Виктор Широков

В ДРУГОЕ ВРЕМЯ

В ДРУГОМ МЕСТЕ

роман

ТОЧКА

Дневник перформансиста

Много могу я насчитать поцелуев с тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, столь прелестного воспоминания.

А. С. Пушкин "Капитанская дочка"

1

У Владимира Михайловича выдался тоже очень неудачный день. Он проснулся, увы, не дома в своем любимом кабинете, уставленном по периметру стеллажами с книгами, а в большой квадратной комнате, где в две шеренги стояли 12 никелированных кроватей. Он попытался встать, хотя бы приподняться, однако ноющая боль в правом плече заставила его не менять положение. Тупо саднило и лицо. Когда проявляешь характер, не перепутай негатив.

Уставясь близоруким взглядом в высокий когда-то активно белого цвета потолок, Владимир Михайлович попытался вспомнить, как он сюда попал. Вспомнился предыдущий день, вечер, внезапная пружинно-сжатая пьянка с новыми партнерами, затем - смутно - загрузка в попутную машину и - полный провал.

Владимир Михайлович осторожно огляделся. Отсутствие очков мешало рассмотреть предметы в их реальной отчетливости. И тут его пронзила радостная дрожь сиюминутного существования; поочередно закрыв глаза, он понял, что они - глаза - целы и зренье со всеми недостатками в полном порядке. Крупный план учитывает любую мелочь.

В очередной раз подвигав головой и опять пересчитав кровати, Владимир Михайлович отметил, что лежащие на них очертания фигур подавали некоторые признаки жизни. К спинкам кроватей были приделаны металлические конструкции с блоками и гирями.

- Все ясно, я - в травматологическом отделении, - подумал Владимир Михайлович опять-таки с некоторым облегчением. Ситуация прояснялась. Пошевелив руками и ногами, в особенности - пальцами, он отметил, что и тут полный порядок. Э, нет, неполный, правая рука не поднималась. Не было ни боли, ни каких-то ощутимых снаружи дефектов, но рука не поднималась и все тут. Кисть тем не менее свободно сжималась и разжималась. И Владимир Михайлович неожиданно безмятежно уснул. Сновидения всегда зависят от положения спящего.

Сон, приснившийся ему, был настолько реальным продолжением внезапной больничной жизни, что ему показалось, что и не спит он вовсе, а действует по законам здорового бытия. Спешит забраться в лифт, довольно большой вместительный ящик с оконными вставками, и этот неуклюжий дромадер, изрядно поскрипывая всеми шарнирами, блоками и металлическими тросами, удивительным образом перемещается вверх и вдоль высотного здания наподобие МГУ, беспрепятственно проходит в арки и немыслимые завороты, почему-то не внутри здания, а снаружи, раскачиваясь от ветра и собственной тяжести.

Владимир Михайлович вспомнил, что он панически боится высоты и этот испуг, возникший из прежней жизни, дал ему понять, что он все-таки спит, а не функционирует по обычным законам, но неумолимая связь происходивших событий властно оттянула его от размышлений и заставила задуматься над происходящим вокруг. В лифте этом были еще какие-то чужие люди: пожилая женщина, девушка, еще кто-то, но явно не жена и не дочь, не мать и не соседки; и люди эти, контактируя с ним, тем не менее оставались как бы за кадром.

Лифт остановился у окна высотного здания, но не точно напротив, а как-то неудобно, и надо было раскрутить лифт, раскрыть двери и каким-то образом влезть в закрытое окно, которое никто давно не раскрывал, что было вполне понятно по облупившейся, частично осыпавшейся белой краске, висевшей чешуйками на деревянных переплетах окна, по отскочившей замазке, так что стекла придерживались только проржавевшими гвоздиками; и было совершенно ясно, что открыть это окно не представляется никакой возможности и надо выдавливать стекло внутрь, бить голым кулаком, потому что в руках ничего не было: ни "дипломата", ни сумки с книгами, ни на худой конец зонта. Когда снится действительность, трудно не проснуться немедленно.

Тут пугающий сон, наконец, прервался, и Владимир Михайлович почувствовал, что его легко и бережно, и в то же время настойчиво потрясывают за здоровое плечо.

- Больной, к вам пришли, - выронила явная медсестра в рвущемся по выпуклостям, застиранном, когда-то белом халате, и Владимир Михайлович увидел в дверном проеме встревоженные лица жены и дочери, несмотря на ранний час пришедших его навестить.

Обе его "цыпочки" были необычно бледны, ненакрашены, на лице жены блуждала такая же виноватая улыбка, как и на лице самого героя нашего повествования, что им самим ощущалось по странной стянутости всех лицевых мышц, а глаза дочери, и так довольно выпуклые, походили сейчас на два биллиардных шара, по ошибке одновременно промахнувшихся в лузу.

- Здравствуй, любовь моя! - потянулся Владимир Михайлович

и осекся: двигаться было затруднительно, особенно в правую сторону,

к двери.

Женщины втиснулись в проем и присели на тот край кровати, который был со стороны его здорового плеча.

- Здравствуй, дорогой! Как ты себя чувствуешь? - одновременно заботливо и строго спросила старшая гостья. А младшая погладила

Владимира Михайловича по свалявшемуся редкому чубчику: "Привет, папочка!"

Женщины стали выгружать провизию: апельсины, бананы, мандарины, яблоки, джемы и конфитюры, бутылки с минеральной водой.

- Куда это вы столько? Что меня здесь полгода держать будут? - попробовал сопротивляться Владимир Михайлович, но тут же и сдался, тем более что на соседних кроватях все пришло в движение, народ стал обнаруживать свое присутствие и через одну-две кровати выныривать эдаким волосато-расхристанным чучелом, любопытно зыркая на припасы глазами.

- А что говорят врачи? Долго меня продержат? - невольно понизил голос Владимир Михайлович, уже не соображая, что вряд ли может быть внятный ответ в столь ранний час.

- Сказали, что дней десять точно, ведь через неделю только швы снимут, - ответила жена, обиженно глядя в сторону.

- Что случилось? Почему я здесь? Какие швы? - уже почти шептал Владимир Михайлович.

- Это тебя спросить надо. Приехал в 2 часа ночи, весь в крови.

Собака учуяла, залаяла. Я открыла дверь, а ты стоишь в коридоре на четвереньках и поллица нет. Крови вытекло не меньше литра. Все пальто в крови, засохло, как ковер бобриком. Спрашиваю тебя: Вова, что случилось? А ты мычишь: М-му-рзик, я тебя люблю! И тут же - хрясь - лицом в пол, в кровь свою бьешься. Хорошо, Златка помогла. Умыли мы тебя, как могли, такси поймали и в Склифасовского. Скорую-то неизвестно сколько ждать. А здесь тебя зашили, нос собрали. Сказали, что отделался ты легким испугом, только потом нужно будет косметическую операцию на лице делать, пластику кожную...

Владимир Михайлович с ужасом вспомнил, как он доехал до дома, впрочем не вспомнил, домыслил и мысленно же перекрестился, что, попав в аварию, сразу же потерял очки от страшного удара в лобовое стекло и тем спас глаза. А что он - без глаз - и так полуслепой, а чтение и письмо - две его профессии, и забыл, что сам когда-то был медиком, подавал надежды, как положено вспоминать о том времени. Сейчас он, критик и переводчик, лежал в общей палате и только что не хрюкал от обиды и недоумения. Главная мысль была: отыскать главную мысль.

- Все, бабоньки, уходить пора, - неслышно возникла та же полная медсестра. - Сейчас обход пойдет, профессорский... Приходите вечером в семнадцать часов.

- Что принести? Чего хочется? Может, огурцов солененьких? - на прощанье повернула повлажневшие глаза жена.

И Владимир Михайлович, весь подобравшись, выдохнул наитием, нутром своим почти взвыл: "Книг принеси и бумаги с ручкой. Да, лучше захвати-ка ты мой дежурный чемоданчик".

"Дежурным" чемоданчиком именовался у них в семье старый "дипломат", атташе-кейс, в котором хранились неимоверно важные для хозяина записки, блокнотики, перемешанные рукописи, из которых он грозился создать шедевр последние 20-30 лет и никак не мог расстараться хотя бы разобраться с бумагами.

- Хорошо, - просто закончила разговор просто жена. И обе-две с дочкою выкатились они из палаты, оставив после себя аромат летнего облака, брызнувшего на пожухлую траву энергией жизни и оздоровления.

Утро и день прошли в сумасшествии тихом. Профессорский обход напоминал скорее набег: в палату втекла-влетела шумная орда кочевников в белых халатах. Большинство было занято своими делами: они переглядывались, переговаривались и похохатывали над чем-то не имеющим решительно никакого отношения к скорби и врачеванию.

До глубокой мысли надо подняться, следовательно к высокой мысли следует опуститься. Профессор, словно полновластный нойон, в традиционном медицинском колпаке, тем не менее, сшитом наособинку, благосклонно выслушивал неуверенные или наоборот молодцеватые рапорты своих подчиненных, изредка горделиво вскидывая маскообразное старческое лицо и, зажмурив глаза, утвердительно или отрицательно покачивал головой. Ложь и в кривом зеркале безобразна.

Около Владимира Михайловича ватага даже не приостановилась. Он не сумел подслушать даже намека на свое бедственное положение. Потом были несложные процедуры, таблетки. Уколов, к счастью, не назначили.

До обеда время тянулось медленно. Состоявшееся перекрестное знакомство с остальными одиннадцатью ревноапостольными страдальцами особой радости не принесло. По причине отсутствия очков Владимир Михайлович видел только смутные очертания фигур да слышал и то неотчетливо тот или иной голос. "Чушь это, что слух обостряется у слабовидящих", - афористически подумал он: "Или должно пройти немало времени для подобного самосовершенствования".

Разговаривать не хотелось. Нелепо петь для глухих и писать для слепых, будучи временно немым и безруким. Изнутри отчаянно скребся, стремясь выцарапаться наружу, дурнопахнущий зверек запоздалого раскаяния. О, сколько раз бесполезно бился и метался он по грудной клетке нашего героя! Если бы можно было эту энергию да в литературный труд, Владимир Михайлович непременно стал бы автором многотомного собрания сочинений, тогда как на сегодня у него за душой была только жалкая стихотворная брошюрка, изданная более двух десятков лет тому назад в городе детства и юности, славном городе П. на великой русской реке К., в которую по уверениям современных ученых впадала сама Волга; да несколько десятков газетных и журнальных рецензий, сработанных в основном в начальные годы столичного житья. Увы, пища больше нужна желудку, чем для мозга чтение книг.

Кормился Владимир Михайлович главным образом за счет жены, которая была кандидатом философских наук и не стала доктором в основном из-за семьи, тратя время и силы на преподавание и даже частные уроки, стремясь побольше заработать. Впрочем, он числился не только членом ССП, но и членом ряда редсоветов, где порой удавалось сшибить копейку-другую, а также регулярно участвовать в халявных банкетах, откуда он порой приносил домой две-три сдавленные и слипшиеся конфетки. Впрочем, с миру по кирпичу - нищему каменный мешок.

Больничный обед был традиционен: жиденький супчик, где рисинка гонялась за рисинкой, якобы паровые котлеты с осклизлыми макаронами и спермообразный кисель. Владимир Михайлович по инерции проглотил все составляющие обеда в мгновение ока и снова заснул. На этот раз ему привиделись рыбы, причудливые раковины, сам он ступал по дну гигантского аквариума, босой и почему-то с авторучкой в руке.

И снова его видения прервали нежные расталкивания.

- Так ты все на свете проспишь, папочка! Вставай, принимай свои заказы, - уже безмятежно-радостно тараторила дочка, протягивая испрашиваемый кейс. Жена молча положила на прикроватную тумбочку дополнительную пачку финской бумаги и несессер с авторучками.

Владимир Михайлович как заправский классик любил знатные письменные принадлежности, знал толк в культуре письма, вообще организации быта и в славные застойные годы с щепетильным тщанием наклеивал высокохудожественные марки на почтовые конверты (причем его адресаты вряд ли догадывались, что сюжеты этих марок специально подбирались им либо в пандан содержанию и настроению письма, либо резко напротив - по принципу "накося-выкуси"). Параллельно с вкусом к шикарной жизни Владимир Михайлович несомненно страдал синдромом Плюшкина и наряду с нередким ресторанно-книжным мотовством на утаенные от супруги гонорарии был мелочно прижимист и скуповат даже для себя любимого: так он обожал писать свои, к сожалению недооцененные современниками шедевры на обороте ненужных рукописей и машинописей, гранок и версток, всегда откладывая случайно залетевшую импортную бумагу или необыкновенный заграничный ежедневник, врученный обязанным чем-то ему субъектом, на потом, которое так никогда и не наступало или при первых проблесках этого светлого дня выяснялось, что искомый год давно прошел, и надо ждать теперь 7-8 лет для нового совпадения чисел и дней недели, а мелованная бумага тем временем была порой почти полностью израсходована безалаберной женой-философом на серьезные хозяйственные нужды вроде стряпни или печенья или же дочка в своем художественном рвении измалевала драгоценные листы фломастерами и акварелью.

Глянув еще раз из-под кустистых бровей на вожделенную пачку бумаги, наш герой хотел было выговорить своей дражайшей Марианне Петровне, которую дома он по-свойски ласково и бесцеремонно звал просто Манной, добавляя иногда сюсюкающие эпитеты "небесная" и "земная" (примерно так: Манна ты моя небесная! Что может сравниться с Маннушкой моей!), смотря по настроению, но опомнился и только плотнее надвинул принесенные дымчатые очки на свои холеные породистые уши.

Зверек раскаяния опять пустил в ход свои коготки, и Владимир Михайлович промычал нечто долженствующее изобразить крайнюю степень благодарности и царственно махнул левой рукой, мол, присаживайтесь, мои дорогие. Но так как все соседние фигуры были не только во всеоружии внимания и на стреме своекорыстных интересов, но и недвусмысленно пялили глаза просто потому, что за неимением медперсонала прорвавшиеся сквозь баррикады вахт и постоев навещающие были общедоступным развлечением (еще, правда, существовали анекдоты и тому подобная травля после 23 часов в предсонной блаженной полутьме), то женская парочка предпочла минут через десять удалиться, пообещав больному навещать его ежедневно и чуть ли не дважды в день.

Скромные лобзания в щеку страдальца довершили торжество церемонии, и Владимир Михайлович остался наедине (несмотря на известное многолюдье - 12 душ в палате) с цепким зверьком, снующим из желудка в пищевод и обратно, а также с множеством причиндалов, переданных из дому.

Первым делом он наловчился достать из чемоданчика затрепанный черный томик, уже неоднократно читанный, и устремился в новое изучение раритета, предвкушая, как удачно можно распорядиться временем вынужденного пребывания в больнице. "И пораженья от победы ты сам не должен отличать" - чуть не пропел он вслух стихи любимейшего с юности поэта. Чтение томика с перерывами на лечебные процедуры и приемы пищи заняло полных два дня, описание которых здесь не приводится в целях экономии печатного места и внимания потенциального читателя, впрочем, оба-два походили на первый день, как бобовые зерна или же отпечатки с одного и того же клише, разнясь только тенденцией к спаду внешних раздражителей и все большим сосредоточением на предстоящей литературной работе. Нужно родить множество мыслей, чтобы запомнить хотя бы одну.

Владимир Михайлович, фигурально выражаясь, парил в небе своих новых замыслов, но если обычно в предшествующей аварии жизни парение ограничивалось традиционной российской маниловщиной, то нынче, прикованный к галере необычайно грандиозно-новой для себя литературной формы (долгожданного романа, который, как потом окажется, он будет переписывать не менее двенадцати раз, после каждого прочтения рукописи ее явными и косвенными участниками) наш труженик судорожно молотил веслами эмоциональных догадок по нескончаемой стихии случайно попавшего в руки чуточку сумасшедшего творения.

Былое очарование блеснувшего огонька чужой, но в немалой степени схожей общностью вкусов и устремлений жизни художника и отчасти литературного поденщика уже не так сильно притягивало и завораживало мотылька его воображения и чутья, обещая предстать преображенно под его пером непременным шедевром. Ведь искусство это сотрудничество Бога и художника, и чем меньше участие художника, тем лучше. Видеть не видя, понимать не понимая. Не натягивай внятяг и не стягивай. Тем более стяга.

Собственноручная вышивка крестом метафор и гладью композиции по почти полностью уцелевшей канве заворожившего его дневника-рисунка, очерка сходной судьбы, волновала и притягивала галерника к немилосердному труду. "Сейчас или никогда", - убеждал себя новоявленный прозаик и уверял себя же, что в другое время в другом месте подобный пасьянс не разложился бы столь благополучно. В искусстве, как и в морали, главное состоит в том, чтобы провести линию в нужном месте в нужное время.

Владимир Михайлович многажды размышлял, не явится ли плагиатом его будущий первенец, но отсутствие ярко выраженных авторских клейм, нахождение под спудом более 30 лет и опять-таки отсутствие всплытия в годы гласности и перестройки, а также не просто косвенные, а вполне явные намеки автора дневника на желательное продолжение литературной игры и возможность соавторства, что грех было бы не принять эти правила и намеки и не посостязаться в армреслинге (ручном перетягивании), то бишь в перформансе. Ведь классная форма прежде всего движение, текучесть, классикой становится только единственная форма. Покой, остановка - ее антипод. Непостоянство мысли - единственно точный (точечный) метод, притом что художник должен уметь подражать самому себе. Лучшие поэты ходят на руках или стоят на голове.

Через два дня, навострившись писать полулежа (правая рука хотя и отказывалась подниматься, но кисть хорошо сжималась и перо держала уверенно) сочинитель припомнил недавно виденный в "Иностранке" роман Аласдера Грея "Бедные-несчастные", впрочем, так и не прочитанный до конца, и рука его начала выводить:

