Эмиль Сокольский "Гость Наровчата" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Эмиль Сокольский

ГОСТЬ НАРОВЧАТА

повесть

1.

Когда он вышел на крыльцо автостанции, стриженный бобриком, долговязый, я вздохнул: водитель, наконец-то... Пассажир не может идти к автобусу так неторопливо, так небрежно, с полным - пожалуй, даже подчеркнутым - безразличием к окружающему. Вот, отрешенно глянул перед собой, глянул под ноги, глянул в сторону, - на самом же деле - все в никуда, с каким-то усталым превосходством над пассажирами, всегда и неугомонно готовыми куда-то ехать... И давал понять: мне спешить некуда, я не тороплюсь. Невозмутим, самодостаточен. Подошел к двери "Пазика"; пассажиры послушно расступились.
Без билета можно? - подался я к нему.
- Щас, пусть рассядутся, - снисходительно пробормотал, осторожно отстранил меня, открыл дверь.
Все расселись, сел и он. И кивнул покровительственно на вертушку рядом:
- Падай.
Тронулись. Нескоро выехали за город, в поля, и тогда водитель уверенно, с достоинством, кашлянул. Сплюнул за окно и, ненужно поморщившись, проводил глазами перегоняющий нас "Икарус". "Сейчас закурит", - почему-то подумалось мне. И правда: не глядя, из бардачка извлек пачку, ловко вытянул сигарету, брезгливо искривился, закурил. Выпуская дым, некрасиво щурился, будто курить было таким же надоевшим ему делом, что и перевозить изо дня в день пассажиров. Кончил курить, перестал щуриться. И вдруг, непонятно смягчившись глазами, покосился на меня.
- К родне? По делам?
- По делам, - коротко ответил я: для чего распространяться, что еду в Наровчат просто погулять, сходить в окрестный Троице-Сканов монастырь, по пещерам полазить... Вряд ли поймет эту романтическую "охоту к перемене мест".
Но водитель додумал сам:
- Понимаю: родина Куприна... Я-то наровчатский. - И скосил на меня глаза, будто желая на всякий случай удостовериться, услышал ли я. - Хороший там музей - посмотришь... Читал рассказ "Царев гость из Наровчата"? - он неожиданно улыбнулся. - Худо Куприн отозвался о своем же городе: никому не известный, ничем не примечательный. С девятого века известный! Назывался - Наручадь. А что непримечательный - так Куприн сильно погорячился: наш район самый красивый в области... Еще там у него сказано, что в Наровчате народ растяпы, потому что из года в год дома горят. Насчет этого имей в виду: домик, где родился Куприн, давно сгорел. А музей - в другом доме.
- В каком другом? - я удивился не тому, что сгорел дом, а познаниям водителя.
- Перед отъездом семья Куприна продала свой дом чиновнику Соколовскому, а тот его потом перепродал купцам Шлыковым. А Шлыковы дом спалили, и на его месте построили новый. Музей - в новом, шлыковском... Думаешь - откуда я все это знаю? - с хитрецой проговорил водитель. - Десять лет вел в школе уроки труда, и каждый год в походы с учениками ходил. Всегда историей интересовался, и школьникам интерес прививал. А пять лет назад по семейным пришлось в Пензу переехать, пошел на АТП работать, шофер - моя первая профессия...
Вот тебе и "безразличный" водитель: ведет разговоры на исторические и на литературные темы! Да еще увлекся: закурил во второй раз и даже не сощурился. Но он оказался рассказчиком короткого дыхания: тут же перевел речь на состояние пензенских дорог; кашлянув и снова закурив, несколько минут посвятил качеству бензина, потом - вымирающим деревням, политике, армии; вспомнил о сыне, который служит под Самарой - и надолго задумался...
Городок Нижний Лом?в мы прошли стороной и свернули с трассы направо, на пустынную, с редкими селеньями наровчатскую дорогу. Поля уплывали к едва заметным на горизонте лесам. Древний Наровчат, давно разжалованный в село, взял медленный разбег за речкой Шелдаис вереницей деревянных домиков.
Десять лет я его не видел... Да не скажу, что и тогда, зимой, по-настоящему с ним познакомился: перебираясь из Мордовии в Пензу, задержался здесь на часок ради музея Куприна. Пожилая смотрительница дразнила: места красивые вокруг, монастырь в пяти километрах, будет что посмотреть; нужно ночевать? - пожалуйста, есть гостиница!.. И зачем я спешил в Пензу?.. Но сейчас-то, на исходе лета, спешить некуда, денька три поживу, все посмотрю, исправлю давнюю ошибку.
"Кто из нас приезжий?" - мысленно возмущался я минутами позже, когда на вопрос: где гостиница? - получал недоуменные ответы: какая гостиница? Не слышали о гостинице... "Ой, - замешкалась очередная опрошенная, и на сей раз я уже почуял недоброе. - Нет ее у нас больше - гостиницу давно скупили армяне и переделали в магазин. Сходите посмотрите, - виновато, будто сама причастна к тому, глянула она в перспективу улицы, - а вдруг они оставили комнатку для приезжих"...
Что уж зря смотреть - надо идти квартиру искать, да поскорее: сумка все плечо оттянула, никаких сил. А где искать, спрошу для начала в музее.
Краеведческий - на замке, хотя рабочий день в разгаре. И музей Куприна, что за сквером, кварталом ниже, на углу широкой одноэтажной улицы имени писателя, закрыт.
Как сговорились против меня!
Приволокся я - не зная зачем - обратно, к автовокзалу, и поймал любопытный взгляд прохожей бабушки: приезжий? кого-то ищет? Угадала! Может, возьмет хотя бы на ночь?
- Негде у меня, тесно, - покачала бабуля головой. - Сходи к музею Куприна и постучи в соседний дом, к Вере Федоровне. Она всю жизнь была смотрительницей музея. Попросись, попробуй.
Не та ли, десятилетней давности, дразнившая местными красотами? Теперь уж, конечно, не признать...
Вот он снова, дом Куприна, темно-бревенчатый, резные наличники, резной карниз, типовой треугольный фронтон, рядом - очень похожий на него дом.
Калитка подалась, я вошел в неширокий длинный двор. На крыльцо выглянула маленького роста худенькая особа с мальчишеской стрижкой и хозяйски быстрыми, напряженно-внимательными глазами. "Для той смотрительницы чересчур молода", - отметил я, и спросил Веру Федоровну. Девушка тут же исчезла.
Старенькая Вера Федоровна, с частой сеткой морщин на лице - словно отражением ее извечных забот - встретила меня так, будто заранее предполагала: кто-то непременно сегодня заявится. "Заходи, - спокойно качнула головой на дверь. - Как раз у нас маленький праздник".
Кухня, перегородкой отделенная от небольшого зала с диваном, столом и телевизором, была слишком тесна для тех, кто в ней находился; впрочем, им оставалось только перенести в зал чистые тарелки. А находились в ней хозяйкина дочь Валентина Георгиевна, внучка Наташа (она и выглядывала на крыльцо), Наташин, надо полагать, муж Рафаэль и их семилетняя черноволосая дочь Иринка, которой завтра впервые в школу, - потому и застолье.
За скромно накрытым столом разговор шел медленно, непринужденно, и скоро мне стало казаться естественным, что я сижу здесь, среди этих чужих, но будто давно знакомых людей. Вера Федоровна больше молчала - так бывают немногословны за семейным столом старшие: все уже за многие годы высказано, и теперь красноречиво само их присутствие, они просто "поддерживают компанию", дополняют семейный портрет, завершают его, уравновешивая своим мудрым спокойствием увлеченную говорливость младших. Тут, правда, увлеченной говорливости не было. Валентина Георгиевна, невысокая русоволосая женщина с утомленными карими глазами, мне показалась сдержанной, как человек, который привычно склонен хранить дистанцию с окружающими - в силу, может быть, некоторой недоверчивости или подозрительности "на всякий случай". Рафаэль, интеллигентного вида молодой человек с кавказскими чертами лица, был тих, сдержан, несколько отстранен, говорил мало и вежливо кивал, когда наступала пора наполнить рюмку.
- Он не муж мне, давно не муж, - торопливо зашептала, наклонившись к моему уху, Наталья, в то время, как Валентина Георгиевна о чем-то завела с матерью разговор под гулкое пение телевизора. - Мы уже семь лет не живем, он пришел сегодня из-за Ирины.
Ее настойчивое, простодушное уверение мне показалось очень милым, - своеобразный знак расположения, доверия уже как к своему. Попутно Наташка рассказала о монастырских пещерах, в которые хорошо бы сегодня сходить, - а может, и брат Сергей свозит нас. Говорила она быстро, словно старалась не отставать от течения своих мыслей; ее теплые светло-карие глаза без видимых причин то о чем-то задумывались, то вдруг оживлялись, а на лбу поминутно появлялась невзаправду сосредоточенная морщинка, одновременно смешная и трогательная.
Иринка молча прихлебывала сок и добрыми, любопытными угольками глаз - даже сильнее, чем глаза отца, выдававшими ее восточное происхождение, - уютно участвовала в нашем разговоре.
Через час Рафаэль поспешил на работу в частный продуктовый магазин; вышли и мы с Наташкой: я хотел кое-что и сам принести к столу... Когда вернулись, за столом уже сидели новые лица.
Сергей, Наташкин ровесник, совершенно на сестру не походил: высокий, сероглазый и неспешно-разговорчивый; меня он воспринял с невозмутимой доброжелательностью, как приятеля-соседа. Николай Иванович, коренастый, плотный мужчина с курчавыми волосами (наверное, муж Валентины Георгиевны), сидел безмолвно, даже скромно, как бы заранее согласный на все, что происходит; он рассеянно глядел на стол (или мимо стола), аккуратно пожевывал, наполнять рюмки не торопил, но каждую выпивал понятливо, мигом, до последней капли, с непоказным внутренним удовлетворением.
Тут же, за чаем, и порешили: вечером прокатимся на пещеры - я, Наташа и Сергей. А вечер близился: час-другой - и стемнеет. Можно за это время посмотреть наровчатскую старину - тем более, что вся она умещается на двух коротких улицах, если не считать круглой колоколенки обезглавленного Покровского собора, который выглядывает из зелени парка в двух шагах отсюда. И пока Сергей с Николаем Ивановичем красили в детском саду беседку, мы с Наташей обошли исторический центр Наровчата. Среди жилых и общественных зданий конца XIX века сразу выделялся дом Арапова, приятеля Пушкина, - веселый бревенчатый терем на полуподвалах, щедро наряженный резьбой белых наличников и карнизов. После него особое внимание вызывало неприветливое серое строение с рельефным полукруглым входом - бывший Тюремный замок; его, а также кубический дом с пристройками, полускрытый во дворе - церковь при Тюремном замке - занимала милиция. Приметна была и часовня Троице-Сканова монастыря за плоской широкой площадью, - трехобъемное безоконное строение с низким куполом и с крестом. От часовни начиналась дорога на тот самый знаменитый монастырь.
Туда часом позже и понеслись мы на "Москвиче" во весь опор. Дряхлая машина судорожно глотала асфальт, и, казалось, сама дорога, растерявшись от такой бешеной прыти, сузилась и норовила ускользнуть из-под колес. К чести Сергея, она этого сделать не успевала: разгоряченная после застолья русская душа просила невозможной скорости. Едва мелькнула обвешанная ветлами мечтательная Мокша с торчащими у берега кольями (остатки бревенчатого моста), как мы нырнули в лес, темно-зеленой массой неразличимых деревьев сопроводивший нас до поворота в сельцо Сканово, а за поворотом, впереди, - я и вообразить себе не мог такого величия! - преграждая дорогу, воспарял в небо неправдоподобно красивый, картинный, ненастоящий, с какой-то старинной гравюры сошедший Троице-Сканов монастырь, странное, чужеродное здесь маленькое государство, нарядное, опрятное, чистенькое, гордое собой, славящее себя. Эти корпуса, церкви, колокольня, строго выдержанные в духе раннего классицизма, мне напомнили другой, знаменитый Санаксарский монастырь в соседней Мордовии, близ городка Темников.
Сергей лихо свернул на узенькую дорогу к пещерам, и тут машине стало совсем тесно; опрометью рвались навстречу деревья пустынного фруктового сада, затем стиснули нас черные непроницаемые стены высоченного леса - и мгновенно разомкнулись у подножья крутой горы. "Москвич" стал как вкопанный у родника. На гору, в пахучий, уже темнеющий лес карабкались земляные ступени.
На вершине горы, с которой видно было, как вылинявшей тканью переваливаются с бугра на бугор дальние леса, в неглубокой яме зияла узкая дыра - лаз в пещерный монастырь. Под картонной иконкой, прикрепленной над дырой, Наташа нащупала свечи, и мы сползли во мрак прохладного коридора.
Теперь можно было встать во весь рост и медленно, переступая через случайные каменья, продвигаться в мертвую тишину глубокого подземелья, осторожно освещая гладкие серые стены, низкий потолок и - если стены и потолок пропадали - необъятную пустоту: тогда они бледными привидениями снова проявлялись, но уже в глубине, обозначая келью, трапезную, алтарь со следами кирпичной кладки. Коридор уходил дальше в недра земли, разверзал дыры на соседние ярусы; через эти дыры, пугающие и манящие, можно было пролезть только на корточках. Кое-где черными комочками лепились к потолкам недвижные летучие мыши.
Сколько лет этим пещерам? Я слышал, основали их в XVII веке киево-печерские старцы Антоний и Феодосий, позже и церковь поставили над пещерами в их память. Монахи жили здесь до революции; последнего священника отца Тихона неизвестный в 1930-м зарубил топором. С тех пор в пещерном монастыре никто не жил...
Пока мы в нем находились, ни тени беспокойства не легло на душу - напротив, снизошли легкость и покой. Поистине, пещеры излучали хорошую энергию.
А снаружи тем временем стемнело, прохладнее и острее задышал посерьезневший, чуждо потемневший лес. Он дождался, когда мы спустимся с горы, попьем из родника, сядем в машину, - тогда и совсем растворился в потемках. "Москвич" отчаянно рявкнул и бешено сорвался с места. Фары жадно шарили по извилистой дороге, а Сергей не сбавлял ходу, и только раз он запоздало тормознул, когда под колесами метнулась кошка.
...Вера Федоровна, Валентина Георгиевна и Иринка готовились ко сну, а мы расположились в узком чулане - продолжить общение. Чуланом в доме называли крытую застекленную веранду слева от прихожей, и в нем каким-то чудом умещались длинная скамья, сундук, стол и диван. Мы выпили по первой, и тут Сергея позвали с улицы приятели: намечалась вечеринка, а потом удалилась и Наташка - к ней заглянула сестра Света, живущая в доме напротив, и нужно было пошушукаться. На смену им в чулан со своим обычным безулыбочно-понимающим лицом зашел Николай Иванович, о котором я уже успел забыть, присел рядом, и мне это пришлось по душе: теперь, небось, разговорится. Выпив рюмку и видимо предвкушая следующую, Николай Иванович, действительно, почувствовал неудержимое желание высказаться.
- Да ты называй меня просто Николай, - махнул он рукой, проникновенно посмотрев на меня, - я человек простой. И семья хорошая, только заработок маленький: Татьяна в магазине продавщицей, Наташка в детском садике поварихой, Сергей подметает в музее Куприна и возит бидоны с молоком в детский сад; какие тут заработки. А меня здесь не бывает по две недели в месяц: машины ремонтирую под Самарой. - Николай снова посмотрел на меня так, словно заранее был уверен в понимании, и, понизив голос, признался: - Татьяна не любит, когда я выпиваю. Сергей-то с Наташкой в основном только по праздникам пьют; а я почаще.
Он наклонился ближе и, еще тише, с хрипотцой, будто оправдываясь, сообщил:
- Мы с Татьяной - просто сошлись, я прихожу, потому что понимаю: трудно ей одной, и мне одному - как-то не то. Бывает, поругаемся, ухожу к себе, - у меня свой дом, в другом конце села, там сын и дочь, жена давно померла. Сегодня, если Татьяна будет сильно недовольна, что выпивший, пойду ночевать к себе...
Бутылка опустела, а разговор только начался... Я посмотрел на грустные глаза Николая и подумал: может быть, не часто приходится ему изливать душу. Что ж, надо идти в магазин!
- У меня... всего десятка, - Николай резво полез в карман, как если бы там лежала наготове полная бутылка. Нужны мне его деньги!
Мы пошли за темный парк. На площади Николай повстречал знакомого милиционера и принялся подробно излагать ему длинный и грустный сюжет из своей недавней жизни, пытливо высматривая сочувствие в глазах слушающего и наивно не замечая, что тот уж тяготится рассказом, переступая с ноги на ногу. Увы, я переоценил излияния Николая...
Видно, цену им хорошо знала Валентина Георгиевна, поскольку, проходя мимо чулана, осудительно-резко бросила: "Николай, может, хватит пить?!". Николай беспомощно посмотрел на меня и виновато мотнул головой: пусть ругается, уж теперь все равно.
Он как-то быстро опьянел и ушел, когда в дверях появилась, наконец, Наталья. А спустя несколько минут за окном нервно взвизгнули тормоза, и в чулан шумно ввалился Сергей - погулявший на славу! Почти не видя нас, притащился к дивану, сбросил с себя одежду и зарылся в простыни...
Трудно сказать, о чем мы беседовали с Наташкой. Еще когда мы гуляли по Наровчату, она говорила: "С тобой хорошо, не нужно темы придумывать, идем, говорим не о чем..." Запомнилось только, что я полуосознанно обнял ее за талию, из-за чего Наташка вдруг резко рассердилась: видно, с этим было связано какое-то неприятное воспоминание. "Я начинаю к ней потихоньку лезть, она начинает психовать: спиртное действует по-разному. А мы "хороши". Пора идти спать!" - рассудил я за обоих. Так мы и поступили.
Мне заранее постелили в зале. В темноте я нащупал кровать, лег. В соседней комнате спали Вера Федоровна с дочерью и правнучкой. Там и растворились Наташкины шаги, уютно заскрипела ее кровать. Этот скрип и унес меня в сон.

2.

Я проснулся от назойливого света, зажженного кем-то словно назло, от беготни и неразборчивых криков. Бегала и кричала Татьяна Георгиевна, то открывая, то захлопывая входную дверь. Сощурив непонимающие глаза, я увидел: откуда-то сверху, из дверного проема, полыхает пламя - уверенное, окрепшее! - и досадливо завернулся в одеяло: что за странное происшествие не вовремя... Отчетливые уже крики "Горим! Горим!" - спросонья, на еще не свежую голову мне показались фальшивой театральной паникой, однако мгновенно привели в чувство; и вот перед моими глазами забегали и Вера Федоровна, и Наталья, и Сергей, как-то сумевший мгновенно проснуться в чулане и выскочить из прихожей...
Прихожая к этому времени пылала достаточно убедительно. Огонь, еще не успев расправиться с дверью, суетливо заглатывал стены и потолок зала; угрожающе гудя, жрал метр за метром, и наступал, наступал, не гнушаясь любыми мелочами на пути: скамейкой, цветком, стаканом... Жадно замахивался на стулья, стол, зеркало... В зале стало жарко, как у доменной печи. Бывшая кухонная перегородка превратилась в сплошной огневой занавес, змеящийся, пляшущий, постепенно заслоняемый густым клубящимся дымом.
Попыток спасти что-либо из вещей не делал никто. Инстинкт гнал к окну - единственному средству спасения от напора живой раскаленной стены. Все мы - кто в тапочках, кто босой, кто в домашнем платье, кто в халате, - поочередно перелезли в палисадник, а из палисадника через низкий забор - на улицу, и молились, чтобы скорее приехали спасители-пожарники.
На улице уже собралось пол-Наровчата и глазело на разгорающийся дом - гудящий, трескающий, стреляющий; эти крепкие, дружные звуки давали понять, какую чудовищную работу проделывает в комнатах озверевшее пламя. Из окна, как из трубы, пер дым, его было много, и он спешил, отчаянно рвался к звездному небу, где и растворялся бесследно.
Увы, огня было еще больше. Это стало ясно, когда окно выдохнуло, наконец, всю дымовую гарь и залилось чистым, торжественным ярко-красным заревом.
Тогда и приехали две пожарные машины. Казалось, что делают пожарники все не так: и едва шевелятся, и не туда, куда нужно, льют свою беспомощную воду, от которой огонь буйствует еще сильнее, озаряя улицу и отражаясь в любопытно-испуганных глазах наблюдателей... Вода скоро иссякла, и машины уехали на повторную заправку.
А пламя вышло на свободу; оно шумно вырывалось из окна, ползло по фасаду и лизало крышу, пытаясь во что бы то ни стало покончить с ними до рассвета. С натужно-долгим треском тяжело рухнуло мощное бревно фронтона. Следовало ожидать падения остальных. И с таким же мучительным, душераздирающим хрустом пали второе, третье, четвертое... Дом был обречен.
В толпе я нашел своих. На их лицах, как на картинах Рубенса, лежали неподвижные кровавые отблески; глаза, до краев переполненные немым отчаянием, смотрели не отрываясь на чудовищный костер; и только Вера Федоровна шептала затверженно: "Что же делается... Что же делается...". Наверное, никто еще не осознавал в полной мере, что на самом деле творится, и для меня в эту глухую ночь все происходившее казалось жутким сном. Только бы скорее проснуться и вздохнуть с облегчением!
Снова приехали пожарники, и снова с равнодушной методичностью изливали воду под упрямые раскаты пожара. И надежда не покидала нас до последнего. Я поминутно искал глазами прихожую - и не мог ее узнать в обугленных колышках, в куче сваленных бревен, цепко взятых спокойным, улегшимся, уверенным в своей силе огнем. В прихожей, которой уже не существовало, лежали мои вещи... И когда стало ясно, что ее не затушить, пожарник, занимавший там позицию, меланхолично перекинул шланг на забор соседнего дома - гордости пензенского края: к забору лениво, однако с явной охотой подбирались красные языки...
Но не все было потеряно. Ко мне вдруг подлетела Наташка: корову нужно спасать! - и мы побежали во двор дома Куприна, перелезли через забор на огороды нашего двора, где томилась послушно затихшая корова, и отвели ее подальше, куда пламя уж никак не могло достигнуть. Думаю, корова и без того не пострадала бы. А вот задворки дома, где громоздились клетки с кроликами, давно раздирал огонь...
Третьей заправки пожарникам не понадобилось. Владениям Куприна пожар уже не грозил, он мирно догорал, теряя к дому интерес. Редели зрители - тоже теряли интерес... "Все, здесь делать больше нечего", - процедил я, призывая уходить и новоявленных погорельцев.
К счастью, уходить было куда. Напротив того, что всего час назад было нашим домом, стояли, разделенные двумя дворами, дом сына Веры Федоровны Геннадия (в нем и жила его дочь Света, забегавшая вчера к Наталье), и дом самой Натальи, купленный ею еще при муже по смерти хозяйки-старушки, почти не обустроенный, не отапливаемый и потому пустующий. Меня отвели к Геннадию, где я прилег на диван в комнатке, смежной с кухней; куда подевались погорельцы, я не знал, и знать не хотел. Нужно было забыться, провалиться хотя бы в бредовый сон - но только обмануть нервную изматывающую бессонницу. Вдали от родного дома, за одну ночь, за один час оказаться ни с чем - без одежды, без паспорта, почти без денег (кроме тех, что в кармане) - такое стоило бессонницы...
Но, может быть, не все поглотил пожар? И моя сумка схоронилась где-то среди бревен, среди пепла? Эта слабенькая надежда понемногу успокаивала, с нею я и погрузился в чуткую, тревожную дремоту.

3.

Я очнулся, увидев перед собой заплаканные глаза Веры Федоровны. "Все сгорело, все", - всхлипывала она, и сердце мое упало. "Как - ничего не осталось? Совсем ничего, даже самой малости?" - "Ничего, совсем ничего. Все сгорело!"
- Пустяки, все тебе найдем! - бодро и громко говорил мне худощавый, быстрый, вечно чем-то занятой Гена. - И рубашку приличную, и обувь! Что ж теперь делать, раз ты влип в такую историю. Да-а, дела... А ты, мать, не плачь, нечего реветь! - поучающе он возгласил Вере Федоровне. - Ничего уже не вернешь! Теперь надо думать, как отстраиваться. Нечего, нечего!
- У меня там и шубы, и платья, и белье, и деньги... - причитала Вера Федоровна.
- Хва-атит! - заголосил, перебив, Гена. - Скажи спасибо, что живы все остались. Так-то! А ты воешь...
Александра Михайловна, пухленькая, приветливая жена Геннадия, обратилась ко мне ободряюще:
- Сейчас я позвоню в милицию, там знакомая у меня, она скажет тебе, что и как делать, поможет со справками. Про пожар-то уже все в Наровчате знают.
Позвонила - и в девять мне надлежало быть в милиции...
Утро выдалось серым, безрадостным, и иным быть не могло: на месте нашего дома грязно чернел огрызок бревенчатой стены; пожарище, томясь, исходило густым едким дымом (тлела солома, разложенная за домом на просушку), а на разбросанных вповал бревнах кое-где подпрыгивал куцый, самому себе не нужный огонь. Где было крыльцо, где прихожая, разобрать я не смог, и лишь бесполезно разгребал палкой сажистый пепел, потерянно ища следы своей сумки, пока не наткнулся на исковерканный, чудовищно перекрученный металлический предмет, в котором не без труда признал фотоаппарат "Зоркий", успевший вчера отснять наровчатскую старину...
В милиции знакомая Александры Михайловны представила меня молодому лейтенанту Анатолию, начальнику паспортного стола, и тот разъяснил ситуацию. Для начала милиции требуется получить заключение пожарной экспертизы, которая укажет причину пожара и заведет (если будут основания) или не заведет по нему уголовное дело. Такая экспертиза официально подтверждает факт пожара и дает милиции основание выписать справку о том, что я есть я и что паспорт мой сгорел.
Немедля я направился в пожарку - благо она рядом, напротив сквера. Мне указали на комнату Главного. Войдя, я без обиняков спросил, сколько времени потребуется для экспертизы.
- Неделя, - жестко и неприветливо отрезал Главный, крепкий, коротко стриженый мужчина с живыми холодно-ироничными глазами.
- Неделя?! - я не сдержал удивления. - Значит, мне тут неделю торчать?!
- А как ты думал. Такие дела быстро не делаются, - сказал, как припечатал, Главный, видимо не желая развивать тему, однако спустя мгновение раздумал и спросил: - Как ты к Татьяне в дом попал? Ты что, ее дочку е...шь?
Он произнес откровенное, грубое слово. Но я и глазом не сморгнул:
- Не успел. Но дело совсем не в этом. - И в двух словах обрисовал ситуацию: искал жилье - посоветовали Веру Федоровну. Да вернулся к волнующему вопросу: - Неделя - все же многовато. Никак не получится пораньше?
- Три дня, самое быстрое, - снисходительно буркнул Главный; с тем я и вышел из пожарки.
Но, увы, эта уступка ничего не решала. Для справки требовалась фотокарточка; а фотоуслуги в Наровчате выполняет по вторникам и пятницам мастер из мордовского городка Ковылкин. Значит, завтра "щелкнет", а через три дня привезет заказ.
Вот так застрял!..
...По пути в мой новый дом меня окликнули Сергей с Николаем, пригласили попить пиво в баре, который занимал второй этаж углового продуктового магазина и был похож на рядовую забегаловку. Николай, как всегда, был виновато-растерян, Сергей же с возмущенным интересом рассуждал о возможных причинах пожара. Его флегматичности я бы позавидовал: у постороннего могло сложиться впечатление, что он зашел сюда просто опохмелиться да расслабиться после бытовой неурядицы.
Когда я вернулся, на крыльце дома Геннадия сидел толстенький рыжий пожарный, беседовал с Верой Федоровной и Татьяной Георгиевной, медленно, как школьный ученик, записывая в тетрадь их свидетельства. Они сводились к следующему. В полтретьего Татьяна Георгиевна услышала непонятный шелест, откуда-то из прихожей. Заглянула на кухню - там все горит. Но в прихожую еще можно было пройти - Сергея разбудить в чулане. Затушить огонь не удавалось, и побежала к Генке - звонить пожарным. Вернулась - огонь так разбушевался, что оставалось только бежать. Ох, вернуть бы те мгновения - спасли бы кой-какие ценные вещи, деньги... Но мудрость приходит потом, а тогда - только одно на уме: спасаться; приедут пожарники - затушат... Кто был? Баба Вера, Татьяна, Наталья, Сергей, гость; Николай ушел ночевать домой. Последние легли Наталья с гостем, - свет выключили, двери закрыли...
- Никого нет на подозрении? - рассеянно спросил пожарный.
- А кого подозревать?
- Курящих не было, приборы все выключили?
- Никто не курит, и все повыключали.
- Значит, проводка. Другой причины не может быть. Так и пишу: неисправная проводка.
- А что еще могло быть? Что?! - хлюпала носом Татьяна Георгиевна, когда пожарник ушел. - И неужели все из-за проводки, такое горе нам...
- А Николай-то куда делся? - вопросительно взглянула на дочь Вера Федоровна. - Он не мог чего-то сотворить?
- Да он рано ушел! - махнула одной рукой Татьяна Георгиевна, другой бережно вытерла слезу со щеки. - Я его выгнала. Осточертел своими пьянками. Так и сказала ему: пошел отсюда. Он пригрозил: ты еще пожалеешь об этом, я тебе устрою. Но не мог же он дом подпалить! И не курит. И ушел рано. После него они (Татьяна Георгиевна кивнула на меня) еще час в чулане сидели.
Немногим позже к пепелищу пришли двое из администрации - упитанные, важные, холодные. Молча выслушали хозяев (помогите с домом!), потом Николая, неожиданно появившегося. Одного из них Николай умолял помочь, в эту минуту лицо его выражало страдание, а напоследок глаза обезоруженно увлажнились. "Сами ищите выход", - был ответ.
- Скотина! - отойдя, прошептала на чиновника Татьяна Георгиевна. - Сволочь бездушная. А я, дура, еще унижаюсь, упрашиваю!..
 Слезы с утра застыли в ее карих глазах, размягчили их; глаза словно взяли на себя ответственность за то, чтобы хранить пережитое, не нарушать драматический настрой, и если б цвет их как-то изменился - кажется, исчезло бы и само горе. Рядом с нею стояла Наташка, какая-то замкнувшаяся, безучастная ко всему, и Рафаэль, на лице которого я прочел не сочувствие, а, скорее, недовольство и скрытое раздражение. "Боялся, что попросят чем-нибудь помочь", - объясняла позже это выражение лица Наталья. Если так, то Рафаэль напрасно боялся. Никто его ни о чем не просил, а я - видел его во второй и в последний раз.
Вера Федоровна, однако, проявила терпение и продолжала упрашивать чиновников. И те снизошли: дадим вам лес, ваше дело будет его порубить и перевезти.
Да только проехать к тому "лесу" не могла никакая машина.

4.

У дома Гены остановился огромный КАМАЗ с горой кирпича на постройку забора и гаража. Он прямо-таки нависал над двором, ничем не огороженным. К борту Гена приставил две доски: съезжая, кирпич тыкался в землю и не разбивался.
На подхвате работали я, Сергей, его знакомый пятнадцатилетний Сашок и сам Гена, на борту - приятель Гены, слегка под хмельком, и Николай.
Последний был заметно пьян. Посылая кирпич, он провожал его растерянно-потухшими глазами, и кирпич тут же слетал с доски. На него, уже расколотый надвое, падал очередной, и тоже раскалывался. Когда я подбирал осколки, один из кирпичей пролетел в сантиметре от моей головы, и в тот момент я понял: пожалуй, сгоревшие вещи - не самое страшное, что могло случиться за эти сутки... На возмущенные вопли Гены Николай сперва бормотал невразумительные оправдания, а потом, признав себя уж совсем безнадежным, жалко замолк. Но каким-то невероятным усилием воли ему все же удалось задать кирпичам верный курс: они стали слетать с доски пореже.
В светлоголовом, светлоглазом Сашке, вкалывавшем с добросовестной методичностью, было что-то располагающее. Во время одного из перекуров я успел узнать о его неравнодушии к наровчатской истории: и рад бы делать вылазки в окрестности, да не с кем! Мы и договорились: завтра в три (когда закончатся занятия в школе) пойдем в монастырь и на пещеры.
Разгрузку окончили в сумерках, и Гена собрал нас всех в баньке перекусить и выпить медовой настойки.
Работа позволила мне не думать о ночной драме, а настойка - безмятежно проспать до утра. Так, обманывая время, я лишал переживания первоначальной остроты и начинал воспринимать происшедшее как интересный сюжет своей биографии. Предстояло достойно довести его до конца, ни о чем не беспокоиться, остаться верным цели: гулять, смотреть, познавать, одним словом - по возможности, с пользой провести время в наровчатском заточении. В конце концов, неделя - не так уж много. А домой всегда успею.

Возвращаясь парком из фотоателье, я встретил Николая. Перебросившись словами - откуда, куда - мы перешли на неизбежную тему пожара. У Николая она вызывала поистине душевный стон; однако сочувствия я не испытывал: какая ему, собственно, разница, что произошло? - лишь бы ходить с таким вот жалобно-потерянным лицом и глушить тоску водкой! Не иначе накатил с утра, поскольку со знакомой гримасой простонал:
- Ну как, скажи, все могло получиться?
И, прикрыв глаза, покрутил головой, отказываясь что-либо понимать... Я устало махнул рукой, хотелось, чтобы Николай поскорее ушел: хватит скорби!
Гадать о причинах я пока не желал. Ночной кошмар до сих пор представлялся невероятным, несправедливым, чудовищным совпадением, и даже иногда - знаком свыше: в чем-то я провинился, за что-то наказан. Значит, и погорельцы провинились - за какие-то свои грехи, более серьезные, чем мои... Просто несчастный случай? Но прибудь я в Наровчат днем позже, а, может быть, и днем раньше, не пострадал бы...
В три мы с Сашком отправились в путь.
Через парк вышли на площадь (по ней куда-то торопились Татьяна Георгиевна с Натальей); пропустили по кружке пива в баре-"пивнушке", и - меня неожиданно окликнул вчерашний рыжий пожарник: нужно утрясти кое-какие неувязки.
Главный - звали его Алексей Александрович - сегодня был не столь жесток и замкнут; но, пожалуй, даже по-новому заинтересован случившимся.
- Понимаешь ли, в чем дело... Пожар не мог возникнуть просто так, - начал он многообещающе. - Ведь проводки горят редко. Расскажи-ка по-своему, что, как и когда происходило.
Я, пытаясь учуять подвох, терпеливо рассказал. Алексей Александрович умно и недоверчиво мотнул головой:
- Ты русский человек? Так скажи мне: русский - как приезжает в гости? Пустой, без выпивки? Ты говоришь: посидели за столом, съездили в монастырь и в чулане пиво пили. Плохо верю.
Вот тебе раз... Что хотел Алексей Александрович - сказать: мы перепились и устроили пожар, или - пожар устроил я, чужак без документов? Небось, ждет заверений: ничего не пили.
Я слегка заволновался, но потом взял себя в руки: с чего волноваться? Обвинить меня в поджоге трудно, да и кому это нужно? Дом Куприна-то цел... И, наконец, поймал себя на том, что испытываю к Главному необъяснимую симпатию. "При другой ситуации и с ним можно было бы выпить", - почему-то подумалось мне. И стало как-то безразлично, о чем пойдет разговор дальше. Пусть спрашивает, на здоровье.
- Вы правильно мыслите, - невозмутимо ответил я. - Да, я принес бутылку. Да, мы ее с удовольствием выпили. Но, видите ли, фокус в том, что Сергей уснул на наших глазах, Николай и Света ушли задолго до того, как мы с Наташкой в темноте - я подчеркиваю: в темноте! - легли спать. Откуда взялся пожар, понять отказываетесь не только вы, но и я - еще в большей степени.
- Но, может, кто-то из вас курил перед сном?
- Некому курить. Я не курю, и в семье курящих нет.
- Ты уверен, что нет? - Алексей Александрович на всякий случай по-деловому нахмурил брови. - Может, Наташка или Светка курят, да скрывают? Вот взяли тогда и закурили.
- Может быть! Может быть! - с преувеличенной охотой согласился я ради объективности. - Но вопрос-то не ко мне. Это уж семейные тайны...
- А Николай? Он не мог поджечь? - Алексей Александрович решил проработать все варианты.
- Вы спрашиваете моего мнения? - я не сдержал улыбки. - От того, что скажу "мог" или "не мог", истина не обнаружится. Я не следил за ним. Да и зачем ему поджигать?
- Ну... из ревности, например. - Алексей Александрович взглянул на потолок, требуя у него подтверждения.
- К кому? - теперь уж я посмотрел на Главного с любопытством.
- К кому, к кому... К Татьяне.
- Да Татьяне уже дело к пятидесяти идет!
- Знаешь, мало ли что мужик может надумать, - наставительно, однако с сомнением в шальной гипотезе закончил Алексей Александрович и, помолчав, с легким хлопком положил ладонь на стол. - Ты, я вижу, человек нормальный, неглупый. Счастье твое, что дом Куприна не пострадал. Тобою бы уже ФСБ интересовалось.
Он встал, проделал несколько шагов и поглядел на меня примирительно:
- Извини за вчерашнюю грубость. Тут, знаешь ли, считают тебя Наташкиным любовником. Про их семью говорят: понажрались, понаблевались, запалили дом, а утром ходили собирать на опохмелку. Наташка ведь утром обошла людей - просила помочь, кто чем сможет... Слухи у нас мигом расходятся: в одном месте пернешь, на другом конце скажут - обосрался.
Главный снова помолчал, наверное, чтобы я успел оценить сказанное. И подвел итог монологу:
- Пойми, я за день до пожара был на совещании в городе. Нас там дрючили: плохо следим за безопасностью. Я клялся: будет порядок! И только приезжаю, ночью звонок: дом на Куприна горит. Даю указания, и спрашиваю: а номер дома каков? Пятый, говорят. И тут уж я вскакиваю с кровати, на ходу натягиваю штаны, спотыкаюсь, матерюсь на всю округу: да там же рядом музей! Если б он пострадал - ты даже не представляешь, сколько шуму поднялось бы... А шансы сгореть у дома Куприна были немалые. Еще немного - и ты был бы свидетелем важного исторического события. Дорогого б тебе это стоило!... Да-а, встряска не дай бог! Если б я не выпил вечером - с ума сошел...

В пожарке я пробыл не десять минут, как думал, а вчетверо больше. Сашок терпеливо ждал меня у бара. Как подтвердилось впоследствии - умел ждать! И приходил к месту встречи даже раньше положенного срока.
И попутчиком был замечательным! Мы свободно беседовали, оба наивно радовались природе, окружающей нас. В монастыре Сашок признался, что чувствует здесь особый в душе покой и нерушимую тишину. Так же чувствовал и я. И "тихо" веселились мы, глядя на юных послушниц: они носились по двору вприпрыжку, хихикали, изучали пришельцев с нескрываемым интересом, и однажды пожилая монахиня замахала руками, отгоняя нас, словно бесов: "Уходите, не искушайте!!!" Послушницы со всех ног припустили в коридор своего корпуса...
После, в другой день, мы еще раз ходили в монастырь, обследовали пещеры (я все боялся: догорят свечи, и мы не найдем выхода), а Сашкин выходной посвятили поездке в старинный Нижний Ломов: гуляли, любезничали с миловидными приветливыми девушками-продавщицами (только такие и работали в тамошних магазинах), ходили за город, к остаткам монастыря, в котором, по преданию, мальчиком бывал с бабушкой Лермонтов, и в соседнее село Козлятское, издали заманившее нас эффектной Воздвиженской церковью в византийском духе... В Наровчате взахлеб делились впечатлениями - однако интереса не встретили, огорчились...
И все же удовольствие пребывания в Наровчате побеждалось таки чувством собственной неполноценности, оттого я иногда ловил себя на том, что мне здесь уже здорово надоело... А как иначе, если полностью подчинен дурацким обстоятельствам, если материально ограничен, если не могу совладать с расстройством из-за жестокого пресечения любовно обдуманных планов? Наровчат поистине ссылка, в которую определила меня судьба...
...Вернувшись домой в сумерках, у пожарища я встретил своих погорельцев. Первой меня заметила Татьяна Георгиевна и, как тогда Николаю, бросила: "Не надоело целый день пить?!" (видела - в "пивнушку" заходил с Сашком, вот и вывод). Я благоразумно не придал этому значения, понимал: нервы на пределе, а тут еще я... Но что за дело Татьяне Георгиевне? Ее хлеба я не ем. Приютили меня ее родственники; да завтра поеду с Геной на его "Волге" в деревню разбирать заброшенный дом, который "подарили" Татьяне Георгиевне на работе: сгодится на постройку нового, взамен сгоревшего. Лучше б оценила меня как рабочую силу!
Между тем, о причине пожара возникли два своеобразных предположения. Первое высказал Сергей: дом подожгла, рукой своего хахаля, Фролкина, бывший директор музея Куприна; много в нем наворовала, а скрыть недостачу решила, спалив музей, да похитрее - пожаром соседнего дома. Изобретательная версия! Вторую возглашала Татьяна Георгиевна:
- Это Николай! Кто еще! Я его выгнала, он мне пригрозил, ну и - дождался, когда все спать полегли, и поджег. Может, в огороде, в сарайчике лег, а потом спалил. Я ему сегодня так и сказала: ты спалил, ты! А он смотрит на меня и плачет: не я, не я!
Потом я часто пытался представлять себе Николая: крадется воровски, поджигает сено в бесовском расчете на то, что Татьяна проснется, испугается, весь дом поднимет на уши, то-то ей будет... И с трудом получалось. Как могло такое прийти в голову Татьяне Георгиевне? Но, честно сказать, мне и хотелось, чтобы виновником был Николай: прекрасный детективный сюжет! Для книги - фальшивый, надуманный; а тут - все взаправду! Да и удачно ложится под этот сюжет Николай теперешний: прижух, второй день не просыхает... Татьяне Георгиевне, пожалуй, удалось убедить себя, что пожар дело рук Николая, удалось убедить и дочь. Лишь Сергей и Вера Федоровна мудро сомневались: как говорится, не пойман - не вор.
А Николай замкнулся в себе, на люди почти не показывался, и общался лишь с бутылкой.

5.

Но у него все же хватило сил поехать наутро в полузаброшенную деревню на разборку дома. КаМАЗ, в кабине которого безвольно покачивался, из последних сил расширяя осоловевшие глаза, Николай, двигался позади "Волги". В "Волге", помимо хозяина, Сергея и меня, теснились трое мужиков, готовых работать за бутылку. Наша деревня называлась Барабаново, и проселок проходил по глухим, давно забытым людьми местам. Машина тяжело спускалась в глубокие лесные овраги, ползла крутыми склонами, и к ней свешивались, неприветливо цепляясь за стекла, упругие ветви осин, берез и елей.
Дом стоял на отшибе деревни, на горке, высоко над невидимым за травами и буреломами ручьем; вокруг важно и покровительственно молчали густые леса; и стерегуще смотрели с невозможной высоты на дом, на поляну и на нас верхушки трех древних лиственниц.
Предстояло снимать шифер, разбирать стропила, крушить кирпичную стену... На крышу полез Николай; он сомнамбулой ползал по ней и вместе с напарником, тоже пьяным, медленно, но грамотно делал свое дело: в крышах оба разбирались хорошо... Хуже было с двумя работниками на земле. Первый все ронял, обо все спотыкался, и ждали от него мы только одного: что-то поддержит, что-то поднесет, все ж таки лишняя рука... Другой исчез бесследно. Но когда, час спустя, Гена позвал на перекур (что означало: на поляне, под лиственницами, подкрепиться картошкой и медовой настойкой, последняя - для поддержания рабочего настроя), пропавший мрачно выбрался откуда-то из- за кустов: мол, готов, наливай.
- Да куда ж тебе пить! - как всегда звонко, энергично, балагуристо воскликнул Гена. - Ты и так едва на ногах.
- Гена... пойми... - напряженно подыскивая слова, кряхтел "помощник". - Утром было не по себе, поспал... Мне только выпить... - все будет в норме! Начну работать...
Выпил. Однако работа не заладилась. Он сделал несколько шагов к дому и, чем-то оглушенный, сел на землю, удивленно водя глазами перед собой.
- Что сел - помогай! - с веселой требовательностью рявкнул Гена, укладывая на траву выбитые рамы. "Помощник" не сразу отыскал его обреченными глазами и даже не сделал попытки разомкнуть рот. И встать не смог, чтобы, по крайней мере, не мешаться на дороге. Так и остался сидеть, склонив голову, тускло и огорченно глядя в никуда.
- Вставай, вставай, наливаем! - смеясь, взбодрил его через час Гена, когда мы пошли на второй перекур. - Опоздаешь!
Приглашенный встрепенулся, рывком поднялся, попытался улыбнуться, но улыбки не вышло, получилась напряженно-измученная гримаса - потому что он сильно качнулся в сторону; однако не упал и, оценив свое везение, отчаянно ринулся, ломая подвернувшийся по пути куст, к поляне, где Гена театрально поднес ему кружку. "Помощник" выпил - и медленно, дабы не расплескать последнюю каплю самоуважения, завалился на спину. Мы и этому были рады: наша рабочая площадка освободилась!
...День кончился, и с ним пропал Николай, не способный больше играть роль работника. А я понемногу старался прояснить себе ситуацию, размышляя над вопросом: почему, почему загорелся дом? И подозревать-то некого, как ни абсурдно - кроме Николая...
Вечером я всерьез задумался над версией Татьяны Георгиевны и пошел на пожарище. Днем я присматривался украдкой к обуви Николая и даже изучил его след, пусть и довольно слабый; и теперь хотел обшарить землю у самого дома и далее, на огороде. Увы, ее уже основательно истоптали, особенно постарались пожарники-эксперты, шерлокхолмсы доморощенные. Итак, ни следов, ни свидетелей... Если виновен Николай - так Татьяна Георгиевна сказала ему: ты, ты! - а он разве признается? Дело закрыто, происшедшее надо принять как факт. Что случилось, то случилось. И сейчас мое дело - перевозить дом, работая с местными алкоголиками, бездарно матерящимися через каждое слово. А что пропал Николай, хорошо: на одного пьяного меньше.
На следующий день команда подобралась трезвая (если не считать трех заранее поддатых помощников): к погорельцам на помощь приехали двое родственников из Пензы. Молодой, крепкий, высокий Саша как никто умело орудовал ломом - сбивал кирпичи со стены и с фундамента; подвижный, чернявый, коротко стриженый Владимир, возрастом за пятьдесят, эти кирпичи собирал и с простодушной разговорчивостью комментировал процесс работы. А когда мы перекуривали, слегка расслабившись от настойки, разговор зашел о заброшенных селениях вроде Барабанова. Тогда Владимир и объявил:
- Есть у меня стихотворение на эту тему. Не против послушать?
Никто не возражал, и Владимир размеренно (явно не в первый раз), благодушно, любуясь собственными строками, стал читать:

Я в Пензу приехал, летал в самолетах
И к морю, и даже в Сибирь.
Откуда ж сегодня, друзья дорогие,
На взлетной дорожке пустырь?
Куда ни посмотришь, повсюду разруха,
От скотных подворий - мослы.
На них не посмотрит бежавшая сука,
Давно не летят воробьи.
И в той же деревне все та же Ненила
В убогой избенке сидит.
С надеждой в окошко посмотрит,
И в новых невзгодах скорбит.

И далее взял растянуто-наставительный, увещевательный тон:

Слепые, скорее прозрейте!
Глухие, услышьте меня!
Немые, хоть слово скажите,
Во что превратилась страна.

- О-о-о! Талант, талант! - аплодируя, заорал Гена, не сразу догадавшись, что строк дальше не будет. - Молодец, молодец!
- А смысл, смысл! Это же самое главное! - старался Владимир. Хотя вряд ли кто слушал его, в том числе и Гена, поскольку я с трудом поддерживал тишину. А он, тем не менее, приступил ко второму стихотворению; однако, уже на четвертой строке публика загалдела о своем. Один лишь я, уважая душевный порыв вдохновенного стихотворца, ловил каждое слово:

Я был в Крыму и видел море,
И горы в дымке казали синеву.
Об их подножья бились волны,
Все раскрывало юга красоту.
Да! Хороший край и теплый очень,
Но не заманит нипочем.
Я в Пензе предпочел мороз трескучий
И санки легкие на тройке огневой.
И пусть дорога вьется лентой,
Такой, что милая вплела в косу.
Привет же вам, мелькавшие березки,
И дороге русской,
                               бежавшей в степную широту!

Ни поощрительных криков, ни аплодисментов уже не было: шедевр полностью потонул в постороннем ему возбужденном гуле голосов. Но Владимир и не нуждался во внимании: удовлетворенный собой, он весело загреб под мышки пластмассовый бидон и пошел на родник. Удаляясь, неожиданно встрепенулся и, пританцовывая, лихо затянул:
По проселочной дороге шел я молча...
- О-о-о! - заверещал Гена. - Все, все: уже пошли стихи, песни, пляски! Про несчастье забыли! У людей дом сгорел - они веселятся! Да-а-а... Людям горе, а им праздник. Молодцы, молодцы!
- Конечно: напились, весело стало! - продолжал он в машине (хотя никто вовсе и не напивался). - Стихи, песни! Все, до несчастья дела нет! - и с деланным любопытством скосил глаза на Владимира и Сашу: - А зачем вы пили? Вам бы и не надо было пить! Вы-то - свои! А вино - для чужих! Что ж вы, не додумались!
Саша бесстрастно смотрел в окно, а Владимир, с полуулыбкой, - на оконную перекладину. На них, похоже, слова Гены не произвели ровно никакого впечатления. И правильно: провозглашать для Гены было такой же физиологической потребностью, как работать; а без работы Гена не мог прожить ни минуты. Тут же он увлеченно заговорил с Владимиром про ульи: пчеловодство составляло основу их домашнего хозяйства. В этом разговоре и проявилось умение Гены и Владимира ревностно соблюдать экономию, скрупулезно считать каждую копейку, учитывать любую мелочь. Потом я не раз слышал, как Гена, Владимир и семья Веры Федоровны друг над другом подтрунивали: э-эх, поскупились, пожалели, пожадничали... Одни стоили других! И когда Александра Михайловна, жена Гены, однажды пробурчала Татьяне Георгиевне: пользы от вас никакой, пока мы видим только расходы! - та, смолчав, ничуть не смутилась, как человек, который не настолько безрассуден, чтобы отказываться от помощи.
На кухне, в отсутствие хозяев, Саша с Владимиром посмеивались: много меду не ешь, а то придут, станут замеривать банку - на сколько съедено. Или: все, что на столе, нужно съесть - лови момент, пока добрые. Или: ты думаешь, что ешь их суп? - его Шура с детсадовской кухни принесла! (Александра Михайловна работала заведующей детского сада). Но этим психологическим подробностям я не придавал значения, решительно не видя причин для жалоб. Напротив, Александра Михайловна наказывала: "Чтоб в будущем году приехал: можно сказать, уже родственник!" А Гена вторил: "Свожу на Паник-родник, на Сололейки, места - о-о-о! На Сололейках сорок родников; по легенде, они забили в том месте, где разбойники казнили сорок монашек!" - "Я оплачу бензин", - осторожно заверял я. "И бензин! - Гена убедительно вертанул головой. - И амортизацию!" Последнее-то наверняка могло быть шуткой. Но деньги я приготовил бы все равно!..
Погорельцев я видел нечасто: в основном, когда мы с Сергеем по вечерам разгребали пожарище. На минуту-другую там появлялась Наташка, вся в себе, ни на чем не сосредоточенная; подолгу вздыхала и охала Вера Федоровна, в сотый раз окидывая ищущими глазами обугленные бревна; и с покорной безнадежностью прохаживалась рядом Татьяна Георгиевна. С ее глаз сошла влажная размягченность, в них постепенно утверждалась осