Виктор Широков "Ключ, или Длительная подготовка к счастью" роман-разговорник

Виктор Широков

КЛЮЧ, ИЛИ ДЛИТЕЛЬНАЯ ПОДГОТОВКА К СЧАСТЬЮ

роман-разговорник

Забавно, друзья мои, осознать чуть ли не в конце достаточно заурядной жизни, что никогда не было мне скучно с самим собой: то ли зеркало эгоизма было настолько кривым, что выглядел я в нём красавцем писаным, то ли трудолюбие и выносливость, заменявшие мне хотя бы отчасти житейскую смекалку и прочие выдающиеся способности, протащили меня уверенно через ухабы и рытвины раздолбанной доброхотами всевозможных мастей судьбы.

Жил я последнее время весьма уединённо и до банальности пресно: ежедневный пробег по антикварным и букинистическим лавкам, довольно нередкое посещение бухгалтерий различных газетно-журнальных контор и издательств, где за переиздание макулатуры, произведённой мною за долги, увы, прожитые годы выдавались жалкие копейки; но, как говорится, курочка и по зёрнышку клюёт и сыта бывает.

Вот и я, петушок облысевший, масляна головушка, шёлкова бородушка, Пётр Петрович Шмурыгин, держался пока на плаву, пусть и увлекаясь мощными водоворотами постоянных общественных переустройств.

Конечно, положа руку на сердце, стоило бы запретить воспроизводить плоды моего скудоумия, сдобренные невпопад случайными каламбурами, но подобная тяжба сегодня мне и не по силам, и не по средствам. И как бы ни было мне стыдно временами, мужества поступить по справедливости, по совести у меня попросту нет как нет ни накоплений, ни ренты, ни даже надежды на предстоящую справедливую пенсию, которая, увы, своим месячным рационом едва ли насытит хотя бы один рядовой день. Что ж, хорошо известно, что наиболее расточительны именно нищие и бомжи, напротив же миллиардер (особенно заокеанские) скрупулёзны и бережливы до скупердяйства.

Прошу прощения за занудство, но, как выразился давний мой коллега, описывать свою жизнь – занятие крайне неблагодарное, то же самое, что брить самого себя человек делает и то и другое из опасения, что другой может его порезать; поэтому он грациозно берет сам себя за нос, намыливает себя насколько возможно меньше, нежно прогуливается вокруг своего подбородка и, в конце концов, засмотревшись в телевизор, оставляет полбороды невыбритой…

Возможно, в моём невезении виновата, прежде всего, моя природа, гены, так сказать, оттого ещё отроком щедро и безоглядно шагнул я в мир вымысла или как говорится ныне мир виртуальной реальности, да так и остался на одинокой дороге никуда.

Впрочем, у этой замысловатой дороги есть своя прелесть: она то вьётся сельской тропинкой по луговому разнотравью или колосковому златополью, приятно холодя/согревая (выберите сами) босые ступни, то вдруг каменисто змеится вдоль грандиозных обрывов, а то усаживает за руль иномарки или сажает в седло старенького провинциального «велика», услужливо стелясь укатанной до зеркального блеска асфальтовостью

Частично виноваты в моей малохарактерности незабвенные родители, разошедшиеся ещё до моего рождения.

Отец мой, бравый строевой офицер, убыл выполнять свой армейский и боевой долг, да так и застрял в неизвестности, сражённый злокозненным осколком вражеской мины.

А мать моя, оперная дива, сходившая с театральной сцены только для того, чтобы превратить в подобие оной любые другие жизненные подмостки, почти сразу же передала меня с рук на руки своей матери, доктору биологических наук, занятой почти всю сознательную жизнь важнейшей проблемой онтогенеза кольчатых червей и сдавшей мен без долгих раздумий в загородный интернат с преподаванием ряда предметов на китайском языке, от которого у меня осталась только стойкая идиосинкразия на звучанье любых колокольчиков и частый ступор при пользовании любыми столовыми приборами при еде кроме палочек и голых рук.

Между прочим, жена моя, Варвара Степановна, преподаватель античной философии, давно считает, что я просто придуриваюсь и манкирую общественными обязанностями в силу слабой организации присмотра за беглыми рабами патриотизма и прогресса.

Мы редко общаемся супругой последнее время; просторная квартира позволяла к счастью иметь отдельные спальни; дети наши давно жили отдельно. Сын-дипломат обретался в Париже, чуть ли не на Елисейских полях (кстати, Варвара Степановна вела с ним постоянную интенсивную переписку, касавшуюся в основном насущных нужд, требовавших от меня, увы, ежемесячного вспомоществования великовозрастному чаду). Дочь Лиза училась в аспирантуре в консерватории, она пошла, что называется, в бабку (мою мать), имела какой-то редкий тип голоса, не-то контральто, не-то меццо-сопрано, зато навещала нас, чуть ли не еженедельно и, возвращаясь вечером со своих работ-прогулок, я сразу натыкался в передней то на серебристую норковую шубку, на элегантный антрацитовый плащ и часто не мог пройти мимо, не коснувшись, хотя бы кончиками пальцев, наэлектризованной поверхности очередного модного одеяния, дабы сухой щелчок разрядки вернул меня в теперешнее убогое время из волшебно преображённых воображением идиллических дней, когда Лизочка была восхитительной крохой, а я (хотя бы только для неё) всемогущим великаном, и единство отца и детеныша не нуждалось в специальной детализации и декоре.

Сейчас зато Лиза смотрит сквозь меня стеклянно-серо-голубыми градинами и легкими касаниями напудренной щеки (чтобы не испачкать помадой губ) скользит по моей всегдашней небритости и равнодушно осведомляется:

- Как ты? Здравствуй, папочка!

Она уже не рвётся со мной в традиционное воскресное путешествие по любимым детским злачным местам, как-то: паркам культуры и отдыха со всевозможными аттракционами, театрам и кинотеатрам с обязательными игровыми автоматами, что заканчивалось непременно посещением очередного столичного ресторана с поглощением всевозможных вкусностей и особенно паюсной и зернистой икры, до которой она была чрезвычайно охоча.

Нынче я уже и забыл, какому цвету лакомства Лиза отдавала предпочтение. Лично я в этом вопросе давно консерватор и революционные всполохи японского сусизма стараюсь передоверить своей благоверной, которая настолько пламенная энтузиастка, что легко может за один присест умять пару-тройку дальневосточных консерв.

я проснулся я открыл глаза я подумал что я проснулся я открыл глаза я зарегистрировал что я отметил что я открыл глаза комната (камера? палата?) была небольшой два на три метра сущий пенал подо мной был деревянный топчан или же металлический который я уже не мог рассмотреть поскольку перешел из горизонтального в вертикальное состояние вернее сел ноги немедленно уперлись в бетонный пол прямо перед взором горящим (пардон!) находился белый фаянсовый сосуд о предназначении которого вы уже дорогие мои конечно же догадались потолок отстоял от пола от силы на два метра и в центре потолка был укреплен источник «дневного света» странный светильник надёжно прикрытый подобием металлического сита через которое скудно цедился увы ненатуральный свет конечно никаких окон не было и в помине массивная дверь была заподлицо с одной из стен в двери имелось небольшое окно наподобие сейфового створка скрывала кто я и откуда почему оказался в этой мышеловке и я явственно представил в руках ключ с множеством бороздок и выступов наподобие подарочного какие мне дарили во многих городах куда я приезжал в командировки ключ серебристо-холодный как лунный серп тяжесть его была мнимой он сам был миражом как лунный серп со мной пока была память о ключе и воображение воссоздавало серебристо-холодный мираж но был явью стол пачка бумаги и книжица 1888-го года издания действительно озаглавленная «Ключ» что ж перелистаем эти забытые страницы тренируя память и воображение давая пищи уму остаткам интеллекта ссыпав крошки художественности в мнимую ладонь и отправив их в рот прав старик фрейд разговор с самим собой тоже разговор у меня кажется есть время вернее я вне времени я лишен его измерения у меня нет часов никто не рассказывает мне ничего нового поэтому я рассказываю себе о самом себе и читаю и перечитываю единственную доступную здесь книгу как книгу о самом себе подбираю ключ к самому себе

- Есть ли у вас мой плащ? – У меня свой. – Какой сыр у вас? – У меня свой сыр. – Какой стол у вас? – У меня ваш стол. – Есть ли у вас замок? – У меня есть замок. – Есть ли у вас стул. – У меня ваш стул. – Какой сад у вас? – Свой. – Есть ли у вас мёд? – У меня мёд.

- Есть ли у вас cвой мёд? – У меня свой. – Есть ли у вас дом? – У меня есть дом.

Ещё раз, отвергая возможные наветы в приверженности новомодному сусизму или старомодному суфизму, признаюсь сразу, что я – неисправимый интуитивист.

О, интуиция, что это за метафизическое чувство, что это за сверхзнание, знание до знания, предзнание и, наконец, сверхзнание, бесконечная уверенность в своей правоте!

Любовь – та же интуиция; собственно, весь наш мир, вся жизнь состоит из того, что существуют женщины и мужчины.

Сегодня, правда, в ходу и в моде всякие перверсии; видимо-невидимо развелось не только множество гермафродитов, но и просто трансвеститов всевозможных мастей. Лично мне это, впрочем, до лампочки или же до уличного фонаря. И я готов побиться о заклад, что не прав мой дорогой и уважаемый предтеча; как бы ни хотелось ему думать, что человеческий гений борется и с физической любовью, как с непримиримым врагом, и если пока таки не победил её, то окончательно опутал бедняжку несбрасываемой сетью иллюзии братства и взаимопонимания (sic!) противоположных полов. Чушь это собачья ещё вернее кошачья!

Да, конечно, вполне возможны и чистые сердечные порывы, и бесконечное уважение к женщине, но только тогда, когда вполне удовлетворён так называемый основной инстинкт, когда связь длится довольно долго и уже целый пласт (кусок) жизни, словно скрученный вдвое, а то уже и втрое (потомством) провод, основательно искрится от разницы потенциалов.

Тот же мыслитель ещё сто лет тому назад утверждал, что у нас в России любовь и счастье – синонимы, что брак не по любви презирается, а чувственность смешна, нелепа и вообще внушает отвращение, и все-таки всё это одна иллюзия и самообман.

Впрочем, меня ещё в детстве, словно собаку на дичь натаскали на псевдопоэтизацию действительности, подсовывая под руку возвышенные романы и повести, цензурируя кино, живопись и скульптуру, в то время как настоящая жизнь вокруг была груба, нечистоплотна, как трагедии Шекспира, разыгрываемые в свином хлеву. Рос я практически в зоне и что с того, что был расконвоирован, всё равно постоянный незримый духовный конвой сопровождал меня всю сознательную жизнь.

Только вначале моим воспитанием занимались родители и школьные педагоги, позднее – вузовские наставники, огромная сеть общественных институтов и, прежде всего, такая фурия как пресловутая общественная мораль; наконец, эстафету местоблюстителя приняла моя горячолюбимая жена, святое существо, если бы только ещё я был способен не только воспринимать эту данность, но и всецело ей подчиниться.

Так нет же, пытаясь жить не сердцем, а разумом, я постоянно совершал ошибки. Учитель моего духовного учителя, думается, совершенно досконально обосновал положение, что жизнь – просто досадная ловушка.

Всяк явившийся на этот свет попадет неумолимо впросак, и счастлив человек не мыслящий, не замечающий подвоха логики. Мыслящему же человеку куда больнее, мечется он в поисках выхода и не находит, ибо даже смерть чаще всего не добровольный выход, а случайное насильственное устранение сознания. Проигрыш в «русской рулетке».

у меня свой плащ и сыр свой и замок дом и мёд и только господа тюремщики стол у меня ваш остальное всё ношу с собой в памяти а ваше-то непременно надо отрабатывать за десть бумаги и шариковую ручку или карандаш обстоятельства моей теперешней жизни сложились таким образом что я самоосвободился от отбывания времени на службе перестал вибрировать по различным издательским пустякам и пустился в свободное плавание вернее стал просто плыть по течению почти не прилагая никаких усилий только время от времени совершая вполне легальные финансовые операции для поддержания минимального достатка в семье когда же и эти операции стали приносить нечто вроде бульона от яиц (все вы знаете замшелый анекдот про весьма предприимчивого еврея торгующего на базаре вареными яйцами по цене свежих яиц и довольного тем что во-первых он при деле а во-вторых еще и бульон остаётся) во мне сдвинулся какой-то тормоз мешавший свободному словоизлиянию и я стал во время поездок в транспорте (метро автобус троллейбус трамвай) записывать свои фантазии или скорее фантазмы (фантазионные зарисовки с натуры) получая при этом неизъяснимое удовольствие прав опять же доктор фрейд вытеснение жизненных заноз и подсознательных желаний путём рассказывания (у царя – ослиные уши) или размазывания по холсту или бумаге краски акварели машинописного шрифта весьма целительно для вытесняющего и полезно для кошелька если найдутся ценители чарли чаплин или сименон общаясь друг с другом заметил как-то мол все мы сумасшедшие только нам за наше безумие ещё и платят тоже наш александр свет-сергеевич пушкин также не стыдясь признавался: пишу для себя печатаю для денег горячо его в этом поддерживаю однако если первое с горем пополам мне еще удавалось то второе оборачивалось на поверку бульоном от варки яиц впрочем разве не должны существовать вещи над которыми можно было бы танцевать нельзя сразу научиться летать сначала надо научиться стоять бегать прыгать но главное научиться танцевать пусть ключ бьёт по бедру и елозит в кармане ведь когда я впервые увидел его во сне он показался мне в первую очередь очень холодным и невесомым

- У вас ли мой прекрасный башмак? – Да, он у меня. – У вас ли мой золотой шандал?- Нет, у меня его нет. – У вас ли мой новый платок? – Нет, у меня его нет. – Какой сахар у вас? -- У меня ваш хороший сахар. – Какой сапог у вас? – У меня свой кожаный сапог. – У вас ли мой гусь? – Нет, у меня свой. – У вас ли мой старый нож? – У меня красивый нож.

- Какой фонарь у вас? – У меня ваш старый фонарь. – Есть ли у вас новый стол? – У меня старый стол. – Есть ли у вас большой дом? – У меня большой красивый дом. – Есть ли у вас маленький хорёк? – Да, он у меня. – Есть ли у вас золотой нож? – У меня золотой нож. – Есть ли у вас серебряный шандал? – У меня оловянный шандал.