чтобы увидеть мираж надо удалиться в пустыню чтобы прочувствовать касание лунного луча нужна ночь луна это тоже солнце ведь и понимание это улица с двусторонним движением новые обиды чаще всего хорошо забытые старые путешествие всегда полезно так как заставляет работать атрофированное от инерции воображение уточняю почти до .у меня появился необычный замысел написать цикл абстрактных картин как бы от раушенберга до малевича а может быть все же от малевича до малевича же сначала белый холст потом в центре второго холста появляется микроскопическая черная .на последующих холстах все увеличивается в размерах . пока на последнем не заполняет весь холст становясь тем самым черным квадратом все остальное только разочарование и усталость конструкция картин возникла от нахождения на плоскости точек где бы положение реальных вещей при их разрыве или при встрече дало бы время наибольшей скорости особенно это касается той где возможно самое невозможное как существует абстрактная живопись так может и должна существовать абстрактная литература поэзия проза эссе состояние предметов важнее их сути и смысла параллельно я хочу написать роман-перформанс состоящий из самых случайных абстрактных слов и понятий но все время там в центре событий смерть героя он путешествует на край ночи и знаменует конец путешествия то ли зенит то ли надир даже просочившиеся банальности не означают возвращения а мое путешествиепутешествиепутешествие почти целиком выдумано но то что непостижимо от этого не перестает существовать для меня всегда было абстрактное достижение важнее конкретных успехов поэтому и мало чего добился вернее ничего не добивался даже женщин случайные слова продиктованные богом случайные связи абстрактные слова продиктованные роком абстрактные связи опасные слова продиктованные шоком опасные связи если уж влопался то как следует память наверное вся в шрамах от вздутых келлоидов раны зарубцовываются а рубцы растут вместе с нами достаточно закрыть глаза смерть героя и совсем не страшно это уже по ту сторону жизни то-то бедный кроликов удивится вновь перечитывая этот текст он же читал совсем другой хотя и из того можно было украсть кусочек жизнетворной энергии она же никуда не исчезает творческая воля не согласна с формами и ведет борьбу с художниками за свой выход из вещи литературная энтропия постепенно заглатывает моих великих современников курс американской валюты все растет пока моложе хотя почти ничего не успел в армии служил а на войне не был хотя моя великая страна воевала почти без перерыва в корее во вьетнаме в афганистане в анголе в чечне я уж не говорю о войне с германией я участвовал в ней почти год 9 месяцев вместе с матерью и 20 дней уже сам по себе вот абстрактное признание барометр давно заменили курсом $ увы не только в нашей стране в жизни я не чувствовал себя таким ненужным как под пулевым ливнем и солнечным светом неистовство наверное оттуда жадность взгляда хищный глазомер нельзя обладать тем чего не понимаешь закат волнует больше чем рассвет надир привлекательнее зенита причудливые тени деревьев крыша ворот (навес)покрытая сочным зеленым мхом расползающимся по черной подпушке случайно залетевшей и прижившейся на высоте земли позже там и деревца проклюнутся не уточняйте до. не помню что было раньше записанные слова или рисунок эскиз любой клочок бумаги первые попавшиеся краски прикосновение к теме: неужели я единственный трус на земле кстати по-русски корень страхования увы страх а по-английски тот же корень уверенность вот наглядная разница менталитетов напал на мысль и тут же ее убил жизнь проходит и надо успеть придется издаваться за свой счет кто еще в меня поверит так как сам в себя сказка бывает правдивой а правда сказочной всегда был самый молодой думал и самый талантливый был уверен в своем цветении естественно и в плодоношении мороз съел первоцвет у моей будущей картины 36 продолжений никакой статики я уже вижу как мой вернисаж становится лентой фильма реальность как бы уже не существует черная или красная кровь замысел реализуется простым перемещением во времени и в пространстве во времени пространства и в пространстве времени словасловаслова слиплись в одну фразу несмотря на клизматические условия у кого это уже было мы смерти смотрели в лицо девственность может быть не только в смысле похоти но и по части ужаса ощущения каждого мига создают ощущение полноты чувства хотя приговоренным к смерти можно быть самыми разными способами не уходи в себя можешь заблудиться помнится все-таки не все диагноз мне поставили неопределенный чтобы сойти с ума надо его сначала иметь это все-таки жизнь я забыл свои первые стихи они были под впечатлением исторического фильма воин албании скандербег отечество всегда бесконечно неприхотливо в выборе своих мучеников и учительница похвалила меня это было в классе мне было восемь лет так в третьем классе и передвигаюсь по жизни первоклассным признают очевидно после кончины лента мебиуса какой сладостный коктейль стыда и гордости уничижения и блаженства можно вспоминать ощущения без конца все они цитирую в пределах уголовного кодекса и даже укладываются в программу кпсс распутство не исключает аскезы петля мебиуса правитель всегда народом анальное отверстие себе подтирает конец цитаты темнотатемнотатемнота обступала меня все эти годы иногда легче присудить престижную премию хрюкера чем признать талант вернее иногда легче получить престижную премию чем добиться признания таланта за полвека убедился решают-то бездари в наших местах тоже стены как гробы и семена будущего сволочного мира прорастают непременно в толще войны когда темно совершенно ясно что жертвоприношение неотвратимо ожидает меня пора подумать о способе самоубийства вот и все какой толк в литературе порхать бабочкой в молодости и кончить жизнь ползучим червем или вы категорически не согласны освещение политики государства скрывает темные намерения лучшие подделки нередко разделяют судьбу оригиналов а что вы вспомните оглянувшись назад приметы цивилизации и прогресса унитазунисексуниформа всегда ли есть тара для элитарности если вы не жена лота то не ценой жизни испуг оглядки рифмой прикололи я еще напишу вам про оглядку как и сартр не умел или не успел у этих слов запах полусгоревшей рукописи пусть рукописи не горят ничто сильней не будоражит воспоминания чем запах и пламя эту страницу должна читать горящая спичка у нее своя правда чеши где чешется даже из танков прямой наводкой по парламенту выйти на улицу тоже один из способов самоубийства сидеть дома немногим лучше нас всех подстерегает случай случайный сюжет превращения белого квадрата в черный проходит сквозь стадию мишени так бабочка проходит стадию куколки развиваясь из червячка а мы люди наоборот торобоан наоборот душа парит кружится карусель каруселькаруселькарусель русалка а если это картинакартинакартина кара тины зритель должен войти внутрь картины и шагать из картины в картину мысль бессмертна если она имеет возможность рождаться заново каждый новый зритель обязательно добавит эмоциональные мазки даже если потом эту . стереть она останется в целости и сохранности в памяти зрителя кто после пощечины обращается к дактилоскописту не хочешь платить долги стремись хотя бы к взаимозачетам тот кто общается с блядями жене не может заплатить рублями можно исчезнуть на этом переходе тот кто смотрит на картину тоже изображает то что он .видит глазами памяти каруселькаруселькарусель на этом и строится любой фильм одновременно с живописью у меня выстраиваются тексты взамен турусов и колес тексты связанные тем же художественным замыслом не спи не спи художник не предавайся сну спит дочка спит жена спит сладким сном собака художественный язык становится все более двусмысленным а это только 9редакция что же случится после 12 под восклицательным и вопросительным знаками даже точки разные комбинация мыслей и ощущений перемещается как в калейдоскопе любимейшей игрушке моего камгэсского детства я вечности заложник у времени в плену составитель чужих книг кот-мурлыка $O$ струна дрожит в тумане звук никогда не возвращается к струне то детство было так далеко так робок первый интерес интересинтересинтерес тавтология идея как идея как идея и где я как и где я как и где я считал себя дактилоскопистом и коллекционировал пощечины это и есть искусство явленное в своей чистоте чистотечистотечистоте избавленное от посторонних примесей материальности визуальности эстетизма духовности человечности и всего остального выдумать из головы не труднее чем высосать из пальца а душа протестует почему же каинову печать присвоили себе право ставить своим антиподам потомки каина всякая партия есть форма проявления беспредельного общественного бесстыдства может быть верно только в полной темноте а светлый день воскрешает надо жить играючи лицо актера состоит из парика грима и накладного носа прежде всего это прятки это игра в прятки пряткипряткипрятки но и тогда душа поневоле уходит в пятки самые же классные жмурки у жмуриков не философствуй философствовать значит все равно испытывать страх на свой особенный лад и трусливо обольщать себя иллюзиями неужели я единственный трус на земле трус притворился храбрым на войне поскольку трусам спуску не давали случайная цитата случайного для меня поэта хотя он рекомендовал меня 20 лет назад в сп в спальный вагон русской поэзии но я полжизни провисел на подножке как солдат на войне а пока ты на войне тебе долдонят что в мирное время станет лучше а проглотишь надежду как конфету утро начинается с минета а потом идет анальный секс белая молочная конфета переходит в шоколадный кекс и оказывается что это дерьмо поздняя осень врачи улетели плешь обнажилась дерьмо на постели сила искусства: героем может стать трус сижу на кухне тоже привык к стуку машинки он не столько успокаивает сколько настраивает как метроном стук сердца давно за полночь на улице темно а на кухне светло и удобно произведение говорит само за себя если есть кому неутомимый путешественник такая моя давняя статья путешествую без виз одна машинка визави хлеб сам себя несет путешествие на край ночи и правильно чем дольше живешь на одном месте тем больше вещи и люди распоясываются разлагаются и начинают смердеть специально для тебя ха-ха век был самым трагическим а хо-хо век а хи-хи век а хе-хе век а ху-ху не хо-хо вагинов тоже хотел уйти в книгу и ушел нужно всегда начинать с конца нужно уйти в картину эта мысль уже картина или скульптура дотронься до нее руками памяти как слепой и сотворение мира нуждалось в сотворчестве вот вопрос доживем ли мы до коммунизма уточняйте до ответ мы не доживем а детей жалко эхо восхищения чаще всего звучит в пустых головах как в пещерах чужие слова из чужой книги ставшей родной подумай прежде чем подумать посмотри прежде чем посмотреть прочти прежде чем прочитать напиши прежде чем написать и кто сказал что мы не можем быть героями потому что должен же кто-то просто сидеть на тротуаре и хлопать в ладошки когда герои неутомимо проходят мимо горю только горючим поможешь самые страшные жмурки у жмуриков те же мои картины можно повернуть вспять тогда черный квадрат трансформируется в квадрат белый словно саша черный оборотится андреем белым фортуна дружит с отважными а я боюсь провести линию и тем более поставить ведь нуль формы боюсь остановить время и свернуть пространство в возможно невозможное иногда моя привязанность к акту мысли внушает мне невыносимое отчаяние непрерывные похороны мысли неужели я могу оставаться человеком только продолжая мыслить иначе грозит превращение в гнилой пень вегетативный обрубок и сотворение мира нуждалось в сотворчестве надо попытаться сделать конкретным абстрактное не уточняя до тайное творение знака потому что реальный знак вид тайны о как ликует обреченно тщета бумажного листа пока не ляжет уголь черный поверх копирки и холста надо идти от общего к частному от компиляции чужих мыслей и книг к своей единственной и оригинальной начать с абстракции чтобы придти к подлинному факту к подлинному чувству любви или ненависти жив еще принципиальный беспринципный враг он 36 лет срывал с меня маски не видя открытого наветам лица и пытался каждой из них существующей только в его маниакальном воображении зоображении дать смертельную пощечину что ж ожидание тоже праздник я тоже жду смерти вурдалака тут что-то есть сказал вампир надо запомнить капрала я конечно переживу пристрастие к ненормативной лексике япона мать именуется ненормалексией что весьма смущает наборщицу в будущем очередной опальный генерал начнет убедительно поливать жидов а вот не тревожит и не захватывает как говорит моя мудреная теща страшно когда безмозглые любят раскидывать чужими мозгами а бездарные чужими дарованиями впрочем жиды сами виноваты глядя на удавов трудно не удавиться от зависти от невозможности уподобиться хрен с ними с лающими на нику богиню чужой победы грядет не столько сионизация сколько геометризация искусства и литературы в первую очередь прав казимир точно так же как права и казимировна моя теща может тревожит и захватывает кого-нибудь другого а вот ее не тревожит и не захватывает ни санта-барбара ни очередная другая поебень звук никогда не возвращается к струне жуткая перспектива трещина в сердце поэта мотив гейне а все потому что забыл самые простейшие правила любить видеть ненавидеть терпеть обидеть бежать гнать я лучше отдам свою жизнь чем буду постоянно бояться ее потерять те у кого достаточно ума искупают это безумствами вернемся опять к моему задуманному циклу: художник одновременно и зритель а зритель одновременно и художник акт зрительного восприятия простейший познавательный акт нельзя забывать простейшие правила: гнать бежать обидеть терпеть видеть ненавидеть любить и ничего больше любить и ничего кроме каждый новый рационалист это иррационалист поменявший вероисповедание а националист это вывернутый наизнанку космополит как же смердят эти внутренности потроха я перечитываю свой дневник надо еще короче краткость как известно сестра таланта а он голубчик ее родной брат а кто же дядя хотя бы двоюродный словесности или бессловесности мой дядя самых кратких правил совет свой не туда направил как всегда в россии я вник в дневник надо еще надо еще абстрактнее надо еще надо вовлечь нового читателя в процесс в процесс чтения и перечитывания собаки сидящие на сене конечно вредны а вот собчаки на сене полезны как постоянная информация телезрителям о неусыпности прокурорского надзора что ж он не торопится малютка скуратов наверное тоже по бабам пошел его 37 лет не принимали в союз неписателей а может быть это был антисоюз античитателей и антисемитов ведь в метафизическом смысле я еврей а это обидно и завидно чукча не читатель чукча писатель там все такие принятые по старшинству или по инвалидности только через труп ярхмельсержантова трупа его он пока не видел но отрупевание ощущал о как сладко пахнет труп врага что ж сам в игольное ушко пролез эдакий верблюд однако мастер вербальных блюд не хуже льюиса кэрролла слава богу что только читал об этом люесе пролез когда это стало почти не нужно ни ему верблюду ни ушку ни ниухомнирылову мир не меняется безмозглые предпочитают раскидывать мозгами других меняемся мы власть в союзе захватили жиды в нахристианнейшем из миров все поэты жиды у кого-то воображение а у кого-то zоображение путешествие на край ночи затягивается любовь к отечеству не знает чужих границ ночь поглощает все даже взгляды весь акцент на сознании наблюдателя он мой будущий соавтор а если он служит в кгб или сейчас это фсб все равно бэ большая энциклопедия это я кокетничаю лучше все-таки согнуться чем сломаться и при этом стараться сохранить по возможности элегантность только не элефантность известно ведь чтобы возродить в себе интерес к жизни следует изобрести новые гримасы которые приятно корчить перед другими тряся накладным носом нормальный человек это шизофреник который довел своего близнеца-двойника до самоубийства нет пророка в своем отечестве рано или поздно все равно выйдешь на улицу где все знают про всех просят чтобы их критиковали а в душе ожидают только похвал тоже точка зрения внутрь себя кто-то сказал что минута раздумья включает в себя 60 секунд размышлений если тебе дадут лист линованной бумаги пиши поперек все равно привычка к письму к писанию заставляет меня страдать от невозможности остановиться следовательно кто я правильно человек пишущий hНОМО scriBens нормальный . человек это шизофреник тайком убивший в себе двойника а еще кто-то все еще живет другой жизнью за того парня а еще кто-то не пиши вовсе жизнь в обществе невозможна без взаимных уступок странно что в кгб не знали что фундамент самиздатской литературы бездеятельное и неангажированное сознание чтобы тебя прочитали иногда надо сжечь написанное интуиция - зеркало бесконечности рано или поздно посмотришься в зеркало рано или поздно выйдешь на улицу выйдешь на площадь нужен первый толчокнуженимпульспотомсработает инерция восприятия в правиле распознавайте обман ведь писать значит ловчить по части формы и обманывать по части абсолютной истины у абстракции больше всего форм выражения по телевизору не сходит реклама он реагирует на импульс надо жить умеючи надо жить играючи трижды обидно погибать под колесами чужой фортуны как я понимаю кроликова и калькевича должно обломиться конечно же прежде всего каждому из них талантливых наших между тем чтение журнала “пламя” чьими лауреатами являются сии супергении напоминает беседу двух гвоздей с одной гайкой от курящего табак нередко пахнет дорогими духами посулы кандидатов в депутаты мэры губернаторы и президенты своим незабвенным избирателям пардон электорату также таят хорошо скрываемые вожделения люблю подмечать собственные черты в других писателях особенно в великих люблю когда стиль достигает чистоты яда их романы чаще всего дубликаты старых форм дубликаты чужих ключей от чужих замков писание это не мысль это передразнивание мысли пародирование мысли или в лучшем случае воспроизведение чужой мысли надо читать умеючи надо писать некрологи заранее закройте книгу путешествие на край ночи закончилось герой умер и сейчас любое напоминание любое воспоминание как старый подслеповатый фонарь чудом уцелевший на перекрестке где так давно никто не ходит что написано играючи читается с напряжением 220 вольт и с трудом и это кажется в самую и все-таки мы встретимся и с ним и с вами и с ним и с вами вдругоевремя&вдругомместе вметафизическом смысле

2

И не раз еще как маячок вспыхивало в писательском сознании одно и то же размышление: этично ли врываться в чужую, пусть всего лишь оформленную на бумаге, жизнь, срывать покровы с интимнейших размышлений и взаимоотношений ради удовлетворения собственных литературных амбиций и возможного читательского успеха? Стремление к литературной славе не учитывает подобных амбиций. Примером мог служить опыт некоего Сорокина, который издавал книгу за книгой: то пародий-подражаний-осмеиваний шаблонов застойного времени, то рабских повторений западноевропейских образцов постмодернизма, хотя Гордин не любил ни прозу Сорокина, ни прозу Виктора Ерофеева (в отличие от эссе последнего), из относительно новых литературных имен он выделял Дмитрия Галковского и Игоря Яркевича. Талантливость этой пары только оттеняли визг и злоба оставшихся в живых "шестидесятников", творения которых сметала новая литературная метла. "Шестидесятники" привыкли держаться стаей, то ли волчьей, то ли крысиной, и одинокие личности их не просто раздражали, но приводили в состояние почти предсмертного пароксизма от вскипающей в них ненависти и зависти. Успех же прозы его приятеля Кроликова казался ему нонсенсом, впрочем, возможно успех этот был действительно только в его глазах; страна жила совсем другими заботами, женщины читали (если читали) любовные романы разных серий и разной "толщины", мужчины перешли от западных детективов к отечественным аналогам, где лидировали в качестве производителей Д. Корецкий (полковник МВД) и Н. Леонов, а подпирала их рейтинг неслабым плечиком подполковник милиции Александра Маринина (все претензии несогласных только к В. М. Гордину - В. Ш.). Успокаивало и то, что сам творец самиздатовского романа-дневника ничтоже сумняшеся пустил его в оборот, в читательские круги, тридцать лет назад, именно он первым бросил эту засургученную бутылку с зашифрованным посланием в океан времени и непредсказуемых общественных событий, которые не только сулили, но и произвели неисчислимые мощные шквалы и катаклизмы не только в нашем отечестве. Что все-таки предпочтительнее: острая тупость или тупая острота? Вот тест на качество литературного теста. У оптимиста и пессимиста зенит и надир прямо противоположны, что очень удобно для циников. Дайте такому точку опоры и он перевернет земной шар.

может быть это первая настоящая и не дай бог единственная моя книга я наметил перед собой и вообразил себе будто она является геометрическим местом всего возможного существования всякого единства и всякой отделенности всякой тоски и всякой радости и всякого неутоленного желания и всякой смерти последователи всегда последовательны своеобразное пособие по игре как бы литературное лото непрерывные похороны мысли диктаторы в детстве тоже писали под диктовку диктанты пусть прочитают через 20 или через 30 лет когда меня уже не будет хоть весь я не умру может быть догадаются что игра была поначалу упражнением памяти и комбинационных способностей а следователиисследователи перформанс и звучит как преферанс я постараюсь забыть обиды и то же призываю сделать вас все на продажу все мы продавцы все сдаем макулатуру покупаем макулатуру а игра является и сегодня воплощением духовности и артистизма поэзии vae victus любовь к родине не знает чужих границ а с поэта все взятки гладки гуд бай можно ли создать философский камень петрифицируя мысль надо жить умеючи надо жить играючи в общем братцы надо жить припеваючи игра является и сегодня утонченным культом unio mystica всех разрозненных звеньев universitas litterarum книга в россии высший сорт дефицита достать ее труднее чем хорошую еду или выпивку хотя задача заключается уже не только в том чтобы быстро и внимательно хорошей тренировкой памяти следовать умом за чередой идей и всей духовной мозаикой партии возникает требование более глубокой и душевной самоотдачи выдумать из головы не труднее чем высосать из пальца неужели когда-нибудь будет по-другому как на западе там можно заказать любую книгу в магазине если ее нет в продаже в настоящий момент ее доставят в течение нескольких дней а мы пропадаем в библиотеках там есть почти все но многое только в спецхране в спецхран нужен допуск потом список прочитанных книг кладут в твое досье комитет не дремлет сотрудникам нужны новые звания и премии там тоже приписки когда досье начинает весить больше 5 кг тебе начинают мешать читать мешать говорить мешать писать сотрудникам тяжело переносить досье из кабинета в кабинет они закрываются на переучет . я сливаюсь с этой .меня испепеляет глубокая любовь ко всему что в ней есть доводит до того что я отказываюсь жить ради чего-то другого нежели эта .палачи ждут всегда от своих жертв деликатности а я живу словно только что умер и жду воскрешения у меня много ненужного а я продавать не очень-то умею а надо научиться не продается вдохновенье но нужно рукопись продать если есть кому чаще покупаются переводы образцовые подделки порой сами становятся образцами все силы уходят на то чтобы удержаться и не дать по морде водченко удержаться и не плюнуть под ноги топтуну не важно есть ли у тебя последователи а важно есть ли у тебя преследователи не столько последователи сколько следователи в поисках следов и улик удерживаться от желания плюнуть на все и выехать из страны любовь к отечеству не знает чужих границ еврейка прежде всего средство передвижения циничная но зато точная шутка все силы уходят на то чтобы удержаться на грани нормы мы уже разучились отличать памятники от надгробий и чем больше мы требуем от себя и чем больше требует от нас та или иная задача тем чаще надо медитировать черпать в медитации силы во все новом и новом примирении ума и души в то же время необходимо сорвать покровы со всего что там есть обнажить самую что ни на есть чистую сокровeнность чисто внутреннее низвержение в пустоту 3333вбирает в себя все что в низвержении этом идет из ничто то есть все минувшее главная площадь страны до сих пор самое престижное кладбище лучше всех медитировать умели видимо медичи дух витает где хочет кому продать рукопись ничего мы не желаем так страстно как того что нам не положено надо начинать постепенно направлять все свои мысли к игре к предстоящей игре надо записывать свои идеи некоторые умеют записывать вся история палиндром аmоr rоmа как это сразу мне в голову не пришло мы играли вам на флейте а вы не смеялись мы пели вам печальные песни а вы не рыдали в следующий раз мы будем молча танцевать мы клеймовщики духовных мер и весов инженеры человеческих душ мысль самая незаметная разновидностьагрессии прекрасна только абстрактная речь но не каждый способен всю жизнь дышать и питаться абстракциями писательство вообще не мысль а передергивание мысли абстракции восхитительны но дышать воздухом есть хлеб и пить вино тоже надо не хочу быть дсп (деревостружечная плита для служебного пользования) чтением только для людей кгб из-за них я писал чаще стихи чем прозу забавное оправдание можно симулировать смерть но только не бессмертие смейтесь вас тоже когда-нибудь заставят полюбить чужие сновидения к глубокой мысли надо подняться к высокой мечте опуститься может быть это первая настоящая и не дай бог единственная моя книга я наметил перед собой и вообразил себе будто она является геометрическим местом всего возможного существования всякого единства и всякой отделенности всякой тоски и всякой радости и всякого неутоленного желания и всякой смерти последователи всегда последовательны своеобразное пособие по игре как бы литературное лото непрерывные похороны мысли диктаторы в детстве тоже писали под диктовку диктанты пусть прочитают через 20 или через 30 лет когда меня уже не будет хоть весь я не умру может быть догадаются что игра была поначалу упражнением памяти и комбинационных способностей а следователиисследователи перформанс и звучит как преферанс я постараюсь забыть обиды и то же призываю сделать вас все на продажу все мы продавцы все сдаем макулатуру покупаем макулатуру а игра является и сегодня воплощением духовности и артистизма поэзии vae victus любовь к родине не знает чужих границ а с поэта все взятки гладки гуд бай можно ли создать философский камень петрифицируя мысль надо жить умеючи надо жить играючи в общем братцы надо жить припеваючи игра является и сегодня утонченным культом unio mystica всех разрозненных звеньев universitas litterarum книга в россии высший сорт дефицита достать ее труднее чем хорошую еду или выпивку хотя задача заключается уже не только в том чтобы быстро и внимательно хорошей тренировкой памяти следовать умом за чередой идей и всей духовной мозаикой партии возникает требование более глубокой и душевной самоотдачи выдумать из головы не труднее чем высосать из пальца неужели когда-нибудь будет по-другому как на западе там можно заказать любую книгу в магазине если ее нет в продаже в настоящий момент ее доставят в течение нескольких дней а мы пропадаем в библиотеках там есть почти все но многое только в спецхране в спецхран нужен допуск потом список прочитанных книг кладут в твое досье комитет не дремлет сотрудникам нужны новые звания и премии там тоже приписки когда досье начинает весить больше 5 кг тебе начинают мешать читать мешать говорить мешать писать сотрудникам тяжело переносить досье из кабинета в кабинет они закрываются на переучет я сливаюсь с этой меня испепеляет глубокая любовь ко всему что в ней есть доводит до того что я отказываюсь жить ради чего-то другого нежели эта палачи ждут всегда от своих жертв деликатности а я живу словно только что умер и жду воскрешения у меня много ненужного а я продавать не очень-то умею а надо научиться не продается вдохновенье но нужно рукопись продать если есть кому чаще покупаются переводы образцовые подделки порой сами становятся образцами все силы уходят на то чтобы удержаться и не дать по морде водченко удержаться и не плюнуть под ноги топтуну не важно есть ли у тебя последователи а важно есть ли у тебя преследователи не столько последователи сколько следователи в поисках следов и улик удерживаться от желания плюнуть на все и выехать из страны любовь к отечеству не знает чужих границ еврейка прежде всего средство передвижения циничная но зато точная шутка все силы уходят на то чтобы удержаться на грани нормы мы уже разучились отличать памятники от надгробий и чем больше мы требуем от себя и чем больше требует от нас та или иная задача тем чаще надо медитировать черпать в медитации силы во все новом и новом примирении ума и души в то же время необходимо сорвать покровы со всего что там есть обнажить самую что ни на есть чистую сокровeнность чисто внутреннее низвержение в пустоту 3333 вбирает в себя все что в низвержении этом идет из ничто то есть все минувшее главная площадь страны до сих пор самое престижное кладбище лучше всех медитировать умели видимо медичи дух витает где хочет кому продать рукопись ничего мы не желаем так страстно как того что нам не положено надо начинать постепенно направлять все свои мысли к игре к предстоящей игре надо записывать свои идеи некоторые умеют записывать вся история палиндром аmоr rоmа как это сразу мне в голову не пришло мы играли вам на флейте а вы не смеялись мы пели вам печальные песни а вы не рыдали в следующий раз мы будем молча танцевать мы клеймовщики духовных мер и весов инженеры человеческих душ мысль самая незаметная разновидностьагрессии прекрасна только абстрактная речь но не каждый способен всю жизнь дышать и питаться абстракциями писательство вообще не мысль а передергивание мысли абстракции восхитительны но дышать воздухом есть хлеб и пить вино тоже надо не хочу быть дсп деревостружечная плита для служебного пользования чтением только для людей кгб из-за них я писал чаще стихи чем прозу забавное оправдание можно симулировать смерть но только не бессмертие смейтесь вас тоже когда-нибудь заставят полюбить чужие сновидения к глубокой мысли надо подняться к высокой мечте опуститься

