая.
Как промчавшийся болид,
на прощанье рожу скорчив,
переходит инвалид
из вагончика в вагончик.
В убеждениях тверды,
но, не подавая виду,
избежим ли мы беды,
помогая инвалиду?
Сердце бедное болит,
подавив с трудом зевоту,
как заправский инвалид,
я хромаю на работу.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Столько нищих в военной форме!
Если б все они встали в строй,
то не только всё б стало в норме
и страна гордилась собой,
дембельнув их, сыскали б руки,
чтобы сеять и молотить,
а чуть-чуть погодя и внуки
научились б отчизну любить.
Идиллическая картина.
Не Россия, а сущий рай.
А сегодня хмельная скотина
нагло требует: “Рупь подай!”
Может, он и служил взаправду,
но, устав от его нытья,
я готов сказать: “Ах ты, падла,
где же все-таки честь твоя!”
Сколько знал я “афганцев” стойких,
все ж нашедших место в строю,
не пропахших гнилой настойкой,
не продавших совесть свою!
Но на деле молчу и прячу
обжигающий гневом взгляд,
и сую “червонец”, и плачу,
и шепчу: “Не тужи, солдат!”
***
Когда-то, не веря и веря,
языческий сбросив болван,
в себе мы прикончили зверя
и новый наметили план.
С тех пор на горе иль пригорке
старательно строили храм,
где было легко и не горько
толпиться залетным ветрам.
Но странное чувство свободы
заставило церковь сломать,
решили внезапно народы
вчитаться в другую тетрадь.
Один неудачник-философ
оставил заветный конспект,
где больше неясных вопросов
и напрочь затерян ответ.
Шли годы, но старая вера
будила заспавшийся мозг,
и некто беспалый и серый
схватился всей кистью за воск.
Что ж, выброси ложные книги
и в клочья тетради порви;
быть может, счастливые миги -
лишь в той, первобытной любви.
СНЕЖНАЯ МЕЛЬНИЦА
Март дребезжал фрамугою,
сводя весь дом с ума.
Внезапной белой вьюгою
нахлынула зима.
Сломала подзеркальники,
разбила небосвод,
пока дружки-охальники
торчали у ворот.
Слепое сердце мучая
осколками стекла,
минута неминучая
как вечность протекла.
А я с разбитой памятью,
салага и пижон,
был этой снежной замятью
как ласкою сражен.
Домой добравшись ощупью
и долакав коньяк,
решил: прекрасна, в общем-то,
жизнь; всё путем, ништяк.
Фортуна переменится.
Размешивай... Соли...
Снежок пусть мелет мельница
в заоблачной дали.
Пусть дребезжит фрамугою
коварный месяц март.
Весна с зимой-подругою,
увы, взяла фальстарт.
Лишь я с разбитой памятью,
салага и пижон,
был этой снежной замятью
как ласкою сражен.
***
Когда палач прибьет меня на плахе
иль утром сердце вырвет серафим,
в одёжке мятой, в выцветшей рубахе
хочу предстать пред Господом моим.
Он дал так много мне на этом свете,
так одарил, что всё не унести -
лишь только память о последнем лете
и взгляд закатный на конце пути.
Жизнь растворилась, словно соль иль сахар
в крови, чей отблеск ал как юный лал.
Кто был я? А всего лишь жалкий пахарь,
что вряд ли даже грядочку вспахал.
Мне нечего сказать Петру при входе,
я даже имя бедное забыл;
хоть им гордился и любим был, вроде,
но Бог меня всех больше возлюбил.
Он сжалился над бабкою горбатой,
он внука дал как утешенье ей;
поэтому сейчас в одёжке мятой
прошу прощенья за своих детей.
ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ
Прощание устройте в ЦэДээЛе,
поставьте в Малом зале скромный гроб,
чтобы в буфете пьяницы галдели,
а дух мой, гений, возвышался чтоб.
Придут коллеги - помянуть сквозь зубы.
Придут калеки - жизнь пережевать:
“Мол, все - ништяк, раз мы не дали дуба.
Ушел Широков - что переживать...
Он был смешон в мальчишеском азарте:
прочесть, освоить и переписать,
путь проложить по исполинской карте
литературы...Тьфу, такая мать!
Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,
а также, блин, втянулся в странный кросс;
он был чужим в любой хмельной тусовке
и потому свалился под откос”.
Меня едва терпели “патриоты”,
а “либералы” думали: “изгой”.
Моя душа не знала укорота,
впал навсегда я в творческий запой.
Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.
Жох-Жохов попеняет земляку,
что он оставил новый том в начатке,
не дописав о родине строку.
О, Пермь моя, мой Молотов забытый,
сиренью мне ты упадешь на гроб;
пять лепестков казарменного быта,
звезда эпохи, памяти сугроб!
Повесь доску на пригородной школе,
отметь мои былые адреса,
где книги грыз и куролесил вволю,
дав пылкой страсти в сутки полчаса.
А что до окружающей столицы,
я ей - песчинка, в ухе козелок.
Как Б.Л.П., из певческой больницы
я вынес в синь с бельишком узелок.
Пускай его размечет свежий ветер,
и зашуршат страницы, как снега;
и мой читатель вдруг случайно встретит
единокровца и добьет врага.
Сержантовы Майоровыми стали,
а кто-то Генераловым возник;
и вечен бой; он кончится едва ли,
но будет жить мой Гордин, мой двойник.
Он рюмку водки за меня пригубит,
да что там - литр он выпьет за меня;
и пусть его за это не осудит
оставшаяся кровная родня.
Мой дух, мой гений мне закроет веки,
в свой час отправив тело на покой...
В космической шальной библиотеке
моя страница машет вам рукой.
***
Лет в 17 из сломанной лейки
я слезами наполнил фиал.
94 копейки
я за Надсона томик отдал.
Получал отовсюду уроки,
не страшась изменений в судьбе.
Евтушенковской “Нежности” строки
я нахально примерил к себе.
Как паук паутину из пуза,
я выматывал строки свои;
что ж, советская рыхлая муза
научила продажной любви.
По газеткам сшибал гонорары.
Как нужны 3 - 4 рубля!
Рифмовал: комиссары - гусары;
и цвела под ногами земля.
А сегодня стихи издаются
лишь за кровные, лишь для друзей...
Отольются, еще отольются
наши слезки; пальнут из фузей.
Нет, я вовсе не рвач и не нытик,
а немалой частицею врач,
составитель, прозаик и критик,
журналист и, конечно, толмач.
Подытожу, откуда богатство,
на своих и чужих не деля:
Евтушенко и брат его Надсон,
книжки их не дороже рубля.
***
Несмотря на женины старанья,
не умею аккуратно пить.
Как в первостатейном ресторане,
во сто крат приходится платить.
Хуже сук, душою трижды суки,
обирают бравые менты.
Вот она, последняя наука!
Вот пример гражданской правоты!
Сколько раз я проходил сквозь это,
но не понял, не уразумел.
Водка с неумелой сигаретой -
сладостный и действенный коктейль.
Почему ж тогда я безутешен?
Что взываю к Божьему суду?
Осознай, что многократно грешен.
Сам виновен. У себя краду.
***
Как мне хочется выпить лекарство
и мгновенно навеки заснуть,
чтоб не видеть, как в темное царство
продолжается гибельный путь.
Чтоб не чувствовать тень Немезиды
в двух шагах за своею спиной;
чтоб изжить, позабыть все обиды;
дверь захлопнуть, закрыться стеной.
И поверьте, себя не жалею;
жалко дочь, еще больше жену -
обездолить кончиной своею,
увеличив свою же вину.
Что ж, я пожил; и все-таки глухо
свет надежды меня веселит;
а душа как щенок лопоухий
льнет к прохожим и тщетно скулит...
***
Очистимся страданьями? Не знаю.
Обидами, как копотью, покрыт.
В груди - не сердце, а дыра сквозная.
Сжигает душу бесконечный стыд.
Проходит день за днем и год за годом
в немыслимом горячечном чаду.
Исхода жду, испуганный исходом.
Страшусь беды, стократ пройдя беду.
Общения с собратьями столь редки.
Веду одной лишь памяти дневник.
Оторванный листок от крепкой ветки,
лечу стремглав; бесценен каждый миг.
***
Июнь закончился, и осени дыханье
внезапно обнажило естество
листвы каленой; речки колыханье
соленый обнаружило раствор.
Витюшка огляделся близоруко
и горьковатый привкус осознал;
его подруга давешняя, скука,
решила демонстрировать оскал.
“Домой, домой” - собрался он в два счета. -
“Там ждут меня тревоги и дела,
когда немилосердная работа
становится приятна и мила.
Оставлю за спиной былую негу,
набор непритязательных забав,
рассохло-дребезжащую телегу
сменю на столь же пересохший шкаф.
Толпы частица, буду я толпиться
в метро и магазинной толчее,
но дачный дух, озерная водица
мне скрасят городское бытие”.
Витюшка так подумал, даже сделал,
хотя, быть может, кое-что не так;
и косолапо раздвигал он телом
вокруг идущих, увалень, чудак.
За ним вприпрыжку такса семенила,
тянулся кенгуруобразный кот;
вот только в ручке кончились чернила
и кончился в писателе завод.
***
Вчера мы сочиняли слоганы,
поддав, доверившись судьбе...
А я задумался про органы,
не половые, а ГБ.
Они пасли меня неистово,
но уважали тем не ме...
Неистово искал я истину,
пусть становилось все темней.
Смешная, гневная, липучая,
непобедимая страна,
зачем от случая до случая
и от рассвета дотемна
на новых идолов ты молишься,
в падучей бьешься, осознав,
что даже в Польше правды больше,
хотя один славянский нрав.
Что ж, вскоре разошлись, растроганы,
оструганы одной судьбой;
и все придуманные слоганы
зачем-то унесли с собой.
ВЫСТАВКА В ТЕЙТ-ГАЛЕРИ
Портреты Гейнсборо - отрада и забава
позировать одетым на парад,
а кто там - дерево, окно ли, слева, справа -
не спрашивайте; гений виноват,
изобразивший мирную картину:
эсквайра с псом, мыслителя в тиши,
прелестной дамы горестную мину
или улыбку ветреной души.
С ружьем под дубом, юноша, задумчив,
глядит открыто, прямо нам в глаза...
О, если бы еще и мысль озвучить,
какая разразилась бы гроза!
У Гейнсборо - особенное небо,
не просто фон, а явственный намёк
на исповедь... Сумей сказаться немо,
и это тоже зрителям урок.
Я ухожу, не воплощенный в масле,
живой свидетель неприметных дней,
чтоб утверждать, что вовсе не погасли
глаза давно исчезнувших людей.
Жива еще, жива людская совесть,
жива неистребимая любовь;
и так же, веселясь и беспокоясь,
потомки наши будут спорить вновь:
кто Гейнсборо? Усерднейший фактограф
или провидец вечных перемен?
Нужно ли подведение итогов
иль перекройка надоевших схем?
О, я люблю старинные портреты,
в них много потаенного огня,
сочувствием художников согреты,
они, как маяки, ведут меня.
Их зов неповторим и бескорыстен,
они наивно отвергают зло;
недаром от таких ходячих истин
воистину и больно и светло.
"Наша улица", № 1-2004
Охраняется законом РФ об авторском праве