Виктор ШИРОКОВ

ВАВИЛОНСКАЯ ЯМА

повесть

Дочери Елене

Подумай, разве не все равно, влюбишься ли ты сначала в романе, а затем на самом деле или наоборот - сначала на самом деле, а потом в романе? По правде говоря, все мы - и Ифигения, и Дездемона, и Татьяна Ларина, и я вместе с Николеттой, - все мы вурдалаки!

Милорад Павич. Пейзаж, нарисованный чаем

I

Неделю тому назад я написал очередную служебную записку директору издательства, смысл которой сводился к невниманию руководства к моим производственным заслугам, недоплате премий, упорному нежеланию главного редактора (завистника и проходимца) вникнуть в проблемы вверенной мне редакции разноформатных изданий; в частности, в отсутствие более года художественного редактора, из-за чего мне пришлось курировать работу художников полусотни готовящихся книг, что не только выходило за рамки моих служебных обязанностей, но даже и за границы, увы, моей профессиональной подготовки.

Вместо письменных распоряжений о моей правоте и поддержке или хотя бы устных сочувствий, директор собрал правление и на пару с главным редактором при молчаливом согласии или попустительстве остальных членов правления издательства раздраконил меня яко Бог черепаху за развал работы, хотя очевидные, на мой взгляд, факты утверждали обратное. Вернее, распекал меня главный редактор, а директор только задавал наводящие вопросы, указывая точки приложения критикующих сил.

Главный редактор Прахов, по точному комитетскому прозвищу Иудушка Головлев, был невысокого роста сухощавый мужчина предпенсионного возраста, с совершенно лысым черепом и узенькими, как у фюрера, усиками щеточкой. Сильная близорукость вынудила его носить двояковогнутые стекла, через которые глаза вонзались в жертву мелкими злыми стальными буравчиками и были постоянно красными то ли от напряжения, то ли от обилия выпитой водки (Иудушка давно был законченным алкоголиком, за что, собственно, и держал его на престижной должности дальновидный директор, не желая в конце удачной своей карьеры плодить соперников и конкурентов, делиться властью, а от алкоголика разве можно ждать ловкого хода или подвоха, чуть что - по статье его, миленького, под фанфары).

Чувство самосохранения, наиболее развитое у алкоголиков, сделало главного редактора почти идеальным исполнителем и проводником воли директора Каинова, который ранее добрый десяток лет служил помощником министра и сумел пережить на этом скользком поприще смену трех кабинетов. Сын бывшего секретаря обкома на незалежной сейчас Украине, Виталий Ферапонтович Каинов вполне оправдывал свою "лошадиную" фамилию. Он проделал традиционный путь мелкого комсомольского лидера, послужил канцеляристом в особняке на улице Богдана Хмельницкого, вовремя женился на энергичной гнилозубой вдове начальника соседнего отдела, а главное, одновременно дочери начальника отдела кадров серьезного закрытого ведомства, и сейчас, аккуратно подсидев своего предшественника, издателя Божьей милостью, но явно неискушенного в аппаратных играх Максима Исаевича Шмелева, усердно и ежедневно "чистил" доставшийся ему в наследство коллектив, чтобы вскоре с чистой совестью организовать ЗАО "Интеркнига", единолично завладеть контрольным пакетом акций, приватизировать особняк на центральной улице города и затем, умело продав его так, что комар носу не подточит, и переведя деньги в швейцарский банк, жить долго и счастливо на морском побережье Испании или Португалии, не только не издавая и не читая обрыдлых ему книг, но даже не имея их в доме вообще, за исключением чековой книжки.

Я не слышал, как Прахов и Каинов разрабатывали план избавления здорового почти коллектива от очередного недостойного члена, коим являлся я, несчастный, по их мнению, но не мог не констатировать, что интригу они придумали знатную. Дело в том, что горбачевская перестройка, вроде бы, отменила многие формальности и упростила учет. Относительно недавно я по просьбе дочери покойного классика-эмигранта передал ей рукопись отца, составленную ее же любовником, философом по профессии и стукачом по призванию, что его в конечном счете и привело к сожительству с дочерью разрабатываемого им отца. О своем поступке я поставил в известность главного редактора, к сожалению, устно, а бумаг никаких оформлять не стал. Естественно не удосужился и взять расписки у дочери классика. Что там, свои же люди, интеллигенция, сочтемся!

Между тем главный редактор, ознакомившись с моей служебной запиской, которая бросала могучую тень и на его покосившийся плетень, связался за моей ничего не подозревавшей спиной с философом-составителем и тот немедленно настрочил заявление с просьбой вернуть ему рукопись, кстати, заплатив положенные 60 процентов, как если бы рукопись была принята к печати. От меня главред затребовал после этого письменное объяснение. Не подозревая подвоха и сговора всех действующих лиц интриги, я созвонился с дочерью классика, которая на голубом глазу надоумила меня организовать расписку в получении рукописи от ее имени и подписаться за нее, мол, ей некогда со мной встретиться, она уезжает через полчаса на недельные гастроли и, вернувшись, еще раз все подтвердит в самом лучшем виде. Ничтоже сумняшеся так и исполнил. А через неделю дочь классика, вот уж сука, не только отреклась от получения рукописи, но еще и обвинила меня в подлоге.

От такого коварства у меня разыгрался сильнейший приступ стенокардии, в поликлинике мне выдали больничный лист, но правление вытребовало меня на заседание и сейчас утюжило по полной программе. На втором часу разбирательства я вспыхнул, написал на листке бумаги, валявшемся совершенно случайно на столе под рукой, заявление об увольнении по собственному желанию и почти невежливо перекинул его через стол директору со словами:

- Вы этого добивались? Пожалуйста. Я за свое кресло не держусь. Работать с такими авторами и с таким начальством не хочу, нет уж, увольте, Христа ради. Прав чеховский Редька: "Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу". Но меня съесть я вам не позволю. Сам уйду.

Уволили меня немедленно, лишив, кстати, права приобрести готовые к раздаче акции, что хоть чуть-чуть пополнило будущий пакет Каинова. И где его брат, Авелев? Неужели Авеличев? Что ж, за последние пятнадцать лет я сменил не менее семи должностей. И почти всегда как капли воды, были похожи и причины (неумение приспособиться к начальству и нежелание поступиться своими дурацкими принципами) и следствия (обычной реакцией на глупые и грубые замечания было мое заявление об уходе). Как бы я ни твердил жене и самому себе, что исправлюсь и сумею быть другим, быть как все, не высовываться, порой даже прислуживать, все равно меня вычисляли, начинали выталкивать и постепенно приводили к увольнению, хорошо, что не по статье, а якобы добровольно.

В начальные годы еще моей медицинской карьеры мать мне советовала терпеть и не ввязываться в полемику; чуть позже многомудрая жена тоже рекоментовала не ссать против ветра, но вот я уже и поседел, и почти обезволосел, побывал уже врачом "скорой помощи", ординатором институтской клиники, заведующим отделением медсанчасти, старшим редактором отдела крупной столичной газеты, заведующим редакцией престижного издательства и вот, наконец, остался безработным.

Мне вспомнилось, как мать говорила мне в юности:

- Ты же потомственный дворянин, Миша, твой прапрадед был графом, прадед - блестящим поэтом-макаронистом и предводителем дворянства, дядя и сейчас - при новом строе - генерал и официальный национальный герой, наконец, я - доктор медицины, без пяти минут членкор Академии, депутат, несмотря на непролетарское происхождение, о чем прекрасно известно компетентным органам, а все почему? Потому что и я, и брат соблюдали всегда правила игры. Все Мятлевы были не просто мятущимися, одержимыми чувством справедливости людьми, но и многого достигли в жизни. А ты, видимо, хочешь остаться ничтожеством...

- В чем-то ты безусловно права, - ответил ей тогда я, шестнадцатилетний. - Но ради справедливости стоит заметить, что подобными ничтожествами являются миллионы людей, не генералы и не доктора медицины, увы.

- И пусть являются. Они по-своему счастливы, потому что не осознают свое низменное положение, - продолжала мать то ли проповедь, то ли отповедь. - И все-таки они сами во всем виноваты. Примитивная жизнь в виде бессознательной борьбы за существование дается действительно каждому, даже идиоту и преступнику, а талант, который у тебя есть, обязывает тебя к другому, это удел только избранных! Напрасно ты не хочешь служить своему дару.

С ней всегда было бессмысленно спорить. Она родилась в год октябрьского переворота, выросла при Сталине, прошла три войны (финскую, Отечественную и японскую) врачом эвакогоспиталя, защитила диссертацию, работая хирургом в клинике имени Бурденко, которому сама немало ассистировала на операциях, ее родителей арестовали в конце тридцатых, первый муж, мой отец, был расстрелян в сорок восьмом, как американский шпион, после того, как в Нью-Йорке с феноменальным успехом прошла выставка его супрематической живописи, а новый муж, мой отчим, работал бок о бок с Вышинским... Все убеждения, внушенные ей жестким и жестоким временем и выношенные страданиями на протяжении десятилетий, были вполне убедительны... Но только не для меня.

К тому же внутренним чувством я понимал, что она первобытно любила меня, своего первенца, и очень боялась, что я останусь никем, эдаким интеллигентным ничтожеством. Без денег и без положения в обществе. И все-таки зачем ей нужно было обязательно вспоминать прадеда, чьи альбомные стихи все равно не изучались в школе и не звучали по радио или тем более на улице. Даже недавний его двухсотлетний юбилей прошел незаметно. Ах, мать, мать! Как бы мне хотелось, чтобы она меня понимала! И я по-своему дико любил и мать, и жену Машу, не говоря о дочери, я давно привык им повиноваться и безусловно зависел от их суждений.

- Сколько можно быть мальчиком для битья! - произнес я с неожиданной для самого себя твердостью в голосе. - В моем возрасте уже стыдно и оскорбительно зависеть от начальствующих подонков.

- И все-таки твоя последняя должность давала тебе не только прожиточный минимум, но и определенный вес в обществе, - снова уточнила мать. - Ты чувствовал полезность своего умственного труда, мог заниматься собственным творчеством, рассчитывая на внимание, мог встречаться с интересными людьми... А что сейчас? Будешь подметать двор, как Андрей Платонов, и надеяться на признание потомков? Но ведь ты - прежде всего не Платонов, а Мятлев, и пока ничего путного не написал, все твои стишки хороши для чтения сиюминутным подругам, но их не декламируют и не поют. Хорошо-хорошо, мы можем сейчас прекратить прения, но во всяком случае я категорически предупреждаю тебя, если ты немедленно не поступишь на равнозначную должность, а будешь искать другой путь в жизни согласно своим дурным наклонностям (как я, кстати, узнаю в тебе твоего отца, художника!) то знай, дорогой сынок, что и я, и твоя жена, конечно, примем свои меры незамедлительно. Поверь, я совсем не хочу лишить тебя своего общества и своей любви, но если ты не станешь нормальным человеком, я не только лишу тебя наследства, отдав все твоей сестре (да-да, не улыбайся по-дурацки, пожалуйста), но и прокляну, вот тебе крест! А куда ты без материнского благословения?!

Совершенно бездумно и в то же время чистосердечно я ответил:

- Можешь сразу лишать. Сейчас. Мне ничего от тебя не нужно. Все, что мне надо, у меня уже есть. Я заранее отказываюсь.

Мать утихла. Ее правый глаз, уже закрытый катарактой, смотрел мимо меня куда-то вдаль, а левый, зрячий, подернулся блестящей влагой. Затем мать внезапно покраснела и пришла в сильное волнение, закричав:

- Да как ты смеешь, щенок, так со мной разговаривать! Совсем оскотинился, мерзавец! - и она, видимо, хотела ударить меня сухоньким сморщенным кулачком, но удержалась.

В детстве меня бил отчим. Чаще, когда был пьян, после судебных заседаний, но порой и тогда, когда был трезв и только готовился к обличению врагов народа. Он просто регулярно вымещал на мне свои обиды и разочарования, свой страх и неуверенность в будущем, как бы передавая эстафету от своих предков, конезаводчиков, бивших в свое время, не разбирая, и своих крепостных, и своих благородных животных. Мать била меня редко. Она даже пыталась защищать меня от своего мужа, если была дома. Но иногда и она срывалась и наказывала меня ни за что, беспорядочно махая руками и почти не причиняя боли, отчего было еще обиднее. Однажды она повалила меня на пол на живот и долго мутузила по спине. Видя мое безразличие к ее ударам, она заплакала, наверное, от безысходности и неожиданно больно укусила за ягодицу. Вот тогда только я взвыл. И она успокоилась.

Господи, вспоминаю сегодня и ужасаюсь: что за чертовщина! И это будничная жизнь! Старик Фрейд непременно накопал бы здесь материалу для очередной лекции о комплексе Эдипа, насобирал бы других параллелей в античной мифологии.

Я попятился в коридор, но мать догнала меня, схватила свой китайский зонтик и принялась охаживать меня снова не больно, но противно по голове и плечам. Что ж, я заслужил подобное отношение своим поведением и вообще...

Я вышел на улицу, сел в троллейбус и через полчаса был дома. Объяснение с любимой женой прошло легче. Вернее, его практически не было. Жена моя, Маша, давно была готова к подобному исходу. Она ходила вместе со мной домой к этой гнусной актрисе, дочери классика, убитого в Лондоне случайным электроразрядом бритвенного прибора, что долгое время списывали на происки КГБ, пока всем не надоело копаться в советском дерьме и не появилось дерьмо постсоветское, псевдодемократическое. Тогда мы едва отыскали элитный дом, где мне не приходилось бывать дотоле, несмотря на многочисленные приглашения актрисы, но нажатия электрозвонка были тщетными:  дверь не открыли, хотя за ней было явное движение, смотрение в глазок и т.п. Когда мы с женой спустились и разыскали исправный телефон-автомат, актриса, наконец, подала голос и нежно пожелала мне в ответ на мои предположения о возможном инфаркте, если она не поможет восстановить справедливость:

- Что ж, вот на твои похороны, может быть, и приду. И даже на цветы разорюсь. А писать опровержение не буду. Что я, дура, что ли? И потом Ебелев (такая "говорящая" фамилия была у ее любовника-составителя) меня не поймет, к тому же ему уже гонорар заплатили...

Очередная игра была сыграна, итог очевиден. Оставалось выбрать род нового занятия. Я больше не мог себе представить необходимость жить однообразной повседневной службой литературного чиновника с кривозеркальными правилами начальства для себя и для подчиненных с постоянной мыслью о маленьком заработке и недостаточном куске хлеба. Кто знает, может быть, я еще не раз позавидую своей сводной сестре Тане, стоматологу, и ее мужу, полковнику-пенсионеру, а сейчас вольнонаемному анестезиологу в военном госпитале на Западной Украине или, скажем, столичному мелкому литератору Наташевичу, который, несмотря на всевозможные зарубежные гранты и премии, когда его основательно прижало, пошел преподавателем истории сразу в две частные школы для детей "новых русских" аж на целых два дня в неделю, продолжая, впрочем, сочинять компилятивные романы о жизни фараонов и гонениях на жидов в Древней Руси.

Когда-то я мечтал о необыкновенной известности, был твердо уверен, что стану хорошим врачом и писателем, и хотя кое-что сбылось, но в основном мечты мои так и остались мечтами. В школе я учился скорее по инерции, плыл по течению, мне никто не привил умения добиваться конкретной цели. Способности мои, в основном, к математике и литературе развивались скачкообразно и нецеленаправленно. Наверное, снова прямо по Чехову, следовало бы мне заняться физическим трудом, реализуясь в качестве подсобного рабочего, землекопа или грузчика, но я был вообще не приучен к работе руками и не мог найти в себе силы придти к простому труду.

Жил я в то время на Загородном шоссе. Сухая асфальтовая лента разделяла собой два столичных района, возникшие в результате последнего административного деления. Но все равно это был один и тот же "спальный" район столицы. Здесь почти ничего не менялось с течением времени. Тупой и однообразный порядок, как раз и навсегда заведенный часовой механизм, составлял основу жизнедеятельности его обитателей. Каждая смена времен года приводила к одним и тем же результатам. Жара сменялась холодом, а прохлада теплом, не меняя ничего в личной жизни горожан. Снег смывался дождем, а дождь переходил в снег порой еще в процессе падения. Повтор был принципом, и население воспроизводилось с той же последовательностью: матери - тупые животные, в юности бляди и телезрительницы после тридцати, отцы - еще более тупые животные, драчуны и алкоголики в юности, просто алкаши после тридцати. Правда, в последнее время молодежь стала баловаться наркотиками, все сильнее и охотнее отдаваясь этой пагубной страсти.

Я не знал никого из живущих по соседству, даже те, с кем иногда раскланивался по-соседски, были мне практически неизвестны, я не знал, как их зовут, кем они работают, на каком этаже проживают. У меня не было настоящих друзей, только редкие случайные собутыльники и придирчивые милиционеры. Несколько раз я попадал в вытрезвители и даже начал уверенно ориентироваться в этих странных медицинских учреждениях. Меня перестали смущать неожиданные водные процедуры и наклейки с порядковым номером, налепленные наспех на трусы, как торговая марка на банановую кожуру.

В окружающих домах непрерывно играли патефоны, магнитофоны, плейеры и телевизоры. Когда темнело или, наоборот, светало, природолюбивые соседи выходили со своими питомцами, в основном, с собаками. Они шли всегда по привычному известному только им маршруту, и я тоже прокладывал свою тропку, у меня тоже всегда водилась собака: керри блю-терьер или коккер-спаниэль, притом что я всегда мечтал о таксе, но мне ее не позволяли завести ни жена, ни дочь, чьи вкусы были определяющими. А собаку надо было кормить, равно как и дочь, как и жену, которая, впрочем, всегда упрекала меня, что находится на самообеспечении.

Сестра моя, Таня, на пять лет моложе меня. Всегда на пять лет. Сейчас она живет в сопредельном государстве. Сын ее, мой племянник, тезка своего отца, совсем охохлячился. Происходя от русских родителей, родился он в Бердичеве, впитал его чесночный аромат и считает себя настоящим украинцем, является националистом по духу и даже вступил в УНА-УНСО, старательно говорит на смешном для меня, уродливом языке наподобие эсперанто и хочет непременно жениться на дочери львовского профессора, который до нервного исступления ненавидит москалей. Так вот, сестра всю свою жизнь считает меня подпольным миллионером, а все мои бесконечные работы - просто фикцией, очередным прикрытием и поэтому ей все равно, работаю я или нет. Мать она поэтому не поддерживает и также как и я бесконечно боится, что придется поддерживать ее в глубокой старости и съезжаться.

Что ж, я немного потерял, уйдя из издательства и почти не хандрил. Зато жена сразу начала твердить и нудеть:

- Хватит бездельничать. Иди работать. Хоть корректором, а то - хочешь, я поговорю с Ниной, директором моей бывшей школы и она возьмет тебя дворником. Михаил, очнись, о чем ты думаешь? Подумай о себе. Ты еще молод! Не хочешь подумать о себе, подумай о нас с дочерью. Ей еще учиться и учиться. И потом тебе нужно уже заботиться о пенсии, а с каких шишей ты хочешь ее начислять?

Я сдался. Я действительно подумал, что идея работать дворником школы мне ни разу не приходила в голову и следует подумать о реализации этой прекрасной идеи, что и немедленно выразил вслух.

Маша радостно улыбнулась сквозь беспричинно навернувшиеся слезы, поцеловала меня в лоб, поднявшись на цыпочки, и продолжая плакать, ушла на кухню резать лук и жарить мясо на ужин, а я взял собаку и ушел гулять.

II

Дочери моей действительно еще предстояло учиться и учиться, хотя она уже и была замужем. Муж ее, Яков Моисеевич Аронсон, работал младшим юристом в частной фирме, регистрируя "под ключ" малые предприятия, заверяя у нотариуса различные документы и одновременно тоже учился в платном университете на высококлассного специалиста, в чем я имел глубокие сомнения. Был он младшим ребенком в семье. Старший его брат, Матвей, был тоже давно женат, имел двух прелестных дочек и жену-домохозяйку, полную тезку моей дочери. Он работал художественным маклером, перепродавал живопись и графику, старинную бронзу и другие аналогичные раритеты.

Их отец, Аронсон-старший, был в свою очередь младшим братом академика-электронщика Евгения Григорьевича Аронсона, женатого сейчас третьим браком на дикторе ОРТ Виолетте Лучинской, после того как предыдущая жена изменила ему с полным составом футбольной команды, включая трех запасных игроков. А дед моего зятя по отцовской линии был первым советским консулом в Мексике, вызван Сталиным после убийства Троцкого и расстрелян в Лефортове в день возвращения без суда и следствия. Его жена, великая и несравненная Урсула Генриховна Аронсон (в девичестве Фогельвейде) дружила с вдовой Мандельштама и Мариной Цветаевой, привечала юных Евтушенко и Вознесенского, одним словом, держала настоящий литературный салон шестидесятых, проведя до этого в ГУЛаге пятнадцать лет, считая и срок поселения, сама писала вполне терпимые стихи, переводила с испанского, печаталась в "Континенте", ничего не боялась, кроме повторного замужества, дожила до перестройки и получила престижную международную премию Сан-Микеле за личный вклад в гуманизм и дружбу между народами, которую передала полностью в фонд "Анти-Спид", что смертельно перессорило редакцию популярного перестроечного журнала "Кресало" и в конечном счете привело к полному исчезновению фонда вместе с вкладами и пожертвованиями и падению тиража журнала в сто раз, что низвело его на уровень заводской многотиражки.

Моисей Григорьевич Аронсон, не обладая никакими особыми дарованиями ни в науке, ни в литературе, житейски был очень ловок и вполне благополучен. Он проработал почти всю сознательную жизнь коммерческим директором небольшой косметической фабрики "Воля", проводя  почти все время в командировках, а когда пахнуло новым временем, умудрился, никогда не болея, даже ангиной, перенести какой-то непонятный инсульт или инфаркт, получить основания для досрочного выхода на пенсию, после чего, проведя три дня ГКЧП на баррикадах у Белого Дома на стороне ельцинистов, стать кавалером ордена Белого Орла и уехать на ПМЖ в США преподавать славянский фольклор в одном из многочисленных колледжей и одновременно организовать там издательский филиал общества "Мемориал", где выпустил миниатюрную книжечку своих афоризмов, в основном посвященных теме секса.

Жена его, мать моего зятя, оперная певица Ирина Гарсиа-Аронсон, умерла незадолго до его отъезда от скоротечной чахотки и злоупотребления горячительными напитками.

Зять и дочь уже несколько лет жили отдельно от меня. У них была прекрасная квартира на Соколе, доставшаяся от родителей оперной певицы, испанских беженцев. Виделся я с молодыми редко. Пожалуй, только в дни рождения общих родственников и в дни всенародных торжеств.

Вот как раз был день рождения моего замечательного зятя Якова. Двадцать пять лет, чудный возраст. Я подарил ему серебряный портсигар с золотым замком, в который был вставлен крупный изумруд, предмет бесконечных напоминаний моей дочери. Портсигар этот был выигран мною в карты в пору моей недолгой офицерской карьеры, когда преферанс заменял мне все обычные развлечения: ресторан, танцы, театры и даже книги. Если уж я увлекался чем-то, то делал это всерьез и на совесть, во всю силу отмеренных мне природой способностей. Но после того, как я проиграл в карты дачу жены, доставшуюся ей от бабушки, Маша потребовала у меня побожиться на семейной иконе, что я брошу играть, мне пришлось уступить и вот уже тридцать лет я не только не брал в руки карт, но и совершенно забыл правила игр, не умея сегодня отличить "буру" от "секи".

В гости к зятю кроме нас с женой пришла дочь старшего брата-академика от первого его брака, Вера Вагант, пепельная пышнотелая блондинка, челюстно-лицевой хирург, окончившая тот же факультет, что и моя сестра, только на несколько лет позже. Услышав от Маши о моей вынужденной безработице, она тут же пообещала свести меня со своим мужем, блестящим бизнесменом Абрамом Карловичем Вагантом, сыном еще более влиятельного замминистра внешней торговли.

День рождения удался на славу. Дамы пили шампанское, а я с зятем глушил "Абсолют". Мне - редкий случай - не мешали. Обычно же Маша начинала нудеть и отчитывать меня, как школьника, обещая в ближайшем будущем, буквально завтра, неизлечимый алкоголизм и еще целый букет недугов. Не дожидаясь десерта, я вышел с Яковом на балкон и долго разглядывал панораму Северо-Востока, особенно восхищаясь куполами храма в Всесвятском. Старая Москва при вглядывании вызывала эффект машины времени, словно я переносился моментально на сто лет назад, начинал жить судьбой чеховского провинциала Мисаила, и повторение кругов и колец чужой судьбы, всеобщего будничного русского ада, размыкало собственную зацикленность на невезении и никчемности, представая яркой голографической фигурой неведомого античного героя, может быть, полубога.

Я тоже, как и Яков, держал во рту американскую сигарету с ментолом, неумело курил и длинный белый столбик постепенно увеличивался в размерах, пока весь превратившийся в пепел табак не отваливался у мундштука и не падал вниз, на зеленые купы деревьев, распадаясь на мельчайшие мириады белых пылинок, невесомо плывущих в эфире и расплывающихся до полного исчезновения и радужного пятна перед глазами.

На другой день я по настоянию Маши позвонил влиятельному Ваганту. Он предложил навестить его на службе, которая находилась на Сретенке, в самом начале, неподалеку от грозной Лубянки. Я быстро  нашел необходимый дом, с виду самый обычный, чуть ли не жилой. Зашел в указанный подъезд и сразу же обнаружил обрисованную в телефонном разговоре картину: стол, стул и солдата навытяжку, правда без автомата. До взрывов в Москве и чеченской войны было еще далеко. За солдатом находилась кабина лифта. После предъявления документов солдат доложил по телефону о моем появлении, выслушал ответ, затем пропустил меня в лифт и я самостоятельно поднялся на третий этаж. Странно, но кнопка второго этажа почему-то не срабатывала. А кнопки, начиная с четвертой по двенадцатую, были предусмотрительно утоплены в панель.

У выхода из лифта меня встретили два постовых и один из них проводил меня до дверей кабинета. Примечательно, что вдоль стен в сравнительно длинном коридоре были аккуратно сложены штабеля книжных пачек, обернутых в крафт-бумагу и белый картон и крест-накрест запаянных пластиковыми шнурками.

Абрам Карлович встретил меня в штатском одеянии, хотя после постовых в армейской форме я был готов увидеть его тоже в мундире.

- Молодец, быстро доехал! Но странные вы люди, господа! Почему-то считаете, что я всемогущ и могу устроить на любую должность. А мне нужны в первую очередь логистики, менеджеры, юристы, экономисты, компьютерщики, наконец, бухгалтера! А вы все можете только языком болтать да рукой водить, ну может еще сидеть и писать, руководить и больше ничего! Все вы писатели хреновы, и зачем вас только грамоте научили!

Полный, здоровый, с широкой баварской грудью, Абрам Карлович Вагант шлепал в такт своей зажигательной речи мощными яркими рычагами губ, причем тоже в такт речи тряслась его изрядно поредевшая кудрявая шевелюра и длинные густые пейсы потомственного раввина. Он был одет в голубые джинсы и такую же стильную джинсовую рубашку. Кожаная куртка висела на спинке деревянного кресла. В комнате кроме него находился высокий крепкий старик в элегантном английском костюме, белой сорочке с галстуком, на правой руке которого выделялись необыкновенно огромные часы с тремя циферблатами и с золотым браслетом.

- Знакомьтесь, это мой начальник, Андрей Иванович Сидоров, генерал, между прочим. Ничего-ничего, можешь не тянуть руки по швам. Но именно ему нужно очень понравиться, если хочешь устроиться на хорошую работу, правда, Андрей Иванович? Миша у нас писатель, в издательстве служил, но что-то проштрафился и оказался за бортом. Как, кинем мы ему спасательный круг?

- А мы сначала проверим, как он умеет на воде держаться? - неожиданно тонким детским голоском пропищал генерал с золотыми часами. И внимательно стал изучать меня с ног до головы. Видимо, первоначальный осмотр его удовлетворил, потому что через несколько долгих мгновений он снял телефонную трубку и, набрав номер, стал долго и нудно обсуждать условия торгового контракта о доставке  танкерами сырой нефти в один из портов Западной Европы.

Абрам Карлович махнул мне рукой, приглашая присесть в одно из кресел, в беспорядке натыканных возле огромного т-образного стола.

- Хочешь выпить, - предложил он неожиданно. - Мы тут давно оттягиваемся. Пришлось вчера переусердствовать. Моя-то там себя хорошо вела? А мы в это время в сауне парились, но - с серьезными людьми, важные производственные задачи решали. Жаль, не увиделись, но работа важнее всего. А не хочешь ты помочь распространить остаток тиража альбома современных икон? Понимаешь, я с Андреем вложился по пятнадцать тысяч баксов, а тираж залежался. Составитель его, сын генерала ФСБ, нас по сути кинул, сначала втравил нас в затею, пообещал хороший куш, ну мы и поверили, все-таки свой брат, ну дали ему денег, он зарядил бригаду, потом типографию, но первый завод взял себе за услуги, быстро его продал по демпинговой цене, а наш - второй завод - застрял и цену снизить не можем, нельзя же в убытки лезть, сейчас хоть бы свое отбить. Смотри, продашь по тридцать баксов штука, твои десять процентов, по-моему неплохо. Сам бы по магазинам прошелся, но некогда, другие дела ждут. Ну, давай, за успех нашего безнадежного дела!

Говоря все это, Абрам Карлович достал из ящика письменного стола квадратную бутылку шотландского виски, наполнил стаканы и протянул один из них мне.

Генерал Андрей, окончив разговор, присоединился к пирушке, которая стала разгораться, потому что через несколько минут в кабинете появилась еще парочка коллег с ворохом сумок и свертков, откуда как по волшебству появились красивые бутылки, аппетитная закуска, рыбная и мясная нарезки, фрукты.

Возвращался домой я в восторженном состоянии, нагруженный пачкой залежавшихся альбомов, искренне желая помочь таким доброжелательным людям. Москвичи, шутки в сторону, чрезвычайно доброжелательны и терпеливы к гостям. Они любят и облагораживают свой город, свой огромный странноприимный дом. Делясь этими мыслями, я совершенно забыл, что несколькими днями ранее клял тех же москвичей, своих соседей, чуть ли не последними словами, говорил о тупости и однообразии как городского порядка, так и самих горожан, настаивал на их недружелюбии. Чуден человек и чудны его мысли, особенно после неумеренного принятия внутрь горячительных напитков.

Я очень люблю свой родной город, которому оказался не нужен и который давно забыл, как меня зовут, а может, никогда и не знал этого. Я люблю свой родной город, а живу в другом, который постепенно стал мне родней родного. Я люблю московские музеи, звон чудом уцелевших колоколов, люблю книжные и антикварные магазины, обилие шикарных вещей и первоклассной еды, но люди, с которыми я живу бок о бок, честно признаюсь, мне по большей части безразличны, а порой просто противны. Мои земляки, литераторы Наташевич и Корольков живут здесь на десяток лет меньше меня, хотя кое в чем не просто преуспели, а превзошли мои скромные достижения. Первый в немалой степени благодаря помощи своего малого народа, который ревностно следит за своими питомцами, сладостно повинуясь зову крови, а второму труженику пера сильно помогала армянская колония, так как вторым браком он предусмотрительно женился на армянке. Все-таки восточная женщина - удивительный феномен. Наша, русская, действительно коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, но она же тебе душу вынет за нечищеные башмаки, в которых ты неосмотрительно прошлепал по ковру, она бросит тебе несвежие носки прямо в лицо, если ты ненароком не уберешь их на место, ложась спать, а восточная женщина не посмеет беспокоить своего повелителя и будет грызть кости, чтобы только был сыт и ублажен ее ненаглядный муж.

Я люблю абстрактных идеальных москвичей и не люблю конкретных, вернее, я их просто не понимаю. Я не понимаю, как может жить в одном месте огромная копошащаяся масса госчиновников, откровенно обворовывающих всю страну. В столице крутится до девяноста процентов общего российского капитала, и никто не хочет отрабатывать эти деньги: таксист не хочет везти за положенную таксу куда-либо в сторону от собственного маршрута, продавец не хочет улыбаться и продавать дефицит, да вообще что угодно, учитель не хочет учить, а врач - лечить за сущие копейки и совершенно правы в этом, чиновник не хочет разрешать зарабатывать кому угодно, минуя его личный чиновничий карман. Любая государева свора на любом уровне решает прежде всего и только свои сиюминутные нужды, совершенно не думая о бедах нации, но зато бесконечно твердя о своей безграничной заботе, эдакий старик, севший на шею Синбаду-Мореходу. Многонациональность разделила враждующие группировки еще и по данному принципу. Город превратился в один гигантский мусоропровод, третий Рим движется к неизбежной гибели. Вавилонская башня рано или поздно обрушится и на ее месте останется только котлован, о котором писал Андрей Платонов, вавилонская яма, которая постепенно зарастет, заполнится мусором, как рана на человеческом теле зарубцуется с годами.

Я, конечно, знаю, что прав Антон Павлович: Кимры добывают себе пропитание сапогами, Тула делает самовары и ружья, что Одесса портовый город, но что такое столица и что она делает - я до сих пор не знаю. Ворует, как испокон веку вся Россия. Ворует сама у себя. Конечно, существует президент, то ли окончательно больной, то ли относительно здоровый, тусуются и тасуются его помощники и его карманная оппозиция, крикливо заявляют о себе депутаты и функционеры всяких мастей, все они постоянно ссорятся, упрекая не без основания друг друга в коррупции и только и делают, что удовлетворяют свои человеческие и нечеловеческие, политические амбиции. Впрочем человеческие, это сильно сказано, все они давно потеряли маломальский человеческий облик и стали марионетками большого политического театра, слабым отражением которого служит передача "Куклы" на канале НТВ.

А чем живут обычные люди? Они повторяют обрывки разговоров своих минутных кумиров, они, как моя теща, умиляются то смазливости начинающего политикана Менцова, то рыжине волос Бучайса, они снисходительно относятся к деятельности городского головы Плужкова, который чуть ли не единственный пытается сохранить и улучшить жизнедеятельность огромной сточной канавы, новой вавилонской ямы некогда великой страны.

А как живут эти обычные люди? Стыдно сказать, только евреи-подростки, как и сто лет тому назад, исправно посещают общественные библиотеки и стремятся выбраться наверх из мерзкой клоаки. Остальные нации и народности по-обломовски дремлют, хватанув первинтина или в просторечии "винта". Действительно, и тут Чехов оказался пророком, во всем городе я не знаю ни одного честного человека. Если претендующий на эту сомнительную в наше время честь не крадет сам, то во всяком случае не мешает красть соседу и автоматически является соучастником. Крадут, не отрабатывая зарплату, бездельничая. Берут взятки. Берут все: работники военкоматов и учителя, врачи и милиционеры, юристы и таможенники, крупные банкиры и мелкие чиновники... Особенно чиновники, число их при Мельцине не иначе как утроилось или учетверилось.

А те, которые взяток не берут, например, почтовые служащие или сидельцы в мелкооптовых контейнерах, те играют в карты, много пьют и пытаются жениться на богатой. Даже от девушек давно не веет нравственной чистотой, а после успеха фильма "Интердевочка" большинство их чуть ли не с детсадовского возраста готовится замуж за богатого иностранца и даже выход на панель им не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Безвыходным положением является для них жить на одну зарплату, которую задерживают по полгода. Это ж надо такое придумать, сначала обобрать бедных стариков и старушек, отняв у них похоронные деньги в государственных сберкассах и отказав цинично в немедленной компенсации (сталинские займы оказались цветочками), потом правительство безнаказанно разрешило "остричь" благоглупых баранов, решивших превратиться в рантье, позволив вложить свои маленькие денежные кирпичики в "пирамиды" и, наконец, уже вся начальствующая свора в бесовском хороводе стала "крутить" многомесячно задержанные зарплаты, превратив свободных, но недальновидных граждан в своих новых крепостных, в своих рабов, как в дохристианские времена. Но вернемся к девушкам, они еще в школе хотели стать проститутками, практиковались мало помалу, а потеряв здоровье и устав от грязной работы, выходили, если получалось, замуж, сразу толстели и тонули в тине обывательского существования, постепенно опускаясь на дно вавилонской ямы. Всем сестрам по серьгам. Вавилонской блуднице и яма - вавилонская.

III

В городе много домов, много улиц, много движущихся машин, транспорта, много людей в этих машинах, в этом транспорте и помимо. Устаешь от всего этого изобилия, от сутолоки и хочется забиться в щель, желательно не половую. Хочется за город, на природу.

Так случилось, что меня с женой пригласила к себе на дачу одноклассница ее подруги и совершенно случайно она же оказалась матерью художницы, с которой я работал в издательстве. Муж художницы занимался издательским бизнесом при поддержке церкви, а ее отец был стоматологом (положительно, согласно этому повествованию по числу моих знакомых стоматологов Россия на первом месте в мире по обеспеченности ими на душу населения, хотя лично я обращаюсь к стоматологам настолько редко, что рот мой, прошу прощения, еще одна маленькая вавилонская ямка), а мама, бывшая красотка, теперь домохозяйка с большими претензиями на аристократизм манер и выпестывание салона. Запомнилось ее постоянное брюзжание, мол, жаль только, что люди творческие почему-то постоянно есть хотят и их приходится бесконечно угощать, а в настоящее время сие накладно и даже работающий в три смены стоматолог не может обеспечить бесперебойное функционирование салона.

Дача оказалась двухэтажным незавершенным строением, но крыша, слава Богу, не протекала, на первом этаже был великолепный камин, имелся и цветной телевизор с плейером, набор всевозможных фильмов-новинок: и боевики, и мистика, и фэнтези, и дамские мелодрамы, и даже мультфильмы. После шашлыка, зажаренного на вольном воздухе, и водки вперемежку с импортным пивом я "перегорел" и очнулся только наутро с сильнейшей головной болью и желанием немедленно "свалить" домой с чужой мансарды, но Маша меня утихомирила и завтракали мы все вместе чинно-благородно овсянкой с беконом. Как на туманном Альбионе, под чудо-звуки Альбинони мы развлекались болтовнею, а не зевали, словно сони.

Вечером стоматолог доставил нас с Машей почти до дому, ему нужно было утром уже заниматься больными, а его обаяшечка-старушечка жена осталась возле камина поджидать молодого любовника, скотника из соседней деревни, о чем Маше под страшным секретом поведала моя коллега-художница, которая не видела ничего неестественного в том, что ее мать в свои шестьдесят с небольшим хочет еще жить нормальной половой жизнью, жаль, что папа так устает на работе, что его уже на все не хватает. И скотнику хорошо, это тебе не за скотиной ухаживать: пей виски, смотри порнушку и делай то же самое, соседским бабам или девицам еще бутылку ставить надо, а тут тебя накормят-напоят и еще постоянно перепадают подарки: сигареты, зажигалки, а то и джинсы на 23 февраля или 9 мая.

А утром я совершенно случайно пересекся с Иваном Черпаковым, поэтом из солнечной Мордовии, который тоже довольно давно жил в столице и работал в журнале "Визави", куда перебрался после вынужденного ухода из журнала "Кресало". Я как-то дал ему первый вариант своего рассказа-эссе о неизвестном поэте, который на удивление ему понравился (стихов моих он, видимо по вполне понятной ревности, не жаловал) и он еще раз настоятельно предложил мне пойти к ним на работу. Только что ушел в "Интеркнигу" коммерческий директор журнала и вакансия требовала немедленного заполнения.

И я решился. Дело неожиданно быстро сладилось. Один из учредителей журнала, одновременно коммерческий директор крупного еженедельника Бабов отдал приказ о моем зачислении через полчаса после разговора, возможно, его тронула моя наивность, с какой я, узнав об окладе Ивана и его со-редактора Евгения Висковатова, попросил сократить мой предполагаемый оклад вдвое, приравняв к их заработкам. Очень быстро я узнал, что мои новые коллеги одновременно работают в приложении к еженедельнику, где получают "зелеными" и на порядок выше, но слово не воробей, вылетит - не поймаешь. А Бог с ним, всех денег не заработаешь, всех девушек не перецелуешь, хотя стремиться к этому, безусловно стоит.

Так началась моя новая служба. Я приходил в одну из двух комнат на пятом этаже гигантского здания, которое почти все было сдано в аренду, а денежки текли в карман кучке избранных, среди которых выделялся некий замглавного, унылый писатель, прославившийся несбывшимся прогнозом успешного путча и носивший надоевшую всем до чертиков, а возможно и ему самому, маску "плейбоя". Длинный, лысый, в очках, шевеля огромными усищами, он чаще всего сидел в буфете и, что-то жуя, пил нескончаемое пиво, в чем заключалась в основном его журналистская деятельность. Итак, я приходил и садился на свободный стул (принадлежащий мне по наследству кабинет заняла бухгалтерша и все время нашей совместной работы, видимо, она боялась моих возможных претензий) и за несколько минут решал все основные вопросы, мучаясь потом необходимостью изобретения новых производственных задач. Коллеги играли в больших журналистов, придумывая остроумные заголовки в полосах, которые представляли собой буквальную кальку популярного американского еженедельника. Американцы тогда всерьез надеялись  внедриться в нашу инфраструктуру, в том числе и в СМИ. Они не понимали, что русское извечное распиздяйство (основной, на мой взгляд, признак национального характера) непреодолимо и сколько ни гатить болото, топь все равно сожрет что ни попадя и не подавится.

Иван Черпаков, молодой еще парень по меркам ЦДЛ-ской сволочи, имел довольно-таки типическую внешность столичного литератора-интеллигента: круглые очки, длинные грязные волосы, жидкие усики. Добавьте к этому нудный голос, не менее нудный, хотя и упрямый характер, дьявольское вполне комсомольское честолюбие, то понятно, что только терпение, с которым я выслушивал его постоянное нытье, его жалобы то на первую, то на вторую жену, каждая из которых по странному совпадению годилась ему по возрасту в матери (такой он был неутомимый геронтофил), как-то примиряло его с моим тоже раздражающим многих образом вечного жизнелюба.

Да, забыл добавить для справедливости, Черпаков мух не ел и не повторял, что они кисленькие, все-таки за сто лет русская натура отчасти цивилизовалась, он любил сосать импортное пивко и смолить сигарету за сигаретой. Пьяненький, он криво улыбался, потом мрачнел, наливался злобой и казалось порой, что он рванет на груди рубаху и пошлет свою благоверную к чертовой матери, где она уже обреталась неоднократно, брошенная предшествующими любовниками. Злые языки недаром судачили, что Ваня и Таня частенько поколачивают друг друга, когда нарежутся до опупения, но лично я этого не видел и пересказывать чужие домыслы не берусь.

IV

Наш журнал "Визави" издавали двое: редакция еженедельника "Столичные зори" и концерн "Башлачев". Владелец концерна Лев Израилевич Башлачев занимал мое воображение довольно долго. Типичный еврейский мальчик из приличной семьи (папа - архитектор, мама - врач) он играл в детстве на скрипке, окончил фельдшерское училище и работал художественным руководителем кишиневского Дома пионеров, когда началась горбачевская перестройка. Заложив в ломбард списанные телевизоры, он на вырученные деньги купил по блату автомашину, которую немедленно поменял на несколько вагонов минеральных удобрений, под наличие которых взял кредит, и арендовал склады воинской части в Бендерах, где разместил прибывающую гуманитарную помощь, которую стал перегонять в глубинку и продавать с большой прибылью, отстегивая какие-то проценты на культуру-мультуру, в том числе и на журнал "Визави", потом акционировал и ухватил контрольный пакет акций почти всех хрустальных заводов в Гусь-Хрустальном, затем приобрел несколько косметических фабрик и завод по изготовлению натуральных соков в Ярославской области, а потом используя ресторанное знакомство с замминистром финансов, стал заметным финансистом, сблизился с Артемом Тарасовым и на паях с ним стал сочинять совсем уж космические прожекты, купил особняк в Лондоне, дачу в Красной Пахре, стал депутатом Государственной Думы и даже пытался выдвинуть свою кандидатуру в президенты России, но какие-то там поправки не позволили, кажется, ему просто пригрозили люди всесильного тогда генерала Наждакова.

Наша первая встреча с боссом прошла вполне благопристойно. Я очень боялся этой встречи, ведь Лев Израилевич уволил моего предшественника в пять минут за ерундовую оплошность, которую еще надо было доказать, забавно, что в ответ на все мои аргументированные предложения по улучшению работы журнала и изысканию дополнительных источников финансирования, он пошутил: "Кажется, Вы хотите поменяться со мной местами, но мой стул пока крепкий, а стол тоже не шатается".

За несколько лет я понял: все его проекты заключались в мгновенной конвертации любых полученных в кредит денег и переводе их за рубеж, что при огромной тогда инфляции давало существенную прибыль при обратном разконвертировании.  Когда же курс доллара стал иным, а инфляция уменьшилась, Башлачев тут же скис, сдал, как шарик, из которого подвыпустили воздух и скрылся на берегах туманного Альбиона, кажется навсегда.

Но тогда до этого невеселого итога было далеко, и невероятно было даже подумать, что такой финансовый гений и человек-колосс может рухнуть и разориться.

Когда я зашел в наш кабинет, Юра Емелин, сотоварищ по журналу и соответственно ответственный секретарь "Визави", увидев меня, всплеснул короткими увесистыми ручками и, широко улыбаясь, произнес:

- А только что твоя Маша звонила. Справлялась, где ты. Я подстраховал и прикрыл тебя грудью, как Александр Матросов. На всякий случай, может, ты у бабы...

- ?

- Ну мало ли. Дело молодое. Ты же - известный ходок. Неужели уже налево не рулишь больше? Ни за что не поверю.

- И не верь. Но мне не до этого. Тут книги читать некогда. И потом где? Вечный мужской вопрос в России: есть чем, есть кого, но негде. Не приведу же я сюда, в редакцию.

- А что? Приводи попозже, после восьми. И тренируйся на здоровье. Лично я со своей последней подружкой в "Кресале" так и делал. Как-то к нам Юрий Левитанский заскочил и очень мне завидовал и к Лике подъезжал, стоило мне отлучиться на минутку. Кстати, тебе моя Лика нравится?

- Какая Лика?

- Лика, наборщица наша. Что, неужели внимание не обратил? Настоятельно советую, но только платонически, я тебе знаю. А я с ней уже второй год живу. Нет, как ты Лику не разглядел, у нее такая фигурка! Загляденье. Но больше ни-ни, смотри у меня, даже пальчиком не касайся. А то руку с корнем вырву. Я дюже ревнивый, во мне кровь гуляет шляхетская... И вообще я по духу самурай.

- Да ты что, Юра. У меня на женщин-коллег и знакомых с юности табу. Можно сказать, ни разу в жизни.

- А ты мне гарантию дай. Без почти.

- Ну что ты, Юра.

- Вот-вот, я-то что, а у тебя, смотрю, глазки уже разгорелись. Да шучу я, шучу. А вот Маша тебе действительно звонила и хотела свидание назначить.

- А где она?

- Посиди у телефона. Через полчаса перезвонит.

Действительно, минут через двадцать раздался телефонный звонок и Маша сообщила, что она уже час гуляет по Тверской и очень бы хотела меня видеть.

- Да я на работе.

- Иди, иди, - снова покровительственно вклинился в разговор Юра. - Тут тебе нечего делать. Жена ждет, это святое. А я подстрахую, не боись.

И я, не скрою, с большим удовольствием сбежал на весеннюю Тверскую, запруженную гуляющим народом, лотками с провизией и мороженым, сверкающими машинами, и, встретив ненаглядную Машу, вручил ей букетик майских ландышей, купленный по дороге в подземном переходе.

Гуляния наши завершились в ресторане Домжура, где мне почему-то вспомнился такой же весенний вечер в Алма-Ате, куда я приехал доводить до ума рукопись своих избранных переводов с казахского. Жил я в просторном номере старой гостиницы в центре города неподалеку от издательства, но, к сожалению, не один, как обычно, а с соседом, который носил "чеховскую" фамилию Книга.

V

Гостиничный номер действительно поражал воображение, простор был такой, что можно было на велосипеде кататься. Моя кровать стояла у одной стены, а кровать соседа метрах в десяти - у противоположной. Звали второго жильца Николай Николаевич Книга. Тщедушный человечек, вечно под кайфом, как бы покрытый легким алкогольным глянцем, он дергался как Петрушка в кукольном театре, рассказывая о своих похождениях, о своих нескончаемых победах над женским полом. Видимо, он был действительно честолюбив, если его задевало мое  почти недельное отсутствие в оплаченном непонятно зачем номере (а я со своим институтским приятелем-казахом странствовал по Алма-Ате и ее дачным окрестностям), раздражало его и частое появление у меня бесчисленных знакомых, которые постоянно увозили меня на банкеты, свадьбы и просто тусовки.

Когда мы как-то неожиданно остались вдвоем, он долго и живо рассказывал о своих приключениях в родном Кокчетаве или Оренбурге, потом зачем-то выбежал из номера и, вернувшись, загадочно улыбаясь пообещал завтра вечером необыкновенную встречу с дамами.

- Поедем со мной к небесным гуриям, только русским. Я этих раскосеньких на дух не переношу. Будут ждать нас женщины сказочной красоты, ангелы. Только коньяк очень любят. С тебя - хороший коньяк.

- Но я вовсе не хочу никуда ехать. Пора бы отдохнуть.

- Всегда так. Сам наебался, а товарищу помочь не хочешь. Там именно двух мужиков надо.

- Что такие красотки никак устроиться не могут? И почему именно двоих? Групповуху что ли затеяли?

- Какая там групповуха. Наоборот, они девушки стеснительные, я же говорю: да-а-мы...

- Слушай, не хочу я никуда. Поезжай сам.

- Ну я прошу, как земляка, как русского. Представь, что ты в разведку идешь, неужели неинтересно? Ведь ты же писатель какой-никакой.

Любопытство наконец победило и я вяло согласился. Утром ушел в издательство и вечером, вернувшись в гостиницу, уже совершенно не помнил о своем согласии.

Николай встретил меня в отутюженном костюмчике, благоухающий дешевым одеколоном, который, мне показалось, он в основном употребил внутрь.

- Ну что ты готов? А где коньяк? Надо бутылки две-три. Нас все же четверо.

- Какой коньяк?

- Ну ты даешь! Через полчаса выезжаем. Вот у меня адрес на бумажке записан.

И он помахал торжественно обтрепанной бумажкой, более похожей на грязную тряпицу или носовой платок.

Я вспомнил вчерашний разговор, внутренне чертыхнулся, но делать было нечего, слушать весь вечер гундение неугомонного Книги мне не улыбалось. Я отправился в гостиничный буфет и купил две бутылки коньяка, на что пришлось выкинуть 35 рублей, немалая по тем временам сумма.

Мы вышли из гостиницы вместе, чуть ли не как два закадычных приятеля. Николай что-то пел и приплясывал по своему обыкновению, напоминая мне чем-то своего тезку, поэта-фронтовика, долго гноившего меня в литературных закоулках. Сели в такси и через полчаса оказались на окраине города. Машина остановилась. Улица настолько круто взмывала вверх, что водитель, знавший из замызганной бумажки необходимый адрес, не решился на штурм холма; кстати, асфальтовая дорога давно закончилась, мы доехали по грунтовой, присыпанной редким гравием. Расплатившись, я вылез за Николаем и пошел за ним, без конца внутренне чертыхаясь. Минут через десять мы отыскали нужное строение: старый двухэтажный барак, где на втором этаже обнаружилась и заветная дверь. Николай нажал кнопку. Дверь открылась, и на пороге возникла... дежурная по этажу, агромадная как три сложенных вместе женщины, на которую, проходя мимо, я не мог взирать без внутреннего содрогания и непонятного испуга.