библиотека предполагает сосредоточенность сосредоточенность заставляет бежать из библиотеки игра с самим собой должна быть не просто отдыхом она олицетворяет жесткую дисциплину ума а где же поворот к религиозности где же а гессе написал "игру в бисер" у нас её еще не перевели пишу в середине 6o-х а хемингуэя "по ком звонит колокол" отпечатали и весь тираж уничтожили боятся кого боятся самих себя перед кем обычно мечут бисер мы не должны убегать ни из vita activa в vita contemplativa ни наоборот из второй в первую а должны постоянно странствовать от одной к другой чувствуя себя в обеих как дома и в обеих участвуя без боязни такова честная игра

кто я художник переводчик литподенщик наверное неудачник господи забыл сообщить что прежде всего поэтпоэтпоэт и чаткин порадовал меня тем что моя матрешечная проза поэта а с поэта все взятки гладки хотя писатели с большими именами нобелевскими букеровскими антибукеровскими премиями и красивыми дачами великие медики с орденами и слугами в ливреях университетские деятели с богатыми супругами и блестящими салонами химики сидящие в наблюдательных советах промышленных акционерных обществ философы с мощными фабриками фельетонов читающие увлекательные доклады в переполненных залах под аплодисменты и с преподнесением цветов все эти фигуры исчезли и доныне не возвращались

неизданный не автор так же как не пойманный не вор я кончился а ты жива лес как при царе горохе как в предыдущие эпохи не замечая суматохи стоит и дремлет по сей день дух благотворен и благороден лишь в повиновении истине как только он предает ее как только перестает благоговеть перед ней сделается продажным i покладистым становится потенциальным бесовством гораздо худшим чем животное инстинктивное зверство которого все-таки сохраняет что-то от наивности природы не продавайся не продавайся

3

Вернемся к нашим доблестным чекистам. Владимира Михайловича они на допросы не вызывали и явно за ним не следили. На него стучали, но он еще не достукался. Но и с учета не снимали, о чем он потом доподлинно узнал от своего командира в армии. За его приятелями, тоже будущими литераторами, сейчас членами ССП Калькевичем и Кроликовым топтуны ходили почти впритык. Запугивали открытой слежкой. Может быть, получали дополнительный кайф. Отрабатывали свой не такой уж, наверное, большой оклад. Надеясь на повышение по службе и соответственно на повышение оклада и премию. Тогда в город П. приехал из столицы какой-то чудак, по фамилии, кажется, Соловьев. Он тоже вроде что-то писал, стремился влезть в местные тусовки (хотя слова такого, конечно, еще не бытовало), вел себя вполне провокационно, и Владимир Михайлович держался от всего этого в стороне. Сколько же ему было, Гордину? Двадцать два - двадцать три? Серьезный семейный мужик, каким он себе порой казался. По развитию же - сущий подросток. Инфантил. Не то, чтобы он боялся репрессий, он был тогда непуганый (правда, на 3-м курсе мединститута он после того, как у него отобрали в областной библиотеке Библию, а сотрудников читального зала № 3 наказали за недосмотр, написал открытое письмо в редакцию местной молодежной газеты и его на удивление опубликовали, так как он в это самое время с агитбригадой обкома ВЛКСМ ездил по городкам и весям области, призывая подписаться на чудо-газету. В письме этом он защищал свое право читать Библию открыто, а не тайком, прикрываясь, ловкач, цитатами из Краткой литературной энциклопедии и Зенона Косидовского. Статейку сначала не заметили, даже обязательная цензура лопухнулась, а потом зав. отделом хранения библиотеки, молодящаяся рефлектирующая дама, обиделась на упоминание ее в роли цербера и пожаловалась супругу, который был важной профсоюзной шишкой областного масштаба, тогда и завертелась карусель. Каруселькаруселькарусель. И.о. главного редактора, подписавший номер в печать, был снят и переведен корреспондентом в областную партийную газету, а позже стал завотделом литературы и искусства "Вечерней газеты", он больше Гордину не доверял и стихи его печатал крайне редко и неохотно, давно, впрочем, умер, пусть земля ему будет пухом, Ивану Таволгину...

я вот ужас-то

чудовище чудовище мне

уже никогда не стать носорогом никогданикогданикогда я не могу измениться

я бы так хотел так хотел нужна смелость

чтобы поставить . но не могу не могу не могу не писать значит повторяться повторять то что знаю только я

и что никому не могу передоверить будь он даже ионеско пройдет зубная

(цвета со множеством оттенков), и линия бесконечны только творец (художник) может связать собой своею судьбой эти разнородные субстанции

нет я не сдамся писать значит повторяться повторять

то что знаю хотел заставить двигаться персонажи приводить

в движение образы образы стоят как образа

по углам в иных стихотвореньях литература вовсе не орнамент не совокупность орнаментов забавен здесь орнаментов а у дочери первые слова были: марка потом бочка хорошее помнится плохое забылось тиран с каждым годом все милее и милее ностальгия по сильной руке усы опять входят в моду я тоже не избег общей участи

м

ой

дневник мое зеркало бреюсь перед ним ежедневно до шести часов кряду культура создается врагами культуры чем больше гнет тем крепче просаливаются огурцы и капуста

я тоже стоик поневоле по неволе оптимист поневоле перформансист а вот преферанс бросил затягивает отвлекает от машинки с которой я тоже испробовал все позы описанные в камасутре кама с утра до вечера чрезвычайно доверчива камасутра до вечера переменчива слова искажают мысль писать значит повторяться повторятьповторятьповторятьповторятьповторять

вчера

меня в цэдээльском гадюшнике поймал за пуговицу маленький злобный сочинитель патриотических стишков (и такие бывают) и стал пьяненько загадывать следующие загадки: кто это сам не стреляет и другим не дает (ответ: александр матросов) а это: ползетползет шишку съест поползетпоползет шишку съест (отгадка гадка - на слуху) наконец: на дне лежит усами шевелит (правильно: василий иванович) я принял это за провокацию и молча вырвал пуговицу типичный стукач провокатор наподобие водченко но я не сдался пришлось напиться в стельку принял капитанского коньяку грамм 600 ехал на такси потерял часы

если мы сами вовлечены в события когда мы вдруг сталкиваемся с грубой реальностью фактов нельзя не чувствовать что всё это касается непосредственно нас и это настолько ошеломляет что просто невозможно сохранять хладнокровие кровь закипает в жилах а мы спорим о бунине и пикассо о стравинском и набокове жжем свечи пьем сухое вино сидим в хемингуэевских свитерах и очках збигнева цыбульского пьем бразильский кофе курим кубинские сигары и сигареты а потолок уже сотрясается от мощного топота носорогов они празднуют день рождения одного из них все равно говори себе: я отличу памятники от надгробий я не сдамсяя не сдамсяя не сдамся я не сдамся я не сдамся не сдамсяне сдамся не сдамся не сдамся не сдамся

д

а

начнет

прорезываться

рог стоило ли переживать носороги такие же существа как и мы и они тоже имеют право на жизнь интересно какие еще ожидаются перемены любые климатические климактерические общественные так-то всюду идет какая-то игра человечность отжила свое маленький лысый толстый человечек похожий на грушу прочитав этот роман наверняка думает только одно: я тебя растопчу завтра же носорожество упивается своей носорожественностью

растопчурастопчурастопчурастопчурастопчурастопчу

есть всякие дивные целебные любовные сухие жирные гипнотические деликатные старомодные прогрессивные наивные ужасные сентиментальные фатоватые юные старческие неподкупные сдержанные живописные бесцветные неизлечимые сладострастные невинные безжалостные роковые страстные фальшивые фанатичные хмельные голубые розовые белые черные неутомимые святые сонные московские питерские пермские упорные ленивые вязкие плотоядные блаженные властные жестокие отрадные бесшабашные роскошные опытные державные похабные пылкие

банальности

чем мы подлинней тем мы банальней каждый желает читать лишь то что и сочинить смог бы каждый бесконечный разговор: пруст джойс кафка сартр и набоков много правды говорится в шутку в каждой шутке есть доля шутки воздушные замки мне разонравились и замок из слоновой кости мне не грозит а вот ножи из слоновой кости имеются на то и библиофил на то и антиквар на то

и эстет

если бы я записал все свои банальные мысли за полвека получилась бы большая книга но была бы она интересной не только для меня как друг-дневник говорят человек меняется каждые двенадцать лет не зря 12 знаков зодиака хотя недавно открыли тринадцатый - змееносец и тут без рокового искушения не обошлось естественно без искусителя тоже а кто же искушаемые кто жертвы кто же форма вероятности и случая литературное тесто личности легкость чтения давно стала правилом литературы личности как таковой

не существует попробуйте привести читателя к сотворчеству

д

а

все это он один: он и любит себя и ненавидит принимая других принимает себя овладевая другими собой овладевает встречается только с ионеско и то в библиотеке на дом пригласить не удается чтобы была великая книга нужен коллаж и великий читатель а таких почти нет все мы неидентичны сами себе откуда что берется будьте осторожны вас может выдать ваша тень

будьте бдительны к себе жизнькакжизнькакжизнькакжизнькакжизнь

Владимир Михайлович отложил томик в сторону. Ему чего-то не хватало в этих записях. Какой-то рельефности, глубины, второго плана. Роман ли это или антироман? Спросить бы Натали Саррот или Наталью Иванову...

Конечно, весь мир уже готовая картина и готовый роман, ему как соавтору оставалось только выбрать очередное "свое" произведение и, подписав его, не смущаясь, своим гордым именем, любоваться новым творением. Что до второго плана, именно его собственная жизнь, накладываясь на эмоции автора "Точки" определенно давала глубину, стереоскопичность происходящему.

Тайна творчества, тайна чтения в том и состоит возможно, что мгновение удвоенной жизни, биноминальность двойного зрения удваивает радость каждой секунды. Омытый зрением двойным мир предстает в красе нетленной, о только б с ней, о только б с ним навек не прерывать мгновений! Роман с обнаруженным дневником определенно вносил радость разнообразия в больничную жизнь. Редко кто завидует самому себе, но сожаление о непрожитой, но возможной жизни чем не подобная радость.

За день до возвращения в столицу Владимир Михайлович бежал по зимнему городу П. - в который раз - по парку культуры и отдыха имени Максима Горького, впрочем, может быть он уже и был переименован; в стране Советов многое было имени Горького (горького даже без иронии). Кинотеатр "Октябрь" остался сзади и ниже; мороз, что называется, крепчал, подгоняя к конечной цели путешествия и срезав очередной угол, он продефилировал мимо любимой в юности ротонды, увы, давно не белой, а сероватой и исцарапанной, особенно на фоне девственно-белого снега, которого в Москве сейчас днем с огнем не сыщешь, как боковое зрение зацепило нечто отклоняющееся от нормы, что-то необычное...

Задержавшись, Гордин отметил треугольный дефект тела одной из колонн у основания, неправдоподобно втянутый вглубь. Пришлось сойти с тропки и сквозь нерасчищенный снег протоптаться к ротонде. Щель была взаправдашне глубокой. Колонна (как и остальные) оказалась далеко не мраморной, даже не цементно-бетонной, а вполне деревянной, собранной как бочка (только что не пузатая) из длинных узких досок, давно когда-то выкрашенных в белый цвет и уже изрядно осыпавшихся и отмытых до наготы природной фактуры многолетними дождями и снегами. Шапка ротонды была, наверное, лепной, гипсовой, ее голубой цвет пока еще радовал глаз по контрасту с убогим подножьем.

"Вот тебе, батюшка, и Юрьев день!" - мелькнуло у исследователя щели с почему-то давно назревавшим злорадством. От своего горячо любимого города П. Владимир Михайлович ничего кроме очередной подлянки, очередной тихой катастрофы и не ожидал. И тут, у ротонды, даже как-то успокоился. Некоторое безразличие, как бы tristia post coitus овладели им. Через несколько дней, рассказав дома жене это происшествие, он с гораздо большим удивлением услышал, что сам - дурак, что ротонда всегда была деревянной, о чем было известно всему городу, и только больное воображение поэта ожидало от нее мраморности, а великолепие - оно от сырья не зависит. Когда бы вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, то вы бы проводили у забора не только б дни, а - ночи, господа!

Очередная главка дневника была навеяна Генри Миллером. Чертовски начитанным был этот загадочный перформансист, ибо до самого последнего времени партия и правительство оберегали советских читателей от тлетворного влияния автора "Черной весны" и "Дьявола в раю". Что ж, зато полиглоту все карты в руки.

Игра, как и искусство, требует все новых и новых жертв. Деликатных жертвоприношений. Деликатесных. Главное для идеального читателя не столько понимать смысл прочитанного (подсюсюкнуть, подчмокнуть, типичное чмо), сколько изменять его в процессе сотворчества и изменяться самому.

Обратите внимание на два последних слова. Изменяться самому. Взбрыкнуть впрок. Изрыгнуть в рог. Изобилия. Главное - изменяться самому.

в грязи нельзя не испачкаться я тоже давно живу на даче почти на вилле кругом ни соринки все стулья на местах я здесь один и я мертвец любовь умерла увы остались одни физиологические потребности эпиграмматические скорее нежели грамматические черных очков - знак неразделенной любви к родине - давно не ношу только когда выезжаю в город за презренным металлом демократы остоебенили любой уездный кампанелла метит во вселенские христы но это еще цветочки причем увы не франциска ассизского нас еще ждут неслыханные потрясения неслыханные убийства неслыханное отчаяние ни малейшего улучшения погоды не предвидится:

я счастливейший человек в мире я не просто малахольный трахальщик и писатель я свидетель обвинения чем черт не шутит спаситель мой рецепт прост я готов прописать его любому любовьлюбовьлюбовь отодвинет смертьсмертьсмерть конечно наш мир это сам себя пожирающий рак и все-таки музыка восторжествует кровавое время я твой свидетель мохнатое животное с костью в пенисе явный морж хоть и не плещусь в полынье вдобавок куча гадостей и неприятностей человек это то психическое явление которое находится в состоянии двоения: он же себе устраивает и тюрьму и стражу хочет себя обе-зоружить и не может этого сделать за что себя лишает жизни он сам же хочет и не хочет такого порядка чтобы наступило немое покойное царство он хочет чтобы мысль работала только в одну сторону непрерывные похороны мысли чтобы время её было линейно чтобы перед ним двигалась только одна . чтобы смотрение на нее было также линейно и одинаково он же хочет допустить чтобы на эту .движения никто из людей не смотрел с других точек только с одной то есть той . которая дает возможность раз и навсегда покончить с многоточием кстати то что по-русски "на три буквы" по-английски fourletters word вот тебе и пресловутая краткость английского языка счет в отечественном банке кстати подобен огню его нужно поддерживать очередными вкладами он исчезает купно с надеждой на проценты и страхом его потерять весь монпарнас сплошные евреи или полуевреи что даже хуже я засыпан евреями как снегом я пишу это для приятеля угадайте для кого отец которого тоже еврей хотя он говорит что он армянин нет никого богаче евреев ведь всегда и везде они за всё расплачиваются листьева убили конечно евреи вернее они его заказали слишком мешал вернее они хотят всегда сами обратиться в . и оставлять после себя только линию как след движения то есть уже пустое место ибо они все-таки люди это все необходимо понять цитатацитатацитата не тацит а малевич если хотите проверить поищите всё это было бы смешно жизнь прочитанная и жизнь всамделишная перепутались в моей бедной голове какой сладостный коктейль в метафизическом смысле я тоже еврей я уже говорю как еврей я безобразен как еврей я лыс как еврей я беззуб как еврей наконец я картав как еврей и кто же может ненавидеть евреев так как еврей . идет дальше и дальше и потому даже след ноги человека оставленный на песке или глине не есть человек как сделанная скульптура или живописный портрет не представляет собою действительности только след во времени проходящей действительности ритуалы изменяются с прогрессом или не изменяются что ж все прогрессы реакционны если рушится человек если его мучают застой и костостой тяжелая роль волонтера все твои дырки мерзавка муза будут удовлетворены забиты под завязку если ты внюхаешься и всмотришься в эти строки в другое время в другом месте я зажгу в тебе внутренний огонь обрекая самого себя на мучения ведь я не могу кончить одновременно с тобой только жратва еще доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие все человеческое мне не чуждо иногда достаточно обругать господина бучайса на кухне чтобы не быть им обманутым даже с помощью товарища ваучера причем не до конца все человеческое мне чуждо кругом опять одни словасловаслова они слиплись в одну фразу в чудовищном соитии паровозик по крайней мере на 8 с половиной слов эдакий феллиниевский группенсекс нужна отчаянная смелость поставить . не закончив фразу он еще и хорохорится поэт в россии больше чем поэт немецкий рот французские уши и русская задница только pizda интернациональна но у нашего поэта пока вроде другой основной половой орган язык зачем тогда во все концы гуляют пальцы как слепцы в списке он пока стоит первым но назовут его последним сортир в россии больше чем сортир победа личности над искусством веселый голый маленький старик на четвереньках нюхал у клозета через 20 лет он будет упоенно читать по телевидению ("бабки"не пахнут) чужие стихи чтобы заработать на жизнь (впрочем разве это жизнь пророка духовидца) его поэзия не будет уже никого интересовать возможно и его самого все-таки минута раздумья не зря включает в себя 60 секунд размышлений он издаст под своим именем (до чего тщеславен однако) сборник чужих стихов якобы антологию рационалист это иррационалист сменивший вероисповедание антологист будет писать мемуары где обнимет всех кого отталкивал жаль его яканье его погубит надо чаще тыкать мысль как мысль как мысль напал на нее и прихлопнул опять двусмысленность непрерывные похороны мысли самое прекрасное в искусстве то что в его потенциал заключена способность саморазрушения это органично а вот пластмасса пока не может саморазрушаться не труп задача будущих нобелиатов люди как вши они забираются под кожу и остаются там жгучие ощущения безжалостные воспоминания вы помните вы все конечно помните несчастье жуть мысли о самоубийстве сейчас у всех в крови как они меня мучили в детстве да и сейчас не имей я медицинского образования немедленно избрал бы самый банальный способ катастрофы бессилье неудовлетворенность носятся в воздухе оригинальная идея требует чтобы ее немедленно украли портрет художника в юности это тоже портрет дориана грея а поминки по финнегану плач по разбитому зеркалу единого языка вавилонская яма на месте вавилонской башни ясно другое мой фаллос кажется мне одновременно и тяжелым и легким как кусок свинца

