Николай Шлиппенбах “Полтава и Пётр подарили мне Россию" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Николай Андреевич Шлиппенбах родился в 1928 году в месте ссылки родителей – в Тобольске. В 1937-м отца он увидел в последний раз. С мамой приехал в Ленинград. Затем были война, блокада, эвакуация в Таджикистан…
Журналистскую работу Николай Шлиппенбах начинал в районных газетах Ленинградской области. Когда поступило предложение редактировать в Сестрорецке газету Инструментального завода им. Воскова «Сестрорецкий инструментальщик», он с радостью согласился. Завод – некогда Оружейный завод, градообразующий в Сестрорецке, был основан Петром I, а имя Петра Великого всегда в роду Шлиппенбахов почиталось.
Именно в Сестрорецке Николай Андреевич Шлиппенбах достиг высшей точки своего профессионализма. Он стал знаковой фигурой для завода, газетой которого руководил много лет. И самый больной удар по его сердцу был нанесен в начале 90-х, когда завод был закрыт. Кажется, до последних дней своей жизни он так этого и не принял.
Уйдя на пенсию, Николай Андреевич, кроме изданной в 2005-м книги «Путешествия во времени…», написал историческую поэму для детей «Димитрий Донской», эта книжка есть во всех школах Курортного города. С журналом Юрия Кувалдина "Наша улица" сотрудничал в 2005-2007 годах.
Н.А.Шлиппенбах умер в 2010 году. Похоронен 20 января на сестрорецком кладбище.

вернуться
на главную страницу

Николай Шлиппенбах

ПОЛТАВА И ПЁТР ПОДАРИЛИ МНЕ РОССИЮ

эссе

Nota bene

Красуйся град Петров и стой
Неколебимо как Россия.

В этих словах Пушкина, обращенных к городу, есть что-то пророческое. Не правда ли? Празднование 300-летия Санкт-Петербурга воздало должное его красоте. Он выстоял в годы военного лихолетья столь же неколебимо, как Россия.
Мы, петербуржцы, не мыслим себя без Пушкина. Мое детство, можно сказать, началось с его сказок. Благодаря родителям, я многие из сказок Пушкина знал наизусть. В шестилетнем возрасте мне довелось декламировать их в качестве "чтеца за сценой" в домашнем теневом театре. В мои 13 лет Пушкин повлиял на нашу судьбу. В начале войны из-за немецкого созвучия фамилии Шлиппенбах нас чуть было, не выслали в 24 часа неизвестно куда. Мама тут же пошла к начальнику, подписавшему повестку, и процитировала Пушкина. Четыре строки из "Полтавы" спасли нас. Мы уже 232 года русские, уточнила мама, вызвав у начальника со шпалами на петлицах улыбку. Ободренная, она показала еще один документ. В нем значилось, что Анна Михайловна Шлиппенбах - урожденная Петрункевич-Бакунина. Фамилия Петрункевич в 1941 году уже ни о чем не говорила, а принадлежность к Бакуниным возымела действие на военного начальника. Не представляю, как бы я жил вне любимого города! "Мир вам, тревоги прошлых лет" - Это опять Пушкин.
Ему я обязан пробудившемуся в зрелом возрасте интересу к историческим личностям из числа моих предков. Все они связаны с Петербургом. Все верой и правдой служили России. А началось все с Полтавской баталии. И крестным отцом той судьбоносной победы был, конечно же, Петр Великий. Судьбоносной для них, а по наследству и для меня тоже.
Я не мыслю себя вне России. Без ее берез, без полей и лесов, без ее северной столицы, в которой протекала моя жизнь. Мне в 90-е годы довелось побывать во многих городах Европы. Все они по-своему хороши и красивы. Но красота их чужая. Сравнение навело на мысль: многое обрели мои предки, чьей родиной стала Россия, с ее неповторимой культурой, искусством, литературой, величие которой начинается с Пушкина.
Еще одно стечение обстоятельств показалось мне стоящим внимания. Шестнадцатилетний Александр Пушкин посвятил одно из своих ранних стихотворений юной Екатерине Бакуниной.

Напрасно воспевать мне ваши именины
При всем усердии послушности моей;
Вы мне милее в день святой Екатерины
Затем, что никогда нельзя быть вас милей.

И некоторое время спустя - ей же, с еще более трогательным юношеским порывом.

Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался
Отрадой тихою, восторгом упивался.

Внимание привлекли не столько стихи, они мне известны давно, сколько предпосланный первому изданию лицейских стихотворений поэта эпиграф. Он попадает в самую точку при сопоставлении нескольких пушкинских строф, обращенных к представителям нашего рода. Эпиграф гласил: "Aetas prima canat veneres, extrema tumutus", что в переводе с латинского означает: "Ранний возраст воспевает любовь, поздний - шум войны". С посланием к Бакуниной все ясно. Возраст поэта действительно ранний. А что в зрелом?
Автор этого изречения древнеримский мыслитель и поэт Проперций столь мало известен мне, что вряд ли я обратил внимание на эпиграф, если бы не любопытное совпадение имен, в разные годы воспетых Пушкиным. В 29-летнем возрасте Александр Сергеевич и впрямь обращается к шуму боя в "Полтаве".

Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, падают во прах.
Уходит Розен сквозь теснины,
Сдается пылкий Шлиппенбах.

К Бакуниным мы вернемся позднее. А сейчас...

Часть первая

ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ

Откуда есть пошла...
слава пылкого генерала

Раз уж я начал историко-биографическое повествование на основе литературных источников, не будем нарушать композицию жанра. Благо эссе не отвергает беллетристику и позволяет свободно перемещаться во времени...
В том, что личность пылкого генерала почти за три столетия не поглотила "медленная Лета", мы, несомненно, обязаны Пушкину. Мало ли на Руси было генералов иностранного происхождения. Свидетельством тому - военная галерея Зимнего дворца в Петербурге. На портретах - мужественные защитники отечества. А многие ли из них на слуху в наше время?
Иная судьба постигла генерала Вольмара Антона Шлиппенбаха. И, стало быть - его потомков. В те времена семьи, как правило, были многодетными. Потому родословное древо разделилось на несколько ветвей. Моя идет от пылкого генерала по мужской линии, и то я знаю о ней в основном из литературных источников. Родных я потерял рано. Фамилия наша в разгар репрессий 30-х годов сгубила моего отца. Да и мне впоследствии она не сулила особых радостей.
Помнится, в школе, еще до войны, не то в четвертом, не то в пятом классе, нам задали выучить наизусть отрывок из "Полтавы". Он начинался со слов: "Горит восток зарею новой...". Когда одного из учеников вызвали к доске прочесть этот отрывок, одноклассники, будто сговорившись, все повернулись в мою сторону. Я спрятался за своего соседа, прижавшись к парте. По детской глупости и наивности мне сдаваться вслед за моим пылким предком явно не хотелось. Но как избавиться от дружных язвительных насмешек? Будь то на перемене, я бы мог пустить в ход кулаки. А в классе...
В ту пору я еще не знал, что Петр Великий не принял шпагу у Шлиппенбаха. Не принял потому, что почетал его как своего учителя в ратном деле.
Генерал Шлиппенбах в 1700 году крепко потрепал русские войска под Нарвой. Урок "нарвской конфузии" послужил началу реорганизации русской армии по европейскому образцу. Петр I понял, что без регулярной армии при главенствующей роли артиллерии могущественную Швецию не одолеть. При Карле XII она была одной из сильнейших держав. По воле Петра даже колокола снимали с церквей и переливали в пушки.
Вскоре, после разгрома шведов под Полтавой, Петр буквально осыпал милостями генерал-майора (по шведской субординации чинов - генерал-фельдвахтмейстер) Шлиппенбаха. Присвоил очередное звание генерал лейтенанта, назначил членом Военной коллегии Сената. Сохранил за ним, узаконив ранее не существовавший на Руси титул барона, и пожаловал земли в Курляндии по соседству с родовым имением его брата Густава Вильгельма Шлиппенбаха. Все это - в благодарность за "учебу" под Нарвой.
Царские милости были оценены как самим генералом Вольмаром Антоном Шлиппенбахом, так и его потомками. Не потому ли к их именам часто обращались писатели. Вспомним хотя бы роман И. И. Лажечникова "Последний новик". В нем подробно раскрыт характер Вольмара Антона, через письма показаны его взаимоотношения с людьми сперва на шведской, потом на русской службе.

Честное слово коменданта

Брат Вольмара Антона, по одним сведениям тоже генерал, по другим - полковник Густав Вильгельм Шлиппенбах, также не обойден литературой, как человек высокого долга и чести. Когда Петр Первый в 1702 году всей мощью новоявленного на севере флота неожиданно для шведов осадил Нотебург (ключ-город Шлиссельбург), комендант крепости Густав Вильгельм Шлиппенбах личной храбростью воодушевлял гарнизон. Крепость долго оборонялась. Но подчеркивалось в публикациях вовсе не это. Главенствовала назидательная для современников тема значимости слова дворянина. При взятии Шлиссельбурга (будем называть его так) Петр I, отдавая должное стойкости защитников крепости, позволил отпустить гарнизон под честное слово коменданта - не принимать личного участия в Северной войне.
Если бы сейчас так значило слово офицера! Вернемся ли мы к тому когда-нибудь!? А тогда данное комендантом слово спасло гарнизон от плена. Спасло многие семьи, проживавшие в городе-крепости. Сам же комендант, дорожа честью дворянина, удалился в свое родовое имение под Митавой.

Герман Ульрих
воюет с портретом Бирона

Прямое отношение к литературе имеет внук коменданта Герман Ульрих Шлиппенбах, потому что сам был поэтом. Он также близкий родственник пылкого генерала и мой прапрадед. Герман воспитывался и рос с родителями в родовом имении Густава Вильгельма, обжитом еще при шведах.
С тех пор прошло более полувека. На престол взошла Екатерина Вторая. Юность Германа пришлась на времена "золотого века", немало способствовавшего формированию мировоззрения молодого поэта. Во всплеске журнальных публикаций неожиданно, словно в свежей струйке фонтана, всплыл крестьянский вопрос. Осторожно, по капельке, противоречивые мнения сошлись в одном. Какова цель созванной Екатериной Комиссии об уложении? Ведь не случайно в Комиссию вошли представители всех сословий, включая крестьян. Передовые умы надеялись на смягчение подневольного труда. Эта надежда высказана Германом в стихотворении "Klaine kasse". Поэтическое слово, если оно касалось дел государственных, юноша подчинял чувству долга и чести. Так его воспитали родители.
Иногда эти чувства выражались у него слишком импульсивно. Может быть, пылкость передалась ему по наследству. Так или иначе, но однажды она проявилась весьма своеобразно. Будучи уже воспитанником военной академии Petrino в Митаве, он покромсал шпагой портрет герцога Бирона.
Об ужасах бироновщины Герман знал лишь понаслышке. Но и этого было достаточно, чтобы таким образом выразить протест наличию подобного "аксессуара" в стенах академии.
Случай настолько из ряда вон выходящий по тем временам, что даже родители посчитали этот поступок проступком. А какова была реакция начальника академии? Ее не трудно представить.
- Вы позволили себе надругательство над сиятельным титулом герцога. Вы знаете, чем это грозит? - в гневе спросил генерал.
- Знаю только одно. Этот высокий титул у злодея Бирона не наследственный. Титул герцога он получил в Петербурге. Вашему превосходительству, конечно же, известно за что. Недаром после смерти императрицы Анны он был арестован и сослан.
- Не будем вдаваться в историю, молодой негодник. У меня не поворачивается язык называть вас бароном после содеянного. Я подчеркиваю, речь идет только о титуле, равном коронованным особам Курляндского герцогства.
- Я бы не ставил здесь знака равенства, Ваше превосходительство, дабы не запятнать светлейших особ нашего герцогства, у коих отец Бирона, кажется, имел честь быть конюшенным.
Генерал замялся слегка. Но затем продолжал.
- Из уважения к вашим родителям самым мягким наказанием за столь дерзкий поступок будет отчисление из академии. Кстати, некоторые из ваших стихов тоже заслуживают порицания.
- Возможно, если подходить к ним с поэтической стороны. С политической они не вызвали нарекания властей. Стихи написаны давно, к тому же по-немецки, так как направлены против злоупотреблений некоторых немецких дворян в своих вотчинах. Избавиться от такого порока было бы только к чести России. Но вы ведь, Ваше превосходительство, вызвали меня не затем, чтобы обсуждать стихи. Я готов ответить за свое деяние. Прикажете снять погоны? Слава может быть дурной, но честь таковой не бывает. Я имею в виду не только себя.
Такой, или примерно такой, диалог состоялся в кабинете. Даже если здесь имеет место домысел, то одно, несомненно. Разговор заставил начальника академии задуматься. Чья честь будет запятнана в случае отчисления провинившегося? Двойственность оценки происшедшего привела в замешательство почтенного генерала. Прояви он надлежащую строгость, инцидент непременно получит огласку. Как к тому отнесутся в Петербурге? Там Бирона вспоминают с проклятьями. Спокойнее будет замять это дело, решил генерал. И возмутитель спокойствия отделался всего лишь карцером.

Памятуя о короле-фельдфебеле

Дальнейшая судьба Германа Ульриха тоже заслуживает внимания. По окончанию академии он, имея соответствующую репутацию, был направлен вместе с несколькими вольнодумными выпускниками на стажировку в Пруссию. Специального разрешения военного ведомства Петербурга на то не требовалось. Курляндское герцогство, хотя территориально принадлежало России, но пользовалось, как теперь бы сказали, автономией. Курляндской губернией оно стало лишь в 1795 году. В том же году закончилась трехлетняя стажировка Германа в Пруссии.
Служба в прусской армии, по мнению начальника академии, сулила перспективы. Слава короля - полководца Фридриха II, короля - фельдфебеля, как его называли, была велика. Однако сохранить суровую прежнюю дисциплину в армии его восприемнику на троне не удалось. Стажировщики чувствовали себя в Прусском полку довольно вольготно. Зимнее время, вспоминал Герман, - это полная развлечений светская жизнь. Роскошные балы в королевском дворце. Летом - частые лагерные сборы. Полк его не всегда квартировал в городах. Бывало - и в глухих поселках. Поэтическая натура Германа брала свое. Балы - балами, а на лагерных сборах при отдыхе его интересовала жизнь простых поселян. В Пруссии, в отличие от России, не было крепостного права.
При возвращении на родину молодого офицера поразил этот контраст. Правда, вскоре Павел I, вступив на престол, ограничил дворянские привилегии, значительно сократил сроки барщины. Герман говорил, что император Павел вернул ему, как поэту, крылья. То, что Павел ввел в армии прусские порядки, тоже не всем пришлось по душе. Но не Герману. За три года он к ним привык. Его повышают в чине. Он молод. Впереди перспектива блестящей воинской карьеры. Что же побудило его подать в отставку? Крылья, крылья! 23 года - возраст восторженных надежд. Герман поступает в городскую управу. Окрыленный идеями облегчения участи крестьян, поэт с головой уходит в эту тяжелую неблагодарную работу. О том доложили Павлу.

Рыцарь Мальтийского ордена

Император нуждался в поддержке дворян для окончательного решения крестьянского вопроса, начатого и незавершенного его матерью. Так Герман оказался в Петербурге. И даже приближен ко двору. Павлу нужны были сторонники с дальних мест. Пугачевские виселицы и грабежи глубоко запали в память помещиков отдаленных губерний. Дело казалось гиблым. Но барон не унывал. Налаживал связи с провинцией.
Политическая обстановка была сложной. На внутренние дела влияли международные события, нагнетаемые войнами революционной Франции. После захвата Наполеоном острова Мальта Павел Первый, с юности пристрастный к рыцарским атрибутам, согласился принять на себя тяжкое и почетное бремя Великого магистра Мальтийского ордена.
Нерешительность союзной Австрии вскоре вынудила Павла пойти на сближение с Наполеоном. Такое изменение курса всколыхнуло оппозиционно настроенную знать. На кого в таком случае опереться императору, как не на преданных ему людей. Смелое рвение, выдержка и настойчивость с несговорчивыми помещиками, непоколебимая уверенность Германа Шлиппенбаха в правоте начатого дела оценены были Павлом.
В знаковом последнем году столь бурного, насыщенного событиями, 18-го столетия император Павел как Великий магистр посвящает барона Германа Ульриха фон Шлиппенбаха в рыцари Мальтийского ордена. Обряд посвящения проходил торжественно в присутствии большого числа приглашенных. Этот старейший орден госпитальеров-иоаннитов со времен его основания славился воспомощновением страждущим.
Рыцарство полагало новый поворот в жизни энергичного молодого человека. Но следы его деятельности скрыл от нас 19-й век. Скрыл, едва наступив. Возможно, повлияли трагическая гибель Павла Первого, замалчивание причин его неожиданной смерти. А может быть, Герман сам удалился от дел, убедившись в их бесперспективности.
Если так, то он заблуждался. Труды его не пропали даром. Крепостное право на территории прибалтийских губерний было отменено Александром Первым по окончанию Отечественной войны.
Литературное поприще поэта-рыцаря ограничивалось, увы, немецкоязычной лирой. Отзвуки ее, если волновали чьи-то сердца, то в пределах лишь его родных мест. Впоследствии о стихах Германа Шлиппенбаха тепло отозвался немецкий писатель Август Коцебу.
Ни он, ни сам поэт тогда даже предположить не могли, что одно из отмеченных писателем вольнолюбивых стихотворений, положенное на музыку, со временем станет гимном Эстляндии. Но не будем слушком удаляться от героических событий начала 19-го века. Прежде всего - это Отечественная война. Ее блистательный апофеоз.

