Виктор Широков

РЕВИЗСКИЕ СКАЗКИ

1. КИРИЛЛИЦА С ИЗЪЯНАМИ

Сказка с постскриптумом

Однажды вечером известный в узких кругах столичный литератор Колюня Кроликов решил почитать перед сном что-то эдакое, свеженькое, эпохальное.

Сами понимаете, на всех уровнях обещанные новые времена, новые чаяния, новая Россия, опять-таки справедливо ожидаемые новые литературные имена и новые равноправные для всех возможности самовыражения.

Только-только он перебрал чувствительными пальчиками лежащие прямо под рукой четыре тома свежевыпеченной прозаической антологии, сочувственно вгляделся во вдохновенные десяти, а то и двадцатилетней давности фотографии участников, подсвеченные на лицевых переплетных крышках, любознательно заглянул в биографические справки, как почувствовал: "Крышка! Хана! Ему, любимому!"

Кроликова внезапно сморил удивительный сон.

И явился ему во сне почему-то бородатый классик, целенаправленно грозящий ему, блистательно-талантливому, указующим перстом и требующий непременного прочтения и подтверждения всех букв русского алфавита по порядку, так чтобы при узнавании ярко вспыхивали только что отсмотренные с завистью лица.

И почему-то особенно важна была именно полнота алфавитного бытия, ибо предчувствовалось, что может иначе Кроликов навсегда завязнуть в своем же циклопическом сне; может, ревизская душа, не найти выхода из-под крышки обрушившегося переплета, оставшись карикатурным крамольным кроликом с тонзурной плешью католического монаха, нарисованным впопыхах желчным пером наемного борзописца.

Показалось, что и мыслить-то он уже не может, словно заблудился он в лабиринте раз и навсегда подобранных тенденциозной составительницей имен.

Заблудился он во сне, похожем на туман, или в тумане, похожем на сон.

Как писал тот же классик (а Кроликов был не только коренной московский литератор, у которого не было предпочтительнее друга, нежели читатель, и ни какой другой радости, нежели общение с читателем, но и сам он был читатель заядлый и профессиональный до болезненных приступов): и что же?

Захлопнулась умственная дверь, исчезла путеводная тропинка, пропали светофорные буквы кириллицы в необходимой полноте, и бедному Колюне оказалось некуда и незачем идти.

Сон не заканчивался. Он как молочно-белый туман окутал Кроликова, и, казалось, запечатал ему не только глаза, но и все жизнетворные отверстия для прогона живительного кислорода.

А как же дальнейшая жизнь?

Как декларированные во всех декретах любимой отчизны свободные отправления всех ревизских душ без изъятия, непременных составляющих сегодняшнего электората?

Как самоотверженное служение своей великой стране, своему замечательному народу, наконец, своему пытливому и доброжелательному читателю, который у него (Кроликов это давно и точно знал) имеется не в единственном экземпляре, а хотя бы в пределах (10 000 экз.) подручной антологии?

Конечно, своим заблудившимся сознанием Кроликов помнил замечательное memento бородатого классика (дались ему, понимаешь, эти немереные щедроты да пресловутый салтык) о пропавшей еще в позапрошлом веке совести и непременных несчастьях любого гражданина, обнаружившего ее прибыток.

Но наш герой верил и в чудеса, даже ждал их. Что ж, что все вокруг изменяет и предательствует! Что ж, что все вокруг озабочено только поиском средств к выживанию, поиском спонсора и мецената, коим по нефтеопределению может быть лишь один скудеющий госбюджет!

Снова мы повторимся: Кроликов глубоко любил свою великую страну, любил ее бедноту, наготу, ее злосчастие. А чуда он ожидал от государственных людей, от человека если не с ружьем, то хотя бы с ноутбуком или антикварными счетами, поставленного на страже его писательских и читательских, а говоря высоким штилем, гражданских интересов.

Поэтому он прямиком направился в департамент культуры.

Где еще приветят и отогреют заблудшую родственную душу!

Где нальют стакан рассветного цейлонского напитка и поддержат в его скудеющем сердце труженика веру в обновление жизни!

Понятное дело, к самому господину министру он не мог попасть на прием немедленно, без предварительной записи, впрочем, и с записью это было дело непростое. И правильно, как говаривал незабвенный Горбачев! Есть на это чиновники низшего ранга, например, столоначальники.

Конечно, пришлось Колюне преодолеть стражей порядка и охранников всех мастей, обрести хитростью вожделенный пропуск в святая святых, в логово ратоборцев за все светлое и передовое, но на то и членский билет творческого союза, да еще и не одного, на то и дубликат другого бесценного груза, чтобы спадали оковы, рушились темницы, и встречала у входа вожделенная свобода, а братья по разуму подавали не меч, но вечное перо.