Даже крупные литературные критики, кстати, бывают иногда высокомерны и ой как ненаблюдательны, чего стоит хотя бы общепризнанный умница Юрий Тынянов с его статьёй «Промежуток», в которой он отозвался о поэтических книгах 1922 года многих замечательных поэтов, его современников, с достаточной долей непонимания. И хотя где уж нам, сирым, в аналогичный калашный ряд, хотя тоже не единожды обидно было испытать на себе мелочность и мстительность натуры критических парикмахеров, впрочем, не о том и не о них речь.

Литературные куаферы и массажисты естественно заслуживают всяческого уважения, ибо в наше смутное время охранники и чуть ли не банщики становятся вторыми и третьими лицами в государстве, и буквально каждый претендует на свой «роман с президентом», что уж тогда говорить о первых…

А, может, действительно стоит обойтись сейчас без инвектив в адрес тех, кто действительно удаляет болезненные мозоли и возвращает способность не только уверенней передвигаться, но и свободней петь?! Пардон, господа будущие критики, заранее спасибо за причиненную боль! Известно давно, болящий звук врачует песнопенье.

Мне нужно было прожить полвека, чтобы самоуважение не только проросло, но и начало давать плоды. Пока, правда, не золотые, как у незабвенной Наталии Саррот.

Странно, что при всей лёгкости писания стихов и критических заметок, я долго не был, прежде всего, внутренне, готов к производству прозы. Мне казалось наивно и смешно заниматься явно выдуманными персонажами, сострадать им ни с того ни с сего; казалось ещё более глупо записывать изначально глупую фразу типа «Мария Ивановна подошла к окну»; и вдруг оказывается сегодня, что всё это лично мне в кайф, и я уже с нескрываемым удовольствием вновь и вновь строчу про то, что там сказала горячолюбимая Марианна Петровна, успевая заметить, что до жути хочется поделиться этим своим кайфом с непредубеждённым читателем.

Конечно, я так и не повзрослел окончательно; по чувствам я, наверное, до сих пор несовершеннолетний, но, даже став совершенно зимним, я буду истово сопротивляться всевозможной мертвечине и стремиться открывать поэзию в самых обыденных вещах.

Что ж, поэзия не ошибка сладкогласцев, прав поэт, греческой губкой в присосках кладут её меж зелени клейкой, чтобы потом как можно усерднее выжать её во здравие жадной до сердечной влаги бумаги.

Пишу эти строки не только как объяснение в любви самому себе, что отдаёт, увы, неизлечимым нарциссизмом, не только, как признание в любви жене и дочери, что тоже достаточно объяснимо, но главное как объяснение в любви высшему в каждом из нас, выдавливая всё низкое и подлое…

Привет Чехову, господа читатели! Вглядитесь в себя, омойтесь и испейте из холодного ключа забвенья, сотрите случайные черты и непременно увидите, что воистину прекрасен не только каждый человек, но и его мир, внутренний и внешний.

мне бы эти проблемы столетней давности: золотые и серебряные шандалы золотые ножи (надеюсь для бумаги) и шандал-то у меня оловянный и сам я относительно стойкий оловянный солдатик неизбежно тающий в огне времени и в огне любви вот только где же мой хорёк если это совесть если это гордость или честолюбие он всегда со мной но если это единственная и достоверная моя сущность увольте примечательно также что обстоятельства нынешней моей жизни еще и до тюрьмы почти не оставили надежды на лучшее можно так сказать поднять тост за успех безнадежного дела всей моей жизни что ж зато с воистину олимпийским спокойствием я смотрю на совсем близкий закат века на закат империи и продолжаю свой путь без оглядки на кумиров своей юности разве что марк аврелий или августин остались таковыми часто повторяю себе: недописанное лучше чем переписанное ave caesar morituri te salutant или ещё vae victus показывая тем самым псевдоученость и квазиобразованность бывшего советского школяра а время течет и течет а часы тикают и тикают а счетчик гейгера щелкает и щелкает а человеческое сердце стучит и стучит и никто не возьмет в толк что всё это происходит только для того кто занят процессом вглядывания и вслушивания так сказать процессом обретения личной вечности личного бессмертия кстати мужчина видит в женщине свои недостатки а женщина в мужчине свои достоинства (это женский или мужской взгляд на проблему преимущественно?) ни одной страсти я не отдавался всей душой ни поиску книг ни охоте за женскими ласками ни литературной борьбе талант свой я зарывал в землю а доллары складывал в чужие книги и тут же забывал в необыкновенной легкостью ибо надо было кормить семью быть колёсиком в общественном механизме и снова зарабатывать сущие копейки и только нынешнее рыночное время остановило мой бег остановившись само вот это остановившееся время и есть моя личная вечность всякое иное время мнится мне блаженной насмешкой над мгновениями необходимостью является только свобода блаженно играющая с жалом свободы и ключ тоже жало тоже жалоба тоже жалость адресованные прежде всего самому себе

- У вас ли мой золотой шнурок? – Он у меня. – Какой сахар у вас? – У меня дурной сахар.

-У вас ли ваш золотой шандал? – Нет, у меня его нет. – Что у вас? – У меня серебряный шандал. – Хочется ли вам спать? – Да, мне спать хочется. – Жарко ли вам? – Нет, мне холодно. – Есть ли у вас сыр? – Нет, у меня ничего нет. – Есть ли у вас хороший кофе?

-У меня нет хорошего кофею, у меня хороший чай. – Какой чай у вас? – У меня ваш чай.

- Что у вас дурного? – У меня дурной башмак. – Голоден ли ты? – Я голоден. – Хочется ли вам пить? – Мне пить не хочется. – Хочется ли вам спать? – Мне спать хочется. – Что у вас прекрасного? – У меня прекрасный суконный плащ. – Какой сапог у вас? – У меня старый кожаный сапог. – У вас ли серебряный шнурок? – У меня его нет. – Что у вас? – У меня свой хлеб.

Что ж, значит, всё равно я – узник, всё равно подконвойный, всё равно обречён на каторгу чувств, вертеть жернова своих полностью неизжитых сюжетов. Если бы я еще мог выграться в привидевшуюся роль, изжить свое пригрезившееся чувство; может быть, я и смог бы жить жизнью обычного человека.

Тогда бы меня не обуревала, возможно, совершенно невыполнимая мечта преодолеть собственную косность, свой ужасающий непрофессионализм, свою, прямо скажем, вопиющую бездарность; и в качестве обывателя я бы мог самодовольно и безнаказанно пользоваться всеми благами жизни.

Так нет же, словно маньяк, я хватался то за стихи, то за переводы, то за критические экзерсисы, пока, наконец, не попался на гарпун новорождённой прозы, да так, что все предыдущие крючки показались мне пушинками.

В отличие от alter ego, всё того же горячо любимого предшественника, я не люблю и не умею фиксировать жизненные мелочи и подробности чувств для сдабривания будущих гениальных произведений, ничуть, нисколечко; и весь свой темперамент, весь душевны напор пытаюсь закупорить в крохотную склянку, которая к тому же мгновенно валится из рук и чаще всего разбивается на мельчайшие осколки. Вот она, настоящая дичь, не только совершенно дикая жизнь, но и отвратительно бессмысленная!

То же и с любовью, с влюблённостями: сколько раз (чаще всего безответно, бесплодно) я вспыхивал, загорался и гас, не сумев, к тому же, запечатлеть во время оно или же позднее сотой доли переполнявшего меня искромётного чувства.

у меня свой хлеб и если я порой по мнению врагов и соперников (со-перников, сотоварищей по перу) отбиваю его у них на самом деле ну никак не виноват хлеб сам себя несёт и мне ни жарко ни холодно оттого что сержантов или ниухомнирылов зайдутся в очередной истерике это их проблемы их неувязка в автобиографии я процитировал чехова и сейчас охотно повторю: плачевна была бы судьба литературы (большой и мелкой) если бы её отдали на произвол личных взглядов это раз во-вторых нет такой полиции которая считала бы себя компетентной в делах литературы как летит время давно ли я записывал: второй день подряд в москве гремят взрывы террористы подорвали два троллейбуса то ли это чеченский след то ли как помянул мэр плужков провокации других организаций вот тебе и фсб: никто ничего не знает никто не предвидит и не слышит точь в точь три китайские обезьянки: ничего не вижу ничего не слышу ничего никому не скажу довольно популярная песня времен моей юности и все равно не только я бесстрашный капитан запаса фаталист не желающий пропустить день без заработанного рубля но и большинство жителей столицы мчится по своим делам побаиваясь и надеясь на русский авось произносит жара стоит под сорок градусов такой не было с 1936 года что-то сулит год будущий (на минуточку – через шестьдесят лет полный астрологический круг) мистическое совпадение сегодня когда этот год прошёл я уже слышу эти окрики сверху и требования снизу распять коррупционеров а что нельзя было раньше не доводить до этого станкевича к ответу за взятку в 10 000 баксов а пока все мои деньги уходят на пиво и минеральную воду кока-колу и слава богу что могу себе это еще позволить а в середине перестройки на ту же воду и колу в пластиковых бутылях смотрел музейными глазами: пленяет но руками трогать нельзя как всё-таки закончится ха-ха век на краю большой улицы гробниц буду сидеть я вместе с падалью и грифами новоявленный граф и буду заходиться в смехе над всем прошлым и гнилым развалившимся блеском цветущего дерева жизни изредка плюя через левое плечо: чур меня чур-чура

- Что у вас? – У меня ваш медный шандал. – Мой ли хлеб у вас или хлеб булочника? – У меня хлеб булочника. У меня нет вашего. – У вас ли хороший чай? – У меня нет хорошего чаю, у меня хороший кофе. – Холодно ли вам? – Мне не холодно, мне жарко. – Красивый ли золотой шандал или серебряный напёрсток у вас? – У меня нет серебряного напёрстка, у меня золотой шандал. – Сахар ли у вас или мёд? – Мой ли плащ у вас или плащ портного? – У меня нет вашего плаща, у меня плащ портного. – У вас ли хороший чай моего нового соседа? – Он у меня. – Есть ли у вас хороший конь? – У меня дурной конь. – Есть ли у вас что-нибудь? – У меня ничего нет. – Есть ли у вас что-нибудь хорошее? – У меня ничего хорошего нет. – Что у вас дурного? – У меня дурной конь моего доброго приятеля. – Есть ли у вас хлеб? – У меня нет хлеба. – Какой сыр у вас? – У меня нет сыра, у меня хлеб. – Какой орёл у вашего брата? – У него большой орёл моего соседа. – Голодны вы или чувствуете жажду? – Я не чувствую жажды, я голоден. – Есть ли у вашего соседа чай? – У него его нет.

Так, может, и я – сумасшедший, проводящий свои дни и годы в поисках одного единственного верного слова и не находящий его? А, наконец, вроде бы отыскав это слово и обратившись с ним к случайному собеседнику, вдруг, да и обнаружить, что оба вы говорите на совершенно различных языках; и остаётся, видимо, одно – непризнанным, никем не замечаемым, избегая встречаться глазами с более удачливыми, как вконец проигравшийся игрок, которому больше негде взять денег, искать способы сведения счётов с жизнью…

Странно только, что я никогда не страдал от любовных неудач, тяготился только невниманием профессионалов и публики к моим литературным занятиям. Притом, что долгие годы чувство мое к Эрато было не только безответным, но и вполне платоническим, не корыстолюбивым.

Только когда я стал зарабатывать какие-то копейки своим скудным талантом, я сумел обрести некоторые профессиональные навыки и ориентиры. Пишу сие и горько усмехаюсь, ибо нахожусь уже в том далеко не цветущем возрасте, до которого, увы, не дожили почти все мои учители и кумиры.

Если я не смог приблизиться к чистейшим образцам за столько десятилетий, то что же сумею сотворить за те немногие оставшиеся до смерти годы?

Одна Варвара Степановна знает правду о странном душевном недуге, снедающем меня, но и у нее нет ни сил, ни средств, чтобы попытаться исцелить меня.

Только путём самоанализа, письменно закреплённой рефлексии я, может быть, сумею с Божьей помощью добиться исцеления и избегнуть малоприятной перспективы внезапной смерти на улице или даже в собственной постели, увы, без полного или полуполного собрания сочинений эдак в десяти-двенадцати томах. Даже излюбленная мною цифра 7 окажется в данном случае недееспособной.

Признаюсь также, сказывается отсутствие должного пригляда в детстве и юности, несоблюдение диеты, и как должное – извольте, ранний преждевременный склероз мозговых сосудов, который снимаю и то не полностью только горячими ваннами с целебными солями да бесконечным приёмом горячительных напитков.

Только вот никак не могу избавиться от душевного беспокойства, от постоянного чувства тревоги, с одной стороны не позволяющего расслабиться окончательно, с другой – не дающего сосредоточиться на одном конкретном занятии, даже на таком важном как бумагомарание.

ну вот шандал уже стал медным а до электричества еще ой-ей-ей… мне давно кажется что я разговариваю со своей тенью ведь я разговариваю сам с собой что у меня дурного у меня дурной конь моего доброго приятеля конь по имени пегас а фамилия приятеля не сапега а калькевич он свои прекрасным башмакам почем-то предпочитает мои кожаные сапоги а после того как я вынужденно с ним поделился отдав по крайней мере полцарства за него дурного коня у меня нет ничего хорошего и вообще ничего нет кроме жалкой книжицы «ключ» кажется сегодня суббота у нас нынче субботея жара схлынула но остаточное чувство неудовлетворения неудовлетворённость собой осталась хочется лежать на манер древнеримского патриция или бедного марата (не искандеровского а подлинного) ещё неубитого шарлоттой корде длится кордебалет тополевых пушинок пух забивает ноздри носоглотку как я писал в юности: был каждый шаг как вечный шах полно в носу полно в ушах везде где день горел и пух летает тополиный пух вчера света спросила меня был ли я знаком с леонидом мартыновым имел честь знать – ответствовал и действительно немало произошло в моей личной вечности так сказать на веку истого и истового любителя поэзии выпавшего из п-ского гнезда о п-ь п-ь где сегодня мужчины пьют баварское пиво (сбылась мечта зимогора) а красотки ходят на проспект продавать тело (видимо лицам кавказской национальности и приезжим евреям больше увы некому) город моего далекого детва ты сегодня прекрасно обходишься без меня в каком-нибудь шубашкаре мое литературное имя имеет больше весу нежели среди твоих бездарных инженеров человеческих душ впрочем такие и инженеры – какие души мои дети (дочь и зять) улетают в париж а всего-то две недели как дочь с женой вернулись из турции дёрнул бы чёрт меня родиться с моей душой и талантом именно сегодня дёрнул бы обернуться сегодня двадцатилетним (фауст новоявленный япона мать) не мучился бы может не рефлексировал бы сегодня вышедший на предпенсионную прямую сомнительно богатый духом весьма нищий другими материальными ресурсами

- Какой у вас зонтик? – У меня бумажный зонтик моего брата. – Что у вас? – У меня ничего нет. – Нет ли у вас чего-нибудь дурного? – Что? – Нет ли у вас чего-нибудь хорошего или дурного? – У меня нет ничего; ни хорошего, ни дурного. – Какой карандаш у вас? – У меня карандаш моего друга англичанина. – Какой гвоздь у вас? – У меня гвоздь кузнеца. – Нет ли у меня моего фонаря? – У вас нет своего, у вас мой. – У вас ли мой табак? – У меня нет вашего табаку. – У кого он? – Он у русского. – У него ли мой сахар? – У него его нет. – Голодны ли вы? – Нет, я не голоден, но мой брат голоден. – Имеете ли вы карандаш моего брата или перочинный ножик этого мальчика? – У меня нет ни карандаша, ни перочинного ножика. – Какой шнурок у вас? – У меня золотой шнурок русского. – У вас ли железный молоток кузнеца? – У меня нет его. – Есть ли у вас что-нибудь хорошее? – У меня нет ничего хорошего. – Мой ли платок у вас или платок брата англичанина? – У меня нет ни вашего платка, ни платка брата англичанина. – У вас чай купца или биржевого маклера? – У меня нет ни чаю купца, ни чаю биржевого маклера.

Между тем кухонное окно плотно запахнуто тяжелыми еще зимними шторами, за которыми, кроме того плотной завесой висит густо сотканный тюль. Внешний мир отгорожен, словно бы не существует.

Радио мурлычет под сурдинку терпкую мелодию Дюка Эллингтона. На ногах моих посапывает черно-подпалый кокер Фил, а его персиково-рыжий собрат Кубик рыдает истошно во сне, бесконечно гоняясь за призрачными обидчиками. Кот и кошка (Мухин, ударение на первом слоге, обозначая принадлежность, и Муха) носятся друг за другом по смежным комнатам, обращая их поистине в непроходимые джунгли, сбрасывая безжалостно на пол книги, шкатулки, всевозможные подвернувшиеся под руку вещи. А в самой дальней комнате нежным баском похрапывает во сне досточтимая супруга моя Варвара Степановна. Сущая идиллия, да и только.

Кухонный стол освобождён начисто от повседневных аксессуаров и причиндалов; всей длиной своей светлой пластиковой поверхности придвинут он к двум доотказа набитым холодильникам: во-первых, чтобы оказаться точно под двухсотваттовой люстрой, а во-вторых, и это самое важное, чтобы я не лез то и дело в чресла эмалированных великанов и не вываливал оттуда на тарелки всевозможные вкусности, которые, вообще особенно вкусные после полуночи, сегодня в дни очередной бешеной инфляции и экономической паранойи, еще более вкусные и желанные, помноженные на каждодневную возможность полного исчезновения.

И я, медузообразное, чуть ли уже не бесполое существо, держащее одной оплывшей словно стеариновая свеча рукой гелиевую самописку, а другой, не менее пухлой дланью придерживающее бумажный прямоугольник, испод которого под завязку испачкан стародавней машинописью, наклонив короткоостриженную голову, близоруко всматриваюсь отёчными от постоянного употребления алкоголя глазами, склера которых продёрнута красными прожилками (впрочем, здесь уже результат непременной субботней ванны), в расползающийся в пределах белой страницы неравномерный остроугольный почерк, причем отдельные буквы некоторых слов подобно мелким лесным муравьям так и норовят оторваться от своих более сплоченных собратьев и уползти в ближайшую расщелину случайной складки или помятости данной страницы, чтобы образовать спонтанный неологизм или нечто другое, исполненное экзистенциального абсурда.

Ходики, в виде деревянной избушечки с чугунными шишками гирь на длинных цепочках, между тем отстукивают свое затверженное, зазубренное всеми зубчиками подогнанных друг к другу шестерёнок время, старательно отмечая полные часы и получасия прежде всего открыванием пластмассовой дверцы-шторки, а вернее ставенки якобы чердачного окошка и последующим вываливанием декоративной кукушки, которая, собственно, и оглашает известное одной ей точное время истошным кукованьем, сопровождая его надоедливо-настырными поклонами-паденьями в пустоту, удерживаемая только в самый последний момент за крепенькую металлическую плодоножку.

Сегодня человек-медуза напарился, как и водится, вдосталь, приняв до и после (хорошо что не вместо) ванны холодной, только что из морозильника водочки, отполировав родимую отечественным тёмным пивком, снизил затем степень опьянения изрядным бокалом крепкого чая «Эрл грей» и, воображая себя соответственно уже седовласым графом, принялся за проведение графологической экспертизы начальных страниц своей очередной эскапады по временам собственной и, увы, безвозвратно утраченной юности.

конечно весь табак всегда у русского равно как и нефть газ и уран ибо дела его всегда швах всегда как говорится табак и ещё – у него всегда золотые шнурки он просто жить не может без золотых шнурков это его чуть ли не единственная слабость если не считать конокрадства как не украсть пегаса если он пасётся на воле и пастух уснул без коня не успеваю воплощать задуманное надо бы сидеть дома и сочинять рентабельная возможность была бы больше но в погоне за сиюминутным теряю вечное ежедневно зарываю в землю талант одна радость – научился и приучился работать в транспорте пишу на коленке как одержимый как в трансе как будто участвуя в спортивном состязании но моё послание в вечность увы меня не удовлетворяет написав на одном дыхании роман и десяток рассказов я стал пробуксовывать на продолжении романа увы не получается исторический фон не выходит полнокровие героя не представляю как его сделать трёхмерным к тому же готовый роман после одобрения одним из профессионалов мне отфутболили в редакции весьма уважаемого мною журнала в котором печатается так много ерунды сегодня я что-то разбежался украсить его страницы а вышло что недостоин темперамент вянет мне становится неинтересно валять дурака только перед самим собой (без зрителей) ушёл куда-то элемент озорства и самоиронии самоподначивания нужны явно нужны стимуляторы главные – одобрение печать гонорар – сейчас невозможны а значит превозмогает саморазрушение хотя и при советской власти всё это не только бы не пропустили в печать но ещё бы и автора посадили к сожалению не курю наркотики тем более не приведи господь женщины исключены могла бы больше и чаще похваливать жена но она так утомилась за жизнь со мной и всяческие невзгоды к тому же у нее собственная теория сдерживания овна она решила раз и навсегда что меня нужно в целях профилактики и не токмо постоянно бить бить и бить чтобы не возносился не самодовольствовался самый младший из поколения битников я ей кажусь сильным хотя давно наверное ослаб от трудностей жизни нужен заводной ключ спасти прошлое в человеке и дать земле её подлинный смысл и её несравненное

- Кто не прав, наш полковник или ваш капитан? – Мой полковник не прав, а мой капитан прав. – Мой ли у вас баран или баран повара? – У меня нет ни вашего барана, ни барана повара. – Голодны ли вы? – Нет, я не голоден, у меня свежий сухарь и хороший белый хлеб булочника. – Есть ли у вас сыр? – Да, у меня хороший сыр англичанина. – Какой зонтик у вас? – У меня зонтик брата моего соседа. – Что у меня? – У вас ничего нет. – У вас ли нож повара? – У меня его нет. – У кого он? – Он у мальчика купца. – У меня ли хороший хлеб булочника? – У вас его нет. – У вас ли он? – Он у меня. – У кого его нет? – Его нет у русского. – Правы ли вы? – Нет, я неправ. – Какой бык у вас? – У меня бык доброго русского. – Какой чай у вас? – У меня нет чаю. У меня кофе моего отца.

- Какой молоток у вас? – У меня молоток доброго плотника. – Холодно ли мне? – Вам ни холодно, ни тепло. – Есть ли у меня что-нибудь хорошее или дурное? – У вас нет ничего хорошего ни дурного. – Имеет ли князь красивого коня? – У него нет красивого коня. – Какой перочинный ножик у меня, свой или перочинный ножик купца? – У вас нет ни своего ни перочинного ножика купца, у вас мой.

Опять я опоздал на свидание с Красотой. Нет, чтобы взглянуть глаза в глаза, нос в нос, рот в рот, получить удовольствие, супердрайф, суперкайф…

Так уж я устроен – всегда опаздываю: то – на 15 минут, то – на полчаса, а то – и на целую жизнь. Даже к своей горячолюбимой жене, единственной жене в молодости часто опаздывал.

Сейчас я стар, свиданий супруге уже не назначаю. Зачем? Всё равно вечером, после 20-ти я приду домой с сумкой книг, и ежевечерний ритуал повторится во всём его унылом однообразии.

Я (мы) пожинаю; может быть, выпью 100-200 грамм водочки (если позволит любимая, что бывает нечасто). Посмотрю теленовости по всем 13-ти каналам. Дважды или трижды погуляю с собаками (у меня два спаниеля, самцы, старший – палевый, другой – черноподпалый, с коричневыми пятнышками над глазами). Кубик и Фил.

Первого купил за большие деньги, второго подкинула дочь, которой его в свою очередь подарили, но он со временем оказался в тягость.

Собаки породистые, особенно Филином. Но я их на выставки не вожу (отводился с предыдущим псом, керри-блю-терьером Джоном), с сучками не случаю. Ещё чего, грёб твою мать, меня в юности тоже не опекали по женской части, сам справлялся.

Что ж, я стар (супер-star, хотя в душе всё ещё несовершеннолетний); знай, сиди теперь на скамейке возле памятника Пушкину и в гордом одиночестве – на миру – пиши эту поебень. Всю предыдущую жизнь писал возвышенное – философские и любовные вирши, переводил временами гениев (преимущественно с английского и ирландского), но чаще обслуживал туземных застранцев или же засраных туземцев (кому как больше нравится), подённичал за гроши по критической части.

Да, настоящие бляди зарабатывают и деньги настоящие, стоящие.

И вот нате вам с кисточкой –

допрыгался; кошка скребёт на свой хребёт, третий год прозирую, пора и в лепрозорий. Три четверти новоявленных шедевров написал на коленке: в метро, в автобусе. Только успевай выбирать. Дома почему-то не пишется. Постоянно какие-то более важные дела находятся: мусорное ведро на помойку вынести, за продуктами в магазин или на рынок сходить.

Твою мать, воздух затхлый. Кроликов и Калькевич любят свою вонь нюхать. А у меня сердечно-сосудистые проблемы, хоть и в самом начатке. И нога правая пошаливает; даром, что спортом занимался; ни носка тугого, ни обуви тесной не приемлет. Воротник рубашки давно не застёгиваю, мозговые артерии пережимает. А всю юность проходил в обязательном галстучке. Яппи преждевременный, не вовремя вылупился. Что ж, вот залупу и отбил, вся в мозолях. Сноб был, медик-модник, сейчас опустился. Неделями не бреюсь. Зачем? Графское происхождение и интеллектуальное достоинство в обрамлении не нуждаются.

Кому это я рассказываю? Самому себе, мудаку жуеву. Пролялякал, пропиздел почти всю жизнь; не то что «нобелевки», сраной комсомольской премии не удостоился, гений генитальный. Сменил только уйму профессий, получил три с половиной высших образования; как только не спятил и в психушку не попал, поразительно; впрочем, все равно обосрался еще в начале пути.

Моя дорогая матушка за неделю до очередного моего дня рождения, на Страстной неделе (день рождения совпадал с Пасхой, я ведь – Овен, агнец, распятый еще при первом вздохе-вдохе, при первом крике – чем? Хотя бы незаконнорожденностью. Граф-то я граф, а вот титул князя получить уже не удастся), прислала мне письмецо, где в очередной раз указала мне место у параши; вытерла ноги, голубка 80-летняя: « Ты в жизни оказался таким растерянным, ни к чему не пригодным. Напрасно тебя учила, практически ты жизнь свою сам себе испортил: рано вспорхнул, взлетел, не думал ни о чем и улетел в никуда». В общем, низко пал, сокол ясный. Всё правильно. Бог меня создавал и благословлял явно на что-то другое. Что ж, я должен выполнить свое предназначение, чтобы в зеркале смерти увидеть не холёную маску, а лицо. Жопу мятую ты увидишь, - толкает чёрт под локоть.

