стихи

СЕРДИТЫЕ СТРОКИ

Ну, вот и я купил хвалу,

дождался, чтоб польстили.

Стою как нищий на углу,

весь и в слюне и в мыле.

Так просто это - рубль отдать,

а лучше кучку евро,

и ниспошлется благодать,

лизнет Минерва-стерва.

Уйдешь, обласканный блядьми,

гузно в губной помаде,

об этом что ли, черт возьми,

мечтал ты Бога ради?

Неужто бился головой

ты в творческой падучей,

чтобы объехать на кривой

мог доходяга-случай?

О, жалкая моя страна

и недотепы-други,

какого - вопрошу - рожна

искать мне в этом круге?

Зачем я жил, зачем возник

обычай певчей птицы

драть горло, выпятив кадык,

и умножать страницы?

Зачем я в клуб под вечер прусь,

мучительно стеная:

о Русь, о Русь, о Русь, о Русь,

страна моя дурная?

Болей ты или не болей,

в бессильном рвенье блея,

наступит вскоре юбилей,

ужо нальют елея.

Одни лишь выжиги в цене,

банкиры да бандиты.

Судьбой доволен я вполне,

хотя гляжу сердито.

И вновь как нищий на углу,

весь и в слюне и в мыле,

считаю медяки-хвалу,

жду, чтоб переплатили.

* * *

Есть позднего цветения цветы,

жар внутренний, не знающий предела.

Моя душа глядела с высоты

однажды на оставленное тело.

Она была сильна и молода...

Как тяжело рядиться в оболочку!

Наветы и сплошные холода

меня сломить пытались в одиночку.

Но ангел был у правого плеча

и бабушки незримое дыханье...

Они не дали кончить сгоряча

жизнь, научив ценить существованье.

Не прозябанье! Стойкий гордый дух

опять вошел в телесные покровы,

огнь вдохновенья в стужу не потух

и от поддержки разгорелся снова.

Опять запела юная душа,

подбадривая страждущее тело.

Жить невозможно, вовсе не греша,

но чище быть сознание хотело.

По кругу кровь гуляет, горяча,

раздвоенности нет во мне отныне.

То ангел возле правого плеча

и бабушка спасли меня от стыни.

ЗАПОЗДАЛЫЙ ОТВЕТ

Кто-то любит грызть кондом,

кто-то - голый хрящик.

Пидор тоже с двух сторон

ищет: как послаще?

Щуп да щуп, да щуп, да щуп,

лов его бесплоден.

Так бездарен, что на зуб

черту неугоден.

Что ж, воткнут ему в аду

угли во все дырки.

Квакай, с долею в ладу,

на судьбу не фыркай.

* * *

2/3 жизни я прожил,

все ведая заранее.

Что ж, буду из последних жил

длить умирание.

Настала новая пора,

торчу как мумия.

Да примет новая нора

игру безумия.

* * *

Дожил аж до лысин, не седин.

Времена все так же гадки, подлы.

Снова привыкаю жить один.

Вне литературной кодлы.

Как она тщеславна и мелка!

Как она мозаикой дробится!

Институт, тем паче ВЛК

не предохраняют от амбиций.

Вот и я отметил юбилей...

Выполнил иудин ценз с лихвою.

Что ж, баран упертый, блюй и блей

в тон речам заздравным с перепою.

Стало ясно - каковы друзья.

Да и сам каков ты - тоже ясно.

Выверена впрок твоя стезя.

Будущее все-таки прекрасно.

* * *

Смотрю на собственную плоть,

как на чужую.

Эк и разъелся я, Господь,

куда буржую!

Мешок в три пуда - не живот,

перед собою

несу... Вот человек-комод,

ходить слабо ли?..

Когда-то мальчиком худым

скользил по пляжу...

Сегодня - стариком седым

и лысым даже

смурно, одышливо бреду,

один, к обрыву...

Но улыбаюсь на ходу,

чудак счастливый!

Взгляни хоть в зеркало, крев пся,

мол, ты ли, здравствуй...

Раблезианцем назвался -

раблезианствуй!

А может, хватит? Пуда три

и есть хвороба...

Дух слабой мошкой изнутри

колотит в ребра.

* * *

Вынужденный вжиться в роль комическую,

все ж изведал негу я:

из психической в космическую

перерабатывается энергия.