Генерал при шпаге

Колоритной фигурой того времени был другой генерал Шлиппенбах. На сей раз Константин Антонович. В 1812 году он, будучи подполковником, принимал участие в Бородинском сражении. С победоносными русскими войсками дошел до самого Парижа. За плечами у него - огромный боевой опыт, который по окончанию войны требовалось передать молодым офицерам. С этой целью ему предписали возглавить кадетский корпус. Замет шагнул еще выше. Стал директором петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.
В плотно облегающем его статную фигуру мундире, придерживая шпагу, пожилой генерал безукоризненно четкой походкой поднимается в свой кабинет. Не снимая шпаги, садится за большой письменный стол. Шпагой генерал гордился. Она именная, подаренная Кутузовым за отличие в Тарутинской операции, вынудившей французов отступать по разграбленной ими смоленской дороге.
В 30-е годы шпага уже не была обязательным атрибутом офицерской формы, но Константин Антонович считал, что она придает необходимую строгость военной выправке, без которой будущим гвардейцам и юнкерам - грош цена.
В школе в это время учился Лермонтов. Строгость генерала, его чрезмерное увлечение фрунтом подчас казались впечатлительному юноше невыносимыми. И все же чувство патриотизма, набиравшее в нем силу не без участия генерала, в какой-то мере уравновешивало мысли, порожденные разумом и обидой. Директор часто рассказывал воспитанникам про Бородинское сражение. Не исключено, что первое стихотворение Лермонтова о Бородине навеяно рассказами боевого генерала. Знаменитое "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." появилось позднее. Кто знает, чьи воспоминания на сей раз, вдохновили Михаила Юрьевича. Известно лишь, что отношения с директором школы у него были натянутые. О том свидетельствует одно из писем поэта, в котором он жаловался на неоправданную строгость генерала, осуждал заведенную им многочасовую муштру. Муштра отягощала душу. Противоречила гордой натуре юноши, чужда была идеалу мятежной и свободной личности, к чему стремился он и так страстно воспевал в стихах.
Отклик поэта на порядки в школе нелестный. Но постараемся понять и генерала. Он поминутно видел смерть на войне. Сполна постиг ее суровую школу. Строгость, по его мнению, приучала будущих офицеров к порядку и дисциплине. От них зависит четкость и слаженность действий. Армия на войне поражает штыком, на парадах и смотрах - своим блеском.
Таково кредо генерала Шлиппенбаха Константина Антоновича. Его трудно оспорить. Да и надо ли? В боях на Кавказе довелось Лермонтову пройти испытания и похлеще. Устами Печорина и многими стихами он это подтвердил.

Годы идут и идут, поспешая...

В роду Шлиппенбахов было много военных. Вначале эта традиция распространялась на все ветви. Во второй половине 19-го века стали видны изменения. Статскую службу уже не все представители рода обходили стороной. Не потому ли сократилось число публикаций о них. Упоминание еще об одном военном - офицере флота в путевых очерках И. А. Гончарова "Фрегат Паллада" не в счет. Там личность лейтенанта Шлиппенбаха эпизодическая.
Возвращаюсь к своей прямой ветви. Мы оставили Германа Шлиппенбаха в период признания его как политика, так и поэта. Крестьяне в прибалтийских землях получили свободу, стихи замечены не только в этих трех губерниях, но и в Германии известным писателем Августом Коцебу.
С тех пор прошло три десятилетия. Годы летят, но события дат своих не меняют. Рыцарь Мальтийского ордена был уже в почтенном возрасте, когда дошла до него весть о трагической гибели Коцебу. Писатель погиб от руки убийцы. Такова плата за вольнолюбивые мотивы. На это печальное событие откликнулся Пушкин. Скорбь и возмущение слились воедино в описании причины его смерти. Пушкин предрекал жизнь творческому наследию Коцебу. И как всегда не ошибся в оценке. Пьесы писателя до сих пор не сходят со сцены в Германии.

Внуки рыцаря Мальтийского ордена

Какие странные бывают перипетии у судьбы! Герман и представить себе не мог, что российские родственники Августа Коцебу тоже обратят внимание на Шлиппенбахов. На сей раз, ими оказались внуки рыцаря Павел и Елизавета. Внимание обратили. Но не с творческой стороны, как Август, а с житейской. И к Павлу обращались по имени-отчеству, величая его Павлом Альбертовичем. Почтительно, в исконно русской традиции, поскольку сами давно обрусели. Братья Отто и Александр Коцебу занимали высокое положение в обществе. Особенно капитан 1-го ранга Отто Евстафьевич Коцебу, известный мореплаватель, участник трех кругосветных экспедиций. Первое кругосветное плавание он совершил под командованием И. Ф. Крузенштерна. Два других - возглавил сам по заданию Академии наук. Отто Евстафьевич обожал свою дочку Шарлотту, но флотская служба вынуждала оставлять ее на попечение своего младшего брата. Зачастую надолго. Дядя Шарлотты Александр Евстафьевич был художником-баталистом. Признание получил за создание картин о походах Суворова.
Шарлотта дружила с Елизаветой Шлиппенбах. Их дружба послужила сближению Шарлотты с Павлом Альбертовичем, братом Елизаветы. Это случилось под Ригой. Шарлотта уговорила дядю, часто выезжавшего на этюды, остановиться у своей подруги Лизы. Там живописные окрестности. Имение окружает прекрасный парк. Павел Альбертович был чрезвычайно рад. Шарлотта понравилась ему еще в Петербурге. А здесь в его родовом имении, знакомство перешло в дружбу. Природа, частые вечерние прогулки по парку - все способствовало тому, чтобы дружба взлелеяла любовь. Здесь они и поженились. Венчание состоялось в Риге.

Древо мое разветвляется.
Елизавета Шлиппенбах становится Бакуниной

Оставим на время счастливую пару, и обратимся к Елизавете Шлиппенбах. Она сыграла заметную роль не только в судьбе Павла Альбертовича, моего родного деда, но, как это не покажется странным, и в моей. Да, да, в моей родословной, а стало быть, и в судьбе. Потому что вскоре вышла замуж за Илью Александровича Бакунина. Моя двоюродная бабушка через два поколения станет также и моей прабабушкой, а Илья Александрович - моим прадедушкой по материнской линии.
Илья Александрович Бакунин, тогда еще офицер, служил в Риге. Свадьбу отпраздновали пышно, опять-таки в имении Шлиппенбахов, в присутствии Павла Альбертовича и Шарлотты. При их горячем участии огромный стол был накрыт прямо в саду, продуман список гостей, приглашены музыканты.
Осенью молодожены приехали в Прямухино. Их давно ждала многочисленная дружная семья Бакуниных. Этот гостеприимный дом был известен всей читающей публике: Тверская губерния, Новоторжский уезд, село Прямухино.
Бакунины, Бакунины... Просто голова идет кругом! Не знаешь с чего и начать. Род Бакуниных древний. Лучше не углубляться слишком, а начать с отца многочисленного семейства Александра Михайловича Бакунина, доктора философии, предводителя Тверского губернского дворянства и близкого родственника той самой Екатерины Бакуниной которой лицеист Пушкин посвятил свои стихи. Ныне у Александра Михайловича уже взрослые дети. Пять дочерей и шесть сыновей. Среди них и мой прадед Илья Александрович Бакунин. С детей начинается причастность села Прямухино к литературе.
И к какой литературе! Ставшей светочем русской словесности, культуры, всколыхнувшей общественную мысль, воспевшей лучшие человеческие чувства. Их величие и благородство. Лажечников, Белинский, Тургенев, Достоевский, композитор Серов, художник Ге - все они были частыми гостями Бакуниных.