вам наверное тоже ни жарко ни холодно оттого что я сижу в крысиной норе бык доброго русского тоже пасётся на воле в чистом поле и ждёт своего часа своего года огненного быка час за часом крутится карусель человеческой жизни каждый человек вращается по своей орбите надеясь на лучшее и не задумываясь об итогах может и задумываясь но будучи существенно ничего не в силах изменить все мы привыкли действовать по стереотипу по клише так легче и удобнее новизна страшит новизна не по плечу новизна не сулит и не даёт большого эффекта новизна даёт только боль конечно хочется быть (стать) оригинальным но стереотип доступнее поэтому дети рабов остаются рабами а дети властителей перенимают власть по наследству редкие одиночки преодолевают барьер земного притяжения свой страт и покоряют космические высоты или глубины а я покоряю едва ли не комические высоты и глубины я чувствую как детренирован и слаб мой мозг конечно последнее время я тренирую только руки и ноги я превратился в сумчатое животное я чувствую как растёт напряжённость в позвоночнике чуть повыше копчика я уже не могу полностью выпрямиться homo erectus даже отбросив все сумки сразу я остаюсь в позе усталой обезьяны века одно и то же: обезьяна толпу потешает в маске обезьяны более тридцати лет я повторяю это полюбившееся японское изречение и сам стал живой иллюстрацией его правоты как преодолеть в себе страх преодолеть одиночество преодолеть косность только скоморох думает: через человека можно п е р е п р ы г н у т ь через человека можно рыгнуть человека можно ругнуть человека можно гнуть и гнуть без конца прав заратустра: возмездия не существует что делаешь ты этого никто не может возместить тебе не жизни жаль со всем её дыханьем что жизнь и смерть а жаль того огня что просиял над целым мирозданьем и в ночь идёт и плачет уходя видимо и я ухожу если плачу и плачу

- Кому он его дал? – Он его никому не дал. – Голоден ли он или чувствует жажду? – он не голоден и не чувствует жажды. – Стыдно ли ему? – Ему не стыдно. – Кому дал крестьянин ячмень? – Он его никому не дал, он его сам имеет. – У него ли рис его соседа? – У него нет его. – У кого нож? – Он у врача. – Кому дали вы петуха? – Я дал его повару банкира. – Какого банкира? – Богатого банкира. – Кому дал он его? – Никому. – У кого мой хороший хлеб? – Он у кого-то. – У кого он? – Он у старого булочника, моего соседа. – У кого его хлеб? – Никто его не имеет. – Имеет ли кто-нибудь мой плащ? – Он у портного. – Нет, никто его не имеет, у портного бархат вашего брата. – Нет, у его брата карандаш его друга. – Что у него? – У него ничего нет. – Имеет ли кто-нибудь мой сундук? – Он у слуги крестьянина. – Какого крестьянина? – Того, у которого петух и цыплёнок. – У кого алмаз? – Он у биржевого маклера. – Какой алмаз у него? – Алмаз доброго русского. – Мой ли зонтик у этого человека? – У него его нет. – Имеет ли он молоток или гвоздь? – У него нет ни молотка, ни гвоздя.

Но что это я всё о себе, да о себе. Слава Богу, повидал кое-что и запомнил. Если у Чехова была одна палата № 6, то у меня еще в юности таких палат были десятки, целая медсанчасть № 6, мсч № 6.

Вот и в трудовой книжке она отмечена первой записью, а потом зафиксированы по очереди все градации моей 10-летней медицинской карьеры: медбрат хирургического отделения, фельдшер «Скорой помощи», и. о. врача (вот ведь как, не только и. о. министра или и. о. председателя правительства бывают), наконец, врач-ординатор терапевтического отделения, хирург-офтальмолог, заведующий глазным отделением…

Потом резкий финт в сторону – старший редактор отдела «братских» литератур редакции «макулатурной» газеты… И еще много чего далее…

К медицине меня подталкивала, что называется, сама судьба. Мать моя закончила мединститут перед самой войной, самой большой войной Ха-Ха века, второй мировой. Она побывала и на переднем крае, и помоталась в санпоездах, а меня рожала, уже работая в эвагогоспитале.

До меня был рождён сын Владимир, не выжил, бедняга. Мне напротив повезло (а, может, наоборот). Война была на излёте. Полегчало с продуктами. Молоко (коровье или козье) всё-таки имелось в продаже, хоть и по сумасшедшей цене. Чей же я все-таки молочный брат – козы или коровы, твою мать?! Есть, значит, во мне что-то от животного.

в итоге банкир получил петуха (жаль не красного) но в свою очередь его никому не отдаст зато биржевой маклер может за хорошие бабки уступить алмаз чей алмаз вы спрашиваете конечно же доброго русского всё золото и в се алмазы мира если не в африке куда не стоит ходить детям гулять то всенепременно и только в россии вообще русские невообразимо богаты потенциально и столь же бедны практически ибо не умеют и не хотят беречь своё добро не умеют запирать его на ключ только тюремщики умеют хранить мозг нации совесть нации и мышцы нации в самом надёжном месте в тюрьме приравненной к сейфу а кто сегодня читает прозу сейфуллиной знают ли её виринею одиночество живого писателя невообразимо а одиночество мёртвого писателя ещё страшнее даже суперклассика вроде льва толстого или антона чехова одиночество не просто подстерегает меня за углом но и недостижимо как мираж в пустыне я же не классик редко можно просто побыть одному настоящее одиночество недостижимо: жужжит радиоприёмник вопит телевизор животные постоянно хотят есть или гулять семья требует не просто внимания а соразмерности и соответствия буквально любой мелочи я устал наконец от общения с самим собой я противен самому себе я не отвечаю не только своему идеалу но даже своему стереотипу я хочу исчезнуть аннигилироваться не быть не страдать не отягощать своим присутствием остальных землян и прежде всего самого себя хочу закатиться подобно солнцу вокруг меня старые разбитые скрижали а также новые наполовину исписанные и ничто не радует глаз мой умерший пациент написал как-то: я всё занесу на скрижали железную точность храня и то как меня обижали и то как жалели меня занести-то можно но кого это заинтересует через сто лет а вот алмазы будут по-прежнему на слуху и на виду даже в солнечное затмение

- Какой овёс у мужика? – У него овёс его соседа. – Любите ли вы табак? – Нет, я его не люблю. – Что вы любите? – Я люблю чай и кофе. – Я не вижу зелёного чулка, но вижу белый. – Имеете ли вы хлеб вашего амбара или мой? - У меня нет ни вашего хлеба, ни моего амбара, у меня хлеб моего соседа, крестьянина. – Бык или вол у крестьянина? – У него нет ни быка, ни вола, у него баран. – Видите ли вы осла мельника? – Я его вижу и вижу большого коня молодого князя. – Какого князя? – Того, которого вы любите. – Видите ли вы большой город великого короля? – Я вижу его большой город, но не вижу ни великолепного замка, ни прекрасного сада храброго князя. – Что вы любите, барана или телёнка? – Я не люблю ни барана, ни телёнка, я люблю кофе и чай. – Какой чай любите вы? – Я люблю хороший чай и крепкий кофе.

Покрасневшими от постоянного вглядывания в непонятные иероглифы глазами животное испуганно смотрит на мир, смотрит из тёмных глубин моего подсознания.

Мне тяжело с людьми. Кроликов и Калькевич, Пат и Паташон, Пьеро и Арлекин постоянно отводят при встрече глаза, они не умеют смотреть глаза в глаза; рудименты совести мешают; лгать всегда так трудно, особенно поначалу.

Мне с людьми неуютно, я их не понимаю или понимаю превратно (а, впрочем, может, единственно правильно), а вот с животными я сразу же нахожу общий язык. Они повинуются моему свисту или жесту, мои два коккер-спаниэля и три кошки (вернее, два кота и кошечка), да я и без слов чувствую их простые позывы. Пожрать или посрать. Они не лукавят и не обманывают, они не завёртывают грубую реальность в надушенный «Шанелью №5» носовой платок экзистенциальности.

Но вернёмся в далёкие первые победные годы отечества. Раздолбанного, разъёбанного и засранного не только ордой чужеземных захватчиков, но и нашими доморощенными самозванцами и распиздяями.

Самозванство и распиздяйство – вот две ипостаси русской души. Гоголь до них не добрался или просто постеснялся грубости выражений, это мы, богохульники, вначале в силу происхождения в столь бесцеремонное время, потом – по заскорузлости души и только в испуге перед сжирающей бездной вдруг закипает говно в жопе и перебздевший, судорожно цепляющийся за ускользающую жизнь и возможное возрождение испакощенный человечишко начинает мимикрировать в святошу, с богомольца. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

Что ж, слава Богу, что общество взрастило на протухшем навозе истории хотя бы произведения Селина, Генри Миллера, Чарльза Буковски, надеюсь, что новые всходы и плоды даст последующая литературная агрохимия. Новояз не будет, конечно, напоминать сладкоголосое пение, а скорее – откровенно-наглый пердёж олигофрена и быть посему.

я тоже не люблю табак а люблю хороший чай и крепкий кофе и не вижу никакого великолепного замка кроме стен своей крысиной норы от запертой двери которой у меня нет ключа все ключники гуляют далеко их отсюда не видно и не слышно времени не хватает как выразился когда-то знаменитый стихотворец: ты время не деньги но тоже тебя не хватает сесть бы к столу (пишу на коленке и отлично знаю что не сяду если не посадят а заставят писать за столом буду сопротивляться) писать бы весь световой день изо дня в день всю долгую жизнь сейчас бы являлся автором многотомного собрания сочинений (пишу а знаю что не являлся бы не дали бы таких желающих много а я не из числа везунчиков много званых да мало избранных) был бы властителем дум (вот здесь уже впишите сами свое несогласие с автором) чем больше меняется мир тем более он остаётся неизменным а главное неизменным и низменным остаётся человек чем взять эту твердыню эту крепость это странное образование эту дыню двойное и даже тройное высшее образование здесь не поможет (каковы каламбуры) вечная личность жаждет личной вечности не правда ли красиво сказано я тоже как и вы дорогой читатель мой единственный читатель хочу остаться малой малостью впрочем уже часто и не хочу но очень хотел в двадцатилетнем возрасте сделанные мною шаги по тропе бессмертия обыденны и невыразительны: когда-то я сажал деревья вырастил дочь опубликовал (вернее добился опубликования) несколько книг и весь я не умру душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья избежит но как это ничтожно по сравнению с задатками дарованными творцом просто преступно мало и что же виною: лень слабохарактерность мелкое стяжательство любострастие мышиная возня завистников и врагов нет ответа кто из толпы тот хочет жить даром мы же другие кому дана жизнь мы постоянно размышляем что могли бы мы дать лучшего в обмен за нее за личную вечность дарованную творцом и не находим так чем мы отличаемся от тех кто из толпы неужели только хотением и размышлением хотение жить даром тоже ведь дар дарованный творцом

- Какой сад у князя? – У него большой и прекрасный сад. – Имеет ли он сад своего отца? – Нет, у него свой. – Имеет ли знаменитый иностранец свой бумажник? – Нет, он его не имеет. – Кто его имеет? – Мой добрый двоюродный брат его имеет. – Что у меня? – У вас большой орёл. – Любите ли вы этот пирог? – Нет, я не люблю этого пирога, но тот паштет. – Красный ли платок у меня или жёлтый? – У вас нет ни красного, ни жёлтого платка, но у вас мой золотой шнурок. – Холодно ли вашему другу? – Нет, ему не холодно, но он голоден. – Кому даёте вы молодого петуха? – Я его никому не даю. – Имеете ли вы железные молотки? – Я их не имею. – Кто их имеет? – Они у плотников и у кузнецов. – Любите ли вы своего двоюродного брата? – Я его люблю, но мой брат его не любит. – Даёте ли вы хлеба этому маленькому мальчику? – Я ему даю.

Первые мои детские впечатления – то, как я подтаскиваю к закрытой двери тяжелейший табурет или стул, ставлю на него свой детский стульчик и, вскарабкавшись на сие хилое и шаткое сооружение, вижу через плохо промытое оконце под самым потолком, над дверью, своего отчима (которого считал отцом до своих 25-ти лет и собственного отцовства) и матушку. Оба в белых медицинских халатах, они разбираются с деревенскими пациентами. Амбулатория – вот как называется дом, в котором мы живём. Хутор Кругловка хуй-знает какого района Сталинградской области. Сглупа приехали на хутор бабочек ловить.

Дверь хлопает. Я падаю вниз с головокружительной высоты, но верная нянька (а у меня, как у ясновельможного отпрыска, всё время до школы были няньки, даже мои нищие родители могли в то сталинское время себе это позволить – за еду и крышу деревенские девчонки охотно вожжались с куклоподобным неваляшкой) успевает подхватить меня до соприкосновения с полом. Шишка не вскакивает. Пока. На лбу или в другом месте. И мы с нянькой идём в сад, огромный райский сад, где можно доотвалу наесться приторно-сладкого тёрна, изредка уколовшись иглами кустарника. О терновом венце я пока и не подозреваю.

Вскоре родители мои бежали, даже не взяв документов, вместе со мною из этого трижды благословенного, твою мать, места на полуторке, заваленной арбузами, которую вёл отважный дядя-орденоносец, Александр Фёдорович Романов, дальний родственник свергнутой династии и к тому времени (после ленинградской «дороги жизни», которую он изъездил вдоль и поперёк) законченный алкоголик.

а мой отец не оставил мне сада но есть ли у меня свой сад разве что книжный и маленькая рябиновая веточка в вазе не дала мне вскапывать наследственную землю затопили моё имение «конец гор» били по рукам чтобы не тянул их к свету вдруг самим не хватит жадные бездарные сержантовы и ниухомнирыловы несть вам числа зову на помощь нет ответа калькевичи и кроликовы шуршат каждый своим кусочком сала особенно кроликов преуспел с кем его ни познакомлю того и потеряю они животные одной породы уже снюхались а у меня нюхало отсутствует как без органа организовать совместные действия слава богу органы ко мне давно равнодушны или проморгали не могу найти правильный ответ не научился играть с самим собою в карты или в шахматы хотя играть с самим собой в карты всё-таки интереснее там участвует третий: прикуп определяет рок судьба некто незримый а вот в шахматы играть практически невозможно: сам себе подыгрываешь неизбежно и как разобраться кто ты сам: белый или чёрный нет ответа не могу найти правильный ответ (писалось сие до приобретения компьютера который многое упразднил и отменил) кто и что поможет мне надо научиться чему-нибудь другому кроме как ставить слова в определённом порядке друг за другом мои профессии мое образование в нашей стране не могут меня прокормить ехать за рубеж поздно: стар и малоэнергичен был бы юристом или экономистом на худой конец сыном юриста и жидом (жид не национальность в антисемитизме обвинять не трудитесь) может и выплыл бы в этом мире в этом море кто не может повелевать себе должен повиноваться великая любовь к самим дальним верно гласит: не щади своего ближнего то есть в первую очередь не щади самого себя не проси у себя пощады

- Кого вы видите? – Я вижу своего верного повара с куском окорока. – Что у этого турка?

- У него железный горшок и котёл с чаем. – С кем говорите вы? – Я говорю со скромным учеником ученого учителя.- У кого стальной ножик? – Не видите ли вы булочника со стальным ножиком и железным котлом? – Холодно ли вам? – Мне не холодно, мне пить хочется. – Какой мешок у крестьянина? – У него мешок своего мальчика. – О каком мальчике вы говорите? – Я говорю о том красивом мальчике, которого вы видите. – О каком корабле говорит капитан? – Он говорит о красивом корабле своего соседа. – Какого соседа? – Богатого банкира. – Мой ли орёл у охотника или свой? – У него нет ни вашего, ни своего, у него нет орла, у него хорёк.