ЭПИГРАММА

Посредственный писака-графоман,

унылый человеко-таракан

через карманы жмет пустые яйца

и морщит низкий лоб неардетальца.

Семь лет писал чудовищный роман,

а вышел для читателя обман,

понятно стало: он - бесовский ратник

и ямы выгребной слепой привратник.

* * *

Встанешь в полдень, с единым билетом

в центр помчишься... Печаль пережди.

В сентябре не кончается лето,

пусть и пляшут вприсядку дожди.

Забреди ну хотя бы в кафешку,

выпей чай, погрызи сахарок.

Засидись, позабудься, помешкай;

как урок, пусть закончится рок.

Громкой музыки стронций пронижет

даже кости, не только что плоть;

ты помедли, помедли, взгляни же,

чем еще одаряет Господь.

Изурочье осеннего клена

и рябины изюмная гроздь

предстают пред тобой изумленно

и как рок пробивают насквозь.

И пока ты, до изнеможенья

под копирку признанья творя,

длишь и длишь золотые мгновенья -

не кончается песня твоя.

* * *

Жажду не небесной манны,

а - чтоб из последних сил

все же выбраться из ванны,

чтоб паралич не сразил.

Чтоб потом в худом халате,

но душой еще удал,

грузный и одутловатый,

все ж стишочек написал.

* * *

Лес весь наполнен ароматами.

Легко пьянит грибной настой.

И мы в погоне за опятами

шуршим осеннею листвой.

Она узорами особыми

покрыла землю до поры,

когда зима начнет сугробами

гасить последние костры.

* * *

Листва мерцает потаенно.

Как угли изменяет цвет.

Важнее этого закона

и в физике законов нет.

* * *

Бросил пить. Почти. Однако

все ж стихи имеют власть.

Вот и у тебя собака

наконец-то завелась.

Только чем потрафить таксе?

Отвези ее в леса.

Расплатись по полной таксе,

погуляй с ней три часа.

Пусть она разыщет норку

и разроет, как окоп,

больше визгу иль восторгу

непонятно было чтоб.

Сухопарою пружиной

развернется, челюсть - вся.

И тогда барсук-вражина

о пощаде взмолится.

Вновь хрипящую, шальную,

вытащить на белый свет;

привезти домой, тоскуя,

чтобы холить много лет.

* * *

Друзья, простите опозданье.

Пришел к 7, а не к 6.

Нашел довольно быстро зданье,

но все никак не мог войти.

Простите, часто долго еду,

хоть трачусь и не на еду.

Пусть солженицынские "среды"

нам вскоре создадут среду.

Зато тогда, клянусь, о Боже,

глотая дождик, как вино,

придем мы все, зайдет прохожий,

без опозданья, как в кино.

* * *

Как взбалмошно живем мы и пестро -

где магазин был, там сейчас бистро;

лишь выйдешь из российского "союза",

так сразу, подмигнув тебе хитро,

на час приветит ветреная муза;

плеснуть ей водки вовсе не обуза,

ведь водка пополезнее ситро.

К тому же ты - с друзьями, не один,

сегодняшний поддатый "господин",

легко сорящий новыми рублями;

поклонишься остатками седин

и замолчишь, не вымолвишь при даме

того, что меж мужчин плывет кругами,

сопровождаясь емким словом "блин".

Ах, муза, муза, как ни погляди,

бровьми союзна и пышна в груди,

пленяет также талией осиной;

знакомство ты поближе с ней сведи

и насладись лица тревожной миной;

неважно как зовется - Нонной, Ниной

иль Никой, ты на имя не гляди.

Пусть только вновь на подвиг вдохновит,

чтоб ты, милок, забыл, что инвалид,

и щедро расплатился инвалютой;

забыв мильон обетов и обид,

стишок зарифмовав довольно круто,

домой вернулся сытый и надутый,

гордясь, мол, настоящий индивид.

Меж тем в бистро кругом, куда ни глянь,

сидит одна лишь гольтепа и рвань,

смеясь, стаканами лакает водку;

зайдешь под вечер или даже в рань,

все та же жидкость льется в ту же глотку;

между собою разговор короткий,

общению привычнейшая дань.

Зачем же, странный интеллектуал,

вовлекся ты в мертвящий ритуал

и заживо похоронил мечтанья?