В Прямухине

О Бакуниных можно было бы написать целую книгу. Но она уже написана. Если собрать все давние журнальные публикации о Бакуниных воедино, наберется еще на целую книгу. Теплые воспоминания о хозяине дома оставил И. И. Лажечников. Как все перекликается! То из-под его пера выходит исторический роман о Вольмаре Антоне Шлиппенбахе. То восторженное описание кипучей общественной деятельности Бакуниных при соразмерном по-домашнему теплом укладе семейной жизни в Прямухине, где каждый окружен вниманием и заботой. О своеобразном быте семьи писал и сам хозяин. Александр Михайлович изложил методы воспитания своих одиннадцати детей в поэме "Осуга". Стихи оценил Аполлон Григорьев. Понравилась поэма и Тургеневу. Он нашел в ней живые черты исключительно душевных семейных взаимоотношений, которыми славилось Прямухино.
В старости Александр Михайлович ослеп. Созданную им благоприятную атмосферу в доме поддерживали дети. Интересные беседы, дружеское участие гостеприимной семьи, веселый смех, деликатное ухаживание за миловидными умными высокообразованными сестрами скрашивали гостю длинные вечера. В доме были все условия для длительного пребывания гостей. Хорошая большая библиотека, со вкусом обставленные кабинеты располагали к творчеству.
Деловой и в тоже время непринужденный образ жизни в Прямухине способствовал вдохновению. Не только творческому. В молодости неистовый Виссарион, как называли в доме Белинского, влюбился в Александру Александровну. А ее сестра Татьяна так очаровала Тургенева, что стала прообразом Аси в его одноименной повести.
Татьяна Александровна - самая деятельная в семье - пользовалась расположением всех братьев и сестер. Она дружила с Белинским. Композитору Серову помогла выйти из кризиса после холодного приема зрителем его оперы "Юдифь". Подсказала идею и воодушевила композитора на создание оперы "Рогнеда". Опера на сей раз, имела успех. К сожалению, Татьяна Александровна не дожила, как и сам композитор, до триумфа его последней оперы "Вражья сила".
Словом, центр сосредоточения русской культуры в середине 19-го века, можно сказать, переместился в небольшое селение Прямухино. Не миновала его и политика. Но ее мы касаться не будем. Это значительно пополнило бы перечень гостей. Общественно-политическая жизнь накануне крестьянской реформы била, что называется, ключом. Им утоляли жажду деятельности братья Николай, Павел, Алексей и Александр. Один Илья держался в стороне от политики. Он стремился к тихой семейной жизни на радость его супруги Елизаветы Шлиппенбах, ныне ставшей Бакуниной. Он дружил с Николаем Николаевичем Ге, и тоже тяготел к живописи. Воспитывал четверых детей. Среди них - дочь, названную в честь жены Елизаветой. Она со временем станет моей бабушкой. С точки зрения страстей политических в семье царила Божья благодать. Потому пера властителей дум Илья Александрович удостоен не был. Зато облик его увековечен кистью художника Ге.
А вот Александр, вслед за сестрой Татьяной, привлек внимание Тургенева. Александр, будучи в Италии, примкнул к освободительному движению Гарибальди. Вернувшись домой, он подробно рассказывал о своем волонтерстве родным и друзьям. В это время в Прямухине гостил Тургенев. Так Александр стал прообразом Рудина в известном романе.
Как выглядело Прямухино - этот удивительные уголок совместного созидания заботливых рук и природы, нам поведал, хотя и бегло, Федор Михайлович Достоевский в романе "Бесы". Восторгаясь окружающей селение красотой, дивным ландшафтом близ усадьбы, украшенной ожерельем редких цветов, пышно разодетой зеленью парка, Федор Михайлович всю эту прелесть перенес на другое место, к другим героям. Из распахнутого окна открывается вид на тот самый луг, на ту самую петляющую вдали тихую речку, которой не раз любовался Достоевский. Часами бывало, он просиживал на живописном берегу медленно текущей реки Осуги. После долгих разносторонних бесед и споров, наедине обдумывая коллизии будущего романа.
Кое-какие подробности из жизни в Прямухине я слышал от родных. Смешной казус произошел там с Николаем Николаевичем Ге. Он, как я уже говорил, дружил с моим прадедом Ильей Александровичем. Вернувшись из Италии, Ге решил повидаться с ним. Путешествуя, художник часто плавал на корабле, попадал в шторм. Интересуясь ренессансом, добрался до Сицилии. Делился увиденным в итальянских городах. Привез наброски своих этюдов. Говорили, пили вкусные вина. Просидели допоздна.
В комнате, где ему постелили кровать, у изголовья стояла тумбочка. На ней стакан и графин с водой. Все уснули. Вдруг из его комнаты раздался крик: "Капитан! Капитан! Отоприте каюту!" Вопли сопровождал стук. Перепуганные хозяева сбежались на шум. Зрелище было неописуемо! Кровать пуста. На нее из опрокинутого графина льется вода. Под кроватью в луже воды лежал, то ли не проснувшийся, то ли не протрезвевший Николай Николаевич и яростно колотил в стену. Когда его с трудом выудили из замкнутого пространства, оказалось, ему приснился сон. Будто он один в каюте. На море шторм. Сильный крен. Резкий толчок. Каюту заливает водой. Она заперта. Корабль тонет... Художник сконфуженно извинялся за учиненный переполох. Что делать, пережитое наяву часто оборачивается кошмаром во сне.
Гостей Бакуниных можно перечислять бесконечно. Большинство из них, как и сами хозяева, - видные общественные деятели. Назову лишь соседа по имению Ивана Ильича Петрункевича, избранного в 70-е годы предводителем губернского дворянства и гласного губернского земства, его единомышленника в делах земства профессора Владимира Ивановича Вернадского, в будущем известного академика. И в будущем же, еще очень и очень далеком, проявившем ко мне исключительное внимание и заботу.
Прежде чем покинуть гостеприимное Прямухино, позволю себе сказать еще несколько слов об Иване Ильиче Петрункевиче, не только как о политическом деятеле, но и втором моем прадедушке тоже с материнской стороны. Тогда он в основном был известен своим активным участием в земском движении, нацеленном на достижение гражданских свобод, равных для всех сословий. Еще нет пока ни Государственной думы, где он возглавит фракцию от кадетской партии, ни самой партии. Еще нет газеты "Речь", издателем которой он станет, где будут печататься Чехов, Милюков и другие видные писатели и политики. Есть лишь общие с Бакуниными дела по управлению земством и наметки создания партии Народной свободы. Но Иван Ильич был против чересчур радикальных взглядов Михаила Александровича Бакунина, как и сами Бакунины. Раньше я умолчал об их старшем брате Михаиле по причине его отсутствия в Прямухине. Он всю жизнь скитался по беспокойной, мятежно настроенной Европе.

Встречи соседей сближают

Так случилось в семьях Ивана Ильича Петрункевича, всецело погруженного в общественно-политическую деятельность, и далекого от политики Ильи Александровича Бакунина. С появлением детей его семья перебралась в Дядино. До Машука - имения Петрункевичей, как говорится, рукой подать. У Ивана Ильича было три сына и дочь. У Ильи Александровича - три дочери и сын. Когда дети выросли, Петрункевичи стали замечать, что сын их Михаил зачастил в Дядино. Вскоре все выяснилось. Михаил Иванович ухаживал за Елизаветой Ильиничной. Ухаживание завершилось свадьбой.
Так, незаметно мы подошли к концу 19-го века, и даже чуть-чуть захватили 20-й. У Михаила Ивановича и Елизаветы Ильиничны подрастали дети. Два сына и две дочери. Все они по крови и Петрункевичи, и Бакунины, и Шлиппенбахи. Младшая из них - Ася. Так ее звали дома, а полное имя - Анна Михайловна. Это моя мама. Родилась она в 1901-м году.
К месту теперь было бы вернуться назад. К мужской ветви Шлиппенбахов. А у мамы впереди еще шестнадцать лет радостного, счастливого, беззаботного детства, пока не окунутся все в омут революции.