Первая хирургическая операции была проведена мною на самом себе. Уже довольно близорукий, я увидел на дне котлована, через который мимо нашего дома прокладывали водопровод, нечто чрезвычайно занимательное и, ничтоже сумняшеся, спрыгнул немедленно вниз, наверное, на 2,5 – 3 метра. Приземлился вроде бы благополучно и в пылу достижения цели сначала даже не заметил, что острый осколок разбитой трехлитровой стеклянной банки врезался в правую ступню на границе с лодыжкой с внутренней стороны.

Сначала ошеломило разочарование: занимательная штуковина оказалась огрызком морковки, издали переливающейся красно-рыжим окружьем и зеленоватой звёздчатой внутренней структурой. Мгновенно пришло ощущение боли, а ещё мгновение спустя понял, что стеклянный лемех прорезал кожу правого ботинка и глубоко вошел в мякоть ступни.

Даже не раздумывая, я вырвал осколище. Хлынула кровь. Я быстро расшнуровал ботинок, сбросил его – рана зияла разверстым колодцем, в глубине белело сочленение сустава.

Нервы у меня были стальные, я тогда сожалел только о ботинке, испугался, что мне сильно попадёт за его порчу от родителей. Взлупцуют.

Я выбрался из раскопа, скользя по влажной глине, влетел домой с ботинком в руке, бросил его в угол, схватил иголку с чёрной суровой ниткой и, поскуливая от боли, зашил рану. Потом подозвал собаку Читу, которая жила у нас в сарае при доме и попросил её зализать рану. Соображал малец, что слюна исцеляет, хотя, конечно, и не знал такого понятия, как бактерицидность слюны.

Собака слизала кровь начисто, разгладила языком шов.

Когда пришли родители и я рассказал им о происшествии, они пришли в тихий ужас. Сразу же потащили меня в здравпункт комбината, где вкололи мне противостолбнячную сыворотку и антибиотики.

Рана зажила как на собаке, а ботинки пришлось выбросить, вспоротый стеклянным осколком бок ремонту не подлежал.

оставим в покое турка и даже банкира с его красивым кораблём но вот зачем охотнику вместо орла хорёк загадка природы может быть хорёк это вызов это кукиш всем недоброжелателям охотника и настоящего хозяина мира он волен распоряжаться жизнью и смертью животного он равен творцу он может самопроизвольно отбирать жизнь удачи и неудачи идут всегда чередой «зеброй» перед тем как пойти белой полосе удары судьбы становятся всё более изощренными жестокими тьма всегда гуще перед рассветом заметив это я словно искупительную жертву богам стараюсь проиграть неумолимому року какую-то малость мне кажется тогда удастся спасти главное – выигрыш во времени и в пространстве впрочем все выигрыши вообще сомнительны человек с каждым мгновением приближаясь к смерти проигрывает изначально редкие везунчики срывают банк так водченко становится имиджмейкером губернаторских выборов и пиарщиком краевых депутатов рвётся в политсовет партии дайгара или другой партии какая разница главное он издаёт свои бездарные стихи с иллюстрациями сальватора дали который наверняка от этго нахальства ворочается в могиле а мне учителя жизни говорят: нужно трудиться трудиться и еще раз трудиться и все равно умрёшь бедным так учеба нас не делает умнее а любовь счастливее кажется я заговорил трюизмами и нужен оживляж некий муляж который бы выглядел естестенно и мог бы утешить покусившегося на его свежесть и прочие качества натурального продукта не надо искать наслаждений там где нет места для наслажденья и не надо желать наслаждаться друг мой у тебя совсем другие задачи: просто выжить

- С кем говорите вы? – Я говорю со своими друзьями. – Любите ли вы своих друзей? – Я люблю их. – Где у вас мои маленькие ножи? – У меня их нет, я их ищу. – Ищешь ли ты ослов? – Я ищу ослов и быков. – Любите ли вы конец? – Я люблю коней. – У вас ли плащи богатого портного? – Нет, у меня их нет, они у трактирщиков. – Что у храбрых капитанов? – У них хорошие солдаты. – У кого его золотые шнурки? – Никто их не имеет. – Много ли у вас двоюродных братьев? – У меня их много. – У меня ли ваши красивые платки?

- У вас нет моих платков. – Хорошие ли корабли у матроса? – У матроса нет красивых кораблей. – У кого они? – Они у богатых капитанов. – Что у ваших книгопродавцев? – У них прекрасные дома. – Какие у них дома? – Те, которые вы видите. – Какие сады у французов? – У них нет садов, но у них прекрасные дома. – Какие у них дома? – У них большие и красивые дома. – Имеет ли столяр гвозди? – Какие? – Железные гвозди. – Нет, у него их нет. – У них отличные учителя. – Какие сухари у булочника? – У него сухари его соседей, кондитеров. – У него нет ваших прекрасных перочинных ножиков, у него мои стальные перочинные ножики. – Свои ли у него? – Они у него. – Какие мешки у этих крестьян? У этих крестьян нет мешков, но наши повара их имеют. – Что у этого офицера? – У какого офицера? – У того офицера, которого не любит полковник. – У него кожаные сапоги сапожника.

Мать и отец нередко рассказывал мне, что я отличался в детстве странными устойчивыми предсказаниями, чуть ли не пророчествами. Сейчас бы это назвали паранормальными способностями, а что – мать моей матери, бабушка Василиса, была знатной ворожеёй, доброй шептуньей и знахаркой. Ладно, что хоть не считали мои предсказания болезненными конфабуляциями.

Так, научившись самостоятельно, без всякой помощи взрослых читать, я говорил и тогда, и ещё раньше, в 2 года, что буду врачом и писателем. Что ж, это сбылось, хотя и не принесло мне богатства и счастья. Впрочем, как знать, понятие счастья вообще относительно. Еби вашу мать, конечно, я счастлив, записывая это признание, а уж как буду счастлив выебать вам мозги, если данный текст появится в печати и притом без говённой цензуры!

Мои завидущие друзья-приятели Калькевич и Кроликов дорого бы дали за подобную свободу самовыражения, пиздюки хреновы. В качестве малооценённого, почти непризнанного поэта я их явно больше устраивал, выгодно оттеняя их эфемерные литдостижения.

«На хер тебе сочинять романчики?» - плутовски вопрошал Кроликов, конечно же, пряча виноватые глазки. – «Что-то ты зачастил в журнал «Пламя»? сам же написал, что читать его, всё равно, что вникать в беседу двух гвоздей с одной гайкой». И тому подобное. Мудила, он и есть мудила.

Всё-таки у меня ничего не вышло. Ёб твою мать! Столько задатков отпустила природа, и ни один не сработал в полную силу. До сих пор не знаю ни одного языка по-настоящему; не врач, не переводчик, не поэт и уж тем более не критик и не прозаик…

А уж сколько было энергии, сколько пару! Всё ушло в свисток. Странное дело: бездари преуспевают, знать, они лучше умеют договариваться друг с другом и успешно делят общественное богатство, славу, почёт…Я же – конформист по складу характера (впрочем, и взрывчато-бездумный марсианин, типичный Овен), никак не овладею искусством устраиваться поудобнее. И Карнеги читал, и разумом всё понимаю, но – не судьба… Ко мне цепляются в автобусе, в метро; я вызываю злость и зависть; и как бы ни съёживался – внутренние углы выпирают из каждой кожной складки.

Впрочем, и Калькевич такой, и Кроликов; как бы последний ни старался льстить и жополижествовать, выходит у него сие чрезвычайно топорно, неаккуратно; пожалуй, только один Ваня Черпаков у него всё хавает и лыбится: лесть приятна-таки, как лечебная грязь. А Чаткин? И он при всей своей провинциальной спокойной мудрости и осторожности не смог держаться на уровне, и его сбросила гигантская центрифуга пень-клуба: среди беззубых пеньков тоже нет товарищества, и каждый цепляется оставшимися корневищами за мерзкий суглинок, страшась лишиться животворной влаги.

люблю ли я своих друзей и друзья ли мне калькевич и кроликов они прежде всего друзья себе и хотя я и капитан запаса нет у меня ни одного солдата мои солдаты слова мои двоюродные братья слова и слова мои железные гвозди за что меня не любят все скопом не только полковник но даже сержанты особенно один из них самострельщик сержантов они сердятся на мои непомерные претензии кстати я не сохранил ваучер – хитроумное изобретение высших кругов руководства позволившее назначить новых богатых русских оттянув у бедняков между прочим почти по пятьдесят долларов по официальному курсу за оформление липовой чурбайсовой бумажки новые бедные русские к которым имеет честь принадлежать и автор данных строк утешились кстати не только этой бумажкой почта подбросила мне как-то в качестве новогоднего подарка купон достоинством в 20 «мавродиков» и «билет в будущее» центра Натальи Нестеровой которые я решил сохранить для потомков действительно уже сейчас эти бумажки – яркое свидетельство времени визитные карточки века и непременно будущий музейный раритет не думаю что через полвека подобных штуковин будет много бумаги имеют свойство не только гореть но и просто истлевать стареть выбрасываться какие книги самые редкие ни за что не догадаетесь уверен заранее детские ибо их безжалостно рвут дети (особенно в обложке) они плохо противостоят напору событий и через годы ценятся куда больше своих взрослых собратьев даже в роскошных переплётах будь я на свободе я бы сейчас отнёс в букинистический две дюжины детских книг мне совершенно ненужных даже в рисунках и силуэтах елизаветы бем (не отсюда ли елизавета бам обериутов) я разочаровался мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках мы все горим и жаримся в честь старых идолов когда это прекратится видимо только тогда когда мы сами станем старыми идолами и даже этого не почувствуем: наше мясо нежно наша шкура шкура ягнёнка ошибочно думаем мы и сами становимся обузой нашим детям сами даже обуглившись мы не хотим признать свое поражение

- Любите ли вы своего доброго князя? – Я не только люблю своего доброго князя, но также и его сыновей. – Говорили ли вы с бароном? – Я не говорил с ним, но я говорил с графом. – Видели ли вы мои стальные ножики? – Нет, я их не видел. – Видели ли вы прекрасных коней князя? – Я не видел его коней, но козлов его пастуха. – Видели ли вы ученых учителей с их добрыми учениками? – Я не видел ученых секретарей, но я видел молодых иностранцев с их большими сундуками. – Ваши ли плащи у меня или плащи портного? – У вас нет ни тех, ни других. – Видели ли вы золотой меч храброго капитана? – Я не видел его золотого меча, но я видел его серебряный шлем. – Какие у вас зонтики? – У меня прекрасные шёлковые зонтики моего двоюродного брата. – С кем говорили вы? – Я не говорил с кумовьями богатых купцов. – Видели ли вы железные молотки плотника, вашего соседа? – Я не видел его молотков, но видел молотки кузнеца. – Видели ли вы моего брата Карла? – Я не видел вашего брата Карла, но я видел вашего двоюродного брата Алексея. – Холодно или жарко этому молодому человеку? – Ему не холодно ни жарко. Он голоден. – Что у нашего соседа? – У нашего соседа молодой голубь его брата. – С кем говорит солдат? – Он говорит с часовым. – Где видит он часовых? – Он их видит на рынке. – Какие товары у этих богатых купцов? – У них сахар, кофе, чай, мёд, воск, лён и конопля. – Видели ли вы императора Александра? – Я видел императора Александра.

Что ж, вернусь к своим «баранам». В мсч №6 я пришёл на медсестринскую (медбратовскую) практику после второго курса медвуза – восемнадцатилетним долбоёбом, и в ответ на предложение врачей-кураторов не отбывать студповинность, а поработать всерьёз, но за деньги (приятная разница), согласился, не раздумывая.

Когда в твоей семье и отец (отчим), и мать – медики, а бабка – ворожея, помогать страждущим естественно не западло. К тому же я эту медчанчасть знал вдоль и поперёк, исходив с матерью почти все отделения (кстати, она была инфекционистом, завотделением, потом стала главврачём, дослужилась).