Ведь есть же правда, есть же идеал,

или судьба легко, в одно касанье

их отодвинула тяжелой дланью,

и дар убог, да и талантец мал?

Ответа нет, есть жизнь, и есть стезя,

твои стихи, подвидные друзья;

уж лучше бы враги, они понятней;

ты музе улыбнись, взгляни в глаза;

не мальчик и не вздумай на попятный;

лишь все-таки, дружок, поаккуратней,

сегодня без оглядки жить нельзя.

Тебя давно мечтают повязать,

подсунуть мерзопакостную кладь,

скомпрометировать не так, так эдак;

невыносим талант, апона мать,

в любое время он опасно редок,

он сам себе потомок, сам и предок,

и сам себя он должен сохранять.

Так зелень всходит каждою весной,

подлесок пополняет край лесной;

хочу остаться в каждом слове, в звуке;

я русской речи тоже сын родной,

не пасынок; вкусил ее науки,

и помню бабки трудовые руки,

и сам удал, хоть плакать не впервой.

Век двадцать первый на дворе давно,

и каждый год - в грядущее - окно,

никак я наглядеться не умею

на это бесконечное кино;

о, будь же благосклонен к ротозею,

тащи его за волосы, за шею

вперед, вперед, чтоб выжил все равно.

* * *

Я много лет писал как дилетант,

надеясь на святое вдохновенье,

а вот сегодня осознал талант,

со временем - тяжелое боренье.

Я как Иаков ногу волочу,

подчас надеюсь: одолею Бога;

недуг и даже в старость не лечу,

пусть выгляжу нелепо и убого.

Прости меня, Всевышний, как щенка,

прости как неразумного дитятю, -

вся жизнь моя уходит с молотка,

хотя лежу простертый на кровати.

Ты эти мне слова продиктовал,

а я всего лишь записал, чудило,

но идеал надежней всех лекал

соединил и ручку, и чернила.

Я в них свой век ничуть не очернил...

Спасибо, за подсказанное ночью,

я черные стихи в себе носил,

не понимая, плача и пророча.

В те тридцать лет вместилась жизнь моя,

все радости и беды, все победы;

пусть внуки, моей Златы сыновья,

когда-нибудь легко пройдут по следу

моей судьбы... И каждая строка

расскажет, как весна катилась в зиму,

оставшись, может быть не на века,

но все равно звуча неотразимо.

Пока живу, я все-таки пою,

как соловей; с улыбкой новосела

легко обозревая жизнь свою,

как солнце я выкатываю слово.

И никому опять заботы нет,

что людям дам, и что Ты дал, погладив

по голове... Еще один поэт,

сверкнув, погас... Не Блок и не Саади...

Но я не буду умножать проблем...

Просеянный в общежитейском сите,

когда умру, лишь скромное "What them"

вы на могильном камне начертите.

* * *

Просияв однажды ярко,

слышу укоризны...

Сколько можно ждать подарков

от своей отчизны!

Жил на свете рыцарь бедный,

все ловил удачу...

То есть - я, смеясь и плача,

да и как иначе...

Выше всякого закона,

мне однажды ночью

вдруг привиделась воочью

славная икона.

Божья мама погрозила

мне сурово пальцем...

Вовсе не пишусь страдальцем,

есть, поверьте, силы...

Никогда с моей посуды

не сойдет полуда;

что мне суды-пересуды,

если видел чудо!

* * *

Мир крошился на части

и сводил нас с ума,

среди прочих несчастий

наступила зима.

Снег навроде попкорна

все валил и валил,

это белые зерна -

на дорогах могил.

И, забвенья итожа,

на распятьях дорог

понимал я, что тоже -

молчаливый комок.

* * *

Первый день зимы.

Снег, по счастью выпал.

Оказались мы

вдруг в стране каникул.

Можно не вставать

и поспать подольше,

пусть скрипит кровать

песенки попроще.

Если б в декабре

горевать не надо -

нету на дворе

старшего догляда.

Столь тиха кровать

под московским снегом.

Можно вечно спать

под упавшим небом.

Можно видеть сны

о заветном рае,

видно, для весны

новой умираем.

Вот и умерла,

плача кровью, теща.

Стала гуще мгла.

Стали песни проще.

Словно колыбель

свежая могила.

Рядом стонет ель

из последней силы.

И стоят вокруг,

молча, домочадцы.

