Владимир Скребицкий "На помосте" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Владимир Георгиевич Скребицкий родился 27 июля 1934 года в Москве. Окончил биологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Доктор биологических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук и член-корреспондент Академии медицинских наук. Печатался в "Литературной газете", в газете "Литературная Россия", в журналах "Знамя", "Новая Россия". Автор книг рассказов "В троллейбусном кольце" (1991) и "Хор охотников" (2003). В "Нашей улице" опубликованы следующие произведения: "Плющиха и несть ей конца", рассказ, № 11-2003; “Ау с Коктебельских гор”, литературные портреты, № 2-2005; "Вокруг чайного стола", роман, № 5-2005; "Мария Иванна и ее кредо", рассказ, № 7 (68) 2005; "Открытие", рассказ, № 11 (72) 2005; “Шишикун”, рассказ, № 93 (8) август 2007; Шапкинский лес", рассказ, № 96 (11) ноябрь 2007 и др.

вернуться
на главную страницу

Владимир Скребицкий

НА ПОМОСТЕ

рассказ

"...Что жизнь? - Тень мимолетная, фигляр, Неистово шумящий на помосте И через час забытый всеми..."
Шекспир "Макбет"

Дети подбежали, и я весь напрягся, а мама дернула меня за рукав и сказала: "Сядь, что ты вскочил? Сядь же, ничего они тебе не сделают". И я сел, но все время крепко держал мячик, мой теннисный мячик: потому что знал: дети хотят, чтобы я им его отдал. И если бы они начали просить, я бы не смог отказать, а мне так не хотелось с ним расставаться. И когда мы шли домой, я достал его из кармана и начал гладить, потому что это был мой мячик, мой любимый мячик, мой самый любимый на свете друг. Он помогал мне думать, помогал разговаривать, без него я не мог жить. И я начал стукать им о тротуар, и разные фразы стали приходить мне в голову, а мама шлепнула меня по спине и сказала: "Перестань сутулиться. Смотри, как все ходят прямо. Почему ты все время сутулишься?"
А когда мы пришли домой, бабушка стала ко мне приставать, но я не ответил ей, а сразу пошел в спальню и начал там стукать мячиком о стенку и думать о том, как буду строить свою подводную лодку. "Амфибия-Беркут" - вот как она будет называться. Это будет подводная лодка, которая, если захочешь, сможет превращаться в самолет. Когда она будет закончена, я погружусь на ней в Москву-реку и поплыву под водой: сначала в Оку, потом в Волгу, потом в Каспийское море, потом перелечу в Черное и дальше, дальше, через Босфор, Дарданеллы... Я уже все пути продумал и маршруты проложил, все карты изучил. Особенно осторожным надо быть при выходе в Волгу, там могут патрулировать сторожевые суда... И только когда доберусь до океана, то почувствую себя в безопасности. Я поселюсь на необитаемом острове, и буду жить там совсем один. Никто не будет мне нужен. Я сделаюсь властителем всех морей и океанов, всего мира; все люди будут меня бояться и любить. Если мне станет скучно, я приеду к ним погостить ненадолго, но как только надоест, тут же уеду к себе на остров, и там уже никто не сможет приставать ко мне. Я буду самый свободный и самый могучий человек. И самый счастливый.
А вечером я уже в кровати лежу, а они в соседней комнате ужинают. У них гости, и магнитофон играет. Я слышу, отец говорит: "Ну, Григорий, ты конечно в этой сцене хорош, но только, если великий вождь и учитель из гроба встанет, то, боюсь, тебе не поздоровится". А дядя Гриша смеется: "Ну, если встанет, то мы тогда эту сцену совсем по-другому сыграем". А мама говорит: "Как это у вас - артистов все просто: хотим так сыграем, хотим - иначе". А он ей: "Это, Танечка, как в жизни: то так, то иначе. Как Шекспир говорил... Выключи на минутку своего Окуджаву, давай посмотрим, что там по телевизору?" Мама ему: "Разве он так говорил?" - и они все засмеялись и сели телевизор смотреть. А ко мне от двери полоска света тянется, и я свой мячик вытащил и стал его потихоньку подкидывать и разговаривать. И вдруг дверь открывается, и отец входит и сразу: "Ты почему не спишь до сих пор? Зачем здесь мячик опять? Сколько раз можно говорить! Если ты немедленно не заснешь, я его сейчас же отберу! И выброшу!" Ушел и дверь закрыл плотно.
А я сначала замер, а потом чувствую, что меня трясет, и что я заплачу сейчас. И в это время слышу, мама говорит: "Зачем ты дверь закрыл? Ты же знаешь, что он не заснет так. Приоткрой немного". И снова ко мне полоска света поползла, и я начал мячик под подушкой гладить и думать, что надо уже скорее начинать лодку строить.