Отец моего отца

Мы покинули счастливую пару - Шарлоту и Павла Альбертовича Шлиппенбаха, последовав за его сестрой Елизаветой в Прямухино. С той поры минуло почти шесть лет, когда, наконец, мечта супругов о продлении рода приобрела реальность. Шарлота готовилась стать матерью. Павел Альбертович был, казалось, на седьмом небе. Но счастье, увы, продолжалось недолго. Вскоре, после рождения первенца Георга, Шарлота скончалась. На руках убитого горем вдовца остался пятимесячный ребенок. Сестра далеко. Отца покойной жены Отто Евстафьевича Коцебу к тому времени уже не было в живых. Мать Шарлоты не перенесла кончины дочери. В Петербурге ее хватил удар. Работу мирового судьи в папку не положишь. Она отнимала у Павла Альбертовича много времени. Где же выход? На помощь пришли немецкие родственники Коцебу. Они увезли крохотного Георга в Германию.
Павел Альбертович остался совершенно один. Шарлота любила светскую жизнь. Даже вдали от Петербурга ей удавалось придать чопорным деловым раутам особую изысканность. Гостям всегда были уготованы развлечения. Вопреки традициям, рауты в их доме никогда не ограничивались скучными по ее мнению беседами. Воспоминания о счастливой жизни усугубляли горе Павла Альбертовича. Но они же удерживали его от второго брака. В конце концов, он все-таки решился. Женился на Зинаиде фон Верман, дочери немецкого консула в Риге и калужской помещицы Куприяновой. Новая избранница оказалась строгих правил, да к тому же еще и затворницей. Рауты, и те стали традиционно деловыми.
В 1878 году у них родился сын Андрей. Полвека спустя Андрей Павлович Шлиппенбах станет моим отцом.

Часть вторая

20-й ВЕК.
ДО ОСНОВАНЬЯ, А ЗАТЕМ...

Вновь в семье Петрункевичей

Жизнь резко изменилась. Родных и близких революция разметала по свету. Кто-то затерялся в неразберихе Гражданской войны, кто-то эмигрировал. В эмиграции оказался и мой прадед Иван Ильич Петрункевич. Можно сказать, в одночасье его родственники лишились всего. Вместо огромной московской квартиры, где Петрункевич проводил даже съезды Кадетской партии, теперь две комнаты в доме на Сивцевом Вражке. В одной жил Михаил Иванович с семьей, в другой - потеснившиеся родственники Елизаветы Ильиничны. С ними вместе во второй комнате жил и Андрей Павлович Шлиппенбах. Он, как Бакунины и Петрункевичи, лишился всей своей недвижимости. Имений в Прибалтике и под Калугой, и даже небольшого дома своей матери в Симбирске. Ему буквально негде было приклонить головы. На Волке - нужда, голод, болезни, погубившие его мать. Отец умер несколькими годами раньше. Ни угла, ни денег...
В Москве те же напасти. В 1918 году умирает от тифа жена Михаила Ивановича, моя бабушка Елизавета Ильинична. Горе неутешное для дедушки и его детей. Но тяжелее всего было выносить слезы младшей дочери Асеньки. Андрей Павлович знал ее с малых лет, когда приезжал в Дядино навестить свою тетю. Видел несколько раз Асю и в Машуке. Ныне их свели вместе совершенно иные обстоятельства. В тесноте - не в обиде, голод - не тетка! А вот о массовых арестах поговорки нет. Нет потому, что поговорки эти давние. Такого беспредела на Руси еще не бывало. Крестьян за то, что он крестьянин, в тюрьму не сажали, дворян за то, что он дворянин, в Тмутаракань не ссылали.
Теперь же, в постоянном беспокойстве, в одних стенах, далеко не крепостных и к защите непригодных, Андрей Павлович и Анна Михайловна прожили семь лет. Каждый уже знал друг друга, как себя самого. И они поженились. Испытания закалили их. Любовь была крепкой, несмотря на большую разницу в возрасте.
Хотя гнетущая атмосфера страха нависала все эти годы, восприятие ее притупилось. В начале же разгула установленной большевиками диктатуры пролетариата, страх сковывал наследников обеих фамилий. Что до Петрункевичей, то они в любой момент могли оказаться под особым прицелом ЧК. Дедушкиного отца Ивана Ильича в свое время часто критиковал Ленин. Даже пришедшееся по душе многим либералам выступление Петрункевича на первом заседании Первой Государственной думы, когда он потребовал амнистии всем борцам за свободу родины, не повлияло на отношение Ленина к нему, как ко всей партии Народной свободы (изначальное название партии Конституционных демократов (Кадетов). Петрункевич ратовал за конституцию, за ограничение самодержавия. Выступал за развитие демократических начал в стране. Настаивал на расширении прав земства, что отнюдь не способствовало ослаблению, наоборот - консолидировало бы силы в аграрном обустройстве империи. Все, касаемое стабилизации монархии, вызывало протест у Ленина. Его критика в адрес Петрункевича становилась острее и резче. Это больше всего беспокоило семью. Вдруг кто-нибудь из чекистов заглянет в ленинские труды. Когда-то радостные и веселые новогодние праздники уже в третий раз перестали быть таковыми и потому ожидаемыми. Даже елки и те были запрещены. Все же хвойную ветку где-то раздобыли. Принесли домой тайком, поставили в вазу и украсили самодельными игрушками.

Вернадский! В счастье трудно поверить...