Тесен узкий круг.

Уж не достучаться

правнукам ее

к спрятанной прабабке.

Пейте забытье,

ведь остатки сладки.

* * *

По новому снегу, по свежей пороше

шагаю, такой на себя не похожий,

и рядом бежит молодая собака...

Сплошная идиллия вроде... Однако

я вдруг понимаю, что это мгновенье -

всего лишь отдельное стихотворенье,

а дальше потянется прежняя проза

с тяжелым каленым дыханьем мороза,

с уколами льда и укусами ветра...

Обманная сказка под маскою ретро...

И сам я, от прежних сомнений уставший,

еще на столетье стал жестче и старше,

вот только не стал почему-то хитрее...

Напрасное дело учить дуралея.

Мир жаден и жалок. В надежде успеха

транслирует давние прописи эхо,

но как же пороша чиста и легка,

хотя не годится, увы, для хапка.

* * *

Это самые черные дни,

и - не года, а всей моей жизни:

поблазнились святые огни

и ушли, словно знак укоризны.

Понимаю, что сам виноват,

не гожусь в лизуны-подхалимы,

мог бы тоже как все на подхват

торговать своей правдой голимой;

продолжать вавилон-марафон,

подставлять безразмерную нишу

и гундеть без конца в телефон

всем спасибо, от коих завишу.

Не случилось, не смог, не сумел

пресмыкаться, знать, честь не сгинела,

и остался, увы, не у дел,

твой удел - оставаться без дела.

А без оного каждый - мертвец;

притворяйся, как Блок, не погибшим

и пиши афоризмы, как Лец,

и гордись уважением бывшим.

Вся надежда, что, может, прочтут

и оценят и даже поверят,

и окажется сладостный труд

чем-то вроде открытья америк.

Что ж, надейся, живи и терпи,

и теряй, только сам не теряйся,

детралекс или ноотропил

принимай и - за труд принимайся.

* * *

Автограф нам являет благо

и то, где автор насолил:

Бетховен рвал пером бумагу,

Бах Божье слово обводил...

Струились красные чернила,

как будто явленная кровь;

и вообще все очень мило -

судьба, чудачество, любовь.

* * *

Не зная укоризны

и пьяненький с утра,

живу веселой жизнью

простого маляра.

То потолки грунтую,

то затеваю клей,

зато судьбу чужую

не предпочту своей.

Работаю проворно,

гоняет сердце кровь.

Искусство рукотворно, -

я утверждаю вновь.

Поэтому не сиры,

чисты в конце концов,

стоят мои квартиры

и ждут своих жильцов.

И снова, спозаранку

взглянувши на восток,

легко берусь за дранку

и верный мастерок.

* * *

Я сейчас несказанно рад,

в то же время смущен немножко:

мотыльковый лепесткопад

вдруг усыпал мою дорожку.

У природы не счесть даров,

только часто они далече,

но метель цветочная вновь

мне напомнила наши встречи.

Если хватит у неба сил,

мы вернемся к земным утехам.

Отыграл свое Дебюсси

и замолк, потрясенный эхом.

Мотыльковый лепесткопад

вдруг усыпал мою дорожку;

я ему несказанно рад,

в то же время смущен немножко.

РЕЦЕНЗИЯ

Поэт издал шикарный однотомник.

Бумага - класс! Зеленое ляссе.

Известный критик, циник и наемник

через губу воспел стихи в эссе.

Что ж, все путем. Я за него спокоен,

ведь он легко прошел и Крым, и Рим,

чтоб отдыхать сегодня на левкоях,

не замечая жизненных руин.

И все-таки, друзья, скажу неправду,

мазнув одною краской по нему.

Он предпочел молиться на Непрядву,

Ганновер задохнется пусть в дыму.

Раб баб, он много лет живет аскетом,

лишь примеряя маски на себя.

Он так хотел российским стать поэтом,

и стал - под старость, рифмы теребя.

Мне стало стыдно вдруг за эти бредни.

Кто я такой? К чему судейский тон?

Неважно, кто там первый, кто последний...

Прав лишь читатель. Да случится он!

* * *

Заря вздымает свой подол,

от выступившей крови ал.

И снова метросексуал

глотает метронидазол,

судьбу кляня, на время зол.