День, ночь (смена – 12 часов), сутки дома – такой график дежурств пришелся по нраву и по размеру. Медбрат в хирургическом отделении (не в «чистом», заполненном плановыми до- и послеоперационными больными, а – в «грязном», набитом по завязку страдальцами после травм, несчастных случаев, с ожогами и переломами) должен уметь делать всё: не только подкожные и внутримышечные инъекции, но и внутривенные (до сих пор помню, как мои наставницы лихо всаживали иглу в едва различимую юркую венку на запястье или в насквозь прорубцованный запаянный жгут в локтевой впадине), не перепутать таблетки, дать вовремя подушку с кислородом, измерить градусником температуру дважды в сутки, протереть тела «лежачих» больных (не встающих с постели и не «ходячих») камфорным спиртом, выслушать первые жалобы (до врача) и попытаться правильно помочь, а главное – не навредить…

я не говорил с бароном я сам граф я разграфил бумагу и пишу поперёк я не хочу говорить о графе рождения я не могу заполнить графу рождения я ни разу в жизни не видел родного отца и только графа об образовании не может вместить перечисления моих умственных заслуг от которых мне тем не менее ни жарко ни холодно мой золотой меч и мой серебряный шлем капитана запаса лежат в банке у доброго банкира я не видел ни чужого брата карла ни императора александра у меня странный вкус я полирую свой вкус как металл или благородное дерево я полирую вкус видоизменяя его что ж если впереди вечность нет предела совершенству если же осталось немного жить не всё ли равно откуда у меня такое чувство что всё еще впереди что впереди долгие годы самосовершенствования и обретенного счастья может быть и вправду душа моя прожила тысячи лет и сподобилась благодати впрочем грешен аз менее чем многие но тоже не удержался от соблазнов я врал и крал блудил и убивал не почитал святых и лицемерил всё сущее бесовской меркой мерил и мне заказан райский сеновал но всё-таки зачем я написал несколько лет назад: а я как не жил словно жить не начинал сегодня перекинул свой первый романчик из одной редакции в другую (из «старого мира» в «старость») что-то скажут на новом месте неужели и здесь лопухнусь неужели до сих пор завышаю самооценку посмотрим посмотрим неделя другая и всё станет на место но я для верности даю каждой вещи три попытки как в спорте в н а с с а м и х живёт еще он старый идольский жрец он жарит наше лучшее себе на пир он так славно жрал что жрецом назван по праву я хотел первенствовать а кому как не первенцу быть жертвою к тому же я овен агнец самим фактом рождения и временем его обречённый недаром мой второй роман так и называется «обречённые смолоду» тут-то память моя вспомнила про николая (sic!) островского читал сорок лет назад и начисто забыл название его второго романа вот что вытворяет второе творение так и подталкивает к вторичности пародируя и погибая

- У вас ли прекрасные кони англичан? – Их у меня нет. – Сколько коней у вас? – у меня пять коней. – Хотите ли мой нож? – Нет, я его не хочу. – Есть ли у живописца уголь? – Нет, у него его нет, он у кузнеца. – От кого он его имеет? – Он имеет его от угольщика. – От какого угольщика? – От моего соседа. – С кем говорите вы? – Никто здесь не говорил. – Где видите вы трёх больших слонов? – Я вижу их у нашего богатого соседа, купца, у которого три большие дома. – Видите ли вы якоря этого прекрасного корабля? – Я не вижу якорей, но паруса. – Что вы видите там? – я вижу снег, который бел. – Сколько у вас поваров? – У меня их столько, сколько у вас. – Имеет ли дом купол? – У него его нет. – Есть ли у солдата кивер? – Он его имеет. – Какие друзья у турка, эти или те? – У него ни эти, ни те, у него нет друзей. – У итальянца ли ваши красивые плащи? – Они не у него. – У кого мой гребень? – Никто его не имеет. – Не у вас ли он? – У меня нет вашего гребня, у меня свой. – Есть ли у вас уголь? – У меня хороший уголь. – Какие дворцы у императора? – У него свой дворец и дворец его сына. – Говорили ли вы с ним? – Нет. – Красивые ли дома у живописцев? – У него нет их. – У кого они? – Богатые ваятели их имеют. – Хорошие ли пироги у булочников? – Булочники их не имеют. – Кто их имеет? – Кондитеры их имеют.

Ночи – как правило – бессонные, только под утро можно вздремнуть, покемарить полтора-два часа, не всегда выпадает такое счастье.

В «грязной» хирургии почти все больные крайне тяжелые.

Не могу забыть Серёжу П., пятилетнего мальчика, а может, семилетнего – «кузнечика», с высохшими ногами и руками. Между ног у него стояла то ли литровая, то ли полулитровая стеклянная банка, в которую был опущен катетер, через который постоянно точилась моча. Грудная клетка – гармошкой, одни рёбра торчали.

Случайный выстрел старшего брата, и пуля застряла в шейном отделе позвоночника, перебила спинной мозг.

Жила одна голова. Всё, что ниже демаркационной линии, постепенно отмирало, лишённое иннервации.

Дышал Серёжа через клапан в трахее, ему сделали трахеотомию (разрез дыхательного горла). Клапан постоянно забивало слизью, которую отсасывали насосом. Но влага вновь и вновь скапливалась в лёгких.

Не по-детски серьёзные и умные глаза, пронизанные взрослой болью, выделялись на бледном лице. В них отчетливо читалась жажда жизни. Желание выжить.

При мне Серёжа продержался, но через три месяца, когда я ушёл на учёбу, вряд ли он задержался. Уремия и воспаление легких добили его всего скорее.

у меня действительно пять коней пять чувств и смею надеяться еще один конь пегас краденный это шестое чувство прекрасно в нас влюблённое вино а у живописцев нет домов красивые дома только у ваятелей которые ставят памятники и надгробья это более ходкий товар нежели живопись кому нужен черный квадрат надо подобрать ключ к этой картине а тут не можешь подобрать ключ к замку чтобы выйти на улицу а на улице поджидает смерть от несчастного случая смерть от мины чеченской наёмницы ведь женщинам легче проскользнуть мимо постов сапожники ходят без сапог а булочники без булок и пирогов и только кондитеры имеют пирожных столько сколько влезет как банкиры денег полный облом господин обломов не успел я перепечатать предыдущую главку как меня время выдернуло как морковку из грядки и выбросило на окраину города п. умер мой отец (отчим) и две недели я занимался ритуальными пассами жуткое дело скажу я вам врагу не пожелаешь а вернувшись домой зашел в журнал «старость» и без объяснений (главный редактор и завотделом прозы ушли в отпуск) получил назад свой шедевр без рецензий что ж меньше ударов по самолюбию продолжаю плыть по течению зарабатываю очередные копейки изредка делаю себе маленькие подарки вчера купил книгу мятлева «сенсации и замечания госпожи курдюковой» с иллюстрациями тимма а сегодня час изучал аукционные каталоги и пойду к иголкину чтобы уточнить количество иллюстраций в моем экземпляре они явно не все странное дело: имея несколько дипломов зная неплохо ряд профессий ни одной из них в настоящее время я не могу заработать на жизнь вот тебе и светлое демократическое будущее хорошо хоть моя молодёжь(дочь с зятем) стоят на своих ногах и жена-философ почти уверенно смотрит в будущее а я опять начинающий снова начинающий непонятно зачем начинающий прозаик начинающий бизнесмен только неудачник продолжающийся плюскваперфектум быть правдивыми м о г у т немногие и кто может не хочет еще но меньше всего могут ими быть добрые д о б р ы е л ю д и н и к о г д а н е г о в о р я т п р а в д ы так говорил Заратустра поверим ему на слово

- Какие корабли вижу я? – Я вижу корабли богатых немцев и их соседей, трудолюбивых голландцев. – Что у этих поваров? – У них золотые шандалы, новые котлы, хорошие новые фонари, хороший шоколад и дурной кофе. – У вас ли мой зонтик? – У меня их два. – Какие зонтики у вас? – У меня ваш и свой. – Что ищете вы? – Я ищу хорошего чаю. – Имеют ли портные новые плащи? – Они их имеют. – О каких плащах говорите вы? – Я говорю о семи новых плащах, которые у портных. – Видели ли вы жилеты моего молодого брата? – Нет, я их не видел. – Кто их видел? – Никто их не видел. – С кем ты говорил? – Я говорил с прилежным учеником знаменитого учителя. – О чем ты говорил с ним? – Я говорил с ним о большом городе могущественного короля. – Сколько тетеревов видели вы в лесу? – Я видел там десять тетеревов и три кабана. – О каких кабанах говорите вы? – Я говорю о трёх больших кабанах.

Другая запомнившаяся больная – полная рыхлая женщина лет сорока-пятидесяти. У неё был сложный оскольчатый перелом левой лодыжки. Девять операций перенесла, бедняга, и никак не совмещались правильно кости; начался остеомиелит (воспаление надкостницы и костного мозга). Она криком кричала почти постоянно, никак не могла уснуть сама и другим не давала. А в паллет, между прочим, лежало по 5-6 пациентов.

Ей полагались наркотики: омнопон, пантопон, морфий. Тогда, кстати, никаких особых проблем с наркотиками не было. Да, был строгий учёт, специальные тетрадки, но делалось всё спустя рукава, при желании можно было легко списать ампулу-другую, а то и побольше.

Это я к тому, что не раз хотелось попробовать действие наркотиков на себе; не то, чтобы словить кайф, впрочем, и это тоже, сколько испытать новые ощущения, побыть в шкуре больного, но страх привыкнуть прочно удерживал от опытов.

Ничего ей не помогало.

Я решил разрушить стереотип боли, доминанту по Ухтомскому, порвать дурную цепь причин и следствий (решил, конечно, условно, интуитивно) и пообещал больной особое сверхнадежное лекарство.

И дал выпить раствор бромистого натрия (его давали как слабое успокаивающее, вроде валерианы), полную мензурку. Как ни странно – лекарство помогло.

То ли бабкины гены сыграли роль, и я действительно владел, сам того не подозревая, методикой суггестотерапии, способом внушения, гипнозом; то ли просто всё сошлось, в комплекте – и больная впервые заснула.

А потом уже не могла дождаться моего дежурства. Через какое-то время прошел, видимо, слух, и то ли врач-ординатор, то ли завотделением спросил меня, мол, что за снадобье я даю больной имярек…

Я честно ответил, что бром. Едва ли мне поверили, но с другой стороны, что такое необычное я мог дать, какое-такое лекарство?

Почему я все-таки не остался лекарем пожизненно? Впрочем, понятно почему.

Жажда литературной славы, уверенность в своем таланте, надежда на признание. Но журнально-издательские суки отвязанные так не думали. С самых первых своих публикаций ощущал я глухое сопротивление литвластьимущих. Еще понятно, когда таковые сами пописывали и действительно были соперниками, но вот чисто технические обслуживатели (впрочем, таковых, не озабоченных своей литпродукцией я встречал крайне редко), и они мешали. Хотя – нет, вру: встречалось немало доброхотов, поддерживающих меня в моем упорстве, иначе бы, возможно, сдался и давно сошел бы с беговой дорожки, как сошли сотни и тысячи бегущих рядом со мной к миражу литературной удачи.

Просто больное помнится дольше и острее, как любая несправедливость.

есть же за морем счастливые страны у поваров в изобилии золотые шандалы новые котлы и хороший шоколад одно плохо: кофе у них дурной а у нас наоборот кофе самый хороший бразильский лишь бы деньжата водились только вот котлы старые и золотых шандалов у поваров днем с огнем не сыщешь и нет ни брата ни жилетов а так хочется чтобы они были: и брат и жилеты хотя бы одна-единственная жилетка в которую можно было бы поплакаться давно никому не плакался в жилетку а жизнь такая непростая так всегда бывает с людьми слабыми: они теряются на своих путях и ждут того кто бы их направил на путь истинный и являются самозванцы и распиздяи которые нагло заявляют себя пророками и поводырями я не называю конкретных имён они и так у всех на слуху

- Какой хлеб у булочника? – У него свежий пшеничный хлеб и чёрствый ржаной. – Есть ли сыр у шведов? – Нет, но швейцарцы имеют его. – Какой сыр у швейцарцев? – У них хороший сыр. – Есть у тебя хлеб? – Я имею его. – Много ли у тебя хлеба? – У меня его мало. – Хорошие ли башмаки, которые он имеет? – Они очень хороши. – Сколько у вас братьев? – У меня их только два. – Говорил ли наш отец со своими кумовьями? – Он не говорил с ними. – Кто говорил с ними? – Никто. – Где был ваш двоюродный брат в понедельник? – Он был в прекрасном замке князя. – Какого князя? – Того, которого я люблю. – Любит ли вас князь? – Он меня очень любит. – Какой капитан у матросов? – У них хороший капитан. – Хорошие ли у него матросы? – Они были хороши, а теперь они дурны. – Отчего они дурны? – Капитан слишком добр. – Хороши ли будут сады садовников? – они будут хороши. – У кого отличные гвозди? – У кузнецов. – Имеют ли их плотники? – Они их не имеют. – Богаты ли живописцы? – Они были богаты, но теперь они бедны. – Хорошие ли товары у купцов? – У них хорошие товары.

В 18 лет я не пил водки, не пробовал наркотики, не курил и только-только познал женщину. Взрослую женщину, на шесть лет старше (а в том возрасте год равен чуть ли не парсеку, а уж 6 лет – времени, необходимому для полета на Альдебаран), отнюдь не подружку по играм детского возраста. Мало успел.

Понятное дело, я ведь жил не в безвоздушном пространстве: учился, ежедневно занимался английским, собирался работать врачом за границей, был спортсменом (сегодня этому вряд ли кто поверит, но я действительно ежедневно занимался в секции легкой атлетики, пробегал 20-30 километров, тягал штангу, играл, несмотря на близорукость, в баскетбол и футбол и постоянно боролся с бунтующей плотью.

Медицинские знания чуть-чуть подсушивали эмоции, помогали самообладанию, но полностью исцелить не могли. «Врачу, исцелися сам!» призывал меня один замшелый хуесос, раздрочив своих приспешников-жополизов, голубков обосраных. И чем чёрт не шутит, возможно, был прав.

Жаль, я не сохранил записные книжки, черновики. Ведь я всегда уничтожал строительные леса. Храм должен являться сразу во всём великолепии, не надо знать, из какого сора он вырастал.

Я очень любил Хлебникова, сразу выделил Селина, мечтал об изданиях на русском языке Генри Миллера, вот только про Чарльза Буковски тогда и слыхом не слыхивал. И вообще одним из моих литературных наставников был всамделишный городской сумасшедший.

В одной из последующих главок я рассказу о нём, я давно хочу о нём рассказать. Вряд ли кто еще помнит в моём родном городе П. книголюба и поэта Германа Ломова. Жива ли его жена? Конечно, наверняка живы дети, но и они, скорее всего, плохо помнят своего отца.

не прав ох не прав ты капитан слишком ты был добр со своими матросами и они сделались дурны смотри ей-ей еще революцию сотворят и не будет ни князей ни княжеских поваров ни купцов ни их товаров а будет одно сплошное телевидение которым увы сыт не будешь и те кто плохо ели увы получили испорченный желудок как говорил Заратустра жизнь есть родник радости но в ком говорит испорченный желудок отец скорби для того все источники отравлены все семьдесят лет советской власти плохо питалась десятая часть населения сейчас девять десятых одни менцовы и бучайсы разжираются сегодня на хлебах народных стоит только худенькому молоденькому придти во власть глянь через полгода-год увы он разжирел и обрюзг постарел возраст внутри человека перечитываю через десять лет своё пророчество а ведь не прав оказался и наследник пока уже восьмой год держит физическую форму одно слово спортсмен

- Сколько кусков бархату у них? – У них их девятнадцать. – Сколько вы видели солдат? – Я их видел сто семнадцать. – Что у вашего двоюродного брата? – У него ничего нет. – Кому стыдно? – Моему молодому двоюродному брату. – Есть ли у вас чай? – У меня нет его. – У кого он? – Мои соседи, купцы, имеют его. – Есть ли у них также кофе? – У них его нет. – Есть ли молотки у кузнеца? – У него их нет. – Какой у вас завтрак? – У меня чай, сыр, окорок и белый хлеб. – Говорит ли учитель о театре? Он не говорит об нём. – Зачем не говорит он об нём? – Он не любит его. – Что у этого солдата? – У него очень хорошие стальные пистолеты. – У кого настоящие друзья? – У моего брата много настоящих друзей. – У кого хороший сундук? – У моего служителя очень хороший. – Что у вас? – У меня много тетеревов, немного оленей, семь кабанов, одиннадцать зайцев и три гуся. – Кто говорил с вами об них? – Мой двоюродный брат со мною много об них говорил. – У кого хороший бык? Он у мясника. – Голоден ли турок или чувствует ли он жажду? – Он не голоден и не чувствует жажды. – Эти ли мешки или те у англичан? – У них нет ни этих, ни тех. – Какие у них мешки? – У них мешки испанцев. – Какой сундук у вас? – У меня очень хороший кожаный сундук.