я целомудренно стыдлив в обыденной жизни в противовес бумаге высочайшая .человеческого существа чаще всего наиболее удалена от него и явно непредвидена эх если бы так же была удалена низкая и нижайшая тут зенит и надир звучат вразнобой и в девятый раз я устраиваю хеппенинг для самого себя коллаж ситуации и судьбы на бумаге это не столь эмоционально как описать художественное бедствие если бы достигнуть одноточия однозвучия одномыслия в абсолютном понимании то понятие о времени и пространстве нельзя было бы себе представить чтобы тебя прочитали в другое время в другом месте порой надо сжечь написанное важно попасть в пандан собственному настроению привычно делать из мухи слона но почему-то получаются одни носороги глаза как пупки у рене магрита аж жуть миллер сам отмечает что его современники выдоили век как корову после чего новых книг не будет целое поколение распутство часто приводит к аскезе вспомните льва толстого от шуток с этой подоплекой я б отказался наотрез то детство было так далёко так робок первый интерес но старость это рим который взамен турусов и колес не читки требует с актера а полной гибели всерьез хрен да маленько выпить и жить станет нехреново старость не рим нет старость прежде всего климакс все прочее литература клим самгин и макс волошин литературалитературалитература вместо горячего тела шлюхи уж точно это не то блюдо которое следует подавать в постели . разных видов будет современная . она может быть в форме шара круга квадрата куба движение последних образует только следы то есть оставляют за собою пустое место как люди незнание вызывает экстаз гомосексуализм лесбиянство кровосмешение луна это тоже солнце блажен кто верует что ему скажут знаете вы пишете совсем недурно владимир михайлович постойте вы же кажется сюрреалист лишь в италии гениталии хранят ген италии тепло ему на свете на том свете зачтется ничего нет ужаснее ханжества и демагогии жизнь это мысль преходящая в течение дня россия ты одурела отбросив коммунистов ты отдаешься псевдодемократам клопам изысканная форма самоистязания уж лучше бы ты отдалась анархистам было бы честнее и быстрее бы кончила в любом правиле скрыт обман станкевич-взяточник известен сегодня более прежнего станкевича-просветителя может быть и улица названа уже в его честь символ новой россии а что и тот и другой просвещают свои круги а в искусстве больше живут глубокими следами прошлого или той . которая проделав в своем историческом движении множество следов стала неузнаваемой в сегодняшнем дне все чего я хочу в жизни это читать мечтать и ебаться и так все время без остановки читать мечтать и ебаться увы в другое время в другом месте жаль этого сочинителя я не встречал в сочи он бы там сочился умилением превосходства по части каламбура всходя перед восходом солнца на самую высокую гору современности если культ искоренять тяпкой останется культяпка но культуры не прибавится какое счастье что моему народу сделали прививку от бешенства прививку христианства если бы мы не дай бог стали мусульманами мы бы уже дошли до ганга чтоб от японии до англии сияла родина моя а там и до иерусалима рукой подать вероятно в здоровом нееврее есть что-то такое что возбуждает еврея как вид кислого ржаного хлеба или вид антикварной книги в другое время в другом месте в перу даже ножики перучинные мое единственное несчастье в том что я знаю слишком много это выползает наружу несмотря на все мои старания мне жаль хранить и прятать только для самого себя читайте завидуйте нечаянная радость amor fati шлак и пепел прошлого пепел и алмаз будущего генри миллер когда-нибудь наденет весь этот соцреализм против его мощного органа не устоит ни одна писорганизация коммунистическая пиписька да и демократическая якобы писсосулька тоже везде рак и сифилис триппер и спид новая европа новая пенелопа amor roma за одного битова говорят двух небитовых дают а в общем-то напрасно я верю не пройдет бесследно весь этот непонятный пыл помнит ли ирина христолюбова как ее не печатали помнит ли любим холмогоров (какие говорящие фамилии у моих земляков) как его "страдающих христов" не печатали рядом с моими "пермскими богами" (спасибо "новый мир" через 15 лет соблаговолил) а его жена милиция борисовна учила меня латинскому языку в мединституте я тоже могу к слову умно процитировать sic transit gloria mundi прямо-таки калькевич ну и что же что проходит работа маньяка пропитанная ядом ненависти желчью мелочным презрением а главное - завистью трех товарищей трех мушкетеров мы дети страшных лет россии забыть не в силах ничего готовые уконтражопить все на своем пути забыть не в силах ничего как мельцин никак не может расстаться с ядерным чемоданчиком что же тогда наши сновидения как не воспоминания о кружащейся туманности или россыпи звезд а еще точнее слияния сперматозоида с яйцеклеткой под пенье фанфар аскеза тоже греховна своей прикованностью к . отрицания надо достаточно наследить чтобы осталось наследство все дело в мысли ее нужно остановить ибо она - одно из самых сильных орудий которая размыслить может раздвоить бытие и увидеть в нем новые точки оригинал похож на бюст: он так же холоден и пуст поэт всегда категоричен потому что оперирует категориями добра и зла поэт всегда прав как недавно написал резюмируя мои мысли по другому поводу бывший коллега в "литературном базаре" делай что хочешь но пусть сделанное приносит радость и опять станет новое мышление новая . доказательств и настанут новые прения языковая словойна и когда слово не сможет победить то там пытка поможет наступит внеклассовая война с новой мыслью подлинное чувство всегда ново ибо единственно в тот единственный настоящий подлинный момент живущий только будущим вырвут старые зубы поставят протезы может быть поставят фаллопротектор конец - телу венец эдакий лорд-протектор и будут ждать катарсис человек самое опасное в природе явление формирование хорошо форма плохо лишь формалин противостоит деформации трупа я ходил в форме только два года а ощущение осталось до сих пор жмет деформирует осколки разбитого вдребезги дребезжат демократы так безоглядно перли во власть что реставраторы ее сперли и опять освобожденные из тюрем построят тюрьмы для инакомыслящих и вновь жильцы нижней тюрьмы восстанут на верхнюю и жильцы верхней на нижнюю и в этой борьбе увидят жизнь струна дрожит в тумане художники движутся неведомыми побуждениями берут безжизненную маску человечества

в одно и ту же реку нельзя дважды войти в одну и ту же женщину таня - это лихорадка стоки для мочи это чистая тетрадка новые ключи это пляжи коктебеля и сухой портвейн это шум большого хмеля это новый гейм мрак общественных уборных сигареты "Уu" искушение упорных брошенных в раю это "лунная соната" свежий анекдот это бывшее когда-то то что завтра ждет грудь без лифчика подвязка новая строка долгожданная развязка песня дурака голос слышный издалека тонкая рука чувства яркого опока вечная река время течет куда нацелены соборы как ракеты надо перестать все видеть в розовом свете минута раздумья это 60 секунд размышлений а что же тогда видеть все в голубом мы сами для себя тайна скрывающая человеческий образ не важно есть ли у тебя последователи а важно есть ли у тебя преследователи меня один мудак ни с того ни с сего преследует клеветой и наветами 30 лет что значил розовый период пикассо и его голубой период не намек ли тут скрыт на латентный гомосексуализм художника ведь писать значит ловчить и обманывать чужие тайны давят тут и своих девать некуда если бы я рассказал что пережил перечувствовал то подвергся бы немедленно остракизму все течет мое желание плыть беспредельно плыть и плыть соединившись с временем смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем все изменяется прекрасно право не свидетельствовать против самого себя оно не опровергает права не врать мой единственный читатель всегда единственный как я тебя люблю ведь как бы ни распространился групповой секс групповое чтение пока немыслимо в крупных размерах исповедаюсь не по-белому а по-черному (не по андрею белому а по саше черному) я ловлю в далеком отголоске что случится на моем веку поэт всегда гамлет всегда черный принц где он твой гамлет прекрасный принц тоже учится держать шприц одноразовый а читатель единст-венный мысльмысльмысль все наше достоинство заключено в мысли никто не виноват мысль самая незаметная разновидность агрессии мне отмщенье пусть художник творит и аз воздам значит это кому-нибудь нужно обязательный взрыв антисемитизма пока семьдесят процентов денег у жидов значит кто-то называет эти плевочки жемчужинами очередной отставной генерал торопится к богу боится что опоздал клянет почем зря все тех же жидов вот в чем наше величие а не в пространстве и во времени которых мы не можем заполнить а все же пытаемся увы я все-таки провидец коммунизм есть сплошная вражда и нарушение покоя ибо стремится подчинить себе всякую мысль и уничтожить ее непрерывные похороны мысли еще ни одно рабство не знало такого рабства которое несет коммунизм ибо жизнь каждого зависит от старейшины его вот что написал мне из прошлого малевич прислушаемся же к нему смена вех это не просто мена всех это прежде всего мена старейшин в . отрицания где возможно самое невозможное

Владимир Михайлович откашлялся. Его кровать была крайней, ближайшей к выходу и в то же время в углу, что создавало эффект некоторой отъединенности, изолированности. С другой стороны, жизнь в палате все равно протекала на миру, здесь были неизбежны контакты с другими обитателями и Гордин вел себя отнюдь не замкнуто, не горделиво и потому что он был мужик простого происхождения и достаточно компанейский в походных условиях, так что проблем совместного проживания не возникало. Сокамерники-сопалатники сразу и давно поняли, какого полета птица пострадала в аварии и первые дни не приставали к Владимиру Михайловичу с расспросами, да и потом держались на расстоянии. Не приставайте к ней с расспросами, она растоптана, все больно. Но так уж случилось, что был он один ходячий, пострадавший меньше других и волей-неволей пришлось ему вспомнить клятву Гиппократа и обслуживать своих немощных собратьев по разуму и несчастью.

Ближайшим его соседом был молодой армянин Эдик, по странному стечению обстоятельств снимавший квартиру в том же доме и на том же этаже, что и Гордин. Эдик, совершенно трезвый, выходил из метро "Петровско-Разумовское", поскользнулся и упал, сломав обе берцовые в нижней трети и раздробив пяточную кость. Ему сделали шесть операций, клеили, сколачивали, и бедный гость столицы не только не давал прикасаться медсестрам к ноге, но с ужасом даже говорил обо всем, что было связано с данной темой.

Эдуард, молчаливый от природы человек, привязался к соседу и вечерами терпеливо выслушивал рассуждения писателя, который порой читал ему шепотом давние стихи и некоторые фрагменты своего нового повествования. Эдик проживал с 70-летней матерью и 83-летней тетушкой, которая шастала по близлежащим магазинчикам и развалам, стремясь отыскать продукты подешевле. Отец Эдика, полуслепой от катаракты, грузный седой человечек, жил в Ереване, следил за квартирой и, видимо, служил единственным источником существования московской троицы. Нужно еще добавить, что все они были беженцы из Баку, а старший брат Эдика уже пять лет жил в Штатах и всячески хлопотал о воссоединении. Эдуард до падения пытался работать, он служил экспедитором по заготовке кожи и реализации кожевенной продукции, но по немногочисленным встречам на автобусной остановке то около дома, то у метро Владимир Михайлович уяснил, что работа его была фикцией, скорей всего Эдика его престарелые родители спасали сначала от призыва на карабахскую войну, а потом - по инерции. Сейчас все они ждали вызова от американизировавшегося родственника и в этом ожидании сжигали последние корабли.

Владимир Михайлович на правах старшего время от времени подтрунивал над Эдуардом по части назревшей необходимости жениться. Действительно, высокий жгучий брюнет с темными библейскими глазами, слегка полноватый, но рост искупал полноту, он бы мог стать отменным женихом, а если учесть покладистый характер и отсутствие вредных привычек, то практически завидным мужем. Недаром, соседка Гордина, родители которой эмигрировали в Израиль, сдававшая двухкомнатную квартиру беженцам, уже не раз знакомила квартиранта со своими незадачливыми подругами, выставившими неподходящих русских и полурусских супругов за порог и воспитывающих потомство без твердой мужской руки.

Шел четвертый день пребывания в больнице. Гордин чувствовал себя весьма сносно и активно просил лечащего врача о выписке. Поладили на 7 днях: надо было под контролем хирурга снять лицевые швы. Хотя швы не гноились, порядок есть порядок. Жена и дочь навещали страдальца ежедневно по вечерам, а то и в полдень. Страх и тревога за главу семейства подугасли, и Марианна Петровна позволяла себе поворчать на своего ненаглядного, мол, совсем от рук отбился, алкоголиком может стать, а Владимир Михайлович в обычной для него манере отшучивался. Через три месяца маячил первый юбилей, полтинник, что с одной стороны не прибавляло нужные радости, а с другой - преодоление известного возрастного рубежа закономерно и почетно, недаром в этом возрасте присваивают почетные звания и дают награды. В доперестроечные времена, возможно, и получил бы Гордин заслуженного работника культуры Северо-Осетинской или Чечено-Ингушской республики за свою переводческую деятельность, но преодоление застоя привело к полнейшему развалу и застою культуры. Тут не о наградах думать, а как бы прожить еще день подостойнее. Народ зверел не по дням, а по часам, хваленый интеллигентный глянец потускнел в мгновенье ока, и мужчины, и женщины с выпученными глазами старались вырвать друг у друга хоть толику преимущества, неважно в чем это выражалось: удобном месте в метро или в автобусе или копеечной выгоде покупки. Одна радость: старые книги, антикварные книги стали почти ничего не стоить, хотя конечно они имели цену, но последняя была несоизмерима с ценой коробка спичек или автобусного билета. Живем как на войне - нередко слышался вздох оставшегося без места или упустившего лучший кусок, а позднее

и вообще не находящего денег для приобретения насущного.

Да и есть война, давно идет. Все окраины полыхают да и бандитские разборки одни чего стоят - в пандан раздается голос собрата по несчастью. Только природа жалела людей: в Москве зимы стояли мягкие, а лето выдавалось солнечное и сухое; умеренные осадки выпадали и зелень радовала глаз. Как ни трубили газеты, обещая всяческие катаклизмы, их пророчества не сбывались. Страшнее были катаклизмы в обществе, в семье, в отдельно взятом человеке. Каждый союз писателей распался на своем уровне на два или на три, престижность данной профессии не просто упала, она свелась к нулю, и отдельные уцелевшие представители третьей древнейшей, как зубры или бизоны, только изрядно отощавшие или наоборот болезненно раздувшиеся на скудных литературных хлебах опасливо пробегали мимо друг друга в коридорчиках и буфетиках сжавшихся нынче от обилия лотков и стоек некогда величественно-престижного ЦДЛ. Владимир Михайлович, после того как любезная его библиофильскому сердцу лавка Марии Яковлевны перекочевала со всеми своими причиндалами и аукционами в Фотоцентр, что на Гоголевском бульваре, заходил в ЦДЛ не чаще одного раза в два-три месяца и сейчас, находясь в больнице, пытался припомнить маскообразные лица писателей старшего поколения и вычислить среди них лицо возможного автора "Точки", уж он-то должен был точно являться членом СП по секции переводчиков. Точно и однозначно. Впрочем, зенит творчества обычно предполагает надир судьбы. Гордин страшился попасть в эту щель или расщелину. Один из "гординизмов" так и гласил: жизнь подобна песочным часам: в детстве играешь в песочнице, песку необычайно много, даже в излишке; в старости песок сыплется уже из тебя. Иссякающей струйкой.

Опасения и подозрения Гордина материализовались в следующей главе. Процесс пошел. Заговор сработал. Хотя вообще-то заговоры обречены на неудачу. Заговорщики слишком упиваются своей исторической значимостью и заговорщической обрядностью. Самофильство на сочетается с самофобией. Самолюбие самопожирающе. Непременно начинаются разговорчики в строю. Начинают ползти сплетни. Когда же сплетни сплетаются в любовном объятии, происходит трагедия, а потом рождаются мифы и легенды. Впрочем, для полноты картины надо не выходить за рамки приличия.

Внезапно Владимира Михайловича навестила теща. Оказалось, что ни жена, ни дочь не смогли к нему выбраться, а оставлять его без присмотра не захотели. Теща его, Ядвига Казимировна, была польских дворянских корней, советизированная перед Второй мировой войной доблестным рейдом красноармейских частей в Западную Белоруссию. Вместе с родителями, сестрами и братом ее этапировали в город П., старшую сестру Эмилию отправили на лесоповал под Чердынь, где она и прожила потом остальные 20 лет жизни, родив трех сыновей от трех мужей. Брат Пиус сгинул в ГУЛАГе. Несовершеннолетнюю тещу Гордина на полгода бросили в тюрьму, обвинив в организации взрыва железной дороги, которая до сих пор не построена, т.е. более чем через полвека. Хорошо, что у ее отца Казимира Яновича еще водилось золотишко

с времен панской Польши, где он служил управляющим графа Потоцкого, не все отнятое бдительными сотрудниками НКВД. Он выкупил свою младшую дочь, сменил ей паспорт, в котором убавили возраст Ядвиги и благодаря этому она сейчас по паспорту на 6 лет моложе, чем на самом деле.

Теща принесла зятю блины, чебуреки, икру из сухих грибов, на которую была особая мастерица. Блинов хватило на всю палату. Оделив своих соседей маслянистым лакомством, Гордин вышел с тещей во внутренний дворик посидеть на скамейке под расшалившимся по-весеннему солнышком. Разговаривать с тещей ему было в сущности не о чем, все перипетии домашней жизни были известны на неделю вперед, но не покалякать со старухой было бы просто неуважением. Несколько месяцев тому назад она схоронила мужа, отца Марианны, он остался на второй срок в подмосковном санатории, неосторожно сказав несколько раз, что хотел бы здесь остаться подольше, и сильный инсульт выключил его сознание.

Мучился он недолго, всего неделю, лежал без сознания, впрочем, дочь и внучку, кажется, смутно узнавал. Похоронили его там же, на малоярославецком погосте на высоком бугре, откуда было далеко видно: и древний монастырь, и пойму речушки, и густолиственные леса, а главное - с трех сторон охватывало голубое чистое просторное русское небо... Точно такое же, как и в его родимой деревеньке под Кунгуром. Да будет земля ему пухом! - подумал почти вслух Владимир Михайлович. Ему вспомнились убитые горем родные поздней сухой солнечной осенью девяносто четвертого. Они прошли сквозь мелкий нищенский сквозной трепещущий ольшаник в багрово-красный лес кладбищенский, горевший как печатный пряник.

Теща сидела на деревянной скамейке, как ватная кукла на горячем чайнике. От усталости и солнечного тепла ее разморило, и она тоже подалась в воспоминания. Пытаясь удержать тонкую ниточку, связующую ее с зятем, она как заезженная пластинка любила рассказывать, как за ее Марианночкой ухаживал чуть не весь белый свет, что как бы придавало ей самой красоты и значительности, к тому же она этим давала понять зятю, каким сокровищем его наградила, ибо действительно отчасти способствовала, а главное не мешала развитию их романа тридцать лет тому назад.

Владимир Михайлович давно знал наперечет всех своих соперников по именам, хотя вживе ни одного не видел; он даже иногда уже подсказывал Ядвиге Казимировне имя и фамилию того или иного претендента на руку своей ненаглядной, и лишь изредка сосущее чувство ревности начинало пощемливать сердце: Марианна Петровна быстро заматерела и из миниатюрной гибкой смешливой блондинки превратилась в крепкую статную добрую, но весьма властно покрикивающую на домочадцев особу с довольно густой седоватой шевелюрой, подкрашенной в тот или иной модный цвет по совету той или иной коллеги по преподавательской работе.

Однако, несмотря на весь скепсис продолжающегося по инерции разговора по душам с дорогой тещей, Владимира Михайловича тоже потянуло на откровения; будучи последние годы особенно верен своей супруге (годы брали свое, рыночная экономика заставляла каждый рубль тратить, если не на книги то на что-то продуктово-хозяйственное, не позволяя себе даже лишней чашки кофе или рюмки коньяка в клубных буфетах), иногда он как скупой рыцарь перебирал мысленно свои победы, чаще платонические, о чем было особенно безопасно рассказывать жене или теще, подчеркивая этим свою мужскую самость и значимость хотя бы в собственных глазах. Правда, одно время он всерьез подумывал сочинить книжицу "Мои женщины" или "Женщины в моей жизни", тем более что книжные прилавки или лотки одно время буквально заполонили кооператорские брошюры типа "Попка по имени Оля" или "Дневник космической проститутки", но как всегда опоздал, проленился, время ушло, и сейчас те же лотки и прилавки заполонили добротные справочники и импозантные отечественные детективные романы в лакированных суперобложках, что, впрочем, на поверку оказывалось той же чушью и дребеденью. Тех же щей да пожиже (в нашем случае, видимо, погуще) влей.

Как ни хорохорился Владимир Михайлович, но, подводя итоги, не мог

не понимать, что жизнь проиграна, что по-крупному уже не сыграть, что выпадавший два-три раза в годы застоя шанс не был реализован и вообще пыжиться нечего. Ранние залысины над его высоким лбом последние годы превратились в мощную лысину, седина щедро окрасила не только остатки волос, но и усы с ежедневно выскребаемой щетиной на щеках и на подбородке. Владимир Михайлович любил-таки щегольнуть свежевыбритостью ланит, орошаемых к тому же импортным парфюмом "Улисс", заботливо преподнесенным женой или дочкой.

Однако вернемся к нашим баранам. Кстати, Гордин и его теща были по восточному гороскопу Овенами. Марианна Петровна (Близнецы), считавшая всю жизнь свою мать Рыбой, была крайне удивлена при новом совместном проживании после смерти Петра Константиновича напористо твердолобым характером Ядвиги Казимировны. Итак, Владимир Михайлович в очередной раз жевнул платонические воспоминания по неудавшимся романам, одновременно подчеркнув свое постоянство в чувствах относительно Марианны Петровны, и заторопился назад в палату, к своим черновикам. Хеппенинг продолжался.

Теща заковыляла к троллейбусу, а Владимир Михайлович покатился колобком восвояси и облегченно раскрыл заветный томик, заложенный зеленой денежной купюрой достоинством в 50 рублей, давно вышедшей из обращения; он подобрал ее во время прогулки в больничном скверике и чрезвычайно ею дорожил, видя в находке знак благоволения высших сил природы и даже одобрения его новых монументальных

замыслов.

Только бы проплыть между Сциллой выдумки и Харибдой реальности, вовремя сбежать с острова Цирцеи (Искусство) и новоявленным Одиссеем возвратиться к своей горячо любимой Пенелопе. О, Пенелопа, жена моя верная Анна, что ты прядешь и прядешь неустанно воспоминаний бессонную нить, тщетно пытаясь с явью мечту воссоединить; ткешь без конца незримое покрывало... Воздуха мало, о если б ты знала, как мало воздуха здесь... Воздухвоздухвоздух как воздух был необходим. Высшие сферы, увы, напрочь лишены атмосферы человеколюбия. Дышать там явно затруднительно. Время безжалостно сжимало не только его шагреневую жизнь, но и все его мыльнопузырные замыслы. Прав Чоран, невозможно любить джойсовского "Улисса", но остальные романы невозможно после него читать.