Ничего доброго не сулил и наступивший 1921 год. И вдруг неожиданная радость. Пришел Вернадский. Он только что приехал из Симферополя. С дедушкой, другом его юности, не виделся более пяти лет. Их обоих коснулись такие события, что разговоры затянулись на несколько вечеров. Владимир Иванович, будучи в Киеве, организовал в 1918 году Украинскую Академию наук, став ее президентом. Привез трагическое известие о гибели сестры Михаила Ивановича Натальи при нападении махновцев (Наталья Ивановна Петрункевич, в замужестве Конисская, возможно знакома читателям по портрету Н. Н. Ге. Ее портрет был опубликован в журнале "Огонек" за 1994 г. к столетию со дня смерти художника). Рассказал о вынужденной поездке в Крым на лечение после болезни, о карательных мерах "беспогонных отрядов военных узурпаторов", как он выразился, против зажиточного населения. Расправлялись под предлогом сочувствия Врангелю. За одну внешность и привычку к трости, от которой он в Крыму избавился, его несколько раз патрульные задерживали прямо на улице. Спасало удостоверение ректора Таврического университета.
Но никакие трагические события не способны отвлечь академика от насущных дел. Днем Вернадский наносил визиты ученым, которые, по его мнению, могли бы помочь в организации комиссии по изучению производительных сил на основе живого вещества. Создание такой комиссии он считал важным для постановки научных работ в области геохимии. Новой наукой он предполагал заняться вплотную в Петрограде.
Еще в первый вечер Владимир Иванович обратил внимание на кипы книг, возвышавшихся почти до потолка. Соотношение занимаемого ими места и свободного пространства в комнате привело гостя в недоумение.
- Как вы здесь размещаетесь вчетвером? Ума не приложу.
Михаил Иванович ютился в одной комнате вместе с двумя дочерьми и сыном.
- То, что ты видишь, лишь толика склада, - ответил Михаил Иванович. - Тут и в двух сундуках в коридоре самые старые и ценные книги. Остальными доверху забита кладовка на кухне к неудовольствию жильцов, подселенных к нам при уплотнении "буржуев".
Мы здесь тоже вроде подселенцев, что составляет особую угрозу библиотеке. Квартира эта, как ты знаешь, не наша. Она раньше принадлежала сестре покойной жены. Библиотека перекочевала сюда из Машука по неслыханному в нынешние времена случаю. Крестьяне, зная, как мы дорожили книгами, снарядили целый обоз. Доставить его санным путем из Тверской губернии в Москву - риск немалый. Спасибо им.
- Да, неслыханно. Это их ответ на заботу Ивана Ильича. Крестьяне в Машуке бед не знали. Я по дороге сюда задержался по делам в Тульской губернии. Разыскивал нужного мне ученого. Боже! Что я увидел там! Все деревни переполнены обломками утвари, награбленной в усадьбах. В грабеже участвуют подростки. Оправдание грабежа вдохновителями экспроприации - та почва, на которой придется строить воспитание нового поколения. Если такое возможно в деревне с ее недавним патриархальным укладом, тогда что прикажете ожидать от духовно опустошенных кабацкими нравами городских рабочих. Увиденное мною при взятии Зимнего дворца участниками Октябрьского переворота не сопоставимо ни с чьим историческим прошлым по своей дикости. Дворцовая церковь, комнаты Николая I и Александра II были превращены в нужник (вся прямая речь академика Вернадского передана слово в слово по сверенным мною записям в дневниках самого Владимира Ивановича. /Киев. Издательство "Наукова думка". 1994/ - Н.Ш.). О надругательстве в церкви Владимир Иванович высказался еще хлеще. Как товарищ министра Временного правительства, он был задержан вместе с другими участниками экстренного заседания 25 октября.
- Нас, - продолжал Вернадский, - несколько часов держали под арестом во дворце. Помнится, министры говорили, что позор быстрой капитуляции городского гарнизона блекнет перед позором тошнотворного поведения захватчиков Зимнего. Я совершенно согласен. Такое скотство - за пределом человеческого разумения. Вознесенные большевистской пропагандой чуть ли не до небес герои Великой Октябрьской, сперва преподносят нам ее величие на грязной, а потом на кровавой тарелке. Я имею в виду не только расправу со многими министрами Временного правительства, в список которых чуть было, не угодил сам, но и Гражданскую войну. Ее ужасов я нагляделся в Киеве.
- Как же тебе удалось создать там Академию?
- Был уже 18-й год. Война поутихла. Но об этом в следующий раз. На дворе темнеет. Надо поторапливаться. Вы лучше о себе расскажите, - обратился он к детям Михаила Ивановича.
- Притерпелись кое-как. Мне удалось устроиться переводчицей. А вот папины историко-философские знания пока не востребованы, - посетовала Ирина Михайловна. - Мика увлекается радиотехникой. Ася помогает нам по хозяйству. Ване удалось каким-то образом добраться до Праги. Когда особенно трудно приходилось, нам помогал Андрей Павлович. Он быстрее нас нашел работу. Дает частные уроки по английскому и немецкому языку.
- Не знал, что Андрей Павлович живет у вас. Кстати, где он? Я вспоминал о нем в Киеве. Случай привел заинтересоваться одной давней историей, драматической, которая произошла, возможно, с его родственницей.
- Андрей Павлович дает уроки по вечерам. Скоро должен придти. Перед сном мы всегда собираемся за общим столом.
От вечернего чая гость категорически отказался. На улице стемнело.
- Извозчика трудно будет найти. Говорят, неспокойно еще в Москве. Надеюсь завтра увидеть вас всех. А с завалом книг, - обратился он к Михаилу Ивановичу, - постараюсь тебе помочь. Поговорю с Кропоткиными. У них места хватит для всей библиотеки. Там она будет в полной сохранности. Их дом не тронут. К Петру Алексеевичу, не то в шутку, не то всерьез, Ленин обращается не иначе как "товарищ князь". Старик, увы, плох. Ему под восемьдесят уже. Домочадцы помогут перевезти книги. Завтра с утра, мы договорились, я снова заеду к князю. Он необходим для поиска нужных мне людей.
- Как? Ты не прекратил заниматься политикой?
- Вспомни. Прежде чем князь стал бакунистом-анархистом, он, как географ и геолог, принимал участие в научных экспедициях. Он знает адреса ученых геологов необходимых мне для подбора комиссии, о которой я тебе говорил. В одиночестве я не сдвину биохимию с места.
Три последующих вечера Вернадский до отъезда в Петроград провел у Петрункевичей. Все подробности его жизни в Киеве и в Крыму были исчерпаны. При встрече с Андреем Павловичем речь зашла о его родственнице, возможно дальней, следы которой Владимир Иванович пытался разыскать в Киеве.
- Не доводилось ли вам, Андрей Павлович, слышать о баронессе Людмиле Львовне Шлиппенбах? Она примерно вашего возраста. В молодые годы жила в Киеве.
- Дайте подумать... В Киеве, говорите. За двести лет род наш так разросся, что за ветвями и ствол нашего древа не всегда различить. А что там случилось с ней?
- От сотрудниц Академии я случайно услыхал фамилию Шлиппенбах и насторожился. История оказалась давней, еще во времена их студенчества. По слухам печальный исход ее замужества послужил причиной нервного срыва бедной женщины. Родители мужа, якобы, спровадили ее в больницу. И до сих пор о ней ничего неизвестно. А муж Людмилы будто бы оставил сына на попечение своих родителей, уехал куда-то и там завел вторую семью.
- Если слухи верны, и родители мужа таким безжалостным образом отстранились от Людмилы Львовны, то каково было ее сыну?
- Потому я решил узнать подробности, в надежде, что сумею помочь. Одна из моих сотрудниц когда-то дружила с Людмилой Львовной. Пыталась ее разыскать. Но безуспешно. Никто из этой черствой семьи не жил в Киеве. Фамилию ее мужа за давностью лет она запамятовала. И тут я узнаю, что та самая подруга оказывается, вместе с Людмилой Львовной, была задержана полицией за участие в студенческих волнениях. Это уже след. По протоколам допроса можно установить фамилию Людмилы после замужества, а значит, и ее сына. На случай, если его действительно оторвали от матери.
- Но разве можно найти полицейские протоколы после всех передряг военного времени?
- Я отлично понимал, - продолжал Владимир Иванович, - у новых борцов за свободу личность человеческая исчезает перед целым (эти слова занесены в дневниковые записи Вернадского. При разговоре на них, естественно, обратила внимание Ирина Михайловна Петрункевич. Она даже сделала пометку, сравнив эту фразу с крылатым выражением Достоевского "слезах ребенка"). Но как президенту Академии мне власти пошли навстречу. Распорядились найти полицейские архивы. И, представляете, нашли!
- Просто невероятно. Впрочем, у чекистов есть все основания беречь архивы царского времени. Они знают свое дело...
- Но протоколы не пролили никакого света. В них она значилась только как баронесса Шлиппенбах. Такого-то года рождения, задержана по такому-то поводу. Указан ее киевский адрес, который давно устарел. Данные имелись только об ее отце - бароне Льве Антоновиче Шлиппенбахе. Она скрыла свою новую фамилию, видимо, не желая впутывать мужа. Тем самым облегчила поиски протокола, но полностью исключила возможность найти ее и сына.
- Мальчик теперь уже стал юношей, - задумался Андрей Павлович. - А нет ли родственников у Людмилы Львовны, сестер или братьев?
- Я думал об этом. Наводил справки о Льве Антоновиче. Других детей у него не было. Только одна дочь Людмила. Сам же он был полковником. Служил в киевском военном округе. Награжден орденом Святого Станислава II степени. Может быть, эти данные вам что-нибудь подскажут. Выведут на знакомых его однополчан. Награждение орденом - событие памятное.
- Вы сказали, Людмила Львовна примерно моих лет. Значит, ей где-то сорок с небольшим. Брошенная мужем дочь полковника при регалиях - это вполне подходящий повод для пересудов. Молва на хуторах - не чета городской. Ни версты, ни красный террор ей не помеха. Есть у меня одна зацепка. В Москву из-за начавшихся гонений на церковь тайком пробираются священники. В глухих местах они на виду, а в большом городе легче укрыться. Кое-кого я знаю. Тоже тайком встречаюсь. Помогаю, чем могу. Некоторым хлеба купить не на что. Среди них есть бежавшие с Украины.
- Вы удивительный человек, Андрей Павлович. Окажите и мне одну услугу. Жена моя Наталья Егоровна собрала в дорогу тяжеленный чемодан. Я рад был бы от него избавиться. В Москве сейчас не до официальных приемов. Мне не нужно столько одежды. А священникам она пригодится.
Действительно, удивительные люди были в то время. Папа мой стал близок к основанной позднее катакомбской церкви. В ссылках, находясь под надзором, на ночь укрывал на дому священников. Тому я уже был свидетелем. Владимир Иванович Вернадский, благодаря своему поручительству, спасал от ареста ученых, вызволял из ссылок геологов, других специалистов, убеждая соответствующие органы в значимости осужденных для науки.
Когда Владимир Иванович, уже будучи директором Радиевого института, при Академии Наук, вернулся в 1926 году из Сорбонны, где читал студентам лекции по геохимии и проводил исследования радиоактивности совместно с Марией Склодовской-Кюри, у него были крупные неприятности по поводу нарушения сроков пребывания в Париже. Не взирая на это, он приехал в Москву хлопотать за дедушку и папу.
Михаил Иванович отбывал ссылку в Великом Устюге. Андрей Павлович - в Тобольске. Мама поехала к нему. В городе Тобольске я и родился. Тетю Ирину и дядю Мику пока не тронули. Вернадский остановился у них на Сивцевом Вражке.
Дедушка до революции был профессором. Вел курс Древнего Востока, читал лекции по истории зарубежной философии. Следовательно, имел прямое отношение к науке. Это давало повод прислушаться к авторитетному академику. Дедушке сократили срок ссылки. В 1927 году он ввернулся в Москву.
На участь Андрея Павловича никакие доводы не подействовали. Он же барон, разводили руками во всех инстанциях, куда обращался Владимир Иванович. Далек от политики? Значит близок... и так далее. Далее так провел папа остаток жизни. В гнетущем кошмаре которой, аресты сменялись ссылками, ссылки - арестами. На нем, как на тысячах других неповинных, НКВД в 30-е годы выполняло свой план.

