Виктор Широков "Лесние ливни" венок сонетов в прозе

Виктор Широков

ЛЕТНИЕ ЛИВНИ

венок сонетов в прозе

Нынешняя Москва побила все рекорды по непредсказуемости погоды. Парниковый эффект довершил то, что явно было не под силу недавним коммунистическим вождям. Меня словно грандиозной машиной времени перебросило на четверть века назад в псевдо-Тбилиси, микшированный Тифлис, с традиционной духотой кавказского лета, шумными дождями, похожими на выбросы человеческого естества, призрачными надеждами, изнурительно лишающими сна и редкими молнийными зигзагами, сравнимыми разве только с женскими взглядами, наполненными истинно восточным любопытством.

Заканчивался июль, седьмой по счету месяц очередного неурожайного года. Мне практически не писалось, если не считать заказных газетных статеек, публикации которых внезапно приостановил рассерчавший неизвестно на что шеф. Последнее может показаться напраслиной, ведь большинству коллег наши отношения напротив видятся незыблемыми и преисполненными дружеских излияний, тогда как уже около полутора лет напряжение всё усиливается, и того гляди внезапная вольтова дуга может испепелить остатки былого благорасположения.

И вот именно в последний день июля, далеко заполночь, вволю наигравшись в компьютерные шахматы и в “кинга”, я уселся за работу, от которой вроде бы окончательно отвык. Душе моей, видимо, понадобился сухой лабораторный анализ непрекращающейся судороги бытия, спазматической боли разросшегося размышления, помноженной на немалую толику впечатлительности олитературенного субъекта, ведь чем сильнее и свободнее индивидуум, тем взыскательней его размышления, избирательнее любовь, в первую очередь к самому себе.

Раньше работал где угодно, чаще всего во время движения по улице. Записывал авторучкой, карандашом, шариковой ручкой, даже спичкой (послюнявив её для верности) на любых подручных материалах. Потом переписывал в “амбарные книги”, перепечатывал на машинке. Первую прозу писал на оборотах машинописи, в автобусе, в троллейбусе, на скамейке у памятника Пушкину. Вечером - на кухонном столе, когда домочадцы засыпали.

Сейчас пишу на компьютере. Удобнее править, но скорость снизилась в несколько раз.

Последнее время одолевает депрессия. У жены тоже отвратное настроение. Она измучена поездками на дачу дочери, прислуживанием сразу всем: долгожданному одиннадцатимесячному внуку, его няне, дочери с зятем, да и мне грешному вкупе с её восьмидесятидевятилетней матерью. Готов повторить за философом: каждый из нас должен быть ангелом, просто чтобы выжить. Если вы живёте в других условиях, вы уж точно в раю.

Сегодня подстригся. Бреюсь через день, как и положено “классику”. Пью водку и пиво, благо хватает предлогов. И без предлога тоже пью. Всё меньше зарабатываю. Мечтаю, чтобы годовые приходы сравнялись с тратами. Выйти бы “в ноль”. Впрочем, есть и относительные преимущества, если имеешь счастье оставаться бедным, то можешь и пользоваться льготами нищеты, в особенности самоограничением.

Почти перестал покупать книги. Читаю одни газеты. Хорошо хоть не курю. Но деньги летят с ужасающей скоростью. Жена настаивала на поездке в Турцию. На десять дней или хотя бы на неделю. Пожмотился. Она уже побывала весной в Египте, в Шерманшейхе. Мне это обошлось долларов в четыреста. Вдвое больше дала дочь (купив ей путёвку).

Всё, делаю перерыв. Компьютер “виснет” через каждые несколько минут. Уже трижды набирал написанное вчера стихотворение, и оно исчезало. У процессора не хватает “памяти”. Выкинул из “рабочего стола” десятка два файлов, не помогло. В пылу вдохновенного сражения с чем угодно, можно пожертвовать даже жизнью, особенно жизнью посредственной. Уверенность в блистательном будущем, надежда на победу предполагают даже презрение к таковой. Жизнь моя, иль ты приснилась мне...

Депрессия утром не уменьшилась. Конечно, читающий этот текст знает массу собственных способов излечения, но, увы, мне-то они помочь не могли. Я мог бы погибнуть от каждого отдельного болевого толчка; одно счастье: сталкиваясь, они гасили друг друга, и я выживал. И как иначе, ведь еще только предстоит закончить летнюю повесть, пристроить её в какой-то журнал, и тогда возможно получится рассчитывать на читательскую помощь.

Вяло досыпая, осваивая очередной скомканный сон, скудно завтракая (чего бы никто не предположил, глядя на мои могучие телеса), кое-как все-таки пошкандыбал на службу. Звонил коллега по поводу очередных публикаций, надо было быть на стрёме, а главное - планировался небольшой корпоративный междусобойчик.

По дороге в очередной раз листал первый том своего собрания. Ошибок там до чёрта. Вылавливаю. Удалось проскользнуть между несколькими ливнями. Удача невероятная, тем паче, что зонтик не захватил.

Первый ливень миновал, пока ехал в метро от “Петровско-Разумовской” до “Сухаревской”. Второй пересидел в редакции. В офисе почти никого не было. Саша-коллега почти сразу при встрече сказал, что опять стали тырить деньги. Несколькими днями ранее уперли кошелёк у библиотекарши Вики, а то ли вчера, то ли сегодня - у него. Конечно, нельзя быть раззявой и оставлять бумажник в жилетке прямо на стуле в кабинете с открытой дверью. Но каково ворьё! Любопытно, что дня два тому назад или даже чуть ли не вчера я подумал, что давненько никто у нас ничего не таскал, с тех пор как не стал работать один человечек. Стыдно грешить на соседа, но ведь кто-то шустрит. Мои сильнейшие качества - самоирония и самопреодоление. И еще мне всегда внутренне стыдно слушать подобные известия, словно сам напрокудил, сам упёр. Неловко как-то. И смерть уже приблизилась настолько, что жизни можно окончательно не страшиться.

Вот ведь реальный сюжет под ногами. Или между пальцами. Но не осваиваю. Не моё. Может, описать то бухалово, которое отгромоздилось позавчера? Но зачем это потенциальному читателю? У него такого добра своего не меряно.

Роднит меня с ним, читателем, только странное грозовое лето со скоропостижными ливнями, похожими на затяжные женские регулы. Образ мелькнул не совсем случайно. Под окнами редакции облюбовали выгороженный пустырь проститутки. Стоит задержаться на работе, как через много лет не мытое стекло виден неторопливый променад молодых сикушек. Бандершу на расстоянии отличить невозможно. То ли охранники и шоферы, то ли “крышующие” покуривают на отлёте. Приваливаясь к обтёртым вылинявшим наружным стенам ближайшего дома, чей фасад выходит в соседний переулок.

Кого могут соблазнить эти профурсетки, нелепо размалёванные и скверно одетые (вернее раздетые, ибо лето достаточно жаркое), постоянно курящие какую-то дрянь? И все-таки какие-то флюиды носятся в воздухе. Заведующий соседним отделом, молодящийся пенсионер, тягостно вздыхает, чешет затылок, похожий на волосатую коленку и издает гнусавое бормотанье, больше похожее на сплёвыванье.

Я же в пандан насыпал в чашку концентрат облепихового напитка, развёл его кипятком и долго глотал мелкими дробными порциями, то ли опохмеляясь, то ли утоляя пополуденную жажду. Если бы я мог излить то, что воистину было на душе, то немало бы удивил коллег и знакомых. Я ведь уже давно ничего не хочу. Ничего конкретного. Ни этого напитка, ни этих женщин, ни скопища книг, окружающих меня дома и на работе.

Я бы хотел, чтобы с первым закрытием глаз, со смыканием век весь этот сумасшедший мир, наконец, исчез навсегда. Исчезло бульварное кольцо, исчезли всевозможные здания и в первую очередь мастодонт “Лукойла”, исчезло попеременно нахмуренное небо с вялыми заскорузлыми тучами, напоминающими использованные кондомы; исчезло растекшееся словно недожаренный яичный желток солнце и аналогичная луна, колыхающаяся как белок яйца.

Вместо осуществления столь дьявольского желания я разражаюсь трюизмами, поддерживаю обыденный трёп и еду домой на метро и автобусом, на сей раз не прикупив бутылки пива “Балтика.№6”. По прибытии ужинаю горячим харчо с изрядными мясными кусками, копченой курицей с помидорами и огурцами, употребив на десерт персик и огромную грушу. Кайф по лайфу! И пусть всю ночь льёт, как из бездонной бочки.

Сегодня - воскресенье. С описанного ливня миновало то ли две, то ли три недели. Газета именно две недели не выходила. Всем сотрудникам дали неиспрашиваемый отпуск без содержания. Большую часть его я провёл на даче.

Там тоже лили ливни с ужасающей монотонностью тюремного существования. Сейфовые двери основного жилища подчеркивали изолированность нашей дачной подлодки, трюмное уединение обитателей и неизбежное усиление моей клаустрофобии.

Хотелось в блеск витрин, в шумность ресторанных зал и в предконцертную какофонию консерватории! Хотя бы на посольский приём заглянуть. Мой английский смокинг так и пылится невостребованно в рижском платяном шкафу.

Неужели я завидую шестерёночной уверенности клерков разного уровня, уверенно снующих по зеркальной паркетности однообразных учреждений? Неужели мои 136 килограммов плотоядной массы сызнова подкарауливают аромат снеди, а, по сути, - это маскарадные ухищрения безжалостной мировой энтропии?

Я постоянно чувствую в себе склонность быть обворованным, обобранным, оболганным. Но как только всё начинало идти именно в эту сторону, как просыпалась жажда жизни, прямо-таки кошачья изворотливость, и я падал с неимоверной высоты непременно на четыре лапы, пружиня позвоночником.

Амёба в поисках дополнительной протоплазмы. Лишь жалкие удостоверения свидетельствуют, мол, их обладатель - журналист, писатель, опереточный академик. То-то и лето квёлое, пропитанное испарениями прелой небесной подмышки, подтекающей регулярно липкой потностью очередного ливня.

Природа, безусловно, безразмерная самка, четырехлапо ожидающая капканного щелчка, извещающего о поимке вожделенной добычи. Испытывает ли она хотя бы подобие угрызений совести? Или дожди и ливни всё-таки её безразмерные слёзы?

С каким бы удовольствием я бы уволился, зажил свободной жизнью советского пенсионера или заграничного рантье, только это уже никогда не сможет произойти. Конечно, всегда можно выйти “на улицу”, но сколько дней или недель удастся продержаться? Я ненавижу нищету гораздо больше, нежели рабство.

Писанина моя никому не нужна. Вернее нужна только единственному человеку, которого она поддерживает и из которого льётся столь же естественно, как небесная влага. Как это, наверное, благородно - испытывать смущение оттого, что совершенно незаслуженно обладаешь сокровищем. Сподобился Божьего дара, заплатив за это сломанной судьбой.

Свою характеристику, мол, писатель, я давно и многократно отработал и заслужил. Посмотрите мне прямо в глаза и немедленно окрестите: сочинитель. Что ж, что у меня уши аристократа, глаза гипнотизёра, нос отставного боксёра, усы рыночного торговца и губы наивного подростка. Всё равно я - вылитый сочинитель, даром, что кисти мои то и дело сводит судорога писчебумажного спазма. И это притом, что я давно не пишу от руки, дешевой шариковой ручкой, а словно заправская секретутка постукиваю по компьютерным клавишам почти всеми пальцами с коротко обрезанными ногтями. Ненавижу сидеть на цепи, и сам же цепляюсь за любую возможность провести время за монитором.

Лето на редкость однообразное, душное, как среднеазиатская кошма или южно-казацкая перина. Пульсация локтевых или височных артерий напоминает о недавних (или вскоре предстоящих) терактах. Женское соседство заставляет думать о шахидках, придерживающих свои обременительные пояса. Эта имитация беременности, разрешающаяся взрывообразным ливнем ржавых болтов и гаек, дважды противоестественна и вызывает тошноту.

Судорожно сглатывая остатки слюны, я пытаюсь не смотреть на целлюлитные туши окружающих тёток, не вдыхать запах отсыревшего сала и аммиака. Ненавижу толпу с её законами торжища и гульбища. Даже пиво наводит на меня тоску своим соломенным цветом и глазастой пеной, которая столь сродни человеческому отстою. Нет уж, надо пить только водку. Впрочем, если бы было больше денег, я бы пил коньяк “Henessy” или золотую текилу, слизывая с тыльной стороны ладони соль и закусывая лимончиком.

Недавно одна юная красотка была не прочь выпить со мной на брудершафт непременно мексиканской текилы. Впрочем, удовлетворилась отечественной водкой с шампанским. Грудь её на ощупь напоминала несколько разношенный от ударов жизни теннисный мяч, да и сама она, кажется, была неплохой теннисисткой. Что ж, девушка с веслом давно вышла из моды, эдакий спортивный антиквариат.

Увы, моей новой приятельнице не понравились мои глубокие поцелуи, и она, несколько раз откликнувшись на рулады мобильника, выбрала наиболее подходящий вариант и улетела на стремительной серебристого цвета “Альфа-Ромео”. Бета-Джульетта XXI века. Я даже не успел помахать ей вслед, тем более поцеловать на прощание в щечку. Впрочем, живя в одном городе, всё равно столкнёмся не в Доме журналистов, так на очередной презентации в ЦДЛ или в Доме кино.

Зачем только глаза мои различают идеалы других людей, они же, близорукие, уверены, что это - мои грёзы. Зачем только прорываются из меня стихотворные строки, прерывистые как дождевые струйки и обжигающие как самогон тройной очистки? Как только благоразумие начинает поучать меня, как следует себя вести, я немедленно поступаю вопреки нему.

Водитель “Альфа-Ромео”, мюнхенский призрак, увёз мой недописанный сюжет на другой край города, в душную ночь, пропахшую бензином и французскими духами, оставив меня на краю бездны под невидимым ливнем инфракрасных лучей, долетевших из другой недоступной галактики.

Что ж, придя домой, пропущу еще рюмочку-другую, заливая даже не горе, а некий на него намёк. Беда мудреца в том, что именно он способен мгновенно попасть в дурацкое положение. Ненавижу обывателей, судящих других по себе. И даже память моя сегодня устала от духоты большого города, когда призраки легко увозят самые сокровенные твои идеалы и мечтания.

Проснулся в ужасе от нескончаемого сна: я висел над бездной, раскачиваясь как маятник. Хорошо читать об этом в романах, но с моим испорченным с рождения вестибулярным аппаратом только в вестибюле прогуливаться, а пытаться сохранить равновесие, пусть даже и во сне невыносимо. Вспомнились вдруг ставшие давно родными слова из запретной в детстве книги: “Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты усаживаюсь я на самых низких её ступенях, как раз оттого, что часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких: оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет бывает слишком ярким”.

Небо сегодня чистое, ни облачка, только ветер, идущий упругой жаркой волной, подталкивает моё тело, заставляя искать укрытие. Придётся посидеть дома. Что ж, суббота, можно и расслабиться. Ключиком отпер дверцу почтового ящика и помимо обычной газеты вытянул сложенный вдвое листок бумаги с двумя закурсивленными надписями “Важно”. Развернув его, понял, что это один из вариантов “письма счастья”, только не написанный от руки, а набранный на компьютере (техника далеко ушла вперёд):

“Посылаю тебе это с пожеланием, чтобы всё действительно сбылось. И китайское наставление, и деньги.

Можно купить дом, но не очаг. Можно купить кровать, но не сон. Можно купить часы, но не время. Можно купить книгу, но не знание. Можно купить положение, но не уважение. Можно купить доктора, но не здоровье. Можно купить прописку, но не судьбу. Можно купить секс, но не любовь.

Китайское наставление приносит удачу. Оригинал хранится в Нидерландах.

Это наставление уже восемь раз облетело вокруг мира. И однако же на этот раз оно принесёт удачу тебе. После получения этого письма ты станешь счастливым. Это не шутка. К тебе придёт удача.

Перешли по почте или по интернету письмо тем людям, которые нуждаются в счастье. Не посылай деньги, потому что счастье не купишь. Не храни письмо более 96 часов, в течение этого времени его нужно переслать.

Несколько примеров того, что произошло.

Константин получил письмо в 1953 году и попросил свою секретаршу сделать с него 20 копий. Через 9 дней он выиграл 9 миллионов марок в национальную лотерею.

Карло, служащий, получил это письмо и забыл о нём. Через несколько дней он потерял работу. Тогда, осознав происшедшее, позднее он переслал это письмо, продолжив цепочку, и к нему пришёл успех.

В 1967 году Бруно получил это письмо и со смехом выбросил его. Через несколько дней у него заболел сын. Он отыскал письмо, сделал с него 20 копий и разослал их. Через девять дней он получил известие о том, что его сын выздоровел.

В 1987 году письмо получил молодой калифорниец, который заметил, что оно было неразборчиво написано. Он пообещал себе перепечатать его на машинке, однако отложил это на потом. То есть он не освободился от письма в последующие 96 часов. Позже он переписал и переслал его, как и было обещано, продолжив счастливую цепочку, и получил новый автомобиль.

Не забудь, не посылай деньги и не подписывай письмо.

Просто пошли 20 копий и подожди, чтобы увидеть, что случится через несколько дней.

Наставление это было написано миссионером с Антильских островов.

Я посылаю его тебе, потому что ты должен помочь ему обойти вокруг Земли. Пошли 20 копий своим знакомым, друзьям и подругам.

Спустя несколько дней ты получишь добрые известия или у тебя случится сюрприз. Это правда, даже если ты не суеверен.

Этот листок был послан в качестве удачи. Благодаря кому-то, кто любит тебя, счастье сохранится от твоей пересылки.

Удача придёт к тебе примерно в течение 4 дней после получения этого письма, которое предназначалось тебе.

Счастье пришло из Венесуэлы, и оно было написано Энтони де Крудом, южноафриканским миссионером. Теперь твоя очередь переслать его.

Посылай не деньги, а только его копии тем людям, которые могут нуждаться в счастье.

Не посылай деньги, потому что у веры нет цены.

Не храни письмо, оно должно покинуть твои руки в течение 96 часов.

Я прошу тебя послать копии, и ты увидишь, что случится в течение 4 дней.

Помни: не посылай деньги. Не забудь об этом письме. Это действительно действует”.

Прочитав это письмо, я задумался. Я вспомнил “письма счастья” моего детства. В них была настоятельная просьба переслать один рубль. Лет через десять стоимость счастья возросла, просили пересылать уже три рубля, а вскоре и пять. Инфляция, о которой тогда слыхом не слыхивали, набирала обороты. Такая первая советская “пирамида”.

В сегодняшнее, во многом виртуальное, существование общества деньги уже мало значат, важнее психологическая зависимость, ощущение незримой власти.

Я сижу дома, в тепле и сухости, а виртуальные ливни льют “по ящику”, заливая антиподов и недоступные в силу многих причин части земной суши. Только “письмо счастья” может преодолеть тысячи километров и поддержать цепочку людских усилий. Мой вклад, надеюсь, превысит 20 копий, но хорошо ли это с точки зрения морального равновесия? Не перетягиваю ли я на себя виртуальное одеяло воздаяния?

Шум ливня в телевизоре заглушает шорох моих шагов и шевеление мыслей. Наверное, удаче присуще презрение к обыденной жизни. Что там пыльные салфетки или неначищенные сапоги, в пылу вожделения жизнью можно и пожертвовать! Остаётся лишь вопрос: что потом?

Неожиданно спокойный тёплый день: ни палящей жары, ни стремительных ливней. Покапал грибной дождичек сразу после полудня, и тут же высохли размазанно-разбросанные водные капли, словно кто-то сверху вытрясал-вытрясал остатки влаги через решето лейки, да и бросил это занятие, осознав его бессмысленность. Кончилась водица, кранты.

А так недавно еще длинные прозрачные прохладные гвозди ливней приколачивали мешковину пыли к асфальту и редким газонам по всей округе, стараясь пригвоздить её поплотнее. Впрочем, солнце-гвоздодёр, выкарабкиваясь из-за туч, с хрустом и треском выламывало вколоченные стержни, и снова бархатно-плисовая тканина радовала глаз своим переливчивым отсветом.

Господи, только что думалось, что прохожу по жизни безучастным служкою, мало что успевая разглядеть и заметить в рыночной сутолоке своей продажной судьбы, разве что встречные женские взгляды, какие-нибудь кукольные ужимки, ну и, конечно, откровенный бабий наезд.

В ранней юности, в подростковом угаре я часто не мог справиться с химической реакцией вожделения, бледнел, краснел, терял дар речи, особенно в близком присутствии объекта влечения; не мог подавить своей чувственности, так и подбрасывающей над замшелой рутиной бытия. Отводил глаза в сторону, глядел исподлобья, повторял без конца банальности, одним словом, нёс ахинею.

Сейчас не то: я давно знаю наизусть, и выучил назубок все уловки, ужимки и прыжки кокетливых дамочек, нутряным чутьём осознавших оленье томленье по лани на чистой поляне. Колыхаясь, а впрочем, даже пытаясь сорваться с тугой натянутой невидимой лесы, эти мелкие и крупные рыбины, скрывая в толще тела переливающуюся самородным блеском икру, лишь вынужденно показывая оголённые белые свои части, навроде рук, ног или изящных маленьких ушек, пытаются утянуть на глубину самого неожиданного рыбаря, опутав его собственной же стойкой и крепкой леской.

Собственно, именно это самое - игра на перекатах, солнечные блики в окружающей воде, холод влаги, несмотря на тщательно подогнанную обувку, тяжесть близкой добычи в подсекающей азартно руке, дрожание длинного удилища, совпадающее ритмом с гулко бьющимся сердцем, податливое касание неизвестно чего неизвестно чем, сладкий полуобморок усталости - и ложится в заветную шкатулку памяти утомлённого прожигателя жизни.

И это притом, что работа отнимает почти всё свободное от сна и сладостных мгновений ничегонеделания время. Каторжное галерное шевеление вёслами, которые олицетворены то в шариковых авторучках, а то в клавишах современного компьютера, прерывается либо спонтанной ежевечерней пьянкой в кулуарах служебных нор, либо выходами “в свет”.

Подряд посетил некий очаг культуры, где маразм полупрофессиональных речей о давно почившем в бозе деятеле отечественного кинематографа несколько скрасил бурный поток красного вина, утрамбованного в бумажные фляги; затем отметился на слёте чернорубашечников, поющих осанну возможному будущему президенту и опасливо лягающих официального нынешнего вождя; наконец, добрался до дома литераторов, где малый зал едва вместил массу полузнаменитостей, рвущихся однообразно лизнуть, при всей внешней непохожести словечек и жестов, заезжего графомана, пообещавшего щедрый фуршет в ресторанном вестибюле. Вообще-то люди качества стремятся к малому, но на этот раз было явно не до философствования.

Выступления, то бишь облизывания, я благополучно пропустил, располовинив водочную полулитру с начинающим романистом, закусывая хмельно-жалящие глоточки паточно-слащавым шоколадом. А, рванув в застолье, обнаружил рядом с собой любительницу текилы, которая на этот раз благополучно тянула обыкновенную “горькую”, запивая алкоголь апельсиновым соком. Конечно, в пылу хлебосольного азарта можно пожертвовать пристрастиями, но жертвователь тогда остаётся навсегда снедаем сильнейшим искусом отшвырнуть от себя даже идеалы. Каждой жертве сопутствует отказ от самости, до самоотречения и самоотрицания.

Я немедленно предложил изготовить доморощенную “отвёртку”, смешав те же самые ингредиенты, но девушка отмахнулась, тем не менее благосклонно глянув мне прямо в глаза. Может, впрочем, мне просто почудился этот вызов в неожиданном развороте женской головки, в слепом поглаживании пальцев одной руки, держащей рюмку, другой с зажатой маслиной в троеперстии, или же никонианском двуперстии. Кто обладает величием, тот непременно стремится к простоте.

Как хорошо, однако, что я в предыдущем свидании ограничился банальными поцелуйчиками, не достигнув общепринятой цели! Голубая лагуна грёз открылась моему внутреннему взору со всеми её красотами вроде скученного кустарника, прикрывающего наиболее глубокую расщелину, или песчаных отмелей, загоревших до египетской неузнаваемости.

Наша встреча могла бы пойти в обычном кафейно-ресторанном русле, если бы не шум, гвалт и всеобщее броуновское перемещение гостей, осатаневших от трехчасового бдения-слушания друг друга. Фуга с вариациями.

Кто не живёт в возвышенном постоянно, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое, особенно, если его воспроизводят другие, а не он сам, вынужденный довольствоваться одним количеством. Однако моя прелестница вовсе не наигрывала свой аппетит, она, словно в ускоренном чарличаплинской фильме, сгребала и проглатывала всё, что лежало поблизости, в пределах мановения рук, а также успевала совершать набеги на весьма отдаленные части стола. Вообще, девушки обладают совершенно феноменальными способностями набивать свой желудок не только до отказа именно сейчас, но и впрок, так сказать, на вырост.

Вспоминаю вальпургиевы ночи презентаций на заре так называемой перестройки. Тогда люди, словно одержимые бесами, саранчой сжирали всевозможные яства. Сегодня у большинства имеющих возможность посетить на халяву обжорные ряды появились степенность и раздумчивость в поглощении как общеупотребительной закуски, так и различных лакомств.

Конечно, Москва - не Нью-Йорк, не Токио и не Париж с их фантастической живописью поедаемых натюрмортов; Москва - скорее Вавилон накануне крушения, дефолтом назовётся он или очередным путчем, зато классика мясных пирожков или грибных жульенов особенно хороша после “Гжелки” и “Русского размера”. Желать чего-то и добиваться этого всё еще считается признаком сильного характера и хорошего воспитания.

Однако несовпадение по возрасту, равно как и по склонности к той или иной азартной игре, весьма мешает совпасть в нецеломудренной разблюдовке. Губы любительницы текилы работали как хорошо отлаженный механизм. Зубы, иногда мелькавшие в проёме, исправно перемалывали пищу. Мне даже показалось, что я различаю струйку апельсинового сока, вперемешку с пищевой кашицей, текущую по пищеводу.

О, сладострастница, пьёт и пьет она до потери сознанья, ибо звезды долго горлом текут в пищевод, соловьи же заводят глаза с содроганьем, осушая по капле ночной небосвод! Дева явно не воспринимала меня настолько всерьёз, чтобы, в конце концов, полюбить меня надолго и безрассудно.

Рано ли поздно ли осушены были все ресторанные заводи, прелестница ускользнула то ли в кабинет задумчивости, то ли в очередную “Альфа-Ромео”, а я обнаружил себя в окружении дам крайне почтенного возраста, настойчиво требовавших в свою очередь мужского внимания и дружелюбной трепотни.

Донельзя испуганный, я бежал в ближайшее метро и, чуть погодя, уже в автобусе до самого дома, лакировал купленным в палатке бутылочным пивом свою разноцветную и разноградусную палитру.

Маленький пенный ливень, вспучиваясь, высовывал свою светлую шапочку и, не успев облить бутылку снаружи, сползал по внутренним покатостям, тараща глазастую пену, словно привидение, влипая и всматриваясь в запотевшее от усилий стекло.

Очередное утро встретило почти осенней хмуростью, мелким леечным дождиком и внезапно выросшими до высоты человеческого роста грибными шляпками зонтов. В отличие от лесных эти - городские - грибы ускоренно двигались в различных направлениях и только изредка скучивались на обочине, очевидно продолжая необходимый разговор.

Выглянув в окно, я решил никуда не выходить, включил радио на кухне, телевизор в гостиной, а сам присел к компьютерному столику и начал для разгону играть попеременно в шахматы и карточные игры. Игра не ладилась.

Стал листать журналы. Публикации читал с отвращением. Запущенный в начале перестройки конвейер по воспроизводству угодных журнальным чиновникам текстов давно гонял уже даже не вторичный, а третичный продукт. Возможно и я такой же бумагомарака, как авторы этих однообразных произведений; однако, мои излияния всегда либо исповедь, либо проповедь, во всяком случае они - не только добровольный отчёт, но и преодоление будущих козней.

С каким бы удовольствием я расправился с этим засильем ничтожеств, впрочем, чего ждать: личности в наше время так редки. Поглядишь сбоку: люди, занявшие очередь за бессмертием, на деле крайне злые, ведь злость - единственный способ выносить самих себя.

Была бы моя воля, а главное - небольшая рента (только на пропитание), давно бы поселился на даче, читал бы, писал и гулял бы с внуком по летней ли, осенней или зимней округе, стал бы энтомологом и ботаником, сравнивая виды бабочек, порхающих над местным разнотравьем, таковые же среди стрекоз, бесконечно барражирующих на подходящие стебли; следя за навозными жуками, глянцевито отсвечивающими бронированными щитками, и различной величины и расцветки кузнечиками.

Господи, тогда-то уж можно было бы успокоиться, смириться перед жерлом вечности, ожидающим меня всё надёжнее и сподручнее с каждым днём, с каждой минутой. Обладая подлинным величием, можно было бы довольствоваться архималым. Отвратительные физиономии мужчин и женщин не проплывали бы передо мной в своём тупом однообразии, донельзя похожем на размножаемые их обладателями тексты.

Я бы кормил зерном и хлебными крошками жилисто-когтистых белых курочек и кур-пеструшек, кривоклювых красногребенчатых разноцветных петухов и разнообразных парнокопытных, с первого взгляда ошарашивающих своей нечистоплотностью. Однако нечистоплотность моих оппонентов далеко выходила даже за рамки расшатанного Лемом и Саймаком воображения.

И погода была бы совершенно другой, под стать райской природе. Палило бы солнце, проплывали похожие на средневековые фрегаты кучевые и перистые облака, оберегала бы от чрезмерного зноя листва, а на расстоянии руки катились бы речные волны. Посреди этого великолепия прямо над головой летали бумажные змеи, стремясь взмыть максимально высоко. И так шел бы день за днём и год за годом. Жизнь в возвышенном помогла бы обрести подлинную свободу души, регистр самого широкого диапазона.

Ночью же, брошенной внезапно и повсеместно наподобие всеобъемлющего покрывала, удалось бы непременно рассмотреть на черном бархате небосвода колкие рисунки созвездий и одинокие крупные звёзды, мерцающие значительнее самых знаменитых бриллиантов.

Человеческий вклад в это нерукотворное великолепие мог бы выразиться во множестве стремительных фейерверков. Огненные колёса вертелись бы посреди рассекаемого мрака, лучи разлетались бы и связывались в пылающие снопы, отдельные трассирующие полосы пронзали бездонное ночное пространство и, попадая в невидимую цель, рассыпались на более мелкие осколки и искорки, заставляя досматривать до конца этот поединок света и тьмы.

Странное существо всё же каждый человек, олицетворяющий собою всё человечество! Словно утомлённое животное неизвестной породы смотрит подобный индивид на нерукотворные и рукотворные знаки непознаваемого мира.

Заклеймённые чуть выше проходимцы всех мастей, шарлатаны-гуманоиды морочат ему голову виртуальным могуществом псевдоискусства, а он доверчиво смотрит через искусственные очки на квазитворения еще больших идиотов, нежели он сам; подбирает крошки, упавшие со столов мерзавцев, разбогатевших на обирании более слабых хануриков; и жадно сглатывает их, принимая проснувшийся аппетит за жажду жизни.

Самооправдывается же тем, что если ранее он никогда не осознавал своего ничтожества, то, наконец, сподобившись осознания, может напрямую достичь величия и всепланетной любви.

Ничего, ничего, всё пройдет, пройдет время, пройдем и мы. Пройду и я, замахнувшийся на закладывание краеугольного камня новой творческой философии, нового миросозерцания, позволяющего возвести леса для строительства великолепного здания новой литературы. Лишь мелкая ночная звездочка мигнёт, словно бы смахивая слезу сразу вслед за усмешкой над очередным неудачником.

Я не настолько лицемерен, чтобы продолжать скрывать свое бессилие и слабоволие на освободившемся ристалище. Исповедь и проповедь всего лишь маски безродного существа, ослеплённого световой мощью творений своих предшественников, а красноречие только одна из форм болезненно-профессиональной болтовни. Жажда славы для одного из самых великих философов была в желании заблистать через триста лет, моя же - немедленно, ну, если не сразу, то - при жизни.

Лестница моих чувств недостаточно высока, отвращение к моим гонителям недостаточно сильно, рабская жизнь вполне приемлема, следовательно, нет мне искупления, и даже летний ливень за стеной дома сравним своим надоедливым шорохом и плеском лишь со струением, производимым в ванной комнате ржавым душем, не выключенным по случайному стечению обстоятельств.

С этими бесконечными летними ливнями, с этими многочисленными фуршетами я совсем забыл о письме счастья, о китайском наставлении, оригинал которого хранится в Нидерландах, а был прислан мне чуть ли не из Венесуэлы. Денег с неба мне не свалилось, оно и понятно, ведь размноженное мною письмо еще не обрело ни одного читателя помимо последнего переписчика, зато и бед особых не случилось, если не считать невнимания любительницы текилы.

Впрочем, и это возможно тоже к счастью, ибо иначе я был бы давно гол как сокол, истратив на кафе и рестораны те малые деньги, которыми обладал, ведь водка с шампанским с трех или даже с пятикратной наценкой разорят любого завсегдатая, вынужденного платить помимо себя еще и за объект вожделения.

Другой мой предшественник по литературной стезе, кстати, куда более изобретательный по части занимательного сюжета, тем не менее констатировал: “Вот уже восьмая глава, а нет ни характеров, ни действия, ни психологии, только скучное бормотание вконец исписавшегося автора”. И ничего страшного, сходная по созвучию книжка выдержала уже двенадцать изданий, и несколько лет тому назад при первом знакомстве вызвала у меня горячий интерес.

Более горячий, нежели нынешнее лето с его ливнями и ватной тяжестью в голове, когда все описываемые события, лица и даже всевозможные цитаты напоминают один и тот же дурно переваренный сон. Всегда утро или вечер, никогда полдень и никакого тебе производственного интерьера, а ведь автор продолжает трудиться не то в газете, не то в издательстве, а не только колотит двумя пальцами по клавиатуре современного множительного устройства.

Надо заметить, что гипнотическое влияние заоконного ливня напоминает, скорее всего, воздействие алкоголя, выпитого натощак. Неважно, водка это, текила или шампанское. Только хлопни рюмочку-другую, и сразу становится все равно - утро сейчас или вечер. Сумеречное сознание любит полумрак, тогда охотнее овладевают нами давно преодоленные понятия.

Вчера у меня умерла собака, вернее, я оплатил ее умерщвление. Черно-подпалый спаниель Фил с королевской родословной появился в моем доме лет шесть-семь назад, подкинутый дочерью всего на несколько дней, да так и задержавшийся здесь навсегда.

У него была трудная судьба, судя по скупо переданным сведениям. Сначала богатая любящая хозяйка, исчезнувшая в небытие не известно по какой причине, потом ряд злобных владельцев, один из которых, мужчина-алкоголик, имел дурную привычку, напившись, избивать пса всеми подручными средствами, в том числе пиная ногами.

Конечно, Фил был далеко не подарок. Когда он попал в руки дочери, она была вынуждена, уходя на работу, запирать его в коридоре, дабы не гадил по всей комнате, и к тому же обязательно в наморднике, потому что кобель начинал выть во всю глотку, как только оставался в квартире один, и выл, не переставая до возвращения хозяйки.

У меня он поначалу расцвел, у него появился друг, такой же американский коккер, только персиково-рыжеватый, Кубик и целый выводок кошек. Шли годы. Сначала поубавилось кошачье семейство, ушли в никуда (видимо, были разорваны в клочья стаями бродячих собак) Мурзик и Мухин, а потом был усыплен за старостью лет и другими причинами Кубик. Осталась только Муха, вынужденно кастрированная примерно в шестилетнем возрасте и превратившаяся из диковатой полусиамки в ласковую живую подушку.

Фил долгое время держался молодцом, он даже привык к моим поздним возвращениям и запаху алкоголя, который сперва вызывал у него стойкое отвращение и порыкивание. Примерно в половине таких случаев он даже выходил со мной на ночную прогулку. Однако всё хорошее когда-то заканчивается. Пёс сначала перестал сдерживать мочеиспускание, а потом, несмотря на частые выгулы, начались проблемы с дефекацией.

Наказывать его было бессмысленно, вылечить невозможно, и вот пришлось вынести жестокий приговор. Я вызвал ветеринаров с улицы Юннатов (улыбка природы). Конечно, можно было сэкономить и привезти собаку прямо туда, в поликлинику, но зачем мучить четвероного друга на последнем пути.

Пришли два молодых человека, обшаривая квартиру цепкими глазами. Затребовали надеть ошейник и подержать собаку, чтобы не укусила. Фил еще за день почувствовал приближение исхода, да я ему, собственно, и сказал всё прямым текстом. Я посадил его на разостланные на кухонном полу газеты. Двумя руками придержал за морду и ошейник.

Ветеринар ловко и быстро вколол содержимое шприца в живот. Фил сразу же ослаб, обмяк в моих руках. Я еще подивился, насколько он легкий. Он распростерся на боку всем туловищем. Ветеринар вколол второй укол и сказал, что дело сделано. Я расплатился за услугу, отдав около ста долларов. Несколько лет назад усыпление было в три раза дешевле.

Умершую собаку завернули в простыню, затем в черный полиэтиленовый мешок, опять в простыню и вынесли в машину. На газете осталось небольшое влажное пятно. Я скатал газеты и выбросил их в мусорное ведро. Так заканчивается собачья жизнь.

Трупы сжигают в крематории, где-то в Люберцах, прах не выдается.

Но и посейчас, отворив входную дверь, я все жду, что в ноги подкатит веселый живой клубок черной шерсти, и будет подскакивать, стараясь лизнуть в лицо. И еще я вижу Фила, сидящим в позе статуэтки и ожидающим моего выхода из магазина (я всегда брал его с собой на улицу под любыми предлогами, дабы увеличить количество выгулов). Взгляд исполнен достоинства, мудрости и, может быть, некоторой всепонимающей укоризны.

У меня было немало собак, начиная с 9-10 лет. Уже в Москве это третий пёс, в общем-то, подкидыш, но, наверное, самый любимый. Я ведь тоже подкидыш, так что мы с ним почти ровня, почти родня. В горле комок, но слёз нет, одни летние ливни оплакали очередную утрату. И никакие оправдания меня не утешают. С каждым прожитым годом мое одиночество только обостряется и становится почти тотальным. А также привычным, словно грабеж, воровство и убийство.

Я не могу смеяться, ведь я знаю кто я. Палач любимых животных. Даже когда я глажу и почесываю свою оставшуюся кошку, и чуть ли не мурлычу с ней заодно, все равно я знаю кто я. И себя тоже не жалко.

Вот сказал, что себя не жалко, и заколебался: как так? Неужели? Еще как жалко и себя, и духоту на улицах, и летние ливни, отскакивающие от потрескавшегося асфальта, словно жидкость от раскалённой сковороды; всего и не перечислить.

Побрился. Выгладил рубашку и подгладил костюм в полоску. Нацепил перстни. И отправился на тусовку, на объявление положения об очередной патриотической премии, кандидатом на которую будто бы являюсь.

Хрен с маком. Дадут себе. Вернее, возьмут себе, ибо я ни с какого боку-припёку не могу повлиять на её распределителей. Вот уже и состарился, и кое-что сочинил, а всё как-то не в центре литературной жизни, не во главе литературных рейтингов. Виню, конечно, прежде всего себя самого, хотя мои недоброжелатели никак не уймутся и не перемрут до единого. Словно многокорневой сорняк, какой-нибудь люпин, размножаются эти голубовато-розовые растения, ночные вурдалаки, альманашные бесы...

Жизнь взбесилась. Неожиданно принял чересчур “на грудь”. После патриотического фуршета переместился в бар ресторана “Хромоногий Пегас”. Пил в компании с полузнакомыми и вовсе незнакомыми посетителями. В сумеречном сознании прибыл домой. Видимо, на машине. Отдал за проезд все наличные деньги. Переплатил впятеро, не меньше. Зато очнулся без других материальных потерь. Цел портфель с книгами и газетами. Все документы. Даже неразбитые (sic!) очки обнаружились в портфельчике.

Дождь как шёл всю ночь, так и продолжился утром и днем. Отсыпался, зализывая моральные раны. Словно пёс, подрагивая всем телом и беззвучно поскуливая. В груди моей был настоящий ад. Пришлось это адское пламя заливать пивом. В очередной раз убедился в правоте любимого философа: чем ближе ты к полному охлаждению в отношении всего чтимого тобою доныне, тем больше приближаешься к новому разогреванию.

10.

Как сумасшедший ищет разум и как лихорадящий жаждет лёд, стремился я снова на люди, в шум и чад привокзального буфета. Благо, до отхода электрички в сторону дочкиной дачи было аж полтора часа. Кафе, оформленное в грузинском стиле, было полупустым. Поместившись с трудом на лавке, почти полностью вдавленной в стол, заказал хачапури, шашлык и 300 граммов водки. Принесенная закуска отдавала дымом и туземной экзотикой.

Железнодорожные пути, тянущиеся буквально рядом, за тонкой, чуть ли не фанерной стенкой заведения, навевали уныние и скуку. Предполагалась дачная сутолока детей и мамаш, целофанные поцелуи встречающих и отъезжающих, звонки складных велосипедов и рюкзачные груды прямо под ногами. Ан ничего. Не было даже слез, имитирующих летние ливни.

Сиротство мое было вымученным, словно плацкарта, выписанная на одно место сразу двум пассажирам. Водка оказалась паленой. Шашлык пережаренным. И лишь солнечный круг сырного пирога, хачапури, сиял вполне кавказской улыбкой.

Я вспомнил свое пребывание в Тбилиси тридцатилетней давности, обилие цветов, хачапури и вина при скудном наличии денег, ежедневное посещение республиканской библиотеки и визиты в мастерскую Ладо Гудиашвили, находящуюся по соседству. Мастерская была на втором этаже особняка, а на первом одна из квартир была снабжена табличкой бывших князей Багратиони. Впрочем, не бывает бывших дворян, это особая порода людей, как не бывает бывших коккер-спаниэлей или бывших овчарок. Конечно, порода может измельчать и смешаться, но экстерьер должен быть неизменен.

В экстерьере обнаруживается не человек, а всего лишь его экстерьер. Побороть свой экстерьер - значит, в большинстве случаев, только временно воспрепятствовать его излиянию и образовать закупорку, затор, и, стало быть, сделать экстерьер еще более опасным.

И нужно дорожить не только запонками или письменным столом, но, прежде всего, своей женой или девушкой, с которой встречаешься. Излияние чувств обязательно становится добродетелью. Ведь и домогание - это избывание счастья. А счастье - всегда лишь последний момент домогания, мой любимый философ не раз писал об этом. Главное человеческое счастье - самому стать сплошным голым желанием, и даже достигая исполнения - всё более мощным и обновлённым желанием.

Когда женщина сбрасывает платье, словно роща сбрасывает листья, нередко вместо тела обнаруживается плохо замаскированный капкан, из которого трудно вырваться даже под утро. И хорошо, если оставишь при освобождении клок кожи или фалангу указательного пальца. Чаще рискуешь потерять честное имя, последнюю недвижимость и алименты на 18 лет вперед. Внезапно раздается звон колокола, и судьба в женском обличье предъявляет неумолимый счет: “С вас причитается: итого”...

Можно причитать, вставать на колени, вспоминать былую ледниковую чистоту чувств и компьютерный запас памяти, неизрасходованный на чужие и собственные рифмованные строки, исход будет один. Можно сколько угодно хвататься за спасительный зонтик, всё равно летний ливень улучит момент и с помощью пролазы-ветра вырвет из рук трепещущее сооружение из металлических реек и упругой водонепроницаемой ткани. Ведь точно также как сумасшедшие стремятся обрести разум, так жарким одиноким летом необходим очищающий ливень. Разогревание новых чувств непременно предполагает предшествующее охлаждение.

Электричка, зацепив меня вставной челюстью вагонного входа, увезла в сторону дачи, переключив на время ход моих мыслей.

11.

Вспомнилась любительница серебряной текилы. Давненько же мы не созванивались и ровно столько же не пересекались на презентациях. Сердце ведь, как и желудок, нуждается в постоянном заполнении, иначе натощак ноет, поташнивает и настойчиво требует пищи.

Ах, эта старая и вечно юная проказница любовь! Словно профессиональная нищенка, в расчёсах и язвах, в беспрестанной трясучке, стоит она на панели и вымаливает подаяние. Проходящие граждане, откупаясь от возможного удара судьбы, подают ей нечасто и скудно, но таки скапливается хоть какая-то перемога, и вот уже выпрямляешь, было согбённый, позвоночник, снисходительнее поглядываешь на снующих туда-сюда людишек и замечаешь, что жизнь - неплохая, в сущности, штуковина.

Ритуальное самоубийство откладывается на неопределенное время. И как иначе: сегодня самоубийцы только дискредитируют самоубийство, отнюдь не наоборот. К чертовой матери посылается надоевшая эмоциональная диета, и начинается форменная обжираловка! Одна беда - обнаруживаешь себя на вагонной скамье, плотно стиснутым гуттаперчевыми туловами старых хрычовок, едко пахнущих пережаренным луком и прогорклым салом.

Впрочем, прореха на рубище неосуществлённого плотского желания мгновенно штопается курносым профилем блондинки, завороженно следящей за удаляющейся лесной перспективой в плохо промытом летними ливнями окне. Перебраться к ней поближе явно пока невозможно, и тем интереснее поглядывать в её сторону с целью вожделенной рокировочки.

Не забывается злая мудрость предшественника: домогание и есть подлинное счастье; притом, что удовлетворение нередко принимаемое за счастье на самом деле лишь последний миг домогания.

По вагону тем временем бредут в обе стороны продавцы-призраки с сумками, полными всевозможных причиндалов: самозатачивающихся бритвенных лезвий, примочек от фурункулов, анальных свечей, сверхпрочных презервативов, книжек с кухонными рецептами, плащ-палаток и электрофонариков, наконец, наборов микроотвёрток, без которых жизнь твоя очевидно давно потеряла смысл.

С мельтешением лицедеев всемирного шопинга меня окончательно примирила прикупленная со скидкой 10 процентов бутылка чешского пива, сваренного по австро-венгерской технологии то ли в Пензе, то ли в Пскове. Глазастая пена ячменного джинна, перетекая через ссохшийся пищевод в сжавшийся до зачатка воздушного шарика желудок, произвела своим шипеньем поистине чудодейственное воздействие. Счастье жаждущего - наслаждаться исполнением желания и сразу после исполнения наполняться (опустошаться) всё новым желанием.

Уже в поисках предохранительного резинового изделия отвлекся я от вожделенного курносого профиля, каковой, увы, незамедлительно исчез на ближайшей остановке, оставив только быстро растаявшее облачко импортного дезодоранта.

Опустевшая допитая бутылка, нежно прижавшаяся к правой голени, простилась с ней легким касанием и покатилась по наклонному полу к поцелуйно-бьющимся в истерике входным вагонным дверям.

Электричка встала как вкопанная. Снаружи меня ждала моя законная остановка, безлюдный полустанок с магическим названием “Драчево”, весь в полуразрушенных надолбах былых станционных строений, заросших полутораметровой крапивой и еще более высокими султанами цыетущего иван-чая.

Ждала освоенная многократным хождением проселочная дорога в рытвинах испарившейся ливневой влаги, испещрённая отпечатками козлиных копыт и оттисками автомобильных шин, обсаженная в незапамятное время дубами и елями, исправно роняющими желуди-гильзы и шишки-гирьки к услаждению очнувшегося глазомера.

Ждали домочадцы, дачная живность и шахматные строения благоприобретенной стараниями дочери и зятя усадьбы. Зыбкая гармония соразмерного настроению мироздания на 18 сотках садового товарищества “Горки-9”.

12.

Что еще следует мне сказать в заключение? Даже самый правдивый человек, в конце концов, приходит к пониманию, что он постоянно лжет. Сама природа подталкивает на этот косный и неукоснительно необходимый путь. Одна любовь правдива, но ей тем более не нужны слова. К тому же она слишком кратковременна.

И нужно ли ее описывать? В любительнице кактусовой серебряной текилы правдива в первую очередь и только именно текила. Ибо каждым своим поступком эта девушка лгала, совершенно не задумываясь о природе творчества. Но кто посмеет упрекнуть ее в несообразности и несовершенстве? Лишь опыт, сын ошибок трудных, да гений, парадоксов друг.

Каждый поступок создает нас штрих за штрихом, мгновение за мгновением. Он ткет нас, словно парчовый узор по канве времени, словно милая моя бабушка свой нескончаемый половик. И то правда: каждый поступок совершенно свободен, но одеяние, кокон приличия, необходимо сковывает.

Я ведь тоже несусветный идеалист: страстно взыскую справедливости, ищу во всех поступках логики, и любой свой аффект ощущаю как освобождение и облегчение. Ложь моя априори аморальна, ведь только стадные мнения исполнены нравственности и морали. Переживание же мое - ежесекундный кокон; словно созревшая гусеница распеленываю я свои радужные крыла и пытаюсь взлететь; ан перебинтован хотя бы сочувствием близких.

Поиски личного счастья смыкались с кратковременным ощущением радости. Летние ливни, словно неизбывное горе, прибивали мои крылышки к земле. Абсолютом радости был алкоголь, он как музыка обдавал абстрактным совершенством, и тем труднее оказывалось возвращение в грубую реальность.

Что же все-таки нужно для полного счастья? Солнечный луч в тесной комнатке, глоток колючего шампанского или пихтовый привкус пивной пены, но главное - любовь. Взаимная любовь, уточняю. Не купленная и не перепроданная. С ангельской улыбкой, растворяющейся в воздухе облачком дезодоранта.

И не надо излишне злословить по моему поводу. Если хотите насолить, просто скажите всю правду или хотя бы часть правды. Вонзите еще одну стрелу в новоявленного святого Себастьяна, который и так весь утыкан колючими подобиями и продолжениями указующих перстов словно игольница. Отметьте, мол, антипод сострадания, ибо настолько бесчувственен.

Одна надежда еще не изменила мне ни разу, сколько же раз я терял веру и любовь! Летние ливни секли мое бедное сердце, и тем счастливее казался отблеск дальней грезы, тем радужнее расцветала сушь. И скупой тревожный звонок жены из невероятного дачного далёка сулил даже по слепому мобильнику солнечное полыхание чувств.

Кто-то из великих обронил, что глупая женщина с добрым сердцем стоит высоко над гением. Насколько же выше умная над таким дурнем, как я?!

Будем прощаться. За окнами летние ливни сменились зимними. Через пару недель Новый год и новые упования на удачу и счастье. Смешиваю водку и вермут, добавляю клубничный компот и пью самодельный коктейль в ожидании скорейшего наступления года Синего Петуха.

13.

Душе моей, видимо, понадобился сухой лабораторный анализ непрекращающейся судороги бытия, спазматической боли разросшегося размышления, помноженной на немалую толику впечатлительности олитературенного субъекта, ведь чем сильнее и свободнее индивидуум, тем взыскательней его размышления, избирательнее любовь, в первую очередь к самому себе.

Вот ведь реальный сюжет под ногами. Или между пальцами. Но не осваиваю. Не моё. Может описать то бухалово, которое отгромоздилось позавчера? Но зачем это потенциальному читателю? У него такого добра своего не меряно.

Роднит меня с ним, читателем, только странное грозовое лето со скоропостижными ливнями, похожими на затяжные женские регулы. Природа, безусловно, безразмерная самка, четырехлапо ожидающая капканного щелчка, извещающего о поимке вожделенной добычи. Испытывает ли она хотя бы подобие угрызений совести? Или дожди и ливни всё-таки её безразмерные слёзы?

Недавно одна юная красотка была не прочь выпить со мной на брудершафт непременно мексиканской серебряной текилы. Впрочем, удовлетворилась отечественной водкой с шампанским. Грудь её на ощупь напоминала несколько разношенный от ударов жизни теннисный мяч, да и сама она, кажется, была неплохой теннисисткой. Что ж, девушка с веслом давно вышла из моды, эдакий спортивный антиквариат.

Кто не живёт в возвышенном постоянно, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое, особенно, если его воспроизводят другие, а не он сам, вынужденный довольствоваться одним количеством. Однако моя прелестница вовсе не наигрывала свой аппетит, она, словно в ускоренном чарличаплинской фильме, сгребала и проглатывала всё, что лежало поблизости, в пределах мановения рук, а также успевала совершать набеги на весьма отдаленные части стола. Вообще, девушки обладают совершенно феноменальными способностями набивать свой желудок не только отказа именно сейчас, но и впрок, так сказать, на вырост.

Лестница моих чувств недостаточно высока, отвращение к моим гонителям недостаточно сильно, рабская жизнь вполне приемлема, следовательно, нет мне искупления, и даже летний ливень за стеной дома сравним своим надоедливым шорохом и плеском лишь со струением, производимым в ванной комнате ржавым душем, невыключенным по случайному стечению обстоятельств.

И нужно ли ее описывать? В любительнице кактусовой серебряной текилы правдива, в первую очередь и только, именно текила. Ибо каждым своим поступком эта девушка постоянно лгала, совершенно не задумываясь о природе творчества. Но кто посмеет упрекнуть ее в несообразности и несовершенстве?

И не надо излишне злословить по моему поводу. Если хотите насолить, просто скажите всю правду или хотя бы часть правды.

"НАША УЛИЦА" № 96 (11) ноябрь 2007