почувствуй себя свободным

твоя жизнь включает не только мимолетные радости и скорбные воспоминания сквозь сон всегда пробивается любимый голос

он перебивает настойчиво трезвонящий телефон сквозь сон плывут ненаписанные картины существующие только в твоем воображении вымысел включает в себя отсутствие удовлетворения и присутствие неудовлетворения сон не приносит избавления опять перед тобой стена в ней окно в ней дверца как в сейфе тебе нужно пролезть проскользнуть просочиться сквозь стену иначе погибнешь ты пытаешься хотя знаешь что это невозможно и только мысль которая мысль пробуждает волю к жизни хотя нет слов но кошмарный сон не кончается и безмолвные картины идут безмолвной чередой сквозь сон во сне я был как он те же косые плечи та же нескладность та же картавость детство мое сгорбясь подле меня ушло и не коснуться его пускай хоть раз хоть слегка нет выхода нет выхода выхода нет больбольбольбольбольбольболь сталактиты слов сталагмиты толика денег в моем кармане символы запятнанные алчностью

купи себе тампакс и научи всю эту окололитературную сволочь относиться к твоей поэзии с яйцещемящим уважением ради нескольких строчек в газете у тебя есть свой читатель он входит в твой сон он набирает твой телефон реальность исключает отсутствие и неудовлетворение за окном бесконечно скребут и царапают асфальт кажется что на дом надвигается огромная машина неумолимая как носорог она снесет дом она задавит нет выхода нет слов одно безмолвие а снаружи лязг скрежет царапанье шум и ярость и мысль которая мысль гордость и предубеждение это мысль о мысли гордость и предупреждение пробуждают волю к жизни хотя нет слов нет слов понимаете но кошмарный сон не кончается и безмолвные прекрасные картины идут безмолвной прекрасной чередой сквозь сон и только сон во сне они приносят явственно ощутимую физическую боль хочется заглушить эту боль криком только крик застыл куском жвачки куском лавы ты кусаешь губы и молчишь нет выхода нет выхода выхода нет судорожно оглянись и подумай о прошлом оно еще рядом оно неуклонно клонируется роком оно клонируется богом оно клонируется шоком и не дает спать нет покоя больбольбольбольбольбольбольболь сталагмиты слов сталактиты

символы запятнанные алчностью

и нищетой

застой останется застоем но идти-то надо туман не рассеивается стрелок попадает пальцем в небо как я выбрался из этого болота не понимаю голодной плотью я смутно жаждал любить а топь была как топь была кактопькактопькактопь смутно болит зуб смутно болит душа смутно болит космос зубная боль в сердце поэта капли крови падают в сердце расширяя новую пещеру слово выдолблено как бочка наклей на нее марку и пошли заказное письмо на радио Ха-Ха плюс у каждой пары есть свой секрет в тумане дрожит струнаструна деревья стояли и стыли в своем заколдованном сне знакомый почерк переиначивают классическую быль они согрешили против света у них в глазах тьма вот почему им и суждено быть вечными скитальцами по сей день бойцы вспоминают минувшие дни и битвы где вместе рубились они йейтс не входил в программу и я переводил его для себя простите меня за тщеславие я был молод раскланивался сам с собой в зеркале несерьезно выходил на аплодисменты поразительное лицо ура отчаянному идиоту и дым отечества нам сладок и приятен гори оно огнем о эолова арфа морозный звук вечности горек кто не согласен господа

7

То, чего долго ждешь, наступает неожиданно. У воображения свои горизонты, свой зенит и надир. Гордина выписали из больницы в день снятия швов. Прощание с соседями по палате было по-армейски кратким. Марианна и Злата уже подогнали такси, и Владимир Михайлович раскоряченно влез на переднее сиденье, помахать в окно не удалось, правая рука по-прежнему не поднималась, хотя в остальном повиновалась и служила прекрасно. День закончился мирным семейным чаепитием, обычными разговорами. Гордин переутомился, едва посмотрел "Вести", на "Время" уже не хватило сил, и он уснул безмятежно. Как только в раннем детстве спят. А утром дочь ушла на учебу, жена на работу. Позвонили приятели Калькевич и Кроликов, договорились встретиться в ЦДЛ и покалякать.

У Калькевича было царственное имя - Константин, Кроликов же мастью не вышел и откликался потому на подростковое Коля, Колюня, Николай. Порфирородный был высок ростом, строен, сейчас плешив, но лицо до сих пор благородной выразительной лепки: уши, веки, губы, чувственный полуармянский нос трепетными ноздрями выдавали породу. Кроликов напротив был мешковат, в последнее время резко отяжелел, стал грушеобразен на манер Наполеона III-го под пером Домье, голова была увенчана католической тонзурой, взгляд постоянно менялся от тревожно-искательного до надменно-барственного. Так трудно привыкать к сплошным утратам, о стать бы, наконец, букериатом! По косогору идти - быстро скосоротишься.

Когда Гордин думал о них или тем паче смотрел на них воочию, то приходил в ужас от того, что же время сделало с ним самим, горячо любимым, превратив очевидно далеко не красавца, но и не урода, конечно, в ходячую карикатуру. Время сожрало его, схарчило, даже не прожевывая.

Город П. сегодня как и всегда впрочем распластан вдоль великой русской реки К. Полгода тому назад Владимир Михайлович неожиданно для себя провел там полмесяца и еще раз убедился в правоте высказывания современного поэта: "Не возвращаются к былым возлюбленным". А его друзья-приятели, вот они, рукой подать, можно не созваниваться неделями, не видеться годами, но периферическое зрение всегда в курсе перемещений и достижений друг друга. Хотя собственно жизнь их: это лягушачье хлопанье лапками-ластами в холодном до дрожи молоке повседневности, протоплазматическая сущность ежедневного бросания на амбразуру быта была для Гордина подлинной загадкой, которую он и пытался разрешить, размышляя над нею в процессе полуавтоматического писания данного текста, переходя от белого квадрата чистого листа к черному дулу вечности. Просто каждая точка картины знала об остальных. Точка вбирала в себя все что в низвержении в пустоту идет от ничто, то есть все "минувшее".

Калькевич, несмотря на всегдашнюю мужественность облика, не обладал-таки, казалось Владимиру Михайловичу, подлинными бойцовскими качествами, он был слишком зефирен по сути, как тот пушкинский "зефир", струящий "эфир", как липкорозовый зефир, обожаемый детьми и женщинами, еще недавно в полузабытые годы застоя до драки зудящими в очередях за дешевым тошнотворным лакомством.

Кроликов - бульдожно упорен, его темперамент выплеснулся в метафизической повести "Яйца Януария" и эротическом романе "Урон", который, конечно же, не роман, а некая другая прозаическая конструкция, коктейль модных гомосексуальных сюжетов, от этого не ставший менее очевидным личным достижением автора. На нынешний день он закончил семисотстраничный триллер "Зеркало зверя", куда вложил весь свой страх смерти, испуг перед жизнью и разочарование

в бесплодных поисках взаимной любви.

Таковы два героя сиюминутных размышлений Владимира Михайловича, два опорных столба очередного сюжетного шатра, который еще не выстроился по сути, ибо жизнь автора также не закончена и все трое плывут по реке времени без руля и без ветрил, надеясь

на благоприятное стечение обстоятельств.

Коля и Костя (учтите, что им без году пятьдесят, практически полтинник каждому и стольник на двоих) вывалились из писательского клуба костоломно, сбитые с панталыку третьим лишним, ибо свела их на вечер не просто литературная прихоть двуликого Януса-Ануса, разместившего под одной обложкой журнала "Пламя" созданные ими произведения, но прежде всего желание посмотреть на помятого аварией и чуть не перемолотого коллегу, то бишь Гордина собственной персоной. Он ведь тоже был их героем, так Калькевич, мало того что перенявший сюжетики его устных рассказов, так еще и сочинивший такого Жох-Жохова, которого и родная мать не узнает, или Кроликов, черпавший эстетику разрушения из аннигиляции сокрушительной жизненной энергии товарища... С другой стороны, что валить с больной головы на здоро-вую, Гордин, неосознанно завидуя своим более талантливым и работоспособным друзьям, искал самооправдание, даже утешение, нагнетая в себе противоречивое чувство литературной обиды, не умея и не желая разрубить гордиев узел собственной несостоятельности.

Презентация в ЦДЛ закончилась тоже слишком быстро, после кратковременных аплодисментов, премиальных конвертиков, сладко согревающих двух из троицы, наступила фрустрация, усугубленная неожиданным хамелеонством кроликова: к соседнему столику приблизился вальяжный редактор "Пламени" Андрей Чубаров в импозантном пиджаке в мелкую светлую клеточку, в актерских темных очках и его появление подействовало на Колюню как прокол шины

на быстродвижущийся автомобиль - он засуетился, стал ласково извиняться перед Костей и Вовой за вынужденный отход, мол, ребята,

я на минуточку, простите, вместо того, чтобы столь же вальяжно махнув рукой гуляющего лауреата, пригласить хозяина тусовки в круг своих друзей, но мешало вороватое нежелание делиться будущей добычей,

вообще светиться на фоне заурядных литературных фигур, и Колюня мелким бесом вскочил со стула, чечеточно подскочил к редактору

и начал выделывать типично чичиковские па уничижения и льстивой надежды, что может обломится что-то и ему, бедному, по части мертвых душ. Когда же Чубаров, близоруко разглядев брошенную пару кроликовских приятелей, решительно направился к их столу и официант, повинуясь, загадочному жесту хозяина метнул на стол коньяк, шампанское и экзотическую закусь, Колюня спустил воздух еще заметнее и плюхнулся на свой остывший стул, судорожно размышляя, что же стоит за столь неожиданным раскладом и пасьянсом.

А ничего и не стояло, не маячило, кроме случайной улыбки фортуны, любит фортели фортуна, примет, если староват. И вот, выпив на халяву невообразимый коктейль из нескольких порций коньяка, шампанского и сухого вина, толком не закусив, ибо прежнюю закуску мгновенно растащили потенциальные гении-концептуалисты, а главредовская снедь была-таки мизерной для тяжеловесных и малоподвижных героев, они после отлета Чубарова к следующему скоплению гениев и возможных авторов журнала решили поначалу отправиться в гости к одному из троицы, чтобы культурно посидеть и окончить вечерок в тепле и относительном комфорте.

Колюня был возбужден успехом, а еще больше возможной близостью гораздо большего успеха, ему светило французское издание, Костя был мрачен, скорее всего по той же самой причине, ибо Николай мог его опередить именно во Франции, где он только-только навел мосты с одной француженкой, переводя ее статьи и рецензии и мягко,

по-кошачьи прибирая ее к своим коготкам, тогда как в Израиле, выдавшем сегодня ему премию за рассказы, у него было уже все схвачено, там литагентом выступала его сводная сестра Мэри, давно освоившаяся в стране обетованной, к тому же муж ее Гарик возглавлял крупное рекламное бюро. Один Гордин, человек без роду-племени, нес свою неприкаянность вполне сознательно и индиферентно, занятый диалогом с самим собой, переполненный собственными эмоциями, которые мощными ключами питали фонтан рифмоплетства и нечастой журналистики, увы, не отмеченной в хваленое постперестроечное время ни французами, ни тем паче патриотической оппозицией, для которой

в силу врожденной картавости и былой удачливости он был более жидом, чем Калькевич или автор "Яиц Януария" и "Урона". Очнувшись

и сообразив, что время еще детское и можно добавить по 5 грамм на каждый оставшийся зуб, Гордин и пригласил приятелей в Домжур, поскольку помимо того, что всегда считался почему-то самым обеспеченным (это он-то, невезучий), имел еще и журналистский билет, отсутствовавший у его приятелей. Искомый творческий дом был рукой

подать: 5-6 минут быстрой ходьбы. По дороге Гордину помстилась еще одна главка из калейдоскопического дневника-антиромана. Фрагменты невидимой реальности углами выпирали из паутины воображения.

Современный стиль: биде майор.

отправная . и конечная.совпадают с болевой . повторю: луна это тоже солнце

К Дому журналиста они дошли быстро. Их встретил бронзовый журналист "с лейкой и блокнотом", сжимающий в правой руке бронзовый карандаш, который буквально светился от множества усилий подходящих любителей выломать его себе на память (как наган у матроса на "Площади Революции"). Странно, что Гордин ранее всегда считал, что это Василий Теркин с неизменной гармонью.

Особняк цвета грязного цыпленка и внутри был изрядно замызган. Все ремонты и перестройки времен перестройки и гласности давали мизерный, если не обратный эффект. Владимиру Михайловичу проведшему здесь лучшие дни, вечера и годы своей столичной жизни, было больно смотреть по сторонам, так же точно, как встретить женские руины вместо той или иной прелестницы, которой домогался или даже добился в другое время, в другом месте.

Они разделись и прошли в подвальный бар, где уже схлынула первая волна страждущих и было вполне прилично. Троица заняла любимый Гординым столик в правом дальнем углу. Заказывали каждый своё. Новое время привело к тому, что каждый посетитель безропотно платил за себя. Раньше это приходилось делать либо самому на тот момент платежеспособному, или же скидывались. Запад и тут нас поломал.

Бармен Слава был как всегда умеренно вежлив, приветлив и позволил себе заметить (что безусловно означало знак уважения), что давненько он Гордина не видел, дескать, на Канарах или в Эмиратах обретались, сударь... Обоих спутников Владимира Михайловича он не только не соизволил узнать, но даже и не поприветствовал. Ранее подобная известность несказанно радовала тщеславное сердечко незадачливого литератора, и он всегда совал копейки или даже рубли (когда стал зажиточнее) швейцарам в клубных гардеробных, старался дать "на чай" официанту или таксисту, но, возмужав, платил точно по счету, иногда благодарил. Переход в другую возрастную категорию ознаменовался у Гордина и сменой подписи: если ранее он мелко-мелко и тщательно выписывал заглавное "В" своего имени и далее полностью всю фамилию вплоть до конечного "н", подчеркивая подпись резко идущей вверх линией, указующей по мнению графологов карьерные устремления и способность к успеху, то сейчас он подписывался одной буквой "В", больше похожей на вставший перпендикулярно знак бесконечности "8" или же контур песочных часов. Его бывший шеф в другое время, в другом месте уже в весьма преклонном возрасте подписывался двумя инициалами "Г.Г.". Иногда, подписывая материал в набор "под вопросом", он ставил только первую букву и бедному Гордину приходилось порой неоднократно просить его поставить вторую букву "Г", чтобы довести до исполнения начатую публикацию. "Пусть земля будет пухом и ему", - несмотря на все давние обиды подумал Владимир Михайлович.

Константин Абрамович Калькевич заказал коньяк, сигареты и бутерброд с сыром, Коля Кроликов ничтоже сумняшеся затребовал бокал белого сухого вина, бутерброды с икрой и осетриной, а также кусочек торта и две шоколадные конфеты (несмотря на желание похудеть и постоянное литературное самосовершенствование он оставался неисправимым сладкоежкой), Владимир Гордин оплатил водку, стакан минеральной воды и бутерброд с колбасой. Кофе решили заказать попозже. Разговор друзей крутился вокруг недавней поездки Гордина в город его юности; его сообщение о том, что Водченко, возможно, сексот, вызвало резкий протест у Калькевича, который, оказывается, давно знал о телефильме и кулуарной буче не только от самого Водченко, с которым водился, но и от давней пассии всех трех литераторов некоей Светы Капризкиной, которая на местном телевидении успешно работала последние годы (после вынужденного ухода из местного же издательства: очарованная на юге эффектным болгарином, она выслала ему верстку или гранки заурядной провинциальной книги, но в годы застоя это было страшное преступление, и комитет немедленно отреагировал, заставив бедную женщину уволиться из издательства по собственному желанию) и весьма выборочно покровительствовала литературным светилам в меру своего довольно-таки примитивного разумения. Гордина, например, она перестала замечать очень давно, чем когда-то его очень удивила, так как в другое время в другом месте он не знал, как отбиться от ее явно матримониальных замыслов. Впрочем, потому, видимо, и перестала замечать, что сумел отбиться, - прошептал льстиво внутренний голос уязвленного поэта.

Колюня Кроликов, как и Гордин, высказывал соображения "за" и "против" гординской версии, вернее, версии тамошних литераторов, которые хором убеждали Гордина в подлости его давешнего знакомца, ибо сами были, возможно, еще более подлы и бездарны, нежели злосчастный Виктор Водченко, прославившийся тридцать лет тому назад тем, что пил, не пьянея и оправдывая свою фамилию, за раз до двух литров "русской", сменил за шесть лет шесть жен, обогнав в этом самого Калькевича, а соблазненных и покинутых им можно было ставить в три шеренги не только повзводно, но и побатальонно. "Силен зимогор!" - вырвалось вслух восхищение у Гордина.

Заказы на спиртное наши приятели возобновляли трижды (Бог, как известно, троицу любит) и изрядно захмелели, не помог даже также трижды выпитый двойной сваренный на песочном мангале кофе. Воспроизвести здесь их триалог практически невозможно, всякий разговор прежде всего обмен стереотипами, и, видимо, ненужно, так как их выкрики накладывались друг на друга до неузнаваемости, впрочем, каждый говорил в основном для себя, беседовал сам с собой и не хотел и не умел слушать других, ибо подсознательно считал, что знает, что они скажут и стремился опередить кажущихся оппонентов в опровержении предполагаемого и заведомо неверного для перебивающего. Колюня чуть-чуть лукаво и осторожно стравливал Гордина и Калькевича, ему было любопытно, как выйдут из прямой схватки старые приятели, но Константин с Владимиром уклонялись от резкого столкновения, обращаясь через головы друг друга ко Кроликову. Фехтовать словесно сразу с двумя ему не хотелось, и разговор постепенно свял. Трижды мигнул свет, буфет явно закрывался и нашим спорщикам пришлось одеться и отправиться по Б. Никитской (б. Герцена) и Тверскому бульвару к метро, которое и развело их в три разные стороны.

Бедные завистники, они и не понимали, что совершенно не надо завидовать друг другу, пусть лучше позавидуют всем им вместе взятым, бывшим провинциалам, худо-бедно выбившимся в люди, ставшим пусть и третьестепенными, но вполне профессиональными литераторами, членами СП России, чьи имена давно присутствуют в различных антологиях и энциклопедических справочниках, наконец, просто имеющих за душой каждый побольше книг, чем издали за всю свою жизнь гораздо более даровитый Бенедикт Лившиц или гениальный Николай Заболоцкий.

Владимир Михайлович вспомнил, что он и не успел рассказать приятелям о заветном черном томике, первопричине его вдохновения, о начатом романе-дневнике, где все они участвуют под более чем прозрачными псевдонимами; потом он понял причину своего умолчания: несколько раз он делился с Калькевичем разными микросюжетами, удачными метафорами и неоднократно находил потом их в его прозе, причем без всякого печатного упоминания, приношения слов благодарности или посвящения, впрочем тогда он сам числился по другому литведомству, сейчас же, претендуя на новый кант и петлицы прозаика, Гордин просто боялся не столько кражи сюжета, сколько опережения. Что тогда? Что потом? Ему сулили на роду известность, жизнь под стать вельможе, он верил в то же на беду и юность посвятил труду, "И что же?" - дух Платона пел. "И что же?" Дуэль? Суд? Как Гончаров с Тургеневым? Избави, Боже! А сам он, перемоловший в матрешечном романе не только свою жизнь до неузнаваемости, использовавший для замеса случайный дневник анонимного лица и создавший литературный коктейль из двенадцати знаменитых книг, разве не так же поступил с безымянным автором? Впрочем, лев всегда состоит из переваренной баранины. И он решил еще раз обратиться к возможным читателям "Точки", чтобы они помогли установить авторство, а если жив (через 30 лет) сам автор дневника, то при втором издании (дай Бог, не через 30 лет а раньше) их имена будут стоять рядом, по алфавиту (если, конечно, пожелает установленный сочинитель "Точки"). Жаль, но звук никогда не возвращается к струне.

Добравшись до дому, Гордин хотел мышонком проскочить в свой кабинет, но опомнился, там гостила теща, гостила уже несколько месяцев и место его было... у... рядом с любимой женой в дальней комнате, идти в которую надо было через гостиную, где на диване в это время уже спала дочь. Он скрежетнул ключом в замке квартирной двери, ключ почему-то не поворачивался, но дверь все равно сразу же распахнулась, в прихожей горел свет, в ней выстроились жена, дочь, три кошки, собака, а в отдалении маячила Ядвига Казимировна.

- И не стыдно тебе? Мало? Опять за старое взялся? - укоризненно проговорила Марианна Петровна.

- А что я? Мурзик, я ничего, - пролепетал бедный Владимир Михайлович и искательно добавил: - С собакой гулять нужно?

- Раздевайся, давай. Давно без тебя погуляли. Собака до ночи ждать не может, - отпасовала ответ жена, и Гордин понял, что почти прощен, сбросил туфли, повесил плащ, надел тапочки и отправился в ванную мать руки и украдкой прополоскать зубной пастой рот, чтобы меньше ощущался алкоголь.

- С кем пил? - задала вопрос по существу дорогая супруга, возникнув в дверях ванной.

- С Калькевичем и Кроликовым, они журнальную премию отмечали, - завилял несуществующим хвостиком Владимир Михайлович.

- Сам бы делом занимался. Что-то тебе премии журналы не дают, - мягчела раз от разу типично преподавательская интонация Марианны Петровны. - Есть хочешь или тебя накормили?

- Хочу-хочу, мы и не ели почти, чуть-чуть закусили, - продолжал вилять несуществующим хвостиком провинившийся отец семейства. Животные тем временем переместились в кухню и ждали от него подачек, что Марианна Петровна запрещала домочадцам архистрого, нарушая свой запрет только самолично, тем самым еще раз подчеркивая и свое табу, и право хозяйки отменять свои же распоряжения.

На кухне под сурдинку бунчало "Эхо Москвы". Коты так суетливо летали с одного холодильника на другой, что один из них в полете задел ручку настройки радиоприемника и вместо популярных песен зазвучал незнакомый механический голос, передающий одно и то же объявление.

Владимир Михайлович попытался сосредоточиться и прислушался. Все тот же несколько унылый голос повторял:

- Приглашаются только мужчины старше пятидесяти лет с явными признаками облысения, пользующиеся для коррекции зрения очками или контактными линзами, имеющие дефекты зубов, конечностей, а также страдающие потерей памяти. Таковым будет предложено уникальное лекарство фирмы "Максипримаэкстрасуперлюкс интернейшнл", излечивающее все мыслимые и немыслимые недуги. Адрес, по которому следует обратиться: Москва, Тверской бульвар, 25, флигель во дворе. Для глухонемых расставлены указатели. У входа во флигель вас встретит темнокожая девушка в белом костюме со значком фирмы, представляющим собой флюоросцирующий кружок красного цвета, на котором в центре находится ярко-зеленый крестик. Время посещения фирмы строго с шестнадцати до половины пятого вечера. Лиц женского пола и мужчин моложе пятидесяти лет просьба не беспокоить...

Неожиданно голос умолк. Наступила потрескивающая тишина. Владимир Михайлович взглянул на жену вопрошающе: помстилось ли ему это странное объявление или она тоже слышала приглашение. У Гордина мелькнуло ощущение, что все это уже когда-то с ним происходило, deja vu, как говорят французы.

Через полчаса все разобрались, разбрелись по спальным местам, а Владимир Михайлович остался в кухне, установил на табуретку громоздкую электрическую машинку "Ятрань", положил слева на другую табуретку свои черновики и начал выпечатывать наиболее понравившиеся фразы, разбавляя их своей мгновенной стилизацией, включающей самые недавние происшествия с ним, любимым, и редактируя эту смесь на ходу. Вечер в ЦДЛ и Домжуре, общение с Кроликовым и Калькевичем продолжали его волновать. Три мушкетера, три товарища, Бог троицу любит. Три звездочки над этим, три звезды, три мною выращенные сосны. Остается ждать чуда. Фрагментов других измерений, где движутся его двойники. Вольтер тоже не подозревал о Вольте и вольтметре. Зато с удовольствием вольтижировал каламбурами. Горю только горючим поможешь.

всю жизнь писал для своего удовольствия и не думал о том кто это будет читать да ведь если произведение не прочтут будь оно архигениально кто это признает а между тем постепенно все становилось ясным и осязаемым проходила неуверенность слова рождались сами собой и я уже не следил так внимательно за тем что говорил стены бара расступились и это уже был не бар это был уголок мира укромный уголок полутемное укрытие вокруг которого бушевала вечная битва хаоса и внутри в безопасности приютились мы загадочно сведенные вместе зане-сенные сюда сквозь измерения времени колюне кроликову привет в 1932 он издал брошюру (32 стр) от кровельного железа ктрансформаторной стали омолодив себя на пятнадцать лет его тексты полны фантомов его детища похожи на творца ужасно видеть вмятины яйца-лица и прозревать неотвратимо череп сквозь макияж право слово в домжуре опять пиво и раки а хочется коньяку все заняты проблемами своего возраста вы можете стать архангелом дураком чертом или преступником и никто не заметит этого но если у вас отсутствует пуговица каждый обратит на это особое внимание свидетелей не сохранилось а старик ничего не помнит не сезон пока для раков не то время года мы с вами еще встретимся при другой погоде

не пишет баловство хорошо только пост-фактум через 30 лет никому ни слова: ежб - в дневниках юрия нагибина пойти на пушкинскую площадь тоже подвиг для обывателя во время застоя никому ни слова ни-ни ведь все слишком одномерно да-да слишком однолинейно слишком в лоб мы-то знаем что все сложней и интересней тогда как на самом деле недостаточно еще все запутано следует еще больше запутать и непременно перемешать как коктейль любил ли принц гамлет анекдоты вот в чем вопрос зато он любил монологи зато вот его завет: всегда помни что я взял от алкоголя больше чем он забрал у меня не фольклор зато более чем верно мы разучились нищим подавать дышать над морем остротой соленой мы разучились отличать надгробья от памятников вся страна в звездах и крестах только стоит вглядеться в одну.до рези до боли и сразу же

в магазины и успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара так как после этого деньги снова наполовину обесценивались налетел вихрь все смял и все развеял не дав дожить до сладкой жизни буржуазии во время этих каникул константин болеет вызывает даже симпатию не всем же идти на голгофу зачем на него зуб иметь ведь подвиг бывает часто по недоразумению человек например вдруг спасает горящий трактор и вот гибнет бедный червячок а зачем трактор уже сгорел но даже если трактор будет готов к работе человек важнее сомерсет моэм писатель-разведчик жаль он уже подвел итоги обладание само по себе уже утрата никогда ничего поймите нельзя разомкнуть лязгающую цепь времен никогда беспокойство еще не превращалось в покой а поиски снова в тишину никогда не прекращалось падение а греки считали: плагиат не воровство а дань уважения все места общего пользования а шекспир: впрочем ясно что шекспир сам ничего не написал за него (под его именем) писали двое: муж с женой лорд и леди ротленд через 30 лет никому ни слов (да-да) все рушилось фальсифицировалось и забывалось а тому кто не умел или не хотел забывать оставалось только уныние бессилие отчаяние безразличие и водка прошло время великих человеческих мужественных мечтаний торжествовали дельцы продажность нищета всеобщий терроризм: жбе -тоже мог написать мой знакомец некто жибоедов (жабоедов)

перестанешь

видеть

И была суббота, и проснувшийся, как всегда, на два часа раньше обычного (так бывало, когда он перепивал), вчерашний бедокур и гуляка, совершив ритуал омовения и наскоро позавтракав, совершенно точно знал предстоящий маршрут. Правая рука побаливала в плече, но сумку или "дипломат" держала уверенно, и можно было смело отправляться по любимым точкам.

Сначала путь лежал, конечно, в Измайлово, на "вернисаж". Года три назад при том, что доллар стоял очень высоко, а инфляция прогрессировала галопом, Владимир Михайлович, обнаружив у себя рудименты коммерсанта, зачастил на "вернисаж" каждую субботу и воскресенье. Сначала он обожал покупать на копейку пятачков, часто ошибался, приобретал сущий хлам, совершенно не умел торговаться и не представлял подлинной цены предлагаемого товара, но изобилие и живописность прибамбасов, самобытность и отношение продавцов и покупателей были сущий театр наяву. Даже без накладного носа.

Владимир Михайлович быстро обзавелся знакомствами, стал кое у кого из торговцев постоянным клиентом, обнаружив к тому же, что в комиссионках цены на антиквариат существенно выше, а потом, сойдясь поближе с двумя питерскими "купцами", стал устраивать

с ними "chench" (обмен). Был он не жаден, книг в дублетах у него водилось в избытке еще с книгообменческих времен, а один из питерцев, высокий плотный господин в золотых очках по имени Андрей, оказался под стать ему сдвинутым на книгах XVII-XVIII веков вплоть до начала Ха-Ха века, особенно на прижизненных изданиях авторов, впрочем собирал он еще и библиографию.

Знакомство и обмен с Андреем существенно пополнили библиофильское образование Гордина, он стал прикупать себе уже не только новомодные романы и отечественные детективчики, стихи и литературную критику, а настоящий книжный антиквариат, на который ранее у него не хватало ни вкуса, ни, что еще более важно, денег. Их не хватало и сейчас, и Владимир Михайлович был вынужден чиститься, от чего-то отказываться, сдавать на комиссию в магазины, где ему открылся тоже весьма колоритный, по-совковому мафиизированный мир людей, кормящихся около книг; все предыдущие опыты книгообмена (книгообмана) научили Гордина весьма малому; более чем тридцатилетний опыт книжника-собирателя не научил его продавать книгу (а это совсем особое искусство и профессия), соблюдая свои интересы. Вымененные антикварные вещицы (в основном, мелочь и хлам, как-то: ущербная бронза, порой венская, трубки, фигурные рамки, веера, шкатулки, столовое серебро, сегодня многое даже не примут в магазин на комиссию, где отлетает старинная мебель, подписной фарфор или изделия Фаберже, тоже приходилось для восполнения оборотных средств сдавать, находя концы, в комиссионные магазины.

Благословенное, если оглянуться назад, время; оказалось, что даже мягкотелый растерянный интеллигентик может как-то притулиться, приспособиться к рынку и занять свою нишу надолго, если не навсегда. Увы, закончилось это пиршество перепродажи и обмена неожиданно и сразу. Гордин отмечал в разговорах в связи с похужанием такой временной рубеж, как расстрел Белого Дома бравыми подмосковными танкистами. Может быть, это было просто совпадение, а может действительно все предопределено и предугадано астрологами и ведунами, и трепыхаться хоть и надо, но малоэффективно. Лучше всего сегодня в жизни устроились криминализированные элементы (они всегда отличались повышенной выживаемостью) и чекисты и менты (они по сути были продолжением и зеркальным отражением первых).

Владимир Михайлович ехал на "вернисаж" с дочкой, которая унаследовала от него многое: не только физическую конституцию, но и литературный талант, и трудолюбие, и страсть к безделушкам, развив сверх того дар художника-графика и художника-прикладника (впрочем, Гордина в детстве тоже тянуло рисовать, но надо было тогда - в пятидесятые - прежде всего выживать. Грустный каламбур получился, дорогие сограждане. Девчонки пели с детской жадностью, садились ноги разувать, и к ним не чувствовал я жалости, что не умею рисовать.

Вначале "вернисаж" был аллейкой в Измайловском парке, вдоль которой стояли художники с абстрактными полотнами, промысловики с самодельными куклами и рукодельной символикой, потом к ним стали примыкать торговцы всякой всячиной, tutti-frutti, "блошиным" товаром, гордо именуемым в России конца Ха-Ха века антиквариатом, будь это свежевыпуклая солдатская пуговица или позеленевшая трофейная мыльница. Потом инициативная группа сограждан облюбовала стадион неподалеку от гостиничного комплекса "Измайлово", территорию обнесли железным забором, ежегодно прихватывая участки близлежащей земли и стали сдавать в аренду на каждый день торговли за повышающуюся в связи с инфляцией цену (примерно 5 долларов) участок для торговли с рук размером около квадратного метра.

Торговали естественно с рук, постелив на землю клеенку, поставив пере-носной столик, потом появились крытые железные будки, вход на "вернисаж" стал платным для всех посетителей, кроме особенно льготных, впрочем он был недорог, цена колебалась возле суммы оплаты жетона на метро или телефон, и толпы жаждущих приобрести будущую фамильную драгоценность, вообще, кусочек старины в наследное владение, а больше-таки попродавать глаза или купить глазами заполонили окрестности бывшего стадиона.

Вдоль аллеи (скорее, это была асфальтированная автомобильная дорожка среди пригостиничных газонов) выстроились преиму-щественно крепкие и бойкие старухи, хотя встречались замшелые старики и даже молодежь, видимо, на данное время безработная,

с теми же предметами, что и на верхнем рынке, но уже без уплаты аренды торгового места, за что их нещадно гоняли то младшие милицейские чины, то новоявленные казаки с бутафорскими наградами, одетые как попало навроде махновцев, но обязательно за неимением настоящего оружия при любовно выхоленной плетке,

и за всей этой кутерьмой стоял жалкий стяжательский интерес

у более молодых и надежда на элементарное выживание у пенсионеров, то же узаконенное нищенство, прикрытое не спичками, а tutti-frutti, всякой всячиной, господа.

Поначалу здесь, на аллее, бывали даже редкости, которые чаще перекупали остроглазые профессионалы с огороженного рынка, но последний год за исключением предметов народного творчества продавался везде исключительно хлам. Впрочем, может, Владимир Михайлович настолько профессионализировался, успокоился, что утратил азарт, когда готов был купить что угодно, лишь бы покупка сильно не ударила по карману, осознал, что потом после покупки избавиться от любой вещи практически невозможно, если только ее элементарно не выбросит в мусоропровод жена, чем втайне от мужа и дочери и занималась активно Марианна Петровна, испытывая прямотаки физиологическое наслаждение от очищения домашнего пространства. Чувство долга - это то, что люди хотят видеть в других.

Дорога обычно занимала час-полтора... Гордин старался проводить это время за чтением книг, но сегодня он был не один и, развлекая спутницу, беседовал с дочкой о русском бисере и дворянских усадьбах, а в голове его между тем прокручивался бесконечный сюжет установления авторства все того же дневника. Утром он решил, что возможно это Ярослав Смеляков, так как в единственно связно написанной (без "внутреннего монолога") главке-воспоминании о предвоенных ифлийцах действовал некий Ярополк Семенов (Ярослав Смеляков?), которого Гордин, когда-то любивший поэтов "сороковых-роковых" и особенно отмечавший Михаила Кульчицкого, помня его стихи наизусть (я раньше думал: лейтенант звучит "налейте нам", и зная топографию, он топает по гравию. Война совсем не фейерверк, а просто трудная работа, когда черна от пота вверх спешит по пахоте пехота...), пусть и меньше, чем творения Бориса Пастернака или Андрея Вознесенского, слыхом не слыхивал; впрочем он не знал и Павла Улитина, видимо, литературного критика и журналиста, телеграмма которому была вшита в литературную ткань дневника без подписи отправителя (не сам ли себе он ее послал?). Гордин тоже по молодости лет посылал сам себе открытки, стесняясь немного такого чудачества, навроде весенней шизофрении или циклотимии, но любя подобного рода игру, ибо что такое жизнь как не игра, где выигрыш ничтожен или преходящ, или вообще отсутствует, кроме драгоценного, бесценного дара самой жизни, а выпадающее каждому в свой срок "зеро", означающее прежде всего смерть, не воспринимается игроком, так как находится по ту сторону жизни, что ж вкус напитка "жизнь" отличается от вкуса напитка "смерть" как свежее вино от скисшего, но только Бог может сравнивать эти напитки. Впрочем, даже остановившиеся часы дважды в сутки бывают правы.

Владимир Михайлович замечтался, вспомнил свою литинститутскую "вторую" юность, суету и суматоху лекций и семинаров, так быстро и невозвратно улетевшую, своих незабываемых сокурсников, большинство которых так и не стали инженерами человеческих душ (иных уж нет, а те - далече. На роковой стою очереди) и всей своей пока еще не обеззубевшей памятью он снова вчитался в "Точку", совершенно не замечая пролетающие как новогодние хлопушки станции метро. Людям, как правило, нравится только то, что им уже известно.

с усам новое вино влитое в старые меха я живу словно только что умер веселый получился рассказ впрочем форма сильно деформирует непрерывные похороны мысли забыть бы всех желаний трепет литература это вечное сражение в тумане с ветряными мельницами я могу принимать любую форму говорить любым голосом молчание тоже один из способов вести беседу а чревовещание видимо все мои беды оттого что я на полпути на полпути к истине на полпути к смерти на полпути к удаче я матрешка я деревянная игрушка для читателя этого текста для зрителя этой цепочки картин всегда ли понятна частая замена связи хронологической связью ассоциативной замена поисков красоты поисками подлинности как бы эта подлинность ни казалась плоха замена поисков весны обретением плодотворной осени я могу принять новую форму говорить новым голосом тот человек самый богатый чьи удовольствия самые дешевые вернее недорогие дешевка ассоциируется с вульгарностью и безвкусием и нам сочувствие дается как нам дается благодать в конечную смерть я тоже не верю под одной оболочкой во мне множество людей звездный мороз вечности никто не умирает до конца и каждое мгновение наполнено жизнью алмазный мой венец начни припоминать мгновенья всей жизни не хватит всей жизни в каждой минуте раздумья 60 секунд размышлений если хочешь озадачить мир скажи ему правду скажи ему хотя бы часть правды беседуя сам с собой увы пища больше нужна человеку чем для мозга чтение книг

Поход на "вернисаж" был не совсем удачен. Питерских знакомцев Гордина не было на месте, оказалось, что за ту неделю, что он пролежал в больнице, в природе произошли чудовищные катаклизмы. Андрея прижали его кредиторы и он вынужден был отдать за долги свою, видимо, действительно незаурядную библиотеку (Владимиру Михайловичу стало даже жалко ушедших - через него - и от него, конечно же, книжных сокровищ, особенно книг с автографами). А Миша, другой питерский антикварный офеня, попав примерно под такой же прессинг, подался в бега, обездолив невозвращением долга здешних (московских) своих партнеров и партнерш. Видимо, впрямь наступили тяжелые времена, а что еще будет, - вздохнул Владимир Михайлович, обреченно понимая, что у него тоже нет выбора, надо искать новую денежную работу, а кому он нужен - вышедший на предпенсионную прямую? Когда человек перестает верить в себя, он начинает верить в счастливый случай.

Дочка, сопровождая его на "вернисаж", имела прежде всего виды на среднеазиатские серебряные украшения начала века, Гордин и купил ей в разное время несколько колец, перстней и брошей, которые называются гульяка (у них фестончатый край, сквозной прорезной узор в виде сердечка и стреловидных фигур со множеством сердоликов, мягкий блеск которых оттеняется позолоченным геометризированным растительным орнаментом), но в этот раз экспедиция не удалась, покупка не выгорела. Обидевшаяся Златка убежала к подружке, тоже будущей художнице, жившей неподалеку, у метро "Семеновская".

А Владимир Михайлович поехал на "Павелецкую", где располагались книжные магазины-салоны "Графоман" (рискнули же ребята принять такую вывеску) и "Аd marginem" (Гордин редактировал

в издательстве начальные книги одноименной серии). Поход по магазинам немного его успокоил, на его цыганское счастье там работали милые продавцы, с которыми можно было не только провести торговую операцию типа "купил - заплатил", но и обменяться книжной информацией, приятно пошутить, посмеяться, оторваться от этого безумного, безумного, безумного мира. В "Графомане" продавался трехтомник Гайто Газданова за сто тысяч рублей (двадцать долларов по курсу), но Гордин пожмотился, деньги нужны были на другое: надвигалось лето - мертвый сезон не только для бизнеса, жена мечтала о выезде на дачу (была-была у них когда-то служебная, но Гордин, убегая с очередной газетной работы, не подумал, что придется расстаться не только с нудными неблагодарными обязанностями, но и с дачей, с соснами, елями и березами, растущими прямо за окнами, с грибами, пупырчато-резиново попискивающими прямо под ногами, с утренней росой, щедро рассыпанной по нечесаной траве), денег купить готовую не было и, видимо, уже никогда не будет; Марианна хотела на море, а Литфонд оплачивал сущую ерунду, путевки в полуразрушенный перестройкой Крым стоили в два раза дороже (без оплаты дороги), чем в Турцию (в Анталию) вместе со стоимостью полета туда и обратно. Нужно было оздоровить дочь, она через год оканчивала Строгановку, назревала свадьба, и Владимир Михайлович даже не представлял, сколько это может стоить, наконец, у Гордина (прозаический вопрос) сносились любимые весенне-осенние туфли и нужно было срочно их заменять (опять двести-триста баксов, ведь наш герой не носил отечественное), но ходить с мокрыми ногами, увольте, Гордин отходил так не только все детство, но и всю юность.

В "Графомане" Владимир Михайлович рассказал знакомым продавцам, среди которых особо выделял девушку Свету, как его недавно не только попытались "обуть", но и довели до сердечного приступа три девицы из одного подвального салончика при театральной организации. Впервые туда он попал полгода назад с издательским коллегой на его машине в поисках очередного тома литературной энциклопедии. Обратив внимание на то, что на стеллажах стояли любопытные книжки, он решил зайти туда еще раз уже один, чтобы не заставлять ждать людей, не имеющих такой ярко выраженной книжной страстишки, действительно зашел, что-то купил, потом предложил книги своего издательства, они не пошли, но он, бывая в подвальчике дважды-трижды в неделю, присмотрелся и предложил в букинистический отдел свои дублетные книги. Будучи нежадным и толковым по части ценообразования, Гордин попал в точку, книги его раскупались мгновенно, и он стал дважды в неделю собирать урожай (надо отметить, что вообще-то всегда покупать в букинистических магазинах дорого, а продавать дешево, ведь разница 20-25, а кое-где уже и 35 процентов для кармана покупателя весьма существенна, а в эти годы инфляция и так обесценила вещи, и книга, стоившая 3-5 рублей в годы застоя и долженствующая быть оцененной соответственно в 30-50 тысяч с минимальным учетом инфляции, ведь пятачок на метро или автобус возрос до полутора тысяч, на самом деле уходила по цене не выше 10-15 тысяч: спрос был не тот, что десять-пятнадцать лет назад, у народа не было денег, причины все объективные (но по большому счету сдатчик всегда проигрывал и в относительном выигрыше был посредник, в данном случае магазинчик, который товаром все-таки кредитовался и не нес ответственности за сбыт). Так вот, стал Гордин замечать, что его обманывают: книги нет на месте, возможно она продана, но денег не отдают, говорят ему: книга отложена или она переставлена на другое место, просто сейчас быстро не найти; начинает он доискиваться - недовольны, дескать, зануда выискался. Выдавая, наконец, деньги, выговаривают, что надо заранее договариваться о приходе, канючат, что им плохо платят за работу. Вроде и взятку не вымогают, но чего-то хотят. А хотят, чтобы салон был салоном не для посетителей, а прежде всего для них, пьют чай, курят, ведут светские беседы, прикупают у залетных умельцев кольца и браслеты, бижутерию, а своей зарплаты, естественно, не хватает, а уж чтобы провернуть торговые личные делишки (хочется ведь подработать) нужны деньги, вот и приходится залезать в кассу, то есть клиентам в карман, они ведь порой неделями не приходят (мало ли у кого что случилось: кто на дачу, кто в больницу, кто забыл и закрутился), вот тебе и беспроцентный кредит. Еще одна банальность. Если толочь воду в ступе, масло не выступит.

Все хотят, а главное быстро учатся крутить чужие деньги. Мавроди не единственный такой умный в нашей стране. Чушь, конечно, Гордина не провести, он съел за все годы книгообмена-книгообмана несколько пудов букинистической соли и обманщиков видел насквозь, но на первый-второй раз он сдержался (не плюй в колодец), со своим уставом в чужой монастырь ходить бесполезно. Постепенно салон, о котором ведется речь, цивилизовался, в нем установили кассу, которая сильно ограничила неписаных хозяек магазинчика, причем по слухам налоговая инспекция оштрафовала горе-продавцов. И вот перед своим злосчастным несчастным случаем за две недели в пятницу вечером занесло нашего книжника в злополучный подвал (он как раз отложил на три дня на старом Арбате четырехтомный "Словарь псевдонимов" Масанова, странно даже что у него в библиотеке этого четырехтомника до сих пор не было, ведь составитель без него как без рук, а надо сказать, зарплату Гордину в родимом издательстве уже пятый месяц не платили и бился он как рыба об лед, что называется из кулька в рогожку), где он обнаружил, что на месте нет его книг минимум на триста тысяч, в выдаче коих ему - по закону подлости - отказали, сообщив, что в 17 часов (а было 10 минут шестого) все деньги по новой инструкции сдаются в бухгалтерию и выдать их возможно только в понедельник, когда заработает бухгалтерия.