- Здравствуй, Аннушка, - почти пропел мой спутник и как цветы протянул ей две бутылки коньяка, которые успел забрать у меня в пластиковом пакете перед нажатием на звонок. - Вот мы и пришли, как обещали.

- Проходите, гости дорогие, - в тон ему певуче произнесла бомбовидная Аннушка.

- Спасибо, милая, - опять вывел руладу Николай и, подпрыгнув, запечатлел поцелуй где-то под мышкой у хозяйки.

Мы вошли и очутились в небольшой двухкомнатной квартирке. Пролавировав между разнокалиберной мебели, мы оказались на кухне, где нас радушно приветствовала такая же женщина-бомбочка, только чуть-чуть размерами уступающая Аннушке.

- Маргарита, лучше просто Рита, - представилась она и выполнила нечто вроде пируэта или книксена.

Мы расселись вокруг стола, на который Аннушка водрузила коньяк. В центре стола находилась огромная кастрюля. Хозяйка сняла  крышку и там обнаружился сваренный аппетитный картофель. Аннушка разложила картофелины по нашим тарелкам, добавила по паре хорошо прожаренных котлет и уверенной дланью разлила коньяк по стаканам.

- Ну что ж, со свиданьицем, - пробасила она и не дожидаясь нашего ответного слова, влила в себя темно-бурую жидкость. Дернула плечами, провозгласила: "Хорошо пошло!" и села на свою табуретку. Рита придвинула ко мне робко свою коленку, размерами с добрый окорок и вежливо пригласила:

- Пейте, пейте и кушайте. Аннушка так вкусно готовит. Не стесняйтесь. У нас все запросто. А может вы стихи нам почитаете?

Я молча наклонил голову, выпил несколько глотков и принялся за котлеты. Они действительно были вкусными.

Покончив с едой, мы откинулись на воображаемые спинки воображаемых стульев. Коньяк был выпит. В основном прелестными дамами. Николай цедил коньяк каплями, стакан его был почти полон, лицо сияло необыкновенным блаженством. Котлеты и картофель перед ним на тарелке были нетронутыми. Он был в постоянном движении, быстрыми нежными движениями обласкивая монументальную Аннушку и осыпая ее воздушными поцелуями, что было забавно и даже не противно. Рита почти лежала на мне, зажатом между ее туловищем и стеной кухни. Мне пришлось в ответ на нескончаемые упрашивания читать свои переводы английских и американских классиков, что встретило поразительный восторг дам, и даже Николай благосклонно выслушал меня, не перебивая, как прежде.

Внезапно Аннушка глянула на часы-ходики, безмятежно отщелкивающие маятником неумолимое время, и ахнула:

- Ну все, наше время истекло. Сейчас сын заявится. Если он вас увидит, то меня убьет. Пора, дорогие друзья, выметаться.

Мало что понимающие гости, в том числе и я, грешный, быстро подхватились и, оставив неубранным стол, гуськом потянулись в коридор, а затем и вообще убрались из барака.

- Ой, как хорошо на улице! Весна, одно слово! - мечтательно произнесла Аннушка, заламывая руки над головой и, сцепив пальцы, несколько раз поклонилась в стороны, словно занимаясь физкультурной разминкой. Николай прильнул к ее туловищу на уровне бедер и, как котенок, поглаживая ручонками-лапками бугристую плоть, щедро выпиравшую сквозь ситцевое платье, устремился за великовозрастной прелестницей внутрь тенистого, пугающего неизвестностью парка. Мы с Ритой последовали за сладкой парочкой. Мне ничего не хотелось, кроме того, чтобы вернуться в номер и завалиться спать. Впрочем, коньяк, конечно, начал оказывать возбуждающее действие, и в сумерках Рита казалась уже не такой громоздкой, а вполне аппетитной бабенкой, озорно посверкивающей глазками, когда в них попадал лунный свет, цедящийся между вершин деревьев.

Круглая полная луна, как мощный слепящий прожектор, неумолимо находила нас на всем пути следования. Мы спустились в ложбину. Под ногами что-то противно похрустывало и позвякивало.

- Ой, мне страшно! - взвизгнула Рита и похотливо прижалась ко мне сразу всеми горячими выпуклостями. Не скрою, это было даже приятно. Ее руки неожиданно ловко дернули "молнию" моих джинсов. Одновременно она опустилась на колени в прихотливой судороге и тут же дикий рев огласил окрестность. Я вздрогнул, подался назад, вырвался из разжавшихся рук Риты и тут же задернул "молнию".

Кричала, оказывается, сама Рита. Рев тут же перешел в мелкие всхлипывания. Она по-прежнему сидела на корточках, раскачиваясь с плачем из стороны в сторону.

Я пригляделся: из правой лодыжки отчетливо струилась кровь. Оказывается, вся ложбина была усеяна стеклянными осколками различного калибра от битой винной посуды, и один из них крупной изогнутой полосой торчал из лодыжки Риты, нижним концом касаясь земли.

Я наклонился, точным уверенным движением вырвал осколок и отбросил его в сторону. Кровь, кажется, побежала еще сильнее. Я достал носовой платок и обмотал ногу. Ткань быстро потемнела и стала влажной.

- Вставай, пошли отсюда, - приказал я безапелляционным тоном.

- Не могу. Мне больно, - прошептала мгновенно протрезвевшая Рита.

В это время к нам подошли Николай с Аннушкой.

- Ну что тут у вас? Уже любовью занимаетесь? - почти слаженным дуэтом пропели наши собутыльники.

- Первую медицинскую помощь оказываю, япона мать, - грубо ответил я. - Есть у вас, Аня, бинт или вата?

- Откуда? Только дома. Впрочем, погодите, - и с этими словами Аннушка сняла с шеи длинный газовый шарф. - Может быть, он подойдет?

Действительно, я обмотал шарфом поверх носового платка ногу, перетянув туго-натуго лодыжку и одновременно ступню. Рита уже оправилась от испуга, только сильная бледность, несмотря на плохое освещение, да крупные капли пота, блестевшие росой под луной, выдавали ее слабость. Она оперлась на Аннушку, с другой стороны ее подхватил Николай и мы все вместе заковыляли обратно. Около барака мы с Николаем виновато простились, хотя особой вины за случившееся лично я и не чувствовал. Рита и Аннушка скрылись в дверном проеме, а я и Николай благополучно спустились с холма, вскоре поймали "частника" и вернулись в гостиницу.

Как ни странно, Николай, как притих еще в парке, так и не выступал, словно я наконец показал свой истинный характер и, поранив Риту, запросто мог и его пришибить, если он будет мне по-прежнему надоедать. Я тоже молчал, уставший от пережитого волнения и злой из-за неожиданной растраты (тридцать пять рублей за коньяк и две "пятерки" на такси в оба конца сильно подорвали мой командировочный бюджет, хотя до этого я почти столько же сэкономил на еде, угощаясь во время гостевых разъездов).

Наутро Книга проснулся уже в обычном расположении духа и дурашливо заорал, подойдя к моей кровати:

- Вторая рота, подъем!

Но я так свирепо зыркнул на него глазами, что он сразу же успокоился и тихо приговаривая: "А что я? Я ничего. Я уже ушел", мгновенно испарился из номера. Он еще, впрочем, даст мне прикурить другим образом, но это уже другая история. Добавлю только, что по возвращении в столицу меня пригласили на работу в "Интеркнигу", вот тогда я и вспомнил диковинную фамилию своего недавнего соседа по гостиничному номеру и, увидев в этом совпадении перст Божий, дал немедленное согласие.

VI

В одно из воскресений мы все большим кругом снова родственно встретились у моего зятя: Вагант с женой, Маша с моей тещей, братья Аронсоны-старшие, а также Наташевич с женой-арфисткой и Корольков без жены-армянки (почему-то он никогда не брал ее с собой, может быть, стеснялся ее восточной полноты или заросших черными волосками щек или нравоучительно-бесцеремонного обращения великанши с супругом-карликом).

Все собравшиеся были не голодны, немножко пили, немножко ели, в общем, выдрючивались как хотели. Я, не обращая внимания на окружающих, выпил водочки и со смаком поел разносолов. Маша, правда, после принятых мною с удовольствием внутрь трехсот грамм Aqua vitae стала выразительно посматривать на меня (она сидела напротив) и наступать каблуком туфли мне на ступню, слава Богу, что была не на "шпильках". Что ж, пришлось снизить темп потребления водочки и прислушаться к общей застольной беседе.

Гости рассуждали о физиологии труда умственного и физического, какой из них предпочтительнее для человека, о том, полезна цивилизация или вредна, о сходстве людей и насекомых, в общем, нормальный застольный треп.

Сват, отец моего зятя, улыбаясь в седую бороду, вкусно, словно лакомясь, цитировал Николая Заболоцкого:

Жук ел траву. Жука клевала птица.

Хорек пил мозг из птичьей головы.

И страхом перекошенные лица

Передо мной вставали из травы.

Он доказывал, что борьба видов неизбежна, что и человека поглотит кто-то или что-то более сильное и прожорливое, например, компьютер.

Я немедленно бросился наперерез, пытаясь перехватить инициативу в разговоре. Я с момента первого знакомства не жаловал этого самодовольного, что, впрочем, было маской, внутренне давно распавшегося сластолюбца с манерами хорошо воспитанного лакея, копирующего давно умершего барина, например, "любэзная Мария Пэтровна, вы нэправильно готовитэ тэлятинку моэму сыну. Он привык эё потрэблять нэдожарэнной, тогда как вы всэгда эё почэму-то пэрэжариваэтэ. Бога ради, примитэ это к свэдэнию". И все это при том, что сын его вырос на раскладушке в коридоре и ел в детстве в лучшем случае макароны или картошку с кильками в томате.

Я вспомнил недавно перечитанного классика и стал пересказывать близко к тексту основные пассажи, тем более, что все равно никто ничего не помнил, ничто ничего не читал:

- Мы с вами ломимся в открытую дверь, господа. Животное в человеке, конечно, не умирало и не умерло, а воспитание только загнало инстинкты в подсознание, рождая новые неожиданные болезни. Прав Зигмунд Фрейд, искусство порабощения только видоизменяется, но не исчезает совсем. Меняется институт порабощения. Конечно, никто уже не порет на конюшне лакеев и крепостных, но рабству сегодня приданы еще более изощренные формы. Страшно другое, все научились находить для всего, в том числе и для рабства, удобное оправдание в каждом отдельном случае.  Нет, вы только вдумайтесь: по году, по полгода людям не выплачивается зарплата, а премьер и правительство пожимает плечами, разводит руками и обещает исправиться в следующем году, между прочим, потихоньку заранее убрав статью в уголовном кодексе об ответственности за подобные вопиющие факты. То есть нанятые обществом люди, в общем-то, хорошо образованные лакеи, нагло развалившись в тарантасе, требуют от нас везти их с большим комфортом. На неполученные нами деньги, на наши деньги, между прочим, покупают доллары, акции-хренакции, что угодно, потом перепродают, спекулируют и через год отдают нам в виде большой милости ставшую чуть ли не в десять раз меньше в результате инфляции нашу долю общественного богатства, положив себе в карман, хапнув чуть ли не в сто раз возросший в результате этих дурнопахнущих манипуляций капитал. Вот такие они умные и такие мы дураки.

Меня поддержал Вагант:

- Действительно, у нас мухи отдельно, а котлеты отдельно, то есть мухи - нам, а котлеты - властьимущим. Конечно, идеи идеями, но нельзя уходить в сторону от решения проблем. Неправ прежде всего сам народ, перепоручивший развязывание гордиева узла президенту, правительству или депутатам.

Аронсон-академик отвернулся в сторону и стал слушать свою дочь, которая, заразительно смеясь, рассказывала ему, как она после бани удирала на такси от привязавшегося к ней молодого красивого бандита, решившего ее похитить. С ней вообще всегда происходили бесконечные казусы с непременной эротической подкладкой. Вагант явно не справлялся с супружескими обязанностями и должен был за это пострадать, что ж, они через несколько месяцев и разошлись. А мой сват откровенно зевал, закрываясь салфеткой. Ему не дали дочитать стихи, поговорить о Мандельштаме, с вдовой которого дружила его незабвенная мать, а следовательно и он сам был причислен как бы к лику святых, ведь не забывайте, он тоже кропал стишочки-с.

Маша шепталась с дочерью. Зять курил за столом, уже не выходя на балкон. Корольков хитро следил сразу за всеми, намереваясь описать собравшихся в новом триллере "Змея в зеркале". Наташевич тоже молчал, чистя апельсин. Он ненавидел многословные разговоры с детства, в них приходилось уподобляться собеседнику, а молчание возвышало, наполняло сердце гордостью и иллюзией своей избранности. Его жена-арфистка была готова вставить реплику, но удобного случая так и не представилось.