Бородатый классик бы всенепременно добавил: "На то и щука, чтобы карась не дремал!"

За дверью служебного кабинета Кроликова встретила сердитая секретарша неопределенного возраста и рой не менее озабоченных коллег по несчастью.

Среди них были и Калькевич, и Гордин, и Чаткин, и Жох-Жохов собственной персоной, все алкающие допуска к телу столоначальника и вожделенных грантов на выпуск своих бессмертных творений.

Очередь не двигалась. Оказалось, что столоначальник этот сам сидит в очереди на прием к своему непосредственному руководителю, который сам ожидает прием у...

И так до бесконечности, ибо последняя инстанция проводила запись очередного телеявления своему верноподданному народу, который, увы, давно не читал книг или читал их в предложенном составителями и редакторами, пришедшими на смену прежним цензорам-душителям, сегментировании либо однобоком освещении, но зато (народ!) обожал одно сплошное телевидение.

Кроликов ушел, как говорится, не солоно хлебавши. Он был одинок как последний глаз у идущего к слепым человека. Он был вынужден сам оставаться своим последним читателем, который к тому же грозил полным отступничеством и переходом на другие подножные жанры массовых развлечений.

Подавляющий порядок вещей, еще недавно устраивавший коренного и плодовитого литератора, стал невыносимей окружавшего тумана.

Оказалось, что все его коллеги, еще недавно дружески ободрявшие его на пути к словесному совершенству и мастерству, сегодня стали его же конкурентами не только в изящном слоге и в сумме договорного гонорара, который должен был определял все-таки ревизор-читатель, но и в толкании у узкой горловины денежного мешочка, вернее даже кармашка, к коему на практике допущен он не был.

То-то еще недавно он со смехом и бездумно читал у другого уже безбородого, зато седоусого критика о вечной антиномии: свой - чужой.

Тогда он был своим для большинства престижных изданий, а сегодня ни с того ни с сего вдруг почужел.

Просто сегодня фамилия его начиналась не с той буквы, разрешенной узким синклитом неуловимых властителей не столько дум, сколько душ. Ревизских душ. Электората.

Вернувшись домой, уставший Кроликов понял, что пора переквалифицироваться в дворники, ибо сегодня даже сиятельные князья не чураются физического труда, предпочитая его даже карьере телеведущего.

И не столько страха ради иудейска, сколько повинуясь внезапной прихоти темперамента, Колюня выдернул компьютерную "мышь" из узлового сочленения и выбросил в открытую форточку с 12 этажа крупнопанельного дома, где обладал (совместно с супругой, театральным критиком по совместительству) однокомнатной квартирой.

Туда же воспоследовала и вся клавиатура, увы, с тоже западавшими с некоторых пор буквами. Точно теми же, что и в злосчастной антологии. По прихоти слепой (или излишне зрячей) фортуны среди них, в центре, были и буквы "з", "л" и "о".

Справедливости ради отсутствовали также буквы "ж", "ф", "ч", "ц" и "я". Но они не складывались в такое удачное смысловое определение деятельности лиц, причастных к появлению данной печатной продукции.

Post scriptum от автора:

Само собой разумеется, что все написанное выше - не более как сказка.

Как и завещал высокочтимый бородатый классик.

Никакого Кроликова, увы, нет (впрочем, боюсь, позвонит один мой чрезвычайно мнительный приятель и заявит, что Кроликов - это он) кроме как на газетной бумаге, а его прототип, к счастью, куда более благополучный субъект.

Вот только в четырехтомную "Прозу новой России" (М.: Вагриус, 2003) не вошли, увы, писатели, чьи фамилии начинаются на вышеупомянутые буквы, как-то: Т. Зульфикаров и А. Яхонтов.

Да и ряд других позиций четырехтомника, на мой взгляд,  можно было бы и следовало бы усилить произведениями П. Алешкина, Л. Бородина, А. Варламова, В. Галактионовой, Д. Галковского, З. Гареева, Г. Головина, В. Дегтева, В. Ерофеева, С. Есина, А. Кима, В. Крупина, Ю. Кувалдина, Ю. Полякова, М. Попова, Г. Пряхина, Р. Сенчина, А. Сегеня, С. Сибирцева, И. Тарасевича, А. Терехова, А. Трапезникова, В. Шаргунова, И. Штокмана.

Каюсь, назвал только столичных литераторов, а ведь "Проза новой России" (впрочем, провинциалов в ней тоже кот наплакал) предполагает воистину всероссийский охват.