***
Почему я сегодня все про этот мячик вспоминаю? Ах да, ведь это мать его утром из-под шкафа вымела.
- Смотри, - говорит, - что я нашла. Ведь это же твой Жюлик, твой Жюль Верн. Помнишь ты всегда такие мячики Жюль Вернами называл. Сколько я их тебе передарила. Этот у нас сначала на даче жил, а потом я его прибрала, так что он многие годы спрятан был. А тут я как-то твои детские вещи разбирала, а Игорек как раз к нам в гости пришел. Я помню, он все хотел его у меня ухватить. Наверное, я загляделась, а он его под шкаф и закатил.
- Ну и черт с ним, - говорю, - пусть бы там и валялся. На что ты его вытащила?
- Ну как же, - говорит, - ведь это такая память... Все дети друг с другом играют, балуются, шалят, а ты все один ходишь, все мячиком о стенку стукаешь и сам с собой разговариваешь.
- Вот, говорю, достукался. Все дети сейчас уже в бизнесе процветают или за границу смылись. А я во что превратился - подумать противно.
- Ну что ты, - говорит, - зато ты такой начитанный. Сколько всего прочел. Я и десятой доли этого не читала.
- Да ты, - говорю, - и сотой доли не читала.
Помрачнела, оправдываться стала:
- Ну как же не читала. А сколько я тебе в детстве перечитала: и Диккенса и Жюль Верна, и Гайдара...
- Да, - говорю, - верно. Я через этих Жюль Вернов и Гайдаров как раз идиотом и стал: их бредовые фантазии мои мозги куда-то сдвинули, а на место они потом почему-то ни стали.
На это она не нашлась, что ответить. Сунула мячик в карман фартука и ушла на кухню.
Подумать только, во что превратилась. Какая властная была женщина - все детство мной помыкала: то ложись спать, то не горби спину, то садись урок по музыке учить. "Да не сейчас, а сейчас же!" А чуть я не ту ноту возьму - кричит: "Врешь!". Я через это "врешь" всю музыку надолго возненавидел... Что от всего этого осталось. Слова поперек сказать не смеет. Такое от меня терпит, самому противно становится.
Как я на днях ее братца отчитал. Рта открыть не посмела... Подонок несчастный, шут гороховый... Забыл, наверно, как совсем еще недавно повернувшись задницей к дворцу съездов, читал своим писклявым голосом товарищу Брежневу стишки, посвященные какому-то его юбилею...
А теперь, не износив еще сапог, которыми его щедро снабжала эта власть, вышел на авансцену, на глазах всей труппы порвал партбилет и провозгласил, что страшнее коммунизма на свете зверя нет... Кстати, может, так оно и есть, только тебе-то лучше бы об этом помолчать.
Когда я ему парочку вопросиков напрямик кинул, он с кресла и встал, скорбную мину состроил, по комнате забегал.
- Ты не знаешь всех подробностей, ты еще многого не понимаешь.
- Это, - говорю, - верно. Пониманием никогда не отличался.
- На самом деле все много сложнее, чем тебе кажется.
- И это, - говорю, - верно. Так вот ты не мог бы тут кое-что упростить?
- Что именно?
- А перестать появляться в нашем доме.
Тут он сразу топтаться по комнате перестал. Остановился передо мной. Глаза моргают, бороденка трясется. Куда вся величавость подевалась?
Бормочет что-то: "...на старости лет... от близких людей..."
- Верно, верно, - говорю, - только как насчет того, чтобы отсюда убраться?
Палку свою схватил и, ни на кого не глядя, к двери промаршировал. Только тут она в первый раз голос и подала:
- Зачем ты так с ним? Ведь дядя Гриша столько для нас сделал.
- Правильно, - говорю. - А сейчас он для нас еще больше сделает.
Уставилась как дурочка.
- Что сделает?
- А не посмеет здесь больше появляться. Вот что!
***
Ах, Григорий, Григорий, зачем ты так все испоганил? Неужто нельзя было обойтись без этого дешевого фарса? Уж кому-кому, а тебе-то жаловаться было не на что. Ведь ты всю жизнь ел из их кормушки. И кормили тебя, прямо скажем, неплохо: при твоих-то скромных актерских дарованиях - и тебе заслуженного, и тебе народного; и одной ты премии лауреат, и другой... Все это ты, конечно, отрабатывал: и как бессменный секретарь парторганизации, и как создатель образов - один положительнее другого...
Так вот после всего этого, неужто нельзя было повести себя достойно?
А ведь тебя уважали в театре. Относились с некоторой иронией, но вполне доброжелательно. Я это почувствовал, когда с твоей, конечно, подачи поступил в театральное училище, и ты стал таскать меня по всяким актерским забегаловкам, и твои дружки и подружки начали спаивать меня и, при появлении кого-нибудь новенького, показывать пальцем и говорить: "Имей в виду - это племянник Григория - наша восходящая звезда".
Но я быстро понял, что актера из меня никогда не получится, ибо играть я могу только самого себя, да и то плохо. Тут-то я и подружился с одним пьянчужкой - тоже несостоявшимся актером - необыкновенно начитанным, обаятельным и артистичным. Он играл на гитаре, пел песни, рассуждал о Джойсе и Бхагавадгите, и каждое лето уезжал с геологами на несколько месяцев в качестве то ли повара, то ли шофера, то ли собутыльника... впрочем, в камнях он тоже, кажется, что-то понимал.