Я еду в утреннем метро,

открытый большинству ветров,

от водки выпитой багров,

опять рифмуя вкривь и вкось,

чтоб предстоящее сбылось.

Ждет - не дождется ЦДЛ,

признайся, - не поднаторел

ты в подковерной суете,

в душе по-прежнему пострел,

и "Дездичадо" на щите.

Игрун, бездельник, шалопай,

профукавший душевный пай,

ты все равно - дитя утрат;

рукой подать последний край,

ночной изысканный парад.

Лети, душа моя, лети,

по безысходному пути,

назад дороги нет,

веселым звонким конфетти -

одни обертки от конфет.

* * *

Обожал я в детстве польку,

танец краковяк;

а сегодня вжился в рольку -

вешай всех собак.

И давным-давно танцую,

разевая рот,

лишь мазурку удалую,

танго и фокстрот.

Век другой, другая вера,

мир расхожих мер,

лаю вроде фокстерьера

на иной манер.

Жалко мне не столько польку

или краковяк;

жаль мне выжатую дольку

юношеских благ.

Но зато напропалую

каждый выходной

я цыганочку танцую,

танец огневой.

* * *

Еще один прошедший день рожденья

хозяину о многом говорит,

о том, что рассосалось наважденье

открытых плеч и розовых ланит;

о том, что каждый Божий день - подарок,

что строчки не воротятся назад;

что вечер догорает, хоть не жарок,

и есть надежда, хоть полно утрат.

Волшебный мир в заветное оконце

он наконец-то разглядит легко,

подзорную трубу направив к солнцу,

досадуя, что Анна далеко.

Она который год живет на даче,

воспитывая внуков и собак,

а муж почти что ничего не значит,

унылый, словно водка натощак.

Его душа колышется, как рыба,

безропотно уснувшая в садке.

Все ж существует выбор: либо - либо,

и целый мир висит на волоске.

ПАУТИНА ДЖЕКСОНА ПОЛЛОКА

Искусства приблизительность проста...

Как просто всех выравнивать по росту!

Сухая патина кленового листа,

разлуки еле слышимая поступь...

В мозгу сидел чудовищный паук,

он ткал неудержимо паутину...

Художнику порою мало рук, -

возьми да вылей краски на холстину!

Останется сплетенье глаз и жил,

останется всей жизни стенограмма;

а то, с кем пил, с кем враждовал, дружил -

случайный повод для самообмана.

Вся жизнь прошла, увы, меж "Да" и "Нет",

продажные легко скрипели перья...

Добавьте к прежним бедам Интернет,

"всемирной паутины" лицемерье.

А после смерти снимется кино,

сыграть легко бродягу-одиночку...

Мозг высох, в гулком черепе темно...

Самоубийство только ставит точку.

* * *

Ты мне нравишься каждою жилкой,

каждым взглядом и словом любым...

Неужели все это - наживка,

и надежда растает, как дым.

Неужели уже с колыбели

ты обманывать научена;

и за партой, в кафе и в постели;

да какая ты будешь жена?

Но мужчина немедленно счастлив,

если встретит внимания знак;

нет, ты все же правдива отчасти,

и не надо всех вешать собак.

Дорогая, в огромнейшем мире

мы с тобою столкнулись на миг;

ты - ребенок, стреляющий в тире,

я - старик, что к ударам привык.

Наша самая первая встреча

оказалась последней, увы...

Крыть мне собственно даже и нечем,

проиграл, не сносить головы...

Только сызнова, Настя, на небе

вместо звезд твои глазки горят;

и заместо положенной требы

повторю твое имя стократ.

* * *

Ты молчалива и бледна.

Запястья хрупки.

Мишень отчетливо видна

на правой грудке.

В "десятку" выпячен сосок.

Невыносимо

смотреть туда и - на висок.

В руках - Мисима.

Как совместились вдруг легко

эпохи, страны!

Все параллели - под рукой,

меридианы...

Но это - видимость, а глубь

не столь подвластна.

Кто захватить сумеет губ

и глаз пространство,

и угадать души настрой

и сердца фетиш?!

...Под Тулу к бабушке больной

с лекарством едешь.

И я со всей своей гоньбой

едва ли нужен;

ведь не японец, не герой;

не быть мне мужем...

Что ж, выйду из метро. В лицо

ударит замять.

Гудит Садовое кольцо.

Сигналит память.