Пора было уходить. Теща моя уже стояла в коридоре, переминаясь с ноги на ногу и сжимая зонтик в руках, что сразу мне напомнило мою мать. Я недавно получил от нее письмо, мы давно не виделись и не перезванивались, она на меня очень обиделась в последнюю встречу. Вот что она написала: "Живи, как знаешь и как хочешь. Ты окончательно разочаровал меня. Я столько сил и средств вложила в твое медицинское образование, я нанимала тебе преподавателей английского языка и биологии, а ты пренебрег моими советами, выбрал безалаберную жизнь литератора, а сейчас и этим не хочешь профессионально заниматься, служить на достойной должности. Скоро ты совсем опустишься, Маша тебя выгонит и правильно сделает, будешь бомжевать, нынче это модно. Знай только, что я лишаю тебя моего благословения".

Я бы мог ей ответить, что пытаюсь работать, но сегодня все рабочие места были ненадежны, особенно в сфере культуры. Помимо редакции "Визави" я работал менеджером по маркетингу в РИК "Тинктура", в котором издавались медицинские справочники и пособия для студентов, а также всевозможные брошюры по самолечению (уринотерапии, копрофагии и прочих экзотических методах, которые приходили в голову одержимым людям). Мать не могла и не хотела понять, что настоящей моей жизнью были хождения по букинистическим магазинам, число которых неуклонно снижалось, но для этого тоже нужны были деньги, которых не платило государство, правительство и все мелкие начальники, которые под шумок воровали последние крохи.

VII

Лето выдалось жаркое и поэтому однообразное: приходилось бесконечно покупать сумками пиво, минеральную воду, кока-колу и пить-пить-пить до полного беспамятства и остекленения глаз. Лето с размаху, без переходного момента оборотилось в грязную, морщинистую, темную старуху-осень. Неожиданно наступила безработица. Денег не было у всех: у торговцев, у производителей, у банкиров, у мошенников. Башлачев не подписал с редакцией "Визави" обещанного контракта и журнал закрылся. В РИК "Тинктура" генеральным директором неожиданно стал лысоголовый распространитель по кличке "Карлос", имевший волосатую лапу в комитете, и сразу же уволил по сокращению кадров весь издательский аппарат за исключением секретарши Оксаны, своей многолетней любовницы.

У меня всегда было немало способов зарабатывать на жизнь. В юности я был грузчиком, нередко разгружал вагоны на товарной станции, выгружал кирпичи, тес, цемент, что угодно, за ночь удавалось заработать от десяти до двадцати пяти рублей. Я работал фельдшером, а потом врачом "скорой помощи". Еще студентом я писал для газет и для радио, переводил с английского, а по подстрочнику с любого мыслимого и немыслимого наречия. Я был художником афиш для кинотеатра, офеней и антикварным "стрелком", учителем пения и фотокорреспондентом. Я трудился сезонным рабочим в совхозе и судебным дознавателем, служил в армии и директором малого предприятия и вот сейчас впервые был безработным.

Идти на биржу труда было бессмысленно. Моя зарплата в РИК "Тинктура" была меньше суммы единого месячного проездного билета. Лично я там работал за идею, которая, к сожалению, так и не воплотилась. Мои коллеги сдавали помещения в субаренду и присваивали себе полученную таким способом валюту. Со мной они не делились. "Карлос", уволив всех, заполучил себе все доходы. Секретарше он удвоил оклад, пытаясь таким образом удвоить ее усилия для поднятия своего стареющего тонуса. Странные все-таки существа люди! Они считают почему-то, что комфорт должен быть для всех. А так не бывает. Комфорт только тогда подлинный комфорт, когда он резко индивидуален и единичен, как пошитый на заказ костюм от модного портного.

Большевики отменили буржуазный комфорт, даже вожди жили первоначально по-спартански. Тюремные камеры тем более не были при советской власти комфортабельными. Но пришли "новые русские" и буржуазный комфорт вернулся на круги своя. Женщины "новых русских" получили биде, а сами они - отличные западные автомашины, крепко сбитых охранников, отличную западную еду, сигареты, алкоголь. "Новые русские" быстро купили себе представителей "второй древнейшей", продажных журналистов, которые выдумали замечательный новый буржуазный мир, новых чудо-банкиров, новых романтических бандитов, новых валютных проституток-нимфеток, новых серьезных (несмотря на поросячье чмоканье) лидеров новых партий со старыми названиями, на самом деле это был заурядный плагиат прежнего хорошо забытого старого буржуазного мира.

Хорошо законспирированное животное в каждом отдельно взятом "новом русском" проснулось после семидесятилетней спячки и повело покрасневшими глазками вурдалака. Пустой после семидесяти лет воздержания желудок потребовал пищи. Свежей молодой крови.

Я позвонил Ивану Черпакову, который служил после "Визави" сразу в двух органах: "Новом журнале" и газетке "Новое время".

- Какие новости, Ваня?

- Новостей много. Хорошо, что позвонил. Подходи ко мне сегодня же после обеда в редакцию. Знаешь где она?

- Где?

- Рядом со "Старым миром", прямо напротив нашего безвременно почившего в бозе "Визави". Пропуск я тебе закажу. Будем вместе издавать журнал "Третий Рим". Переиздашь там все, что захочешь. Ты, кстати, подумай и принеси на выбор материалы, если сможешь.

В урочный час я пришел в редакцию, нашел на третьем этаже в комнатке-шкафу Ивана, который похудел, оброс рыжеватой бородой и усами, которые переплетаясь с длинными вьющимися волосами сделали его похожим на Христа, и мы отправились через бульвар в одноименный благотворительный фонд, возжелавший выпускать новое иллюстрированное издание. Во дворе бывшего столичного доходного дома мы нашли флигель, вошли в лифт и на четвертом этаже обнаружили две бронированных двери, на одной из которых сияла золотом табличка "Третий Рим". Позвонили. Дверь распахнулась. Нас встретил тщедушный подросток с раскосыми глазами, одетый в замызганную куртку. Выслушав к кому мы, он указал направление. Судя по всему когда-то здесь находилась огромная коммунальная квартира.

Мы с Иваном прошли пустыми коридорами через анфиладу комнат и в тупике обнаружили группку людей, сгрудившихся вокруг единственного письменного стола, на единственном стуле сидел похожий на сосульку человек с длинным красным носом, с огромной копной волос, в зимней куртке. В комнате было холоднее, нежели на улице. Среди группы я узнал нашего со-редактора "Визави" по Петербургу Алексея Белова, поэта и журналиста. Мы приязненно пожали руки, чуть ли не обнялись. Встречей заправляла невысокая полнотелая казашка Турсынхан Жамишева, попросившая называть ее запросто Тусей.

Чуть-чуть поговорили о задачах журнала, каждый изложил свое понимание содержания первого номера, при этом как-то определилась должностная иерархия собравшихся. Туся оставила за собой функции издателя и пообещала златые горы и реки, полные вина буквально завтра же. Главный редактор Антон Черепков был мне неизвестен, хотя я довольно прилично знал круг толковых журналистов. Иван и Алексей взяли себе места заместителей главного, мне была предложена должность ответственного секретаря, от которой я вежливо отказался, решив назваться завотделом публикаций. Как потом оказалось зря. Я потерял и в окладе, и в темпе, во влиянии на внутриредакционную обстановку, итог которой, к сожалению, был предопределен нашим безжалостным временем авантюристов и обманщиков.

VIII

Простые удовольствия - последнее прибежище сложных натур. Что остается бедным москвичам, изнемогающим от обилия информации? Конечно, идти в магазины, только вот испортить себе настроение во время этих походов, что плюнуть. Я решил с утра заняться домашними делами, совершенно не думая, что придется не однажды ступить в человеческий навоз. Сначала мне нахамила пожилая кассирша в хлебном магазине в 6-м квартале, куда вообще-то захаживал чрезвычайно редко из-за значительной удаленности от местопроживания. Поди ж ты, Божий одуванчик, в чем душа теплится, только о душе и думать, а откуда что взялось, орала как под ножом...

Затем я зашел в соседний с бакалеей магазин "Дары леса и моря" и добрых пятнадцать минут бессмысленно околачивался возле мясного прилавка. Когда мне надоело ждать, я еще минут пять колотил безуспешно костяшками пальцев правой руки по оцинкованному прилавку и витрине, потом видя бесполезность занятия, подал голос, чуть ли не трубный глас, на который откликнулась продавщица, радостно болтающая с подружкой у прилавка напротив.

- Вам что надо: рыбу или мясо?

- Мясо, конечно.

- Тогда я вам не помощница. Сейчас за мясником пошлем кого-нибудь. Подождите чуток.

Наконец появился темноглазый и темноволосый молодой мужчина, одетый в истерзанный бело-серый халат, принявший внутрь настолько изрядно, что при каждом шаге его покачивало, как на палубе судна, попавшего в шторм.

"Эк тебя, милок, угораздило", - подумал я, но воздержался от устной оценки, вежливо попросив завесить кусок свинины. Назюзюкавшийся продавец безуспешно водил рукой в холодильнике, пытаясь ухватить один из трех кусков, облюбованный мною. С шестой или седьмой попытки ему это удалось и он торжественно плюхнул оковалок на весы. После того, как чаши весов уравновесились и стрелка замерла на определенном делении, он косноязычно огласил вес, отстоящий от подлинного на сто пятьдесят грамм, и пустился со мной в нескончаемые пререкания, поскольку я с цифрой веса не согласился. Пререкания закончились только тогда, когда я вызвал его из-за прилавка и заставил посмотреть на шкалу весов с противоположной, моей стороны.

"Извини, мужик", - выдавил из себя продавец и даже вроде как протрезвел.

Он зашел, покачиваясь умереннее, назад за прилавок и долго что-то вычислял на своем калькуляторе. Не что-то, конечно, а сумму, которую следовало мне заплатить за свинину, которая нравилась мне все меньше и меньше. В конце концов он обсчитал меня на три с лишним тысячи. Беда моя, до сих пор хорошо умножаю в уме! И так трудно соглашаться с обманщиками. Я назвал настоящую сумму, тут у моего "визави" перегорел не только калькулятор, но наверное, и мозги. Пришлось с долей юмора пригласить соседнюю "рыбную" бабку помочь "мясному" напарнику посчитать требуемые для расчета "бабки". Она нехотя подошла и обсчитала меня уже только на тысячу шестьсот рублей. Терпение мое лопнуло. В это же мгновение и чернолицый продавец, бросавший по моему адресу невразумительные проклятия, подтянулся и пообещал познакомить меня со "своими" ребятами, которые только этого и ждут в подсобке, показав мне традиционный "мужской" жест, обрубая правый свой локоть левой кистью. "Я твою маму кунем!" - кричал он, думая, что я не понимаю "кавказский" язык.

Подумал я немного, плюнул мысленно на обветренный залежавшийся на витрине кусок мяса и пошел себе восвояси, с опаской оглядываясь по дороге. "Свои" ребята вполне могли догнать и навести шухеру, попутно незаметно проломив голову незадачливому покупателю.

Что ж, жизнь все-таки продолжалась, и я поехал на свою новую службу, на бесстольно-бесстульное рабочее место. Тусовка была в полном разгаре. Турсынхан, облаченная в блестящее золотом парчовое платье, раздавала должности окончательно и сурово резала каждому предполагаемый оклад. Главный редактор вместо полутора кусков должен был получать всего-навсего восемьсот "баксов", замы - по шестьсот, а мне вообще положили триста. Я глубоко задумался о человеческой несправедливости, но так как не люблю выступать по мелочам, "проглотил" обиду.

Через какое-то время Турсынхан подошла ко мне и на голубом глазу попросила взаймы на день триста тысяч, конечно, "деревянными". "Или больше, сколько сможешь", - попросила она, сладко облизнувшись при этом. Я подумал: "Начальница! Как не выручить, тем более всего на один день", и дал пятьсот тысяч, деньги у меня, как на грех, тогда были. Как потом оказалось, этот благородный поступок был грубейшей ошибкой. Заняв у меня на день, "новая" казашка отдала мне долг только через полтора месяца вместе с обещанным так же мгновенно авансом. Хорошо вообще, что отдала. За полтора месяца я не только подготовил по меньшей мере три возможных номера журнала, но и оказался накрепко привязан к неожиданной службе, ожидая возвращения своих кровных пятисот тысяч рублей, которых каждый прошедший день не хватало все больше и больше. Косоглазая бестия сумела попутно занять деньги буквально у всех сотрудников, включая наборщицу и набранных на днях охранников, круглосуточно дежуривших в помещении фонда. То есть у каждого поступающего на работу она занимала деньги, устроив свою собственную "пирамиду" не хуже Мавроди. Действо это сопровождалось ссылкой на "друганов" Плужкова и Замцева, вплоть чуть ли не до Бучайса и Мельцина, которые все с ней корешились и были озабочены финансовым положением будущего журнала, отстегивая сумасшедшие деньги на "Третий Рим".