Он-то и задурил мне голову всеми этими экспедициями и ночевками под открытым небом; разбудил мои детские бредни о путешествиях и необитаемых островах.
И прошло, наверно, года три-четыре, прежде чем я понял, насколько терпеть не могу все эти "выезды в поле", всю эту лагерную жизнь, вынужденное общение и игру в романтиков и бродяг. И такая на меня напала тоска, что, вернувшись из одной экспедиции, я взял да и вскрыл себе вены - не всерьез, конечно, а так, чтобы хоть что-нибудь живое пролилось на кафельный пол нашего совмещенного санузла.
Какая тут поднялась кутерьма! И ты, Григорий, был, конечно, в первых рядах. Ведь, как я потом выяснил, девяносто процентов твоих дружков и коллег лечились от запоев и депрессий, так что знакомств у тебя было, хоть отбавляй. Ты позвонил какому-то психиатрическому светиле, и я потащился к нему на Потешную улицу.
Светило было, конечно, еврейской национальности с черной слегка седеющей шевелюрой и пронзительным взглядом. Ждать мне его пришлось в коридоре минут сорок, и, когда оно стало ко мне быстрой походкой приближаться (а за ним бежало еще два ассистента, ловя на ходу ценные указания), то я понял, что время у него в обрез, и мне надо жадно ловить лучи света, от него исходящие.
Профессор сел за стол, усадил меня напротив, и с минуту молча пристально на меня смотрел. За эту минуту ему, по-моему, все стало про меня ясно, и весь последующий разговор носил лишь характер подтверждения его мгновенного озарения.
Приговор был четким и безапелляционным - эндогенная депрессия: застарелая, нелеченная... впрочем, при возможностях современной психофармакологии, справиться с этим особого труда не представит: восемь таблеток амитриптилина в день, и все как рукой снимет... недели через три.
Потом он на меня так посмотрел, что я понял - следующий вопрос будет иметь особо доверительный характер.
- Вы женаты?
- Нет, не женат.
- И по этой линии... с барышнями, я имею в виду, есть какие-то проблемы? А?
Ну уж на эту тему мне совершенно не хотелось с ним разговаривать, но, поскольку спросил, я ответил:
- Да, с барышнями есть проблемы.
Он понимающе закивал.
- Это все взаимосвязано. Уверяю вас: будете лечиться - все наладится... Ну а скажите мне уж так, по правде: суицидальные мысли вас часто посещают?
Я решил сыграть в дурачка:
- А это что такое?
Он сделал какое-то движение кистью:
- Ну вот в отношении себя самого...
- А вот что, - говорю. - Да меня такие мысли вообще никогда не посещают.
- Ну, а вот этот последний эпизод?..
- Да это так - решил поразвлечься. Вы же знаете, я из актерской семьи.
- Ну как же, как же, ваш дядя...
- Да у меня и отец - тоже артист.
- А, вот это я не знал.
- Только очень уж посредственный. В семидесятые годы он все в диссиденты играл. Правда его никто всерьез не принимал - даже КГБ на него не хотело внимание обращать. Уж когда он что-то совсем несусветное отмочил, его в каталажку засунули, но быстро выпустили... Потом, когда времена изменились, он в бизнесмены решил играть, но с этим, видимо, совсем ничего не получилось - с нашей сцены он, во всяком случае, исчез; так что я про него давно ничего не слышал.
- Так что он с вами не живет?
- Слава богу - нет.
На этом, я понял, содержание визита было исчерпано, и я встал, чтобы откланяться. Профессор не возражал... Денег у меня никаких не было, поэтому я спокойно спросил: "Сколько я вам должен?" Он, разумеется, сделал движение - "об этом не может быть и речи", - но встретиться больше не предложил... Никакой этой дряни я, конечно, не принимал.
***
Гремит и гремит. А ливня все нет. Тьма какая! Какие судороги небо передергивают! Скорее бы началось. Скорее бы разнесло к чертовой матери эту яичную скорлупу, этот мыльный пузырь, который Господь пустил для забавы.
"Забавляйтесь, дети мои. Плодитесь и размножайтесь. Спаривайтесь и совокупляйтесь где попало: под открытым небом, на лавках, на траве..."
Отличную парочку я сегодня на Девичьем поле наблюдал. Расселись сукины дети на моей скамейке, как будто это их законное место. Старикашка - такой вальяжный, игривый. И усы, и бороденка, и цепочка золотая - все при нем. Только вот ботиночки что-то уж очень стоптанные и рубашка, как говорится, не первой свежести. А из какой помойки он шляпу вытащил - один черт знает. Сидит, старый хрыч, развалился, веки полуопущены; наблюдает, улыбаясь, как шумит кругом молодая поросль... Да уж не ты ли это был, Григорий? Роль-то ведь твоя... А девчонка глазами стреляет: носик остренький, плечики узенькие.
Кто она ему: дочка, внучка? Интересно, лапает он ее, когда они вдвоем остаются? Ах, папаша, ах, озорник!