В ссылке

К 37-му году план этот ужесточился. Детская память цепкая. Я хорошо помню поселок Устье, что на Кубенском озере при впадении реки Кубены - место последней ссылки моего отца. Помню даже номер газеты "Правда" с изображением сброшенного с Кремлевской башни двуглавого орла. Высоко над ним победоносно сияла красная звезда. В Устье я пошел в 1-й класс. Парты, доска, портреты вождей на стене - обстановка мне была уже знакома. Раньше папа несколько раз брал меня в школу. Он преподавал английский и немецкий в старших классах. Тишина была на уроках, какой я, когда сам пошел в школу, не припомню. Папа умел сочетать доброту и строгость. Ученики его любили. Папа любил детей тоже. Но подарить мне братика или сестренку родители не решались. Условия не позволяют, отнекивались они.
В праздники мама устраивали для хозяйских детей и их друзей теневой театр. С помощью самодельного волшебного фонаря и наклеенных на стеклянные полоски фигурок сказочных персонажей начиналось действо. На протянутой через комнату простыне двигались силуэты царя Салтана, Гвидона, лебедя. В другой раз - золотой рыбки, старика и старухи. А я читал в темноте наизусть текст сказок. Читать я научился рано. Заучивание стихов развивает память, говорили родители. Мама хорошо рисовала и была большая выдумщица. По бокам с тыльной стороны экрана булавкой прикреплялись декорации. Даже волны двигались. По ним плыли бочка, лебедь или корабли на раздутых парусах. Для волн мама придумала специальное приспособление. На ножницы надевались две рамки волнисто изогнутой проволоки. Когда замедленная "стрижка" такими ножницами проецировалась на экран, зрителям казалось, что море оживало. Если на "сцене" появлялось много действующих лиц, то мне приходилось одновременно и текст произносить и фигурки передвигать. Все наши движения были скрыты простыней, как занавесом. Дети видели только движущиеся тени картонных "артистов" через просвет простыни, обрамленной силуэтами декораций.
Слава о мамином теневом театре распространилась по поселку. Нам пришлось несколько раз "выезжать" с теневыми спектаклями в сельский клуб на детские утренники.
Летом 1937 года моя "сказочная" жизнь трагически оборвалась. Папу арестовали. На этот раз мы расстались с ним навсегда. Время ссылок миновало. Впереди - ГУЛаг. Папа предчувствовал, что прощание с нами - последнее. Я впервые увидел его слезы.
Сколько бы с тех пор не прошло лет, стоило лишь посмотреть на папину фотографию с его умными добрыми глазами, мне кажется, я вижу тот содрогающий душу прощальный взгляд.
Нашу семью многие знали в поселке. Папа - учитель. Маму, как жену ссыльного, называли "декабристкой". Ее уважали за вежливость, отзывчивость, за внимание к детям. В поселке дети фактически были лишены развлечений. А тут - теневой театр. И добро отплатилось добром. Через день после папиного ареста к нам вечером прибежала женщина из какого-то дома неподалеку. Запыхавшись, она предупредила о новом грозящем ударе. Неожиданная гостья передала случайно услышанный разговор двух сотрудников милиции, квартирующих у нее. Те обсуждали, в какой детский дом отправить мальчишку после ареста жены Шлиппенбаха.
Мама поблагодарила эту добрую женщину, наспех собрала небольшой чемодан, и ночью мы незаметно ушли из дома. Пешком добрели до пристани. Попали под дождь. Разразилась гроза. Непогода обернулась удачей для нас. На пристани никого не было. Можно не опасаться. Утром сели на пароход. Гроза продолжалась. Молния ударила в громоотвод на мачте. Яркую вспышку и оглушительный удар грома мама посчитала знамением. Хорошим или плохим, не сказала. Вышли мы на железнодорожной станции. Прощай, Кубенское озеро! Оно казалось огромным как море. Где ж мне было видеть настоящее...