Владимир Михайлович, лис стреляный, сразу смекнул, что дело нечисто и крутят его денежки эти девицы, особенно их начальница Элеонора Абрамовна, с виду типичная крыса: зубки вечно оскалены, волосы свисают помоечными очистками, а в тускловатых глазках - мерзость и запустение, зависть и ненависть одновременно. Будучи

в салоне в субботу (он был рядом, навещал в офисе одного бизнесмена-приятеля, балующегося между прочим пародиями и юмористикой) несчастный библиофил опять спросил про деньги (четырехтомник на Арбате мог не дождаться), ведь в субботу-то бухгалтерия закрыта и сдавать субботнюю выручку вроде некуда и некому, но был решительно отослан снова на понедельник.

В искомый день, наверное, зашкалило магнитное поле Земли, потому что во вторник газеты сообщили о рекордном количестве заказных убийств, и Владимир Михайлович несомненно попал бы

в число киллеров, если бы он владел огнестрельным оружием и окончательно не владел собой. Держи соль в солонке, а шашку в столе. Толовую. По дороге в салон у него случилось несколько стычек и он потерпел несколько финансовых неудач, когда в два часа пополудни он негнущимися ногами спустился по крутым ступенькам в подвал.

Девушка Оля, увидев его, тут же шмыгнула за занавеску, из-за которой минут десять раздавались жаркие перешептывания ее и крыски-начальницы. Начиная терять терпение, Гордин позвал продавщицу, и когда она показалась, миролюбиво попросил рассчитаться побыстрее, ибо он спешит. Натянуто улыбаясь, Оля сообщила, что денег нет и неизвестно, когда они будут. Когда Гордин заметил, что он сейчас отправится прямиком в бухгалтерию для выяснения истинного положения дел, выбежала крыска и завизжала, что он всех достал, и пусть сейчас же забирает все свои вонючие книжки, которые никому не нужны и только занимают драгоценное место; отвлекают сотрудников салона от более важных дел (читай снова: чаепития, табакокурения, пустопорожней болтовни, примерки колец, браслетов, бус и прочей бижутерии).

Не обращая внимания на визг, Гордин вышел на улицу и обогнув угол дома, отправился искать правду, он поднялся на третий этаж в одной из комнаток обнаружил двух женщин, готовящих салат из свежих огурцов, после расспроса одна из них, старшая возрастом, оказалась главным бухгалтером. После обмена буквально несколькими фразами, Гордин узнал, что в бухгалтерию сдаются только проценты (20 %), а остальная выручка остается в салоне и должна по первому же запросу отдаваться сдатчикам, причем выяснилось, что ни бухгалтерия, ни дирекция театральной организации вообще не занимается делами салона, он у них как бы сам по себе.

Тут-то и настиг Гордина сердечный приступ, от которого он оправился без таблеток, только выпив полстакана воды, но надо было идти до конца и он, упросив главбуха и замдиректора (директор что-то праздновал, кажется, День театра), спуститься вместе с ним в подвал, ибо мог произойти еще более гнусный скандал с искажением позже истинных фактов и довел свою партию. Деньги нашлись, были с ужимками и прыжками выплачены, его книги за 10-15 минут его отсутствия во время похода в бухгалтерию сняты с полок и приготовлены к транспортировке (откуда только взялась энергия и прилежание в розыске обычно не находимых изданий). Крыска, конечно, предвкушала, как он (здесь вставьте любое мерзкое определение на свой вкус и знание ненормативной лексики) будет корячиться, поверженный враг, под грузом своих вонючих книг или же поползет к ней по ковровой дорожке, умоляя забрать все его деньги назад в кассу, в конверты, в оборот, только бы оставить его книги на стеллажах для продажи, ведь другого выхода она своим скудным, хотя и злобно-хитрым, умишком не предусматривала.

Приглашенное в качестве рефери начальство безмолвствовало,

то ли срабатывала женская взаимовыручка и коллегиальное сострадание, то ли неистребимое совковое равнодушие и нежелание вмешиваться куда бы то ни было. Гордин пообещал забрать книги

в пятницу и ринулся за заветным четырехтомником Масанова, который и был куплен; честь точного покупателя на Арбате была сохранена, но салон для него закрылся навсегда, по крайней мере в качестве сдатчика, покупателем, наверное, он все-таки оставаться мог. Год крысы еще не закончился.

Рассказывая об этом ужасном происшествии в других книжных магазинах, а Владимир Михайлович был словоохотлив, и потом, видимо, срабатывал механизм вытеснения, ведь до сочинения романа было еще две недели, и Гордин даже не предполагал, что он сумеет выплеснуть еще одну свою обиду на страницы будущей книги и, может быть, крыска еще узнает себя в кривом зеркале гординских инвектив. Так кто кому покажет кузькину мать? Кто покарает Содом и Гоморру? Кроликов уже прочитал этот романчик дважды, принюхался, поучаствовал в хеппенинге, конечно, обиделся в свой черед, он же хотел, чтобы его изобразили высоким элегантным блондином Львовым, попутно расточая комплименты его яркому таланту и якобы бессмертным произведениям; Калькевич пока безуспешно пытался заполучить злополучный текст, будучи наслышан о пасквиле от Кроликова и самого Гордина, не выдержавшего и проболтавшегося

о смене поэтической ручки на стило прозаика. Хеппенинг продолжался.

Тут-то Гордин вспомнил о черном томике и раскрыл его на очередной главке. Если прозаики - ломовые лошади просвещения,

то поэты - безусловно его почтовые голуби. А богатство банкиров,

по крайней мере, отечественных, сродни овощам, выращенным на гидропонике: цветут ненатуральным здоровьем, а копни поглубже - одна вода. Вообще, рыть могилу занятие не только богоугодное, благородное, но и весьма поучительное. Но о могиле позже.

год крысы был в самом разгаре распаленная злобой крыса продолжала сквернословить визжа и подпрыгивая длинный оголенный хвост мотался как аналогичный провод под высоким напряжением весенний день долго не кончался и все-таки всему приходит конец настала неизвестно что сулящая ночь луна стояла в небе точно ломтик апельсина тщательно отрезанный но уже надкушенный прижавшись к ней сзади маленькая белая звездочка должна была служить единственной спутницей одинокой луне рыть могилы дело благородное хотя и двусмысленное а уж раскапывать ее слов нет пруст изживал свои гомосексуальные наклонности воображая альбертину весталкой среди столь же распаленных подруг прустпрустпруст кадры моего фильма склеены из разных лент и подпись у каждого своя любознательный читатель может решить этот кроссворд то бишь крестословицу тем более что главный организатор повествования честно обозначил свои намерения изначально славянским "иду на вы" это он убил фрунзе кирова и еще 37 миллионов человек когда у власти стоит комаринский мужик начинается сказка про белого бычка когда коммунистам принадлежит власть общество представляет собой шагающее кладбище

крутой поворот в сознании читателя работа мысли переходящей от небытия прямо к реальности настолько таинственна как истина и сила водной капли создающей огромную пещеру макулатурная россия воспринималась всерьез мы беспокоимся нередко лишь спустя много времени после момента опасности о котором мы забыли потому что отвлеклись мы вспоминаем о нашем беспокойстве позже у меня опять был обыск изъяли три мешка писем стихов юношеской прозы и десятки килограмм бреда работничкам повезло выдадут еще одну белую звездочку на погоны выпишут премию сто рублей и бутылку спирта на технические нужды большой успех а голос америки не узнает а би-би-си даже не возвестит а немецкая волна не дрогнет только струна дрожит в тумане забавы старых обезьян хваленых дедовских времен где-то у меня завалялся шведский ключ а скрипичный давно потерян ключ к тайне жизни ключ 7/8 ключ на 8,5 интересно что лучше для классика 8 жизней при половинке таланта или 8 талантов при половинке жизни еще один гамлетовский вопрос я уже не рассчитываю на галантный век

знакомиться со всеми умирающими доносы не ослабевают заставить что ли хоть одного самого читать все то что он якобы пишет взвыл бы я тоже один раз написал статейку за георгия мокеевича помню интриги на новеллу может и хватит но это как говорится другая история читайте лучше в новом году старые опусы яр-хмель-сержантова или ниухомнирылова почти лидеры советской поэзии как вам рифма лидеры пидоры вот придет время и другие пидоры выйдут в лидеры а мы останемся за кадром ведь все критики ивановы на самом деле давно ничего не читают а только печатают и перепечатывают свои "нетленки" я помню как в начале моей работы в "макулатурке" тогдашний обозреватель а теперь доктор филологических наук пушкинист и главный редактор демократической газетки паша духмянцев говорил мне смеясь ты еще и читаешь то что рецензируешь чудак лично я никогда обычная русская история читают одно а видят другое совсем не читают а все равно видят что-то свое на самом деле сходство одежд и дух эпохи отражающиеся на лице занимают в человеке место настолько более значительное чем то которое его каста занимает в его самолюбии и в воображении других обычная история

прав гончаров жизнь желтая скука жизнь красный смех а это уже леонид андреев забылось как атласно шелестели страницы книги с торшонированным обрезом (см. примечания которые появятся только в четвертом издании) под мякотью большого пальца у вождя были грязные руки он не успевал отмыться от чужой крови и на страницах книг взятых в библиотеке незаконнорожденного сына великого князя а по совместительству лучшего пролетарского поэта сменившего дворянский псевдоним придворов на пролетарскую фамилию бедный оставались несмываемые автографы следствие не всегда похоже на причину как копия на оригинал хотя лучшие копии нередко выдают за оригиналы когда владелец книг видимо поддав для храбрости заявил свои претензии вождь ничего не ответил только улыбнулся в желтоватые усы только сверкнул желтыми глазами и вскоре выселили библиофила из кремля перестали печатать его антирелигиозные инвективы (бог отвернулся окончательно) и пришлось библиофилу расстаться со своей уникальной коллекцией кушать тоже знаете хочется иногда интересно где они грязные несмываемые автографы многострадального вождя что колоритнее отпечатка большого или

указательного пальца после установления аутентичности ведущими дактилоскопистами мира эти книги получили бы хорошую цену на аукционах сотби и кристи такой крутой поворот не снился даже агате кристи где сейчас прустианцы наверное там же где и преторианцы я самому себе открываю мое сердце словно какую-нибудь витрину и разглядываю одно за другим множество любовных увлечений которых другие не узнают здоровью моему полезен русский холод где читатель артист читатель соавтор читатель друг давид самойлов писал что слова протирают как стекло и в этом наше ремесло я же вижу слова сосуды слова пчелиные соты вникающий в них каждый раз заново создает свой мир и себя в этом мире заполняя пустоты взглядом чувствами мыслями аки пчела влагающая то воск то мед в соразмерные ячейки словесного каркаса смысл ячеек пробудить и выявить в познающем существе вырабатываемые его организмом то воск то мед а то и простите дерьмо луна это тоже солнце хотя любовь всего нужнее людям но ненависть понятней им а зависть еще понятнее это уже юрий олеша ключик еще один литературный ключ пусть часы пробьют 12 раз латинская америка беременна путчами и переворотами вот и мы дойдем до этого властители мельчают каждый норовит отхватить себе кусок империи кусок имения

витаминный воск сохраняет мед дальнего не забывают обворовать по-родственному люби ближнего но и джохар дудаев говорят за первый год властвования заимел 10 000 000 000 $ это тебе не 8,5 с такими деньжищами можно раствориться в другом полушарии все цитируют шпенглера все держат на столе макиавелли увы не библию слава богу не программу кпсс а я читаю в четвертый раз четвертый том пруста странно что "содом и гоморру" разрешили а "беглянку" нет видимо хотят чтобы меньше бежали на запад все бегут на запад по солнцевороту никто не бежит на восток где чеширит желтая улыбка из всех укрывательств опаснее то когда проступок живет в уме самого виновника такова судьба русского интеллигента: до революции - сидел и ждал после революции - дождался и сидел нет пороков которые бы не встретили услужливой поддержки не зря палачи так ожидают деликатности от своих жертв поднимать такие пласты чтобы говорить о пустяках в перу - даже ножики перучинные беда в том что настоящую реальность мы определяем лишь умом делаем ее объектом умственного процесса мы по-настоящему узнаем только то что мы вынуждены воссоздавать мыслью то что скрывает от нас повседневная жизнь кто читал книгу "сквозь строй жизни" коми ученого и поэта профессора калистрата фалалеевича жакова в года минувшие слыхал когда-то я его имя гремело в сыктывкаре и нью-йорке а он кричал: не ставьте памятник в рязани все атеисты прекрасно устроились в безбожном переулке - ну и как там сейчас - запустение грязь пепел - а алмаз - алмаза он и не приметил а как он умирал прижимая к себе мусормусормусор как и все мы в свой урочный час смерть не изменяет нас в большей степени чем превращения которые происходят с нами в жизни а на фронте как в кинотеатре: все лучшие места позади и яр-хмель-сержантов понял это лучше многих о чем мне рассказывал уже покойный полковник мой тезка и тоже поэт зато

привычка усвоенная еще с колыбели лишила их в его глазах всякого престижа юношей я попал к евдоксии никитиной несколько раз потом писал про никитинские субботники вглядывался в старые фотографии борис пастернак марина цветаева василий каменский там были и водченко и кроликов и калькевич и дашка горланова со своим абреком пардон гаремом и рафаил рувимович сковородинов впрочем он же романович я всегда путаюсь в отчествах своих знакомых абрамович константинович опять абрамович они меняют их чаще чем перчатки сосед тоже сосуд скудельный и утомительный до опустошения перчатки-то денег стоят впрочем и я то михайлович то александрович господи был бы израилевич давно бы жил в германии израиле или в штатах уж точно был бы классиком третьей волны если вы любите крыс поезжайте туда вы тотчас же получите полное удовольствие впрочем можно вернуться в пермь или в петербург или в екатеринбург меня уже не раз спрашивали уж не вы ли это написали про пугачева ну просто вылитая "капитанская дочка" что можно сказать можно сказать что нежно думая о мужчине сам в конце концов оказываешься женщиной и воображаемое платье сковывает походку но это пруст а мне не пишется я все чаще и все больше сплю совсем сбил время сон является как бы нашим вторым домом куда мы уходим на покой покидая наше дневное жилище луна это тоже солнце и почему я такой умный и такой бедный хотя и не при дворе родился агония кстати происходит от греческого aghone (петля) время протекающее в снах для спящего вполне отличается от времени в котором совершается его жизнь бодрствующего человека четверть часа кажется иногда длиннее целого дня думаешь что слегка

вздремнул а спал весь день спал всю жизнь родина-мать как я тебя люблю как я тебе верен пусть отечество не знает чужих границ иное время покинуто нами и быть может не только время но и другая жизнь возможно трифонов и это позаимствовал у пруста что ж ты меня

мало ценишь родина-мать как я тебя люблю как я тебе верен каждому изменению состояния мозга соответствует частичная смерть всегда родина-мать имеет сынов и пасынков существо которое я буду после смерти не имеет более причин помнить о том человеке в образе которого я существовал со дня моего рождения так же как этот последний не помнит чем я был до него в нашей стране нет диссидентов у нас были отсиденты досиденты и несиденты мавзолей да это же несводимая мозоль мавзола только взрывчаткой копая другому яму неизбежно сам в нее попадешь переиначивая конституцию рискуешь вообще оказаться без оной самым действенным снотворным является только сон а сон гасил как свечи вежды одним касанием руки и все тревоги все надежды вновь становились далеки возобновление монархии много хуже противу новой расстояние является лишь соотношением пространства с временем и изменяется в зависимости от него обязательно не доверяйте недоверчивым индивиды у нас ходят косяками tantus ab uno splendor (такой большой блеск исходит от одного) снизойти еще не значит опуститься прислонясь к дверному косяку я ловлю в далеком отголоске что случится на моем веку смерть для меня есть новая жизнь читатель-переводчик где ты если мы долгое время заняты чтением то в рассеянности не замечаем что время идет и вдруг видим что солнце так же светившее вчера в этот самый час создает вокруг себя те же самые гармонии те же самые сочетания которые подготовляют закат не коситесь пожалуйста рыть могилу занятие серьезное и почетное закат европы уже наступил нас топил закат европы сколько у нас омонимов: ключ да коса второе страшнее эта метафора любой другой даст фору метафора вообще мотор формы а форма сильно деформирует правда невероятней вымысла поскольку вымысел должен быть похож на вероятность (возможность) а правда нет над вымыслом слезами обольюсь зачем распознавать обман в правиле уже научились пересаживать живой крысе хвост от дохлой может действительно истине гораздо больше соответствует видимость и скоро научатся клонировать людей опять богатые окажутся в выигрыше как волнует встреча швейной машинки и зонтика память тоже лента мебиуса двойная петля символ бесконечности словно колготки в разрезе не натягивай колготки жены на ноги любовницы к тому же нестиранные впрочем луна тоже солнце где возможно самое невозможное

Жил певчий дрозд. Всегда он на кого-нибудь подсаживался, - любила выражаться Марианна Петровна о своем горячо любимом муже. Точно-точно. Я точно ее цитирую. Дескать, любил он посидеть-полежать на красивых веточках. Следуя своему назначению: утверждая в пространстве точку своего тела. Всю жизнь и просидел-пролежал и остался на старости лет при своем интересе. Взмахнул перышками, ан летать разучился. И глаза у него как бинокль были всегда повернуты внутрь себя, также горячо любимого. Тысячью биноклей на оси. И пока жизнь не ударила его неоднократно, и он не понял, что надо быть настороже и по возможности избегать удара, только тогда и перефокусировалась оптика и то не целиком, и явно временно. Горбатого могила исправит. Или не исправит. Был ли у певчего дрозда певчий горб? Странно, что когда-то он был членом КПСС. Анекдот да и только. Из чего состоит КПСС? - Из глухих и согласных. Вот и он был глух и согласен большую часть своей сознательной жизни. Или бессознательной?

В партию его вступили кандидатом на втором году офицерской службы. Первый год он проотнекивался, манкируя обещанием взять рекомендации по прежнему месту учебы. А на второй год его заперли в кабинете замполит и начальник штаба и нажали на него. Впрочем, он и сам за год понял трудности неучастия: его подчиненные сидели на партийном собрании, которое на самом деле являлось производственным и решали прежде всего общие вопросы, а он - офицер, командир - был изолирован от информации, не мог в случае претензий защитить себя и свое исполнение обязанностей и только на следующий день экивоками разузнавал: о чем говорили, что решили... А говорят и тем более ругают обычно отсутствующих. Делайте сами выводы, господа хорошие.

Конечно, Гордин знал, что в армии он не останется (а ведь чуть-чуть не остался, когда родилась дочь, и он понял, что возвращение

в ординатуру ничего не сулит кроме бездомья, ночных дежурств и ста рублей в месяц на семейный кошт), что решимость стать литератором означает, что на нем всегда будет идеологическая узда, которая поискам в искусстве отнюдь не благотворна, но он все просчитал, кандидатский стаж истекал позже срока предполагаемого увольнения, и Гордин сдался. Утверждали его на бюро УИРа в Свердловске, и вскоре он почти полноправно участвовал в собраниях части. Слепой слепца водит, оба ни зги не видят.

Партия ему, горемыке, дважды помогла. Когда он, поступив на заочное отделение в литинститут (это целая эпопея: офицер мог

получить второе высшее образование только с разрешения командующего округом, а начальник штаба округа полковник Х. отвечал Гордину на все его рапорты в течение двух лет отказами, и доведенный до отчаяния неудавшийся абитуриент, знавший по должности все шифры военной связи, вышел на прямой телефон полковника и попробовал с ним объясниться, в ответ получил только визг, ругань и обещание сгноить его в Еланских лагерях и еще, слава Богу, раньше он как-то лечил и вылечил - замполита командира УИРа полковника Ткалича, который был по слухам вась-вась с замкомандующего округа и устно приказал-попросил командира части № 75624 отправить на время экзаменов Гордина в отпуск, который на втором году службы не был положен. Учтите, что дочь Злата родилась в конце июля, а экзамены сдавались уже в августе. Но все это другая история и происходила она в другое время, в другом месте), уволился из армии, то оказалось, что на прежнем месте учебы, в мединституте, его не ждали, хотя он за полгода до возвращения предупреждал руководство института об оном.

Не было ему места, не было денег на стипендию ординатора, хотя по Конституции возвращение назад, на прежнее место учебы или работы, законно и обязательно. На робкие вопросы и кивание на Конституцию ему грубо смеялись в лицо: какая-такая Конституция? Ты откуда, такой настырный? В областном военкомате посоветовали сходить в обком партии, у него истекал кандидатский стаж (как он и рассчитывал) и надо было куда-то становиться на партийный учет. Учет и контроль, говаривал Ленин, прежде всего.

В обкоме партийный функционер (завотделом учебных заведений), выслушав горестный рассказ ходока, удивился, мол, тебя же

в армию не должны были брать, была же "броня"... А потом снял телефонную трубку, подозвал ректора, выхватив его мгновенно с какого-то меропри-ятия, и перемежая интеллигентную речь властным матерком, прямо спросил: "Вы твою мать чего парня гоняете?" И назвал его фамилию.

Вопрос был решен мгновенно. Красота - чудовищная сила.

Красота партийной конструкции не снилась и Корбюзье. Нашлось сразу же место на кафедре, нашлись деньги на стипендию

и уже завкафедрой профессор Гершкович говорил ему на всякий случай ласково, зная о партийном указании: "Что ж ты сразу ко мне не обратился? Я тебя как сына люблю", и ректор потом без звука отпускал его на сессии в Москву, выплачивая даже стипендию за месяц, проведенный в столице, не протестуя ничуть против учебы в двух местах. А вообще сидеть на двух стульях не так уж и просто. Через шесть лет Гордину по окончании второго вуза придется выбирать и он предпочел Пегаса, став корреспондентом газеты "Макулатура и жизнь". И на старуху бывает поруха.

Несколько лет Гордин жил относительно спокойно, не ощущая сдавливания партийной узды, хотя напряженность чувствовалась: бесконечные утренние политинформации, куда нельзя было опоздать (это же не работа, больные, а куда важнее - вопрос жизни и смерти - идеологическая схватка двух систем), общественная работа пропагандистом, секретарем комсомольской организации, когда он, уже двадцатисемилетний, увлекал семнадцатилетних комсомолок в лыжные походы или на всесоюзный субботник во славу Ильича.

Узда натянулась, когда ему пришел из Москвы вызов на работу врачом по лимиту и местный райком партии попытался не отпустить его из района, но на счастье Гордина с подачи странноватого (психически) главврача медсанчасти, где он работал уже заведующим хирургическим отделением, его сняли с партучета парторганизации больницы, причем всё это было занесено в протокол собрания и партбюро, где он был тогда членом и даже зампарторга, и после гординского резкого выпада при беседе в райкоме, мол, он - номенклатура районного масштаба, а горком его все равно в Москву отпустит (переезд в столицу равнялся повышению по службе), второй секретарь райкома махнул рукой и разрешил отъезд и смену партбилета (была тогда такая кампания).

Второй случай еще грандиозней. Гордин уже отработал два года врачом в районной поликлинике, сотрудничал со службами Святослава Федорова, жил с семьёй в коммунальной двадцатиметровке, заканчивал литинститут. Выбраться в отдельную квартиру иначе, чем через кооператив, достаточно быстро (а не через 5-6 лет) было невозможно.

Случайно Гордин узнал, что неподалеку от поликлиники в доме, где живет врач-лаборант его же поликлиники, пустует трехкомнатная кооперативная квартира на первом этаже около года, члены кооператива на эту квартиру не претендовали, а посторонних не прописывали, шли странные игры в районном управлении кооперативным жильем. Он переговорил о помощи с инструктором райкома партии (главврач в содействии отказала, мол, сам справишься), еще ранее попал на прием к председателю ЖСК, который сказал, что препятствий на своем уровне чинить не будет (в самом доме очередников нет), и Владимир Михайлович, отнеся необходимые документы в райком партии для передачи в райисполком, зашел в отдел учета и распределения жил-площади райисполкома по кооперативным домам, инспектор по учету встретила его с нескрываемой издёвкой, мол, поставить на учет невозможно, ведь в районе ничего не строится и ничего не освобождается, поэтому очереди нет и не предвидится. В ответ на робкие возражения претендента, что есть слух, что иногда кооперативные квартиры освобождаются за выездом, опять раздался издевательский смех.

Через несколько дней, получив добро из райисполкома на постановку на учет и на рассмотрение вопроса в жилкомиссии, Гордин снова зашел в тот же отдел учета, инспекторша встретила его, как лютого опасного врага, ведь он сумел-таки протыриться к начальству, вырвал сладкий кусок прямо из пасти, но документы приняли и уж потом старательно мурыжили три месяца, проводя по инстанциям, отводя по две недели на каждую необходимую подпись, намекая и вздыхая порой, мол, люди за подпись тысячу рублей дают (это по курсу сейчас чуть не две тысячи долларов). Гордин не раз говорил себе: ей Богу, дал бы. Во-первых, если бы эти деньги были, во-вторых, если бы эти деньги были лишние, в-третьих, если бы была гарантия, что взятку тихо возьмут и не изобразят псевдочестность, обвинив в подкупе должностного лица противнейшего проныру. Но помог райком, помогла партия, дали возможность купить квартиру за свои деньги (вернее за деньги родителей: Марианнины дали 3 тысячи, его - 2, за что всем по гроб жизни бесконечное спасибо). Позднее Гордин слышал от своих приятелей и приятельниц - писателей (одна армянка признавалась ему совершенно конфиденциально), что за квартиры на первом этаже из 3-х комнат платили две цены (т.е. 6 тысяч рублей) в органы и без проблем купившего прописывали в две недели (в Москве строилось много жилья, на первый этаж коренные москвичи не шли, и много квартир пустовало подолгу). Все равно, спасибо партии за это, прошла весна, настало лето.

Из партии Гордин вышел под впечатлением статьи министра печати Поллитровкина, прочитав её в "Книжном листке". Директор издательства "Лига" не сразу понял, что за ход предпринял предприимчивый завредакцией неформатных изданий; партбюро, на котором рассматривалось заявление о выходе, тоже недоумевало, потом недоумевал сам Гордин, но дело было сделано и на год раньше остальных нерешительных коммунистов Гордин перестал платить партийные взносы, ходить на собрания, оставив себе партбилет на память о двадцати годах, проведенных в рядах КПСС. Кстати, что нужно, чтобы выйти из КПСС? - Нужно обязательно иметь рекомендации двух беспартийных.

Вот с Союзом писателей такого кунштюка Гордин не выкинул. Когда его переманивали в "Март" или в "Союз независимых", он всегда оправдывал свое пребывание среди ортодоксов: никто меня

в этот союз не заталкивал, наоборот с подачи недругов двадцать

восемь лет не принимали и раз уж я стремился попасть в такую-растакую кампанию, то мне и поделом, сейчас сиди и не пынькай, как любили выражаться земляки будущего классика.

Жил-был певчий дрозд. Неизвестный поэт между прочим. Любил он качаться на красивых веточках. Любил читать красивые книги. Любил петь красивые песни. Красота - чудовищная сила. Неизвестный поэт с ранних лет хотел писать прозу, но был необычайно ленив. Вроде дедушки Крылова. Вот только он не умел писать басни. Он пробовал писать стихи, критические статьи, делал стихотворные и иногда прозаические переводы, составлял книги давно забытых авторов, переиздавая их, писал к ним предисловия и примечания. Делал радио-передачи и выступал по телевидению. Очень часто ему это мешали делать враги, но были и сочувствующие, были и благодетели. Иначе бы не состоялся творчески этот ну очень разносторонний дрозд. Дрозд-пересмешник. Король-дроздобород. И посчитал он необходимым вставить в роман-дневник вставную новеллу, которая была напечатана в давно забытом журнале и вряд ли широко известна любителям отечественной словесности, хотя посвящена другому малоизвестному поэту, необыкновенной личности 20-х годов (дважды по сорок лет до наших с вами событий), описавшему Кроликова, Калькевича и Водченко под другими именами, даже не подозревая об их будущем существовании (добавим, что с вдовой этого поэта, умершего в 1934 году, Гордин познакомился в 1990 году и успел подержать в руках и томик Торквато Тассо, и другие мелкие предметы, оставшиеся от ККВ).

Торговки, переминаясь и посасывая из стаканов дымящийся кипяток, весьма возмущались таким поведением молодого человека. Неизвестный поэт тем временем остановился перед статуей Венеры, больше похожей на старую косматую ведьму; одной рукой она вела амура с очевидной водянкой мозга, другой держала не то гусли, не то балалайку. Её обвислые груди заставляли думать не только о бренности бытия, но и о том, что она уже выкормила не один взвод бравых легионеров любви; а чресла усталой красавицы были обмотаны выцветшей тканью, похоже, китайского или японского происхождения.

Будущий неизвестный поэт, позавтракав, шел с гувернером в банкир-скую контору Копылов и С-я. Рядом с дорогой была огромная снежная гора, и дети простонародья неслись на санках с поднебесной высоты, радостно визжа и не думая об эксплуатации.

В стране Гипербореев

Мой дом двурогий дремлет на Эвроне,

Стихи эти казались бессмыслицей, ловким шаманством. Поэт попы-тался объяснить некоторые образы, сравнения, но сник и выскользнул за дверь, не попрощавшись.

Студиозусы вопили. Наконец, гомон утих.

- Не нужен чай, Дашка, - бросил крепыш в майке через открытую дверь.

- Какие стихи, сволочь, пишет, - шевельнул бровями и усами второй.

Будущий зоотехник и начинающий таксидермист юркнул на кухню, сел на подоконник и потребовал:

- Дашка, яичницу жарь.

Он побарабанил по оконному стеклу костяшками пальцев. Задумался. Подошел к педагогичке, крепко обнял её со спины.

- Слушай, ты меня больше, чем тех, - он мотнул головой на коридор, - любить должна. Я стихи тоньше чувствую... У меня от них прямо мурашки бегут...

Руки его нащупали под материей нечто упругое и ускользающее.

- Отстань, - оттолкнула его Даша, - яичница сгорит.

В это время неизвестный поэт, мнящий себя Филостратом,

шел по осенней набережной, усыпанной листьями и причудливыми пятнами света.

В карманах его размещались старинные чётки, небольшая

книжка Торквато Тассо в кожаном переплете, обрывок изрядно пожелтевших голландских кружев, монетка с головой Гелиоса

и необыкновенно душистый карандаш в бархатном футлярчике, множество бумажных клочков с каракулями стихотворных строк...

- Что со мной происходит? - думал он. - С моими знакомыми?

С моими героями? Куда мы спешим? Кто нас поймет, кто понимает? Неужели сердечная дрожь и пятна лунного света не исчезнут и вновь повторится эта сладостная дрожь существования, эта сладкая боль, и кто-то, проснувшись заполночь, поднесет к глазам только что отпечатанный том, перечтет мои строки и - взбудораженный - сам усядется за стол, включит верхний свет или настольную лампу и будет царапать бумагу очередным новомодным стилом, воображая бывшее или будущее, передавая эстафету искусства. Друг мой, ты тоже неизвестный поэт, но я предчувствую...

Тут неизвестный поэт, он же Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм), споткнулся о выбоину, взмахнул своим нависающим лбом, дернул почти атрофированной нижней челюстью и, прихрамывая, растворился в осенней ночи.

И только долго еще слышался стук его шагов, звенела на одном

ботинке сбитая за день подковка, и что-то еще витало в воздухе, может быть, звук его голоса, аттическая мелодия стихов

pizdetz уточняйте до вбирает в себя все в правиле распознавайте обман понять шедевр столь же сложно как и его создать в другое время в другом месте трудно говорить о чем всегда трудно говорить каждый раз новые достижения и новые препятствия делать вечность из ничего и ничто из вечности вести дневник чтобы докопаться до сути порой зашифровывая просто необходимо лучше всего делать записи из дня в день но можно и 12 раз в год 1 раз в месяц тайная вечеря моя книга это шифровка так разрушается преемственность воспоминание единственное место из которого нас никто не сможет выгнать важен именно разрыв испытание на разрыв по небу плывут прекрасные черные картины ливень полощет заросли чужих слов в голове сгущается туман взамен турусов и колес в тумане дрожит струна не хочу мыслить одни и те же слова моя мысль это я и я не могу перестать мыслить иногда моя привязанность к акту мысли внушает мне отчаяние в поисках единого слова непрерывные похороны мысли голова разрастается идут-проходят годы мысль набухает прорастая тишину звук никогда не возвращается к струне главное я уже однажды попался на эту удочку сладостное внимание к чужим сюжетам жесты сведены до минимума от жизни до смерти всего один шаг расстояние короче воробьиного носа сделав этот шаг ты увидишь будущее все живут по программе шаблон заменяет мечту по этому шаблону на людей надо смотреть с высоты птичьего полета ведь писать значит ловчить и обманывать слова забудутся а чувства останутся струна в тумане кама с утра до вечера бил утренник сводило челюсти и шелест листьев был как бред синее оперенья селезня вставал над камою рассвет ложь и в кривом зеркале безобразна камасутра до вечера лучше набычиться чем окрыситься но не надо смотреть на людей свысока коллекционер бабочек беспомощно оглянулся вокруг на людей надо смотреть с высоты не надо только смотреть свысока мне бы надо жить на 12 этаже чтобы почувствовать превосходство над людьми сартр утверждал что нравственное превосходство следует поддерживать материальными символами без которых оно падает когда ты вровень с людьми гораздо труднее представлять их букашками они тебя касаются надо бы жить на 12 этаже чтобы чувствовать превосходство над людьми а я живу 24 года на 1-ом тошнота помогает она сродни оглядке только ты оглядываешься то внутрь то наружу ты не жена лота и не орфей и тебе невозможно без тошноты только из тошноты ты обретаешь нечаянную радость только из тошноты возникает молитва сартр утверждал что нравственное превосходство следует поддерживать материальными символами без которых оно падает лучшие поэты ходят на руках или стоят на голове чтение вслух усиливает туман и тошноту луна это тоже солнце палачи всегда ждут от своих жертв деликатности когда ты вровень с людьми гораздо труднее представлять их букашками вавилонская яма становится мусоропроводом форма сильно деформирует сероводородная дыра все гадости все радости душевные очистки случайные чувства лживые слова непрочитанные письма прочитанные книги оплаченные счета неотправленные письма неоплаченные счета оплаканные фотографии летят по бесконечной трубе мусоропровода в гигантскую воронку главного исторического памятника землян тот кто смотрит на картину изображает то что он видит вавилонская яма глубже эйфелевой ямы измерял хокусай я за искусство которое не сидит на своей заднице в музее а движется среди людей я за искусство которое вырастает и не подозревая о том что оно искусство я за искусство которое смешано с повседневной чепухой и все же поднимает наверх как лифт то что я напишу не соответствует реальности до конца на улице мне лучше чтобы я делал без твоей руки вчера на берегу реки ты говорила: надо от расстояния руки на расстоянье взгляда уйти уходишь уходи пусть будет легким путь твой звезда сверкает впереди а позади лишь утварь а позади что говорить весенней ночи хворь и до сих пор душа горит и помнит голос твой ушла водою из горсти и глазом не моргнув всю жизнь как в гости из гостей а я вот не могу этому стихотворению 37 лет так проходит жизнь и меня по-прежнему окружают вещи запахи головная боль ему б чего-нибудь попроще бы а он вдруг музу полюбил не понимая по нужде мы заменяем что-то чем-то читаем чужие книги вместо того чтобы писать свои мы заменяем кому-то кого-то дафниса хлое образцовые подделки нередко сами становятся образцами преемственность просто необходимость останови мгновение и ты услышишь шум времени дыхание вечности я за искусство которое как фильм постоянно крутится перед глазами когда кругом день когда кругом ночь и если есть выставки пустых залов почему нет книги написанной вилами по воде птичьими крыльями по воздуху его все время тошнило от уголовного кодекса и программы кпсс врачи же находили слабость вестибулярного аппарата художник подобен сосуду назначение которого оставаться пустым и чистым о результате судить не ему а выпившему содержимое маска говорит нам больше чем само лицо спасибо карандашу спасибо машинке спасибо мише он переслал мне из филадельфии латинскую машинку сделанную в чехословакии она дважды пересекла атлантический чего мне видимо не суждено я от латинской машинки ухожу дальше то ли зенит то ли надир я счастлив процессом я сам хочу быть машиной хотя бы пишущей машинкой я чувствую это все что я делаю наподобие машины и есть как раз то что я хочу желать и пораженья от победы ты сам не должен отличать я хочу делать машинально зрительные галлюцинации переносят во времени и в пространстве мешает только тошнота чужие запахи и звуки уводят в сторону понимание приходит в процессе работы я труструструс я не вышел на площадь я не руструструст я не сел самолетом на площадь равнодушие я воспринимал как величие духа искусственный климат вставные зубы ис кусственные хрусталики фаллопротектор раны зарубцовываются а рубцы растут вместе с нами этот мир уже есть картина и художнику остается только вообразить "свое" произведение и поставить крестик поставить всех привлекает чужая жизнь всем интересен автор ненаписанной книги никто не хочет быть сам объектом чужого исследования чужого зубоскальства кроликов хочет быть львовым калькевич наташевичем козыри всегда бубны горланова устала от своего гарема прав вагинов все хотят пищи для собственного злословия не уходи в себя можешь заблудиться неужели ради этого люди выходили на площадь со мной произошла тихая катастрофа моя ненаписанная книга художественное бедствие под вопросительным и восклицательным знаками даже точки разные тихая катастрофа сознания и материи закат европы закат интеллекта прекрасный повод для книги сила искусства: героем может стать трус интересно какие книги будут читать наши дети вернее дети наших детей я давно мечтаю о внуках никогда от себя этого не ожидал никогда этого не ожидал от наших детей будут ли у наших детей дети не будьте как наши дети озоновые дыры все обширнее это следы разрушенных вавилонских башен любовь к отечеству не знает чужих границ следы разрушенных вавилонских башен это озонные дыры все обширнее не будьте как наши дети будут ли у наших детей дети никогда не ожидал этого от наших детей никогда этого от себя не ожидал я давно мечтаю о внуках интересно какие книги будут читать наши дети вернее дети наших детей сила искусства: героем может стать трус прекрасный повод для книги закат интеллекта закат европы тихая ка-тастрофа создания и материи под восклицательным и вопросительным знаками даже точки разные художественное бедствие моя ненаписанная книга со мной произошла тихая катастрофа неужели ради этого выходили люди на площадь не уходи в себя можешь заблудиться все хотят пищи для собственного злословия прав вагинов горланова устала от своего гарема козыри всегда бубны кроликов хочет быть львовым калькевич наташевичем никто не хочет быть сам объектом чужого исследования чужого зубоскальства всем интересен автор нанаписанной книги всех привлекает чужая жизнь этот мир уже есть картина и художнику остается только вообразить "свое" произведение и поставить подпись поставить крестик поставить раны зарубцовываются а рубцы растут вместе с нами искусственный климат вставные зубы искусственные хрусталики фаллопротектор равнодушие я воспринимал как величие духа я не руструструст я не сел самолетом на площадь я труструструс я не вышел на площадь понимание приходит в процессе работы чужие запахи и звуки уводят в сторону мешает только тошнота зрительные галлюцинации переносят во времени и в пространстве я хочу делать машинально и пораженья от победы ты ты сам не должен отличать все что я делаю наподобие машины и есть как раз то что я хочу делать я чувствую это я сам хочу быть машиной хотя бы пишущей машинкой я счастлив процессом то ли зенит то ли надир я от латинской машинки ухожу дальше чего мне видимо не суждено спасибо мише он переслал мне из филадельфии латинскую машинку она дважды пересекла атлантический спасибо машинке спасибо карандашу маска говорит нам больше чем само лицо о результате судить не ему а выпившему содержимое художник подобен сосуду назначение которого оставаться пустым и чистым врачи же находили слабость вестибулярного аппарата его все время тошнило от уголовного кодекса и программы кпсс почему нет книги написанной вилами по воде птичьими крыльями по воздуху если есть выставки пустых залов когда кругом ночь когда кругом день и я за искусство которое как фильм постоянно крутится перед глазами останови мгновение и ты услышишь шум времени дыхание вечности преемственность просто необходимость образцовые подделки нередко сами становятся образцами мы заменяем кому-то кого-то дафниса хлое читаем чужие книги вместо того чтобы писать свои не понимая по нужде мы заменяем что-то чем-то ему б чего-нибудь попроще бы а он вдруг музу полюбил меня по-прежнему окружают вещи запахи звуки так проходит жизнь и этому стихотворению тридцать лет а я вот не могу всю жизнь как в гости из гостей и глазом не моргнув ушла водою из горсти и помнит голос твой и до сих пор душа горит весенней ночи хворь а позади что говорить а позади лишь утварь звезда сверкает впереди пусть будет легким путь твой уйти уходишь уходи на расстоянье взгляда от расстояния руки ты говорила: надо вчера на берегу реки чтобы я делал без твоей руки на улице мне лучше то что я напишу не соответствует реальности до конца я за искусство которое смешано с повседневной чепухой и все же поднимает наверх как лифт сквозь ежедневную абракадабру я за искусство которое вырастает и не подо-зревая о том что оно искусство я за искусство которое не сидит на своей заднице в музее а движется среди людей хокусай измерял вавилонская яма глубже эйфелевой ямы тот кто смотрит на картину изображает то что он видит в гигантскую воронку главного и исторического памятника землян по бесконечной трубе мусоропровода летят оплаканные фотографии неоплаченные счета неотправленные письма оплаченные счета прочитанные книги непрочитанные письма лживые слова случайные чувства душевные очистки все радости все гадости сероводородная дыра форма сильно деформирует вавилонская яма становится мусоропроводом когда ты вровень с людьми гораздо труднее представлять их букашками палачи всегда ждут от своих жертв деликатности луна это тоже солнце чтение вслух усиливает туман и тошноту лучшие поэты ходят на руках или стоят на голове сартр утверждает что нравственное превосходство следует поддерживать материальными символами без которых оно падает только из тошноты возникает молитва только из тошноты ты обретаешь нечаянную радость и тебе невозможно без тошноты ты не орфей и не жена лота только ты оглядываешься то внутрь то наружу тошнота помогает она сродни оглядке надо бы жить на 12 этаже чтобы чувствовать превосходство над людьми а я 24 года живу на 1-ом когда ты вровень с людьми гораздо труднее представить их букашками они тебя касаются сартр утверждал что нравственное превосходство следует поддерживать материальными символами без которых оно падает мне бы надо жить на 12 этаже чтобы почувствовать превосходство над людьми на людей надо смотреть с высоты но не надо смотреть свысока коллекционер бабочек беспомощно оглянулся вокруг но не надо смотреть на людей свысока лучше набычиться чем окрыситься камасутра до вечера ложь и в кривом зеркале безобразна вставал над камою рассвет синее оперенья селезня и шелест листьев был как бред бил утренник сводило челюсти кама с утра до вечера струна в тумане слова забудутся а чувства останутся ведь писать значит ловчить и обманывать по этому шаблону на людей надо смотреть с высоты птичьего полета шаблон заменяет мечту все живут по программе сделав этот шаг ты увидишь будущее расстояние короче воробьиного носа всего один шаг от жизни до смерти жесты сведены до минимума сладостное внимание к чужим сюжетам главное я уже однажды попался на эту удочку звук никогда не возвращается к струне мысль набухает прорастая тишину идут-проходят годы непрерывные похороны мысли в поисках единого слова голова разрастается иногда моя привязанность к акту мысли внушает мне отчаяние и я не могу перестать мыслить моя мысль это я только не мыслить одни и те же слова от колыбели до могилы не хочу мыслить в тумане дрожит струна взамен турусов и колес по небу плывут прекрасные черные картины испытание на разрыв важен именно разрыв воспоминание единственное место из которого нас никто не сможет выгнать так разрушается преемственность моя книга это шифровка тайная вечеря раз в месяц 12 раз в год лучше всего делать записи изо дня в день но можно и просто необходимо вести дневник порой зашифровывая чтобы докопаться до сути делать вечность из ничего и ничто из вечности новые препятствия и новые достижения каждый раз трудно говорить о чем всегда трудно говорить в другом месте в другое время понять шедевр столь же сложно как и его создать в правиле распознавайте обман вбирает в себя все уточняйте до pizdetz

"Наша улица" № 76 (3) март 2006