Под сурдинку Турсынхан сдала в субаренду половину площади странной фирме "Разноимпорт", тут она закучерявилась, перестала "стрелять" сигареты и деньги, стала появляться на работе поддатой и обставила свою половину столами, стульями, всевозможной оргтехникой, телефонами "Панасоник" на каждый стол, телевизорами и прочей дорогостоящей аппаратурой, включая компьютеры. На одном из них наборщица Надя "набивала" тексты будущего первого номера. Именно наборщице Туся и начала платить раньше всех, но зато потом задержка зарплаты вынудила Надю и уйти раньше всех. Счастливая, она на два месяца раньше нас скинула "татаро-монгольское иго" хитроумной президенши благотворительного (в первую очередь для самой себя и близких) фонда.   Надо заметить, что слово "президент" после нового печального опыта службы в редакции "Третьего Рима" стало у меня еще прочнее ассоциироваться со словом "пиздец" и с понятием "главарь мафии".

В конце ноября мы получили наконец свой аванс в размере месячного оговоренного оклада, а я еще и деньги, данные Тусе взаймы. Как потом оказалось, это были первые и последние полученные нами за работу деньги. Президент благотворительного фонда, подруга мэра и вице-мэра, просто крала безнаказанно все, что плохо лежит. Какое время, такие и герои! Она и журнал-то придумала лишь для того, чтобы получать деньги за косвенную рекламу предприятий и фирм, складывать ее десятками тысяч долларов в свой безразмерный карман и каждый раз оправдывать задержку выхода первого номера журнала уходом очередных "плохих" журналистов, которые ее бесконечно обманывают и ничего не делают за "бешеную" зарплату.

Я уволился в конце февраля, высказав наконец косоглазой проходимке все, что я о ней думаю. Она молча слушала, краснела, бледнела, но ей ссы в ее лицемерные гляделки, все одно - Божья роса. А через месяц она как ни в чем ни бывало позвонила мне и удивленно спросила, что это я не хожу на работу. Требование мое сначала заплатить пару тысяч "зеленых" за проделанную работу она просто пропустила мимо ушей.

Сынок был ей под стать, у него было "пушкинское" имя Фарлаф. Однажды вечером он гонял свою пьяную мать по кабинетам, безжалостно избивая и что-то бормоча по-казахски. Случайно оказавшийся автор-армянин и мы с Антоном едва отбили потерявшую человеческий облик женщину и оставили ее под защитой дежурившего охранника. Ее благодарность выразилась в том, что она на следующий же день уволила всю охрану, не заплатив ребятам за два месяца работы. Около двери на пульте стали сидеть ее родная сестра и зять, жившие в Акмолинске и перебравшиеся в столицу под теплое крыло возвысившейся родни.

Ей-богу, срочно требовался киллер, но мы, журналисты, конечно были законопослушными гражданами, к тому же безденежными, поэтому эта сволочь и сегодня президент благотворительного фонда и тоже как бы символ новой России.

IX

Когда жизнь идет наперекосяк, обломы следуют один за другим. Теща моя уехала на весь май в санаторий, и я с нескрываемой радостью перебрался в свой бывший кабинет, перебрал книги и рукописи, лежащие на полу в человеческий рост, поставил электромашинку и за две недели отбарабанил новый романчик из жизни Владимира Гордина, вклеив туда готическую мелодраму, валявшуюся у меня двадцать восемь лет, между прочим, мифическое для меня число, так же, как впрочем 3, 7, 19, 33, 37 и 84. Цыганка Зара нагадала мне, что проживу я  восемьдесят четыре года, буду невероятно богат и счастлив, только последние пять лет буду сильно болеть и умирать на берегу океана. Вот так и живу: жду невероятного богатства и счастья уже пятьдесят два года. Впрочем, вру, счастлив все-таки бывал и не единожды.

Окончив "Шутку Приапа", я взялся, не покладая рук, за четвертую прозу, которая сначала имела условное название "Личная вечность", а потом стала называться "Ключ, или Личная вечность". Хрен редьки не слаще. Написав четвертую часть намеченного объема, я утомился, мне надоело перепечатывать абсурдистские диалоги, составляющие ровно половину предполагаемого романчика.

И тут сломался дверной замок. Один из двух имеющихся и по сути основной. Я попытался починить его, разобрал забарахлившую "личинку" замка и убедился в своей неспособности: повыскакивали и разлетелись в стороны различные мелкие пружинки, бронзовые втулки, регулируемые нарезкой ключа. Чуть ли не неделю я искал новый замок, купил несколько разных моделей, сначала пытаясь заменить только "личинку". Не удалось. Наконец, попался замок почти один в один старому. Около часа я "врезал" его, орудуя молотком, стамеской и отверткой. Когда все получилось как надо, испытал истинный кайф: есть еще во мне мужская способность к рукомеслу!

К замку прилагались всего три ключа, и когда из санатория вернулась теща, я попросил ее сходить в мастерскую и изготовить четвертый (запасной) ключ. Для дочери, которая давно жила отдельно. И вот старушка с утра сбродила к мастеру, принесла новый ключ, но когда я стал его испытывать, он немилосердно заедал и не всегда срабатывал. Я предложил теще взять себе настоящий ключ, а новодел отдать дочери. Если она и будет им пользоваться, то произойдет это нескоро и эпизодически.

Теща что-то пробурчала и вновь отправилась в мастерскую, вернувшись через час. Я снова опробовал ключ, он проворачивался увереннее, но все равно мог испортить замок при пользовании, о чем я и сказал старушке. Снова посоветовал пользоваться подлинным ключом, а не вновь изготовленным. Упрямая, как баран, старуха закатила мне сущую истерику, напомнив о всех своих подлинных и мнимых заслугах передо мной на протяжении последних тридцати лет, упорно не желая считаться ни с какими моими разумными доводами. Смысл ее речей сводился к одному: не покорюсь! Что хочу, то и ворочу. Типичный Овен, хотя ее дочь, а моя жена всю жизнь считала ее по зодиаку Рыбой.

Не буду притворяться и оправдываться, я тоже сорвался и наговорил много лишнего. Оставалось сейчас мне только ждать Машу, которая единственная могла внять голосу разума и навести порядок. К тому же теща в мое отсутствие могла, ябедничая, исказить факты.

Маша пришла во второй половине дня, веселая, с цветами, но мгновенно погрустнела, услышав от меня мою версию произошедшего. Потом теща наедине изложила ей свою историю с ключом и разборка началась.

Я выслушал немало справедливого, только чересчур сконцентрированного во времени, в свою очередь завелся и как ни сжимал зубы, как ни катал желваки, все равно схватился с Машей всерьез.

Закончилось тем, что жена мне заявила:

- Я много терпела. Сперва потому что любила тебя и не могла представить себе другой жизни. Потом потому что не хотела оставить дочь без отца, а она любила своего "пунсика" и просила меня не разводиться. Сейчас у дочери своя семья, ты ей уже не нужен и я могу собой вполне распоряжаться. Вот что, дорогой, давай присядем и все спокойно обсудим.

- Что обсудим?

- Наш разъезд. Я устала терпеть твои шизофренические выходки. То ты тридцать лет назад вполне мог выяснять во время игры в шахматы отношения с десятилетним партнером, сегодня ты сцепился с девяностолетней старухой. Ну, положим, она действительно не права, даже выжила из ума, но ей девяносто лет и она тебе немало служила в свое время. Мог бы и уступить.

Тут она прервалась, сходила к теще в комнату и принесла мне ключ, из-за которого весь сыр-бор разгорелся.

- Вот, возьми. Дочери он уже не пригодится. Я давно все решила. Мне предложили поехать завучем в школу при посольстве в Париже, условие одно - я должна быть свободной в семейном отношении. Что ж, мы с тобой быстро расходимся и начинаем новую жизнь. Ты еще мужик видный, к тебе постоянно очередь стоит, по твоим намекам, вот и найдешь себе более преданную жену, которая как Анна Григорьевна Сниткина будет перепечатывать тебе рукописи, держать корректуру, сдувать пылинки с твоих плеч и терпеть твое хамство и безумие. А с меня, хватит, уволь...

- Но как же так? Из-за такое ерунды и расходиться? Маша, это уже нелепо. Мы же любим друг друга.

- Кто тебе сказал такую глупость?

- Я в этом совершенно уверен.

- И между прочим сильно ошибаешься. Любовь, дружочек, заканчивается с первым абортом. Я хорошо помню, как ты меня провожал и встречал. А может тебе напомнить? У тебя же избирательная писательская память! Но только на то, что лично тебя волнует, не так ли? Нет уж, с меня хватит.

- Маша, подожди. Не надо так расстраиваться из-за какой-то ерунды.

- Да, для тебя все ерунда! И я, и моя дочь, и моя мать, которая тебя поила-кормила пять лет и многим из-за нас пожертвовала.

- ?

- Да-да, не смотри такими глазами. И не делай вид, что ты ничего не понимаешь. Значит так, дорогой. Мы очень быстро разводимся, ты переезжаешь в квартиру моей матери, а эта остается дочери и матери. Тебе было бы слишком жирно одному жить в трехкомнатных хоромах, купленных, кстати, моим отцом. А я уезжаю в Париж. Не все коту масленица, будет ему и судный день. Не все тебе кататься в круизы и командировки с блондинками.

- С какими блондинками?

- Сам прекрасно знаешь, с какими! И не придирайся к словам. Я приняла решение и оно бесповоротно.

- Ну ты даешь. Из-за дурацкого ключа столько бури в стакане воды.

- Бури и происходят по пустяковым причинам. Классику лучше надо читать. "Леди Макбет Мценского уезда" помнишь?

- Маша!

- Убери руки! И не прикасайся ко мне, а то ударю. Отойди.

Такой и подобный такому же разговор длился не менее трех-четырех часов, пока мы оба не выбились из сил и не стали смотреть программу "Время". Вернее смотрел я, а Маша ходила туда-сюда и собирала чемоданы. Однако она оставила их незакрытыми, легла на тахту, выбросив мне перед этим подушку и одеяло - мол, спи в большой комнате. Так прошел еще один день. Правильно говорится, между прочим, лучше ногой запнуться, чем языком.

Х

Природа очень точно чувствует человека: когда  у него хорошо на душе и кругом солнечно и покойно, а стоит только впасть в отчаяние или хандру, так тут же пойдет дождь без перерыва.

Наутро было холодно и пасмурно, несмотря на последние дни весны. Листва деревьев, брызнув поначалу зеленью, скукожилась и потемнела. Дождь лил без перерыва, меняясь только в скорости и объеме. Бездомные собаки не валялись кренделями, а быстро-быстро пробегали, опустив хвосты и роняя с шерсти грязные брызги.

Жена собиралась, было, снять дачу в Переделкино, через дом от своей подруги, супруги пожилого известного поэта, но новые события прочно перечеркнули прежние замыслы.

В Подмосковье велись, несмотря на непогодицу, интенсивные сельхозработы. Люди уже давно не надеялись на государство и правительство, они опять как в войну засаживали картошкой все пустыри и овраги, растили лук и редиску, петрушку и укроп. Для себя и на продажу. У нас не было ни дачи (только у детей и та - чужая, аронсоновская), ни участка (у жены были угодья в Шеховском районе, пожалованные за большие когда-то деньги Травкиным, но доехать туда было дороже дорогого и потом занимало только в один конец часа четыре). Я вообще категорически терпеть не мог ковыряться в земле, гены сказывались или то, что любые сельхозработы осточертели мне еще в детстве, когда жил с родителями и был вынужден заниматься садом и огородом из года в год, изо дня в день. Клубника, крыжовник, черная и красная смородина требовали значительного ухода, а сбор ягод в пору очередного урожая вообще превращался в повинность.

Что ж, сегодня я был свободен и от повинностей, и от обязанностей. Меня ждала холодная абсолютная свобода одинокого человека. Хочешь - пей с утра водку и целый день свободен, хочешь - трахайся до опупения, превращая ночь в день! А хочешь - читай умные книги и пытайся им соответствовать. Но такая свобода тоже не радовала,  получалось, что счастье мое проистекало не изнутри меня, не из никуда, а за счет... За счет попранного счастья и попранной свободы близких, хотя моя неподвластная никаким упрекам Маша и выбрала совершенно свободно свою новую отдельную стезю.

И что это я со своей ненасытной любовью, со своей черной хандрой, со своей удобной только для меня справедливостью, если повсюду нарушается гармония целого, рушится экология, текут полюса, ширятся озоновые дыры над головами и смертельные лучи беспрепятственно проникают в жилища, нарушается баланс добра и зла, грядет неумолимый Армагеддон, а все потому, что частица моего зла перевесила черную чашу всемирных весов! Надо было собраться с силами и если не выправить положение дел, то смиренно нести свой крест. Mea culpa!