Ну что же, Господи, неужто не по силам тебе? Ну наддай еще, ну еще немного, и все это разлетится. Ежели тебе возиться, может, неохота, так мы сами все устроим. Только не тяни. Все ведь готово. Дай знак, и Москва, и Нью-Йорк, как Содом и Гоморра... Как это Хрущев, говорят, однажды выдал: водородные бомбы производим как сосиски. Подумай только, какая фантасмагория начнется, когда эти сосиски полетят через океан и обратно, как бросится вся эта погань по пещерам и подземельям, как будут топтать друг друга. "Возлюби ближнего своего, как самого себя!" Такое возлюбление начнется - поглядеть любо-дорого. Те, кого ты не уничтожишь - сами себя передавят...
Наконец-то хлынуло. Теперь хоть продохнуть можно... Ах. Папаша, ах озорник! Прячься, сукин сын, в пещеру, пока не поздно. Что тут поделаешь! Видишь, какое кругом творится. Се - кара Господня! Не оборачивайся на прошлое, не то превратишься в соляной столб. Смотри только вперед и мотай отсюда. На тебя одного и надежда. За какие заслуги Господь тебя отличил - не нам знать. Только мотай, мотай и не оглядывайся.
Было ведь это уже однажды. Сера и огонь пролились тогда на землю, так что от земли дым поднимался, как из печи. И один только старикашка с дочками и уцелел в пещере. Забился ни жив ни мертв и отсиживался, покуда снаружи все пылало и грохотало...
А потом прошло сколько-то времени, и стихло все. И такая тишина наступила вдруг, что слышно было, как песчинки с камня на камень перепрыгивают... И тогда дочки вылезли из пещеры и видят, что на земле ночь и покой, и небо все в звездах, и звезды яркие и немигающие. И решили они напоить старикашку и переспать с ним... И так ладно у них все получилось, что он, пьяненький, даже не заметил, когда они ложились с ним и когда вставали.
Молодчина, Лотт! Не теряй времени, старина. Лапай дочек, брюхать их. Знай и помни, что ты и есть жизнь вечная и день грядущий. Ведь это к тебе вошли красавицы дочки, и ты лапал их в пещере на полу, пропахшем вином и звериными шкурами. И тебе было хорошо, старик, чертовски, дьявольски хорошо, потому что ты был жив и пьян, и обнимал женщину, и плевать тебе было на то, чья она там дочь.
И ты тоже, папаша, не сомневайся. Дочка она тебе или внучка - какая разница! Хоронись с ней куда поглубже и пережидай светопреставление, а когда сообразишь, что последний и решительный бой уже отгремел - вылезай на свет Божий и беги за бутылкой. Сам пей и ее угощай. И тогда она начнет плакать и отдаваться тебе, потому что на земле не останется никого, кто мог бы обойтись с ней по обычаю человеческому. И только через этот ваш блуд человечество и сохранится, и вновь поползет по земле и начнет селиться вдоль рек и по берегам теплых морей.
Видишь, старик, какая тебе честь уготована! И все только за то, что ты на моей скамейке сидел, старый греховодник.
Как льет! Какая стена воды! Какое я ничтожество!
***
- Послушай, до меня дошли слухи, что ты в церковь зачастила. Правда - это?
Замерла, будто за руку схватили.
- Да, я хожу в церковь, но если тебе это неприятно...
- Нет, отчего же. Замаливать тебе во всяком случае есть что: сын у тебя в самом тяжком грехе замешен - пытался на себя руки наложить, брат - шута горохового строит, муж... кстати, кто-то мне недавно говорил, что видел его в "Марседесе". Я, правда, забыл спросить какую он там функцию выполнял: трамблера или жиклера или, может быть, - жигало.
- Прошу тебя, не говори так - он же твой отец... Иногда он нам все-таки помогает.
Ну, тут уж и меня задело... Ах, вот оно что! Так, значит, я ему еще и благодарен должен быть. Ну, это уж слишком.
- Слушай, - говорю, - а может, ты мне напомнишь, когда это я просил, чтобы ты меня от него приблудила?
Затряслась вся.
- Не надо. Умоляю тебя, не надо.
Но надо мной издеваться тоже не стоит.
- Нет, - говорю. - Скажи-ка, когда это я просил тебя родить меня?.. Да как ты смела! Теперь еще попрекать будешь!
Чувствую, что совсем собой не владею, что разнесу сейчас к чертовой матери все вокруг.
- Отвечай, зачем ты меня родила?! Кто тебе позволил?! Кто тебя просил?! Отвечай!
Она руками лицо закрывает, я их отдираю, ору ей в лицо, а у самого руки трясутся, и спина трясется, и тошнить меня начинает.
Тогда оттолкнул я ее, на стул плюхнулся и за голову схватился. Дрожу весь и понимаю, что сейчас что-то произойдет - должно это чем-то кончится. Хоть чем, но кончиться. Не может дальше так продолжаться... А потом ощущаю, как меня всего ватой обкладывают. И заставь голову поднять - не подниму, и рукой двинуть - не двину. И дыхание из меня сиплое, как из паровоза вырывается. И не знаю, и знать не хочу, где я, и что со мной. Чувствую только, что сон меня одолевает, наваливается, и я ему всего себя подставляю, и слышу, как паровоз на какой-то станции пары выпускает.