Человек не идет по жизни один

Мама привезла меня к дедушке в Москву, а сама уехала куда-то на Алтай, где скрывалась целый год. Московский адрес ее отца при желании установить не проблема. Но все обошлось. Дедушку из-за нее не потревожили. Своих кандидатов на арест Москве хватало. Одним из них оказался дядя Мика. Мы покинули дом на Сивцевом Вражке, когда мамин брат еще был студентом. Теперь Михаил Михайлович стал ведущим специалистом в развивающейся радиотехнике. Работа престижная. У Петрункевичей отдельная квартира на 3-ем Николощеповском переулке близ Смоленской площади. Все, казалось бы, наладилось. И дедушка устроился на работу, и у дяди Мики должность хорошо оплачивалась. Но кто-то, видать, позавидовал, или хотел занять его место. Написал анонимку. В результате - арест. Ссылку за пришитое дело строители коммунизма почли наказанием слишком гуманным. Отныне - только ГУЛаг. В этот Молох, пожирающий людей, дядя Мика попал в сорокалетнем возрасте. Ни за что погиб человек, как и мой отец.
Дядю Мику я видел всего один раз, когда мы с мамой из Устья ненадолго приезжали в Москву. Он сделал мне игрушку - небольшой ящичек с мигающими разноцветными лампочками. Для меня она была в диковинку. Я не мог от нее оторваться.
Теперь, после глухомани, диковиной для меня стала сама Москва. Когда дедушка и тетя Ина (Ирина Михайловна) были на работе, любил прокатиться в метро, поразевать рот на красивые станции. Днем в мою обязанность входило гулять с Аюшей, добрейшим, умным и ласковым ирландским сеттером. Осенью пошел во 2-й класс. Даже школа после Устья произвела на меня впечатление.
Наконец мне удалось не на фотографии, а воочию увидеть Владимира Ивановича Вернадского. Я так много доброго слышал о нем от папы и от дедушки, что сам напросился на встречу. Мы поехали в подмосковное местечко Узкое. Там в большом красивом доме среди многочисленных прудов и похожего на лес парка отдыхал с женой Владимир Иванович. Это дом отдыха ученых, пояснил дедушка. Дежурившие у входа его знали, и нас пропустили без всяких задержек. Оказывается, и там Владимир Иванович работал. Ему отведен постоянный рабочий кабинет, рядом спальная, ванная комната и другие бытовые удобства. Владимир Иванович и Наталья Егоровна не просто вежливо встретили меня, а даже обняли. Отчего обычная моя стеснительность больше не мешала осваиваться на новом месте. Мое внимание привлек парусный кораблик, примостившийся на полке среди книг. Мне даже разрешили потрогать его. Особое удивление вызвал портрет Ивана Ильича Петрункевича. Он открыто висел на стене, тогда как дедушка у себя дома даже фотографию убрал с письменного стола.
- Замечательный человек был твой прадед, - уловив мой взгляд, сказал Владимир Иванович. - Если бы его вовремя послушались...
Дедушка подал какой-то знак, и на выручку мужу пришла Наталья Егоровна. - Хочешь, возьмем кораблик и пойдем к прудам? Взрослые наговорятся о своих делах и тоже придут туда.
Я с радостью согласился. На дворе стояла по-летнему теплая погода. На долго ли. Наступил сентябрь. Школа, домашние уроки - забот на всю шестидневку. Когда еще выберемся на природу.
На природу в Москве мы действительно выбирались редко. Зато в театр меня водили часто. В быстром движении кораблика по пруду тоже улавливалось что-то зрелищное. Кораблик управлялся не только рулем, но и парусами, вращением которых можно задать направление его движению. Он особенно был красив на медленном ходу, отражаясь в зеркальной поверхности пруда. Даже издали отчетливо вырисовывалась надпись на борту - Sorbonne.
- Почему у него такое название? - Спросил я Наталью Егоровну.
- Это подарок французских студентов. Кораблик давно у нас, а вот в плавание он отправился впервые, - улыбнулась Наталья Егоровна.
- Я слышал от дедушки о поездке Владимира Ивановича в Париж. Во время его командировки как раз дедушку и арестовали. Он мне про Сорбонну рассказывал. Давно-давно, еще в средние века, Сорбонна существовала как церковное учебное заведение. Теперь там университет знаменитый.
За этим моим экскурсом в историю нас и застали Владимир Иванович с дедушкой, что с их стороны было воспринято поощрительно.
Интерес к истории пробудил во мне дедушка. Благодаря ему я неплохо знал мифы Древней Греции, кое-что о князьях Киевской Руси. И не только слышал от него о разных исторических знаменитостях, начиная чуть ли не от вавилонского царя Валтасара, но и видел знаменитого историка Евгения Викторовича Тарле. Бывал у нас в гостях и другой академик, друг Вернадского Александр Евгеньевич Ферсман, а также исследователь загадочного тунгусского метеорита Леонид Алексеевич Кулик. Это были интересные, но не частые гости. Чего не скажешь о Владимире Ивановиче Вернадском. Его тянуло к дедушке, как другу юности. Потому он бывал у нас часто, и мы не раз ездили к нему. В десятилетнем возрасте трудно, да и невозможно, воспринимать его великим ученым. Для меня он был просто очень добрым внимательным человеком.
И все же одна из встреч запомнилась именно тем, что оказалась интересна и познавательна. После нее я стал серьезнее относиться к разговору двух давних друзей, и если что-то понимал, по дороге домой "осаждал" дедушку. Он считал, такая "осада" расширяет мой кругозор. Началось все с выставки метеоритов, организованной по инициативе Владимира Ивановича в одном из институтов Академии Наук. Мне не хотелось одному оставаться дома, и я уговорил дедушку с тетей взять меня с собой. На доклад Вернадского меня не пустили (да и что бы понял я там). Оставили в выставочном зале на попечении какой-то дамы, которая следила за порядком в зале и отвечала на вопросы посетителей. Посетители, видимо, были случайные. Рассказ ее был настолько доступен и увлекателен, что мне тоже стало интересно. Оказывается, за стеклом лежали не просто камни разной величины и расцветки, а "часы" геологического времени.
Я, конечно, слыхом не слыхал о таких часах, и дома спросил о них Владимира Ивановича. Он довольный ласково притянул меня к себе, выражая тем свое поощрение. Из его пояснений я впервые узнал о значимости космоса в геологических исследованиях. О его влиянии на структуру поверхности Земли. О космической пыли, о метеоритах, как наиболее крупных "пылинках" огромной вселенной, образующих многовековые наслоения.
- Эти слои, по образному выражению гида, и являются геологическими часами, показывающими отсчет времени от начала образования Земли до наших дней. Понятно? - Спросил Владимир Иванович.
О космосе тогда даже по радио ничего не говорили, если не считать отрывочных слов песни: "Эх, хорошо и на Луну слетать!.." Но как-то раз, сидя у нас за столом, Владимир Иванович сказал о желании заняться проблемой жизни в космосе. Тут я не выдержал и, забыв о приличии, встрял во взрослый разговор с вопросом. Я решил, что речь идет о жизни человека в космосе. Оказалось не совсем там. Имелась в виду жизнь вообще, органическая и неорганическая. Что это такое - я не понял. Потом мне дедушка старался объяснить. Новое всегда интересно, особенно когда оно выходит за рамки твоих познаний.
Сейчас, много-много лет спустя, зная о величайших достижениях в науке академика Вернадского, о его вкладе в изучение космических явлений и самого космоса, я предполагаю, что вряд ли мимо его внимания могла пройти вышедшая в Новосибирске в конце 20-х годов книга Юрия Кондратюка "Завоевание космических пространств". Учитывая обширные связи Владимира Ивановича с учеными, он, если не читал сам, то наверняка слышал об этой книге. Конечно, фамилия автора ни о чем ему не говорила. Вся пропаганда в стране по указанию ЦК ВКП(б) была направлена на приоритет К. Э. Циолковского. Пресса затрубила о Кондратюке после высадки американских астронавтов на Луне. И то благодаря лишь журналу "Life", который сообщил, что расчеты лунной трассы русского ученого Юрия Кондратюка полностью совпали с американскими. Оказывается, он почти на полвека опередил других ученых.
Из газет я узнал, что Юрий Васильевич Кондратюк - сын баронессы Людмилы Львовны Шлиппенбах. И ни слова о том, почему великий ученый - гордость России, вынужден был скрывать свое происхождение. Подробности я узнал сравнительно недавно. Он несколько месяцев служил в Белой армии. Вот и весь его грех.
Если бы академик Вернадский ведал, что Юрий Кондратюк является сыном той самой Людмилы Шлиппенбах, которую пытался разыскать в Киеве, на этот раз он наверняка нашел бы Юрия. Владимир Иванович сумел бы облегчить судьбу ученого-самоучки. Без риска привлек к работе, близкой к космическим проблемам, ставшей мечтой и целью его жизни. Какая была бы радость для них обоих. Порадовался бы и Андрей Павлович, будь он жив.
Я припоминаю, папа в поселке Устье разыскивал какого-то молодого человека. Получал и передавал письма через священников, скрытно ночевавших у нас. Но, не судьба...
Эти размышления вновь возвратили меня в большой шестиэтажный дом на 3-м Николощеповском переулке, выходившему к Смоленскому бульвару. Теперь ни переулка, ни бульвара, ни самого дома не существует. А тогда, с июня 1938 года, среди жильцов этого дома началось смятение. Многие перестали спать по ночам, прислушиваясь к звукам во дворе. Люди в ужасе припадали к окнам, пытаясь разглядеть в темноте, у какого подъезда остановился "черный ворон". Повальный страх царил в доме. Все молча задавали себе один и тот же вопрос: "За кем приехали?" и "Кто будет следующим?" Так продолжалось около месяца.
Дедушка не выдержал. Слишком памятны для него были арест и смерть сына. Теперь он боялся за дочь. Решил срочно менять Москву на Ленинград. По слухам там волна арестов поубавилась. Подвернулся первый попавшийся вариант, и мы переехали.
Квартира оказалась не ахти... Зато удалось прописать маму. Семья, наконец, соединилась. Общая радость была наградой за перенесенные ужасы. Одна беда - не было папы.
Три довоенных года отложились в моей памяти все же, как самые счастливые в моем коротком детстве. Кто бы мог предположить, что переезд из Москвы повлечет гибель всей семьи от голода в блокаду.
В апреле 1942 года мы с мамой уехали из осажденного Ленинграда. По дороге мама умерла. В эвакуационном листке был указан маршрут в Таджикистан. Я жил, работал и учился в 6-м классе в городе Пенджикенте. Там меня разыскал Вернадский. Почту разносили женщины еще не снявшие паранджу. Вот куда я попал в свои 14 лет.

Если бы не Вернадский...

В 1943 г. Владимир Иванович выхлопотал мне пропуск в Боровичи. А когда Ленинград был полностью освобожден от блокады, я сел на товарняк и поехал, как думалось мне, домой. Но квартира наша оказалась занята. Ни вызова, ни жилья, ни прописки, следовательно - ни работы, ни продовольственных карточек. Везде я получал один ответ: "Раз вызова нет, езжай, откуда приехал".
Только через три месяца с трудом удалось получить маленькую комнату в нашем доме. Без крова с июля по октябрь кое-как прожить можно. Но без еды три месяца протянуть нельзя. Это верная смерть. Спасли регулярные денежные переводы от Владимира Ивановича.
За комнатушкой последовала прописка, а значит и работа. Владимир Иванович продолжал интересоваться моей жизнью. Радовался, что я пошел учиться в вечернюю школу. Но письма все чаще стал писать его секретарь. Владимиру Ивановичу шел уже 82-й год. Жена умерла. Но он продолжал трудиться по мере сил.
1945 год страна встречала с уверенностью в близкой победе. Во имя ее академик Вернадский отдал на вооружение фронта Сталинскую премию, которой был удостоен. Но до Победы не дожил. Четыре месяца оставалось до мирной жизни, когда я случайно узнал эту ужасную весть. Стол начальника цеха был застелен газетой, на ней отчетливо виднелась траурная рамка над портретом. Мне стало плохо прямо в кабинете начальника...
Страшно, очень страшно сознавать, что ты остался совершенно один на всем белом свете.

* * *
Благодаря академику Владимиру Ивановичу Вернадскому последняя петербургская ветвь рода Шлиппенбахов не оборвалась. Род славен своей историей. В нем частица истории России. Я по мере своих сил постарался восстановить по литературным источникам и рассказам родителей все произошедшее с представителями рода от Полтавы до наших дней. Память, как птицу Феникс, пришлось возрождать из пепла. Так уж с ней обошлись в начале 20-го века.
Да восторжествует она!

"Наша улица" № 1 2005