Слава Богу, что не надо было ехать в редакцию журнала "Третий Рим", с которой я распростился три месяца тому назад. Я не мог без содрогания вспоминать, как пришлось практически взять на себя обязанности главного редактора. Иван Черпаков тогда закрутился на двух других своих службах, где хотя бы регулярно платили, и неожиданно для меня затаил плохо скрываемую обиду дрянного мальчишки. Мне ведь пришлось, находя необходимые компромиссы с малограмотной издательницей и спасая журнал, подводя его к выпуску, поддержать снятие ряда материалов, подготовленных Иваном. Будучи дико закомплексованным, он и до этого неоднократно срывался по пустякам, то придирался к набранным мною театральным анекдотам, то нарочито терял материалы из жизни космонавтов, мною заказанные. Главный редактор Антон Черепков был давно отстранен страдающей от застарелого похмелья Турсынхан якобы за беспробудное пьянство и разжалован в корректоры.

Денег авантюристка так и не заплатила, каждый раз обещая осчастливить завтра или послезавтра, которое никогда не наступало. Изворотливая падла, однако. Особенно, если совершенно точно знать, что она только что положила в карман шесть тысяч баксов от бывшей кондитерской фабрики Эйнем и несколько тысчонок от швейного концерна "Землячка". Под "баксы" она потребовала от нас взять интервью у руководителей предприятий, причем они были переписаны дважды и трижды, но все-таки наш воз был ни тпру ни ну ни кукареку, короче говоря, не трогался с места.

Повторяя сам себе историю последних дней службы, историю взаимоотношений с воровливой президентшей благотворительного фонда "Третий Рим", я старался отвлечься от неприятного разговора с Машей, надеясь, что все еще обойдется и она никуда не уедет.

Нынешний мой маршрут лежал в РИК "Тинктура", где находилась моя трудовая книжка и где я "доводил до ума" некоторые свои издательские идеи. По дороге в издательство я встретился с бывшим коллегой по "Интеркниге", художником Ластиковым, давним моим должником, державшем у себя несколько лет оплаченные мною фоторепродукции и негативы графических работ Аристида Майоля, которыми я хотел, было, проиллюстрировать новое миниатюрное издание "Дафниса и Хлои" Лонга. Подбил меня на эту издательскую авантюру литератор Наташевич, добрый знакомый моей провинциальной юности, можно сказать, даже друг. Он об ту пору сумел выполучить аж несколько грантов у Сороса, в фонде Конрада Аденауэра и в Российском гуманитарном фонде, часть валюты отдал в банк "крутить" под проценты, а часть решил вложить в крутой издательский проект, который помогала ему готовить одна из его многочисленных редакторских "подружек". Я неожиданно для себя подарил ему идею и подписался на подготовку оригинал-макета под мифические прибыли после реализации. Художник Ластиков активно сотрудничал с нами, сделал художественное оформление и макет, но Наташевич в самый ответственный  момент сдрейфил, сказал, что денег нет, предложил по-товарищески "скинуться", не встретил взаимопонимания и под расчет заплатил художнику вместо полутора тысяч долларов всего пятнадцать. Жалких 15 "гринов". Когда я начал (после частых ночных звонков поддатого художника, упрекавшего меня в неаккуратности моих друзей) "нажимать" на Наташевича, он с подкупающей несмотря ни на что простотой и наивностью заявил, что денег у него действительно на разную ерунду нет, потом он считает, что и платить вообще нечего, а если, мол, я такой сочувствующий, то могу и сам доплатить недостающее, как полноправный и полномочный партнер. Тогда я заткнулся и год-два злился на своекорыстного Наташевича, но потом махнул рукой и возобновил дружеские отношения.

Старый, седой, основательно битый жизнью человек по фамилии Ластиков был мною приведен к генеральному директору РИК "Тинктура", яйцеголовому тирану по кличке "Карлос". Он внимательно ознакомился с работами художника, пообещал с ним непременно связаться при первой же настоятельной необходимости и неожиданно стал отчитывать меня за нерегулярную явку на работу.

Меня в ответ точно прорвало и я высказал "Карлосу" все, что думал об его тактике и стратегии издателя-террориста и потребовал незамедлительного расчета, выплаты задержанных на год денег и только после этого удовлетворения начальственных претензий.

"Карлос" воспринял наш разговор на редкость спокойно, почти бесстрастно, пообещал найти деньги и немедленно связаться со мной, но уверен, это были только слова. Все они одним мирром мазаны, что стервы наподобие Турсынхан, что мерзавцы навроде "Карлоса", им любая влага в глаза - Божья роса! Утрутся и с капиталистически-коммунистической улыбкой пойдут дальше. Через трупы, через пожарища, через что угодно...

У меня был только один выход для немедленного получения денег - продажа моих бесценных книжных сокровищ. И тридцать лет тому назад это было спасением: собрать сумку редких антикварных изданий, сдать их в скупку за полцены и свести на время концы с концами. Сегодня такой финт выполнить было сложнее, чтобы купили в "твердый счет" даже самые расчудесные книги, надо было быть "своим" или "делиться". У испытанных закаленных книжных "стрелков" были свои отработанные приемы и способы общения с магазинными служителями, роли в обоюдовыгодном сотрудничестве были четко расписаны, в чем-чем, а в товарно-денежных отношениях всегда была ясность. К сожалению, я и тут был не у дел, но мне все-таки повезло. Было начало месяца, я успел съездить домой и вернуться на Новый Арбат с полным кейсом и сумкой, туго набитой антиквариатом. Соизволили принять у меня только пять-шесть книг, но цены в сегодняшнем исчислении были высокими, и я получил около полумиллиона "деревянными". Несколько дней жизни было обеспечено. Что ж, терпенье и иглой выроет колодец.

XI

Вернувшись домой уже с сумкой, полной продуктов (овощи, пельмени, колбаса, водка), я обнаружил в гостиной мать. Зонтик она оставила в прихожей, сидела на диване и как ни в чем ни бывало смотрела по телевизору передачу "Я сама", терпеливо дожидаясь моего появления.

- Ну, здравствуй, сынок! Небось не ждал? Совсем забыл обо мне, - прошелестела она сухими ненапомаженными губами и потянулась ко мне с неожиданным поцелуем.

Я послушно подставил щеку и неумело погладил ее по сухонькой полусогбенной спине.

- Как ты, мама?

- Сам видишь. Плохая совсем я стала, Миша. Новой зимы, скорее всего, не переживу. Вот думаю, надо к одному берегу прибиваться, наверное, поеду к дочери с зятем доживать. Они там хотят мне квартиру купить по соседству, а когда внучок женится и отселится, то меня к себе возьмут. Ну да это долгая песня. А пока надо продать мою квартиру, мебель, практически все. Мне уже ничего не нужно и потом везти тяжело. От наследства моего ты сам отказался, но я все-таки хочу тебе помочь, хотя бы костюм купить напоследок.

- Да есть у меня костюм и не один. Джинсов три штуки.

- Неправда. Ты из всего уже брюхом вырос. Не знаю, как питаешься, но не похудел. Тебе же надо на работу устраиваться. А сейчас, как и всегда, впрочем, встречают по одежке. Никто тебя на приличную должность в таком виде, как ты сейчас передо мной, не возьмет. И не отмахивайся, пожалуйста. Послушай мать, она худого не скажет. Да-да. Я знаю, что говорю. Но денег я тебе не дам и не проси, все равно пропьешь или на книги истратишь. Завтра поедем вместе и подберем подходящую пару или "тройку", ты жилетку еще не отвык носить?

- Да нет, только не надо мне ничего.

- Не будем пререкаться. Может, последний раз видимся.

Я притих. Возражать против очевидного было бессмысленно. Вообще перед ликом Костлявой как-то замирают слова на языке. Конечно, я мог бы снова говорить о несправедливости общественного устройства, о спившемся президенте, воровливых чиновниках, безжалостных "новых русских" или "новых казахах", но, увидев старую больную женщину, давшую мне жизнь в самом конце страшной войны, по-своему желавшую мне счастья и пытавшуюся направить меня на путь истинный, принял единственно верное решение: молчать и не усугублять.

Теща сидела в своей комнате, как сыч, истово смотрела телевизор, ослепленная шумом и блеском виртуальной реальности. А Маши дома не было, она моталась по столице, устраивая последние дела, готовясь к отъезду во Францию.

XII

Мое терпение не прошло даром. Купленный матерью костюм принес мне долгожданную удачу. Меня приняли на работу в педагогический колледж № 13 преподавателем литературы, не скрою, по протекции моей бывшей жены, и я сейчас регулярно веду факультативные занятия, соловьем заливаюсь, рассказывая о поэтах и прозаиках моего любимого "серебряного" века и также регулярно получаю около миллиона рублей. На книги этого чрезвычайно мало, но на жизнь с грехом пополам хватает. Да и кому сегодня хватает на жизнь?

Маша сейчас за границей, в Париже. Недавно дочь с зятем ее навещали, сказывали, она необычайно похорошела. По отдельным плохо скрываемым намекам я понял, что она собирается замуж. Новый ее избранник, француз, служит аудитором в банке и владеет помимо шикарной квартиры на площади Этуаль наследственным замком в местечке Батон-Руж.

Наша давняя встреча, наше супружество оказались только эпизодом в жизни этой замечательной, необыкновенно живой, щедро одаренной чувствами женщины. Что ж, и я как извозчик подвез ее от одного увлечения к другому, более выгодному и красивому, как выразился по такому же поводу любимый классик, к сожалению, эпизод этот явно затянулся. На тридцать лет, между прочим.

Моя давняя мечта, моя единственная настоящая любовь уехала далеко, она не может меня сейчас слышать, но я все равно кричу ей через мили, километры и версты, через тысячи лье:

- Моя милая Маша, я все понял, пусть поздно, но я исправился, пожалуйста, вернись ко мне. Не будет больше дурацких споров о преимуществе физического труда перед умственным или наоборот, о приоритете чувств перед разумом, о животном, скрывающемся под личиной каждого человека, стоит лишь поскрести его наманикюренным ноготком.

Маша, я хочу говорить с тобой о цветах и звездах, о море и лунной дорожке, на которой когда-то нам так легко было договориться плыть в невесомости.

Маша, наша дочь и зять иногда со мной видятся, видимо, по твоей же просьбе, я ведь понимаю, что вряд ли их может интересовать судьба неудачника. Кстати, зять купил новую машину и если бы не карты, в которые он все чаще играет с друзьями ночи напролет, он был бы примером добродетельного поведения.

И только город не изменился в твое отсутствие ни на йоту. Вечный город, ему  в этом году исполняется восемьсот пятьдесят лет, думаю, даже больше, и следующий мэр найдет, пожалуй, с помощью новых доброхотов-ученых признаки полного тысячелетия. У нас любят ускорять и увеличивать юбилеи, чтобы начальство могло запечатлеть себя еще и на фоне грандиозного народного празднества. Отцы-благодетели, волк их задери! За последние сто лет город стал еще краше, Антон Павлович Чехов только бы порадовался, увидев его: новые стройные здания, мосты и виадуки, просторные улицы, красивые памятники и метро, достойное отдельной восторженной поэмы.

Маша, возвращайся, потому что без тебя эта красота ничего не стоит, она моментально блекнет, стены зданий покрываются проказой ветшания, металлоконструкции уже наполовину изъедены ржей, лавки и казино заполняются подонками обоего пола, и ханжи и лицемеры, закатывая торжественно глаза, твердят по телевидению о своей неустанной заботе и постоянно растущем благосостоянии народа, причем благостные кадры все равно тасуются с картинами зверских убийств и растлений. Вавилонская яма вполне может скоро оказаться на месте вавилонской башни нашей мечты и любви.

Я кричу, но не получаю ответа. Впрочем, я недавно получил-таки письмо из Парижа. В красивом конверте с экзотической маркой находилась открытка со старой гравюрой, изображающей Бастилию, и несколько торопливых строк на обороте: "Не забудь поздравить дочь с днем рождения". Что ж, может быть это хороший знак, признак возвращающейся памяти, может быть, Маша опамятовалась... А я ничего не забываю; я помню дни наших первых встреч в библиотеке и на вечеринке у подруги; мощный, чуть ли не торосовый лед на великой русской реке, по которому мы гуляли поздно ночью после знакомства; снег тогда пах молодым арбузом, а звезды смотрели на нас во все глаза и луна была необыкновенно величественной и добродушной.

Иван Черпаков работает руководителем творческого семинара в Литинституте и собирается баллотироваться на должность ректора, через месяц там перевыборы. Наташевич пишет остросюжетный роман из жизни Клеопатры, а Корольков сочинил очередную радио-пьесу из жизни отечественных трансвеститов "Голубые как яйца дрозда", которую уже поставили в далекой и знойной Аргентине и заплатили ему то ли дуро, то ли эскудо, причем наличными, которые он никак не может поменять ни в одном столичном банке.

Мать моя живет на Западной Украине у моей сестры, а племянник открыл частный стоматологический кабинет во Львове и женился-таки на дочери антироссийски-настроенного профессора. Я вполне мог бы пополнить ряды его пациентов, если бы ехать было поближе и у меня был бы заграничный паспорт, который я так и не удосужился оформить.

Турсынхан Жамишева находится второй год под следствием, ее обвинили в присвоении государственных бюджетных средств и мошенничестве. Журнал "Третий Рим" так и не вышел в свет. Издатель-террорист "Карлос" бежал вместе со своей секретаршей в Израиль и сейчас там разыскивается по линии Интерпола.

"Наша улица", № 7-2001