С Германом Борисовичем меня познакомила дочь старейшего п-ского писателя, библиотекарша городской библиотеки Злата Александровна Пашилова. Что их связывало, не знаю: совместная юность, общие устремления, может быть, даже неизжитый роман? Конечно, в первую очередь, литературные амбиции Германа Ломова. Он зверски хотел печататься, и наверняка был достоин этого не менее других местных дудаков. Писатели города П. всегда были ошибкой природы. В той нло-шной атмосфере выживали наихудшие. Писорганизация была по сути собесом, обществом призрения алкоголиков, тунеядцев, недоумков обоего пола, но чаще мужского.

О Ломове я еще напишу. Меж тем – февраль… Достать чернил и плакать. Лакать коньяк и голосить навзрыд. Пока банановая мякоть, чернея язвами, горит. Так-то вот, Борис Леонидович в отличие от впавшего в маразм Бориса Николаевича ранее Генри Миллера не только рассмотрел подлинный цвет обуглившейся весны Ха-Ха века, но и предвосхитил название порноромана, названивающее серебряной чернью по февралю…

А вот чернил-то я, батенька, не пью и вообще всю жизнь пил мало, только водочку-с! когда учился в литинституте, употреблял – увы – за компанию разную муру. Один «Солнцедар»-горлодёр чего стоил! Кажется, 1 руб. 38 коп., а м.б. 1 руб. 16 коп. надо бы у Венички Ерофеева проконсультироваться. Далеко, однако, сейчас Веничка, не докричишься. А вот я петушком проскочу по своим излюбленным антикварным и букинистическим, прокукарекаю заветное: «Почём?» И истрачу свои жалкие копейки на пополнение давней коллекции, которая как раковая опухоль незримо и постоянно пожирает шагреневое пространство жизни.

опять незадача на сто семнадцать солдат всего девятнадцать кусков бархату кому отдать все равно на всех не хватит а не взять ли их все себе и тогда всем солдатам будет поровну то есть ничего и мне перепадет как новому русскому всем будет хорошо вот она задачка столетней давности для бучайса или дайгара они у нас большие спецы по делёжке по раздаче слонов а россия давно родина слонов например белых мраморных слоников на комодах их было полным-полно целые поголовья куда только повывелись за последнее время неужели и их скупили чужестранцы недаром отвисла у них губа: маленькое земное желание еще сидит на ней а между тем уже готов чёлн смерти чёлн Харона очередной век грузится на этот чёлн и никакие челноки не помешают отплытию

- Сколько кораблей у этого богатого купца? – У него их пятнадцать. – Довольно ли у вас хлеба? – У меня его довольно. – Есть ли у вас свежий хлеб? – У меня свежий хлеб и чёрствый. – С кем говорили вы? – Я говорил с храбрым татарином. – С каким татарином? – С тем, которого вы любите. – Любите ли вы его также? – Да, я его люблю. – Кто его не любит? – Мой брат его не любит. – Хотите ли вы перцу? – Нет, я его не хочу, я его не люблю. – Могу ли я взять уксусу? – Вы можете взять его. – Есть у вас восемь хороших сундуков? – У меня их семнадцать, но они не хороши. – Есть ли у вас триста франков? – У меня их только двести пятьдесят восемь. – Сколько у вас аршин бархату? – У меня его восемьдесят аршин.

Дом мой – пригород, вечный пригород российской словесности; и стихами ажурной чеканки, и пародийно-замысловатой прозой, метонимически аукающейся с немногими предшественниками, увы, не застолбил я лобное место, впрочем, зато не пострадал за первородство. Так, серединка на половинку. Прививка гениальности тремя оспенными пятнами наличествует на правом плече вместо левого. Ничего, если проживу свои обещанные гадалками 84, то дождусь и прижизненного признания. Завистники тогда уж точно сдохнут. Если не сложится, то остаток выпарят и вычтут наследники. Сейчас срок выплаты увеличился до семидесяти лет вместо двадцати пяти при советской власти.

Способности к математике рудиментарно проявляются у меня до сих пор в привычке к устному счёту. Эдакая ономатопея (см., пожалуйста, адекватный словарь). Словцо сие ни к мату, ни к математике прямого отношения не имеет. А вот метонимически связуемо.

Вчера опять свалился неожиданный гонорар. Люблю случайности. А то пашешь, пашешь, а всё – в минусе. Как в Минусинске. В ссылке. И ссылаться уже не на что.

спрашивать любите ли вы татарина равносильно вопросу любите ли вы театр или любите ли вы перец с уксусом и даже двести пятьдесят восемь франков меня бы не спасли это сегодня меньше чем пятьдесят долларов (впрочем сто пятьдесят лет назад покупная способность и франков и долларов была куда как выше может даже в сто пятьдесят раз) а по телевидению сегодня мелькают с легкостью цифры порядка миллионов и миллиардов баксов и кое-кто с легкостью шелухи от семечек оперирует не просто цифрами а реальными деньгами и разговоры о станкевиче впрочем быстро угасшие разговоры о взятке в десять тысяч долларов кажутся смехотворными а мне бы этой смехотворной суммы на год жизни хватило бы с лихвой на земле есть много хороших изобретений из них одни полезны другие приятны: ради них стоит любить землю и многие изобретения настолько хороши что являются как грудь женщины – одновременно полезными и приятными подписываюсь под этими словами старый усталый человек давно забывший вкус материнского молока на губах ласкающий жалкие разноцветные купюры в жалком бумажнике спеша обменять их на страницы дивных книг вожделенные как женская грудь

- Какие стаканы у вас? – У меня новые и красивые стаканы. – Хотите ли вы этот красивый шандал? – Нет, я его не хочу. – Можете ли вы мне дать вашего коня? – Я не могу, он у моего брата. – Довольно ли окорока у колбасника? – У него его вовсе не довольно. – Видите ли вы большие рога этого козла? – Я вижу три козла и десять быков с красивыми рогами. – Где вы их видите? – Я их вижу на лугу. – Что вы видите? – Я вижу мехи кузнецов и меха богатого купца. – Какие волоса у старика? – У него красивые белые волоса. – Сколько гребней у вашего сына? – У него их пять. – Кто храбр, солдат или матрос? – Оба храбры. – Какие у вас кони? – У меня кони французов. – Имеете ли вы конец голландцев? Имеете ли вы коней англичан? – Нет, у меня нет ни коней голландцев, ни коней англичан, у меня кони итальянцев. – Любите ли вы также пироги и пирожки? – Я их также люблю. – Голодны ли вы? – Да, я голоден. – Имеет ли этот молодой человек что-нибудь дурного? – У него много дурного, но также много хорошего. – Каких солдат видите вы? – Я вижу пять гренадер, двадцать гусар и четыреста улан. – Сколько пуд меду у вас? – У меня его восемнадцать пуд.

Среда у меня – операционный день. Поэтому во вторник категорически не употребляю и раньше обычного ложусь спать. На операциях надо быть сильным и сосредоточенным. Просто – надо быть. Ответственность за чужую жизнь – высшее проявление благородства. А за чужой дух? Болящий дух врачует песнопенье, не правда ли?

пять гренадёр курили горлодёр двадцать гусар выдыхали пар а четыреста улан угодили в туман где напоролись на трёх козлов и десять быков с красивыми рогами вот это задачка для главнокомандующего для президента впрочем может быть и министр обороны справился бы если бы заставила нужда считать гренадеров усмирил бы свой норов если бы да кабы во рту бы выросли грибы и был бы тогда не рот а настоящий огород не надо желать быть врачом неизлечимых так учит заратустра не надо больше м у ж е с т в а для того чтобы положить конец чем чтобы высидеть новый стих это знают все врачи и поэты а я бывший врач (хотя бывших врачей как и лиц многих других профессий не бывает) и поэт начинающий прозаик ничего не знаю язык мелет рука ведет машинка пишущая сама бумагу тянет силой электричества а пока рукопись отлеживалась десять лет уже и компьютер под рукой

- Много ли у вас карандашей? – У меня их только немного. – Много ли франков у друга вашего шурина? – У него их только немного. – Много ли кораблей у голландцев? – У них их немного, у англичан их более. – У кого красивые стаканы богемцев? – Они у испанца. – У вас ли они? – У нас их нет. – Много ли башмаков у этих итальянцев? – У них их только немного. – Довольно ли их у них? – Нет, у них их не довольно. – Сколько гульденов у этого человека? – У него нет гульденов, у него только талеры. – Боится ли он или ему холодно? – Ему не холодно и он не боится. – Сколько дней имеют месяца? – Некоторые месяца имеют тридцать дней, другие имеют тридцать один день; один, февраль, имеет их то двадцать восемь, то двадцать девять. – С кем говорили вы о своем коне? – Я говорил о нём со своим конюхом. – Говорили ли вы об нём со слугою? – Нет, я с ним об нём не говорил. – Каких шурьев видите вы? – Я не вижу шурьев, но вижу кумовей моих друзей книгопродавцев. – Какие ножи у ученика этого учителя? – У него два новые ножика, один с деревянным черенком, другой с серебряным черенком. – Видели ли вы новый кёльнский мост? – Да, я его видел. У нас есть другой. – Сколько у вас сухарей? – У меня их сто тридцать три. – Сколько пробочников у этого купца? – У него их тринадцать. – Есть ли у него железные пробочники? – Нет, у него стальные пробочники. – Много ли у вас друзей? – Да, у меня их много.

Кремлёвские сволочи, сменившие аналогичных большевистских мечтателей, ответственности не чувствуют и следовательно ничего не боятся, кроме как отрешения от власти. Негласным министром печати сейчас является мой земляк, глистом пролезший в ушко. Во властное ушко. И фамилия у него мизгириная. Интересно, как бы я о нём отзывался, если бы был знаком и хоть чем-то обязан?

Вот она, человеческая природа? Все мы – гусеницы, червяки, глисты, острим, зубоскалим; острицы, остяки, жители страны Ост. Впрочем, некоторые уже успели сторчаться.

Недавно я почувствовал властную необходимость позвонить дальнему приятелю, поэту Владимиру Е. Встречаясь с ним раз в полгода, пытаясь остановить его в падении (Володя вконец спился), глядя с внутренним содроганием на его постоянно трясущиеся руки, слушая торопливо-сбивчивую речь, я редко-редко, но вспоминал-таки подвижного темпераментного юношу с необыкновенно живыми глазами, составляющими поразительный контраст его и тогда нечеткой, несколько заикающейся манере разговора.

И всё искупала явная преданность поэзии, интерес к чужому творчеству, который так редок в нашей среде.

повторюсь: а у меня друзей немного – одна-разъединственная марианна и сухарей к меня нет только времени совсем чуть-чуть на донышке осталось кошелёк-то из шагреневой кожи всё сокращается и сокращается а так всё хорошо прекрасная маркиза и в месяцах ровно столько же дней сколько и сто лет назад не время проходит а мы проходим прав мудрец поэтому и я замыкаю круги вокруг себя и священные границы всё меньше поднимающихся со мною на всё более высокие горы я строю хребет из всё более священных гор кошка скребёт на свой хребёт и калькевич и кроликов злостные нарушители этих границ но им бесполезно объяснять они не понимают они иностранцы они говорят на другом языке когда же появится универсальный язык универсальный солдат давно появился равно как и универсальный клей

- Мой ли гребень у вас или гребень моего двоюродного брата? – У меня нет ни вашего гребня, ни гребня вашего двоюродного брата. – Кто видит мои пяльцы? – Мы их видим. – У кого они? – Они у сыновей нашего соседа. – Что у бедного кузнеца? – У него железные щипцы. – Имеют ли эти люди голубей или гусей? – У них нет ни голубей, ни гусей, у них три маленьких соловья и двадцать два воробья. – Сколько у вас носков? – У меня их сорок восемь. – Где мои башмаки? – Вот они. – Имеет ли повар щипцы? – Он их имеет. – У кого их нет? – Их нет у кузнеца. – Часто ли вы говорите с этим студентом? – Я с ним редко говорю. – Имеют ли англичане корабли испанцев? – У них их нет. – Что у них? – У них свои корабли. – Имеет ли плотник еще свой железный молоток? – У него его более нет, но у него еще несколько гвоздей. – Имеют ли эти русские еще несколько рублей? – У них еще есть, но немного. – Какое число у нас сегодня? – У нас двадцать девятое августа тысяча восемьсот тридцать шестого года. – Сколько у вас друзей? – У меня их немного, но они настоящие друзья.

Чужое творчество меня всегда интересовало, чуть ли не больше собственного; бывал и составителем, и издателем, и, естественно, критиком, а более всего – читателем. Всегда готов повторить и за Горьким насчёт всего хорошего, и за Слуцким, что читатель был мировой. И в моём загашнике давно хранятся несколько детских сочинений о родителях, которые как-то не складывалось процитировать.

Сам бы, лет в 8-9, написал, может, так: я своих родителей очень люблю. Я свою маму люблю, а папу не очень, потому что он пьёт. Но когда он работает, то, бывает, приходит не пьяный. А так всё хорошо. Если еще бы не узнать через двадцать лет, что не отец он мне, а отчим.

у вас двадцать девятое августа тысяча восемьсот тридцать шестого года и ещё жив пушкин александр сергеевич а у меня семнадцатое мая тысяча девятьсот девяносто седьмого года и пушкина нет на свете уже сто шестьдесят лет я мог бы тоже не сидеть сиднем в крысиной норе а устроиться припеваючи на скамейке возле памятника пушкину и писать этот текст жмурясь от весеннего солнца но резко похолодало стал раздражать косой взгляд соседа пытающегося разобрать мой скверный почерк понять что это я там сочиняю (да-да мои каракули сам чёрт не разберёт не буквы а завитки златорунного каракуля который получается из нерождённых ягнят) агнец я ягнёнок вот чувствую что приебётся ко мне очередной мерзавец чтобы ощипать несколько завитков хотя бы сколько желающих содрать с меня три шкуры хотя и одна-то давно повытерта и облезла пора пора рога трубят есть скрижали созданные утомлением и скрижали созданные жаждой познания любовью к человеческой мысли до сих пор томит меня жажда познания и порой я сам не знаю сплю или уже проснулся сон есть жизнь и жизнь есть сон сон-утешитель с шумом освежающего дождя приходит каждой ночью но нет у меня друга кроме жены а она женщина и слаба кто отгонит от меня собак ленивых проныр и весь шумящий сброд людей «культурных» которые лакомятся потом спящих героев пора проснуться звучит колокольный звон вставайте граф уже файф-о-клок уже вырван еще один златорунный клок и все-таки еще не поздно вершить великие дела

- Имеет ли булочник хороший хлеб? – Да, у него очень хороший хлеб. – Какой у него хлеб? – У него белый хлеб и черный хлеб. – У кого молоко? – Оно у моего двоюродного брата. – Хотите ли вы масла и сыру? – Нет, я не голоден, но я хочу молока. – Много ли жителей в этом королевстве? – Да, в нем их много. – Так ли храбры эти всадники, как те пехотинцы? – Одни так же храбры, как и другие. – Кто знает, какой у нас день сегодня? – Я знаю. Четверг. – Менее ли у нас сыру нежели хлеба? – У нас его много менее, но у ваших двоюродных братьев столько же сыру сколько хлеба. – Бумажные ли у вас чулки? – У меня их нет. – Какие чулки у вас? – У меня нитяные чулки. – Знаете ли вы что-нибудь хорошее об этих людях? – Я о них ничего хорошего не знаю, я знаю о них только дурное. – Хотите ли вы мяса? – Нет, я хочу овощей. – Любите ли вы сахар? – Я его очень люблю. – Какого сокола хочет охотник? – Он хочет отличного сокола богатого биржевого маклера. – Любит ли его биржевой маклер? – Он его любит и много о нем говорит. – Есть ли у вашего ученика хлеб с маслом? – У него хлеб, но у него нет масла. – Сколько жителей имеет это королевство? – Оно имеет их миллион двести пятьдесят три тысячи восемьсот тридцать девять. – Столько же перьев у этого мальчика, сколько у того? – Нет, у него нет столько. – Есть ли время у вашего повара? – Нет, у него нет времени. – Есть ли у него масло? – Да, у него много масла и еще более молока.

У меня родители хорошие. Я их очень люблю. Я лучше люблю маму. А папу я не очень люблю, потому что он очень часто приходит домой пьяный и дерётся с мамой. Один раз он пришёл домой пьяный, с получкой, и положил деньги на шкаф. А мама мыла посуду, он подошёл к ней и стал её за волосы таскать. Он говорит, что она взяла деньги из кармана. А она сказала, что это не она взяла. Тогда он стал её бить ногами.

Когда он нашёл свои деньги на шкафу, то он не стал просить прощения, а стал просить чаю. Тогда мать еле-еле подала ему чай. Чай он выпил, а прощенья так и не попросил. А когда он лёг спать, то моя мама так плакала, что даже не могла отдышаться. Она тоже легла спать, но ей не спалось. Она так рыдала, что даже не могла с десяти часов ночи, никак не могла заснуть. И она не спала до четырёх часов утра. А она встаёт всегда в пять часов на работу.

Она встала и пошла работать.

И так каждую получку приходил пьяный. И почти каждый божий день тоже приходил пьяный.

Раз мама выгнала его из дому, ведь у него есть своя мать и своя комната. А он обратно пришёл с деньгами пьяный. И мы его много раз выгоняли из нашей квартиры.

И поэтому я не люблю папу.

А у нас была в квартире бабушка больная. И он тоже тогда хулиганил. Тогда бабушку отвезли в больницу. Она там лежала целых три недели. В больнице стали делать «приму», то есть клопов морить, и бабушку привезли домой. И всех больных развели по домам.

А он пришёл домой опять пьяный, и стал звонить долго-долго в дверь. И бабушка умерла.

А сейчас живём пока ничего. И с тех пор я не стал любить отца. А люблю очень мою любимую мамочку.

интересные были времена, когда у богатого биржевого маклера имелся отличный сокол а сейчас маклеры уже не увлекаются соколиной охотой в лучшем случае живут на Соколе и что еще о каких таких перьях идет речь: писчих или птичьих или в одна тысяча восемьсот тридцать шестом году эти определения были синонимами как странно у повара есть масло и молоко но у него нет времени а у меня сейчас времени хоть залейся странно что несколькими страницами ранее я признавался в нехватке времени еще раз оказывается что всё относительно я замыкаю вокруг себя круги я не хочу подпускать к себе паразитов не хочу подпускать паразитов к своей бессмертной душе к своей широкой и обширной душе которая далеко может бегать блуждать и метаться в себе самой которая ради удовольствия бросается в случайность может читать стихи незнакомкам убегая от себя самой и сама себя догоняя настолько мудрая что тихонько приглашает к себе безумие и тогда времени вдруг оказывается в избытке я чувствую что паразиты ползут за мной по следам сыщики зла оперы системы гнусные исчадия ада у них бесчестные законы тюремные камеры пистолеты они хотят отнять мое личное время мою личную вечность они хотят присвоить себе частицу моей мудрости и моего безумия ибо коктейль этот сладок необычайно а я одинок я могу сопротивляться только словом слово мое единственное оружие и мозг моя крепость а они ловят меня они запирают мое тело и допросами проникают в мою последнюю крепость требуя правдивого ответа а ведь у каждого своя правда я говорю им о воротах расемон но что они понимают необразованные жадные и грубые разве могут они пройти в эти золотые ворота они не видят даже щели в стене человеческой мудрости они мнут мою кожу и мой мозг новоявленные кожемяки они хотят нарезать ремней из моей кожи телепатически чувствую и не могу противодействовать ибо я овен я агнец и доля моя христова терпеть за всех жаждущих искупления

- Хотите вы купить эти кольца? – Я хочу, но не имею времени. – Хотите вы взять эти золотые шандалы? – Я хочу, но не могу. – Есть ли у вас время отрезать мне кусок мяса? – У меня есть время, и я хочу отрезать вам хороший кусок. – Кто хочет купить эти золотые шандалы? – Бриллиантщик хочет. – Имеет ли поручик время говорить с унтер-офицером? – Он имеет время. – Имеет ли садовник время срезать дерево? – У него есть время. – Боитесь ли вы говорить со своим учителем? _ Я не боюсь говорить с ним. – Кто боится говорить с ним? – Никто не боится. – Неправ ли я, что покупаю ружьё? – Вы неправы. – Кто хочет купить маленьких быков? – Никто их покупать не хочет. – Кто бьёт это стекло? – Никто его не бьёт. – Какое это дитя? – То, которое вы любите. – О каком знамени говорите вы? – О том, которое вы видите.

Я люблю больше всех маму, потому что она очень добрая и ласковая. Когда я у неё что-нибудь попрошу, она мне даёт. А отца я не люблю, потому что он пьёт и ругается. А недавно пьяный слез с автобуса со своим другом, а около нашего дома есть каменная горка, а там бегали два парня, и один маленький как я, а другой побольше. Отец и обознался. Пришёл домой и говорит: «Ты почему от меня убежал?». А это был не я. А он опять говорит: «Не ври!»

За это я его не люблю.

Вообще-то у нас только мама работает, а он сидит дома или гуляет, или ещё ездит в поликлинику. Он у нас не прописан. Только живёт у нас, а денег не даёт, а мама на это ругается.

Бывает и наоборот: папа придёт и начинает ругаться, что мама пришла поздно, и что он ходил её искать. Когда мама приходит с собрания, он обязательно её ругает. А когда она пойдёт погулять, то он её высмеивает, как будто она что-нибудь украла. Нет, я папу не люблю.

задолго до ницше и до велимира хлебникова ученик не боится говорить со своим учителем и мы с вами говорим о знамени которое видно всем знамя цвета пролитой крови или трехцветное знамя право выбора остается у каждого и не нужно навязывать свое мнение тем более что нет правды не только на земле но нет её и выше прав пушкин то что падает нужно еще и толкнуть зачем удерживать знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину это нынешние люди они получают образование и уже в процессе получения скатываются в глубины порока никифор кожемяка вышел на тропу разбоя он жмёт и давит людей выхватывая их из толпы по случайному жребию он не терпит сопротивления и только идиот осмелится противостоять ему я именно такой идиот я не позволю мять мою кожу и ширять мой мозг я прочитал «книгу судьбы» (европейскую «и дзин») это «ключ к русской грамматике для французов» в этой книге 91 главка перед вами только 23 потому что мне вечно 23 года я год назад женился и сейчас призван на два года в советскую армию я на развилке своей судьбы у меня будет еще немало подобных развилок но это первая когда я сам принимаю решение нет вру вторая а первая была когда я женился не вру первая была когда я родился на свет я был тогда достаточно храбр придти на свет из тьмы материнского лона и пусть великий мертвец удостоверится в точности своих вечных скрижалей нет старых скрижалей и нет новых есть только вечные вот я и вот моя жена мужчина и женщина: первый способный к войне вторая способная к деторождению и оба способные к пляске головой и ногами земной шар кружится вместе с нами меняются времена года и времена жизни и пусть будет потерян для нас день когда мы н и р а з у не плясали и пусть назовут ложной истину у которой не было смеха что еще сказать в заключение да поможет вам всем сад супружества ибо только жена может спасти меня от ужасных кожемяк которые подстерегают за ближайшим углом на очередной развилке судьбы надейтесь только на себя и своего спутника (спутница) и возьмите в свое путешествие побольше вечных книг

- Что видите вы? – Я вижу море. – У кого лекарство? – Оно у молодого лекаря. – Ломаете ли вы мое зеркало? – Нет, я его не ломаю. – Имеет ли портной время починить мои старые плащи? – Нет, у него нет времени. – У кого более кораблей, у голландца или у англичанина? – У голландца их менее, нежели у англичанина, он не так богат. – Что делает ваш братец? – Он говорит с поваром богатого маклера. – Любите ли вы молоко? – Да, я люблю его более вина. – Хотите ли вы кусок жаркого? – Да, я хочу. – Кто не хочет? – Все хотят. – Можете ли вы купить кольцо? – Да, я могу. – Прав ли ваш двоюродный брат? – Извините, он очень неправ. – Какие карандаши хотите вы купить? – Я хочу купить хорошие карандаши моего соседа, купца.

…К сожалению, остальные листы тетради вырваны безжалостной рукой одного из прежних владельцев. Не буду строить гнусных догадок о месте нынешнего пребывания отсутствующих листов. Хватит того, что в свое время, более четверти века тому назад, я спас один из последних томов пятитомного собрания сочинений Велимира Хлебникова, а его собраться, аж четыре бесценных тома послужили отнюдь не духовному очищению нескольких равнодушных к футуристической поэзии и прозе моих земляков. Если бы только они, недогадливые, могли предположить, сколько рулонов туалетной бумаги можно было бы купить за деньги, вырученные от продажи уничтоженных томов хотя бы каталожной цене, не говоря уже об аукционной! На всю бы жизнь хватило. Можно было бы обмотать бумажной лентой несколько раз земной шар по экватору.

Но не в этом суть, а в том, что в сборнике «Русские цветы зла» (М.,1997) я прочитал «Золотой шнурок» Андрея Синявского и был потрясен невероятным, почти до полного совпадения, сходством идеала новой русской прозы, над которым бился небезызвестный Абрам Терц, и моей литературной находкой.

Оказывается, изобретение велосипедов продолжается по сей день. Мое счастливое отличие от любого другого читателя Абрама Терца в том, что я-то знаю, откуда произошла его замечательная проза и кто её подлинный автор. Между прочим, более чем вековой давности.

Слава Богу, что Владимир Гордин не прочел «Золотой шнурок» ранее, ведь двухтомник Абрама Терца уже несколько лет стоял и на его полке, а, зная хотя бы понаслышке щепетильность открытого мною автора, он вполне мог бы отказаться от замысла «Ключа», чтобы не быть обвинённым в заимствовании. Впрочем, гордое звание постмодерниста как раз и предполагает переписывание канона.

Жаль только, что не могу поговорить с Андреем Синявским, он сейчас очень и очень далеко. В другом времени и в другом месте. Один-единственный раз свела нас прихотливая судьба в редакции журнала «Русская виза», куда живой классик зашел со своей женой перед очередным возвращением в Париж. То ли в 93, то ли в 94 году.

Я подарил тогда ему нескоглько книг, привезенных мною из города П. и соответственно там и изданных, среди которых была милая книжка моего земляка Михаила Осоргина. Надеюсь, мой скромный презент не вызвал у Андрея Донатовича неприятных воспоминаний (а ведь он отбывал заключение в лагере в П-ской области, вернее, под городом Б. или К., где его навестил известный о ту пору журналист местной «молодёжки» В. Михайлюк, казавшийся мне тогда несусветным героем. Крокодил государственной безопасности тогда не дремал, и челюсти его были в постоянном движении).

Подлинный автор новой прозы, процитированной в «Золотом шнурке», кажется, предугадал на сто лет вперед: и прозу Абрама Терца, и прозу Владимира Гордина. Вот только сакраментальный вопрос «У кого золотые шнурки?» почему-то по версии Терца имеет печальный ответ: «Никто их не имеет».

Неправда ваша, господин хороший! Золотые шнурки до сих пор в целости и сохранности, и владелец их готов передать бесценное сокровище в Музей частных коллекций при одном-единственном условии: при последующих публикациях не забывать упомянуть в комментариях его рядовое родовое имя хотя бы скромным петитом.

Такой уж он честолюбивый человек, развязыватель и рассекатель гордиевых узлов отечественной словесности.

"НАША УЛИЦА" №117 (8) август 2009