***
Полоса света лежит на полу у моей кровати и наверх до потолка по стене поднимается...
"Приоткрой к нему дверь, ведь ты же знаешь, он так не уснет..."
"Странный какой-то человек. Никак не могу понять, что он собой представляет. Одарен, конечно, необыкновенно, исключительно одарен, но какой-то странный. Причем он всегда таким был...
- Со странностями.
- Нет, не со странностями, а просто ненормальный.
- Ну уж - ненормальный... Нервный. Просто очень нервный... Жизнь у него как-то не сложилась. Сложись она иначе... Но ведь вы тоже находите, что необыкновенно способный?
- Я считаю - просто гениальный. Но странный какой-то... между прочим, в последнее время он очень мало спал. - Ну что значит "мало спал"? Все мы мало спим.
- Нет, все-таки это было сверх всякой меры. Он почти совсем не спал.
- Ну, может быть. Я, повторяю, не настолько хорошо его знал".
"Постой, Григорий, ты куда? Брось - не валяй дурака, останься, да к черту все это. Ну прости меня, старина. Ты же знаешь, я давно свихнулся, это ведь не со вчерашнего дня. Что на меня внимание обращать! Ты же артист. Народный артист! Неужто ты думаешь, я не понимаю, что все это - только роли... И в некоторых, ты - просто великолепен... Взять, хотя бы, сцену, когда я начал тебе какие-то гадости говорить... Я думал ты сыграешь ее совершенно иначе... Взор загорится. Жезлом об пол - хвать! "Молчать щенок!"... А ты решил ее нетривиально: сыграл "Обиженные и оскорбленные"... Давай, за все эти роли и выпьем... Все вместе: ты, мать и я... Глядишь, и блудный отец к нам присоединится: придет взглянуть на ослепшего сына... А мы ему и барашка заколем, и пир уготовим...
"Странный он какой-то. Очень странный. Всегда был таким, а с годами это еще усилилось. Жизнь у него, конечно не сложилась..."
Косяк на потолке расширяется, и вижу, она в дверях стоит. Смотрит слепыми глазами со света в темноту, понять пытается - сплю я или нет.
Если бы я спал. Если бы была хоть какая-то надежда, что все это - сон... дурной, страшный сон. Если бы была хоть какая-то надежда, что когда-нибудь я смогу проснуться.

"Наша улица" № 103 (6) июнь 2008