Составительница предпочла тиражировать практически один и тот же круг авторов своего издательства. И как говориться, исполать бы.

Если бы деньги на этого высокотиражное издание не шли через министерство культуры РФ из кармана налогоплательщиков.

Нас с вами, которые далеко не всегда согласны с выбором коммерциализированных издателей. Чтобы тому же издательству "Культура" (или любому другому государственному предприятию) не дать эти деньги и возможность объективно представить картину новороссийской литературы!

А министр культуры, заверив в своем предисловии, что "в антологии, как и в современной художественной реальности, нашлось место для всех - традиционалистов, сторонников великой русской романной (?!) традиции Х1Х столетия (и это чувствуется даже в коротких текстах), экспериментаторов, опирающихся на модернистские искания начала века ХХ, постмодернистов, игриво использующих предшествующее наследие, приверженцев нового журнализма, неоклассиков и всего прочего с неизбежной приставкой "нео".

Место нашлось для всех, да не для всех. Снова антиномия свой - чужой помешала.

Поздравляю Вас, Михаил Ефимович, видимо в пылу самодостаточности соврамши. Вон сколько не вошедших в антологию замечательных авторов из различных литературных лагерей мы отыскали.

Наверное, следовало бы и по качеству самих антологических текстов пройтись, да места мало. Следует оставить под сочинения других обездоленных литераторов.

 Отступники же и переметные сумы в отечестве не убывают.

А так как и во всем остальном все обстоит благополучно, и как написал все тот же неутомимый министр, "не надо беспокоиться о национальной идее" (в смысле: когда благополучно выходят подобные издания), то не для чего было и огород городить, в чем автор и кается еще раз чистосердечно, с толикой помощи бородатого классика, которого все давно конечно узнали.

2. КРИВОДУШНЫЙ ГУСЬ

Гусь, конечно, не орел, но тоже птица серьезная. И посадка головы у него гордая, и шея длинная, опять же крылья имеются. А уж как зашипит и набросится, да начнет оперенными мослами колотить, - не дай Бог! В детстве попадал я не раз в подобные переделки и только тем и спасался, что никогда не трусил, шел своей дорогой дальше да еще сооружал из пальцев рогулю. Тем оборонялся.

Наш несравненный гусь, о котором чисто конкретно пойдет разговор, не только очевидно ценил поговорку: "Гусь свинье не товарищ", но и на прочую водоплавающую птицу глядел с пренебрежением. Он гордился своими необыкновенными способностями (как же, человеческую азбуку одолел!), своими литературными достижениями и положением на Олимпе (как ему грезилось и казалось).

Как говорится, гусь, о котором мне поневоле пришлось задуматься, тот еще гусь!

Родился он за тридевять земель от столицы, где сейчас обитает, поблескивая пластмассовыми очечками. Рос, матерел, учился, стал пописывать литературную критику, и даже романы тискать. Это тоже "исходя из правил журналистского почтения к фактам".

В 60-70-е у него вроде наличествовали и "способности", и "идеалы", считал себя "новомировцем"...

Защитил кандидатскую и докторскую, остепенился стало быть. Несколько десятилетий преподавал в Литературном институте, стал профессором.

Пора бы и на лаврах почивать. Стал наш гусь аксакалом. Перья серебром отливают. Но уж точно на беду многих выбрали (впрочем, к тому же слыхивал я, что не совсем праведно, но да то - слухи, дескать вполне мог опередить его по очкам не менее известный Топтыгин) гуся председателем писательской организации. И в этом, собственно, ничего плохого.

Пока суд да дело грянула на Руси перестройка. Отошел гусиной стае домик изрядный, трехэтажный, не трущоба какая-то. Большую часть которого сдали в субаренду, и тут уже другое дело пошло. И денежки даровые неучтенные капают, и работы особой нет. Писатели, они ведь как дети, стравишь их друг с другом, вот и заняты.

Сам гусь писать высокохудожественные произведения, видимо, подустал, опять же времени явно не хватало. Надо в присутствии бывать, вести тары-бары с приспешниками да подхалимами. День ли, вечер - бесконечные чаепития, благо, поводов искать не приходится.

Плеснет себе гусь напиток покрепче, и жизнь вообще кажется птичьим раем. Печенка гусиная крепка, что хочешь выдержит.

Хорошо сидится с певчими и кравчими. Бурчит гусь себе под нос песни любимые. Особенно часто "Летят утки". Символическая любовь. Позже станет понятно, почему и газетные "утки" с руки окажутся.

А пока ни с того ни с сего, а может, только мне неясно, померещилось гусю, что он так справно живет, как в старину одни крупные помещики живали. Дворни полные хоромы, вороны сплетни приносят, попугаи, развлекая, кувыркаются да любую чушь повторяют, канарейки подпевают добросовестно. Правда, ястребов, коршунов да соколов, как ни хочется, в бессонный дозор не вышлешь, все же гусь далеко не орел.

Вот и стал он через номер в своей карманной газетке твердить, что давно пора СВОЮ дивизию завести, чтобы недругов пугать. А от чрезмерного приема "горячительного" как-то разом возможно и "крыша" поехала. Не только чертики зеленые примнились, но и "идеально поставленная информационная сеть" у коллег из БОЛЬШОЙ газеты. "Вампиры, бродячие трупы и сплошной мат" стали покоя не давать.

Стал гусь нервным, озабоченным, обеспокоился, как бы ему такую гадость придумать, чтобы с ним окружающие стали еще больше считаться. А так как советники у него одни холопы, то ничего лучшего, нежели пасквили сочинять, наветы фантасмагорические не придумалось.

Тут и конкретный повод подоспел. Печататься-то все равно хочется, как говорится, где ни попадя, отдавая, что под рукой. Гусь и передал в редакцию БОЛЬШОЙ газеты свои дневниковые записи сорокалетней давности. Не шедевр, однако, любопытное свидетельство давнего времени (в том числе и о гусиных наклонностях). Ваш покорный слуга сподобился готовить материал в печать, для пояснения кроме того предисловие у столь важной птицы испрашивать. О чем и свидетельствует датированный факс.

Незаметно прошло три месяца. Но у гуся, как видно, каждый день как на войне за два шел. Промедление дико раздражало. Опять же каждый день и вечер чаепитие с заединщиками, вот кровушка и закипела.

Решил гусь проучить БОЛЬШУЮ газету. Настропалил своих подручных, подготовил укольчики побольней и затих.

Когда гуся в редакцию пригласили верстку вычитать, он примчался ни свет, ни заря, прелюбезно согласился с небольшой косметической правкой (дабы текст был более внятен), завизировал "полосу", наговорил комплиментов и полетел восвояси премного довольный по виду, но оказывается, лелея мщение.

А ведь мог бы для чистоты исполнения снять публикацию "дневника", тогда и замах был бы сильнее, и удар точнее. Но ведь так хочется порой многомудрым птицам и на елку влезть, и перышки не помять, и опять же гонорар у "вражин" выполучить, чтобы еще слаще жилось.

Вот такие бесподобные гуси водятся еще на белом свете! Вместо если не человеческого, то хотя бы птичьего "спасибо", обязательно необходимо им с бреющего полета полить хоть кого-нибудь накопившимся пометом.

А фантазия у гуся и его замшелых подручных голубят весьма примитивная: будто бы главная помеха их жизни и деятельности всевозможные журналисты-оборотни, на которых, увы, уже осиновых колов не хватает, улыбчивые соперники-критики с рюмкой в руках (словно сами только из стаканов пьют!) и не держащие своего слова (диктофоны надо бы применять) ловкачи.

Да, послушаешь подобного облезлого гуся, и сразу станет неловко от такого пернатого лицемерия.

Так бы и залепил в ответ: "Ну, нет у тебя, голубчик, терпежу, так и не надо свои творения подсовывать. Они вполне могут еще сорок лет полежать под спудом". Но нельзя, профессиональная этика обязывает. А гусь-профессор беззастенчив и выражается так, как давно на рынках не решаются, ибо могут и в лоб получить. Такой язык им гораздо более понятлив.

Все-таки следовало бы задуматься подобным птицам, что не вечно им столоначальниками быть, существует ведь и ротация (во всех смыслах), а то ведь и дивиденды отобрать могут, и газетку карманную. Тогда и замшелые голубята нового хозяина обретут. А то и друг друга изводить начнут.

Хотелось, чтобы сказка эта послужила подобным гусям уроком. Как говаривал один бородатый классик, и просвещение гусям не впрок, и сами они просвещению вредны. Ведь давно уже даже гусиными перьями никто не пишет. То ли несовременно, то ли брезгуют.

Прогресс, к счастью, все-таки существует. Старое со всеми недугами и позором отмирает, а молодое чистосердечно входит в положенную силу.

P. S. Приношу искренние извинения далеким от подлинного конфликта читателям за сказочный интерьер. Те же, кто в курсе, надеюсь, согласятся, что бил я не в бровь, а в глаз. Оттеняя гусиное криводушие.

"НАША УЛИЦА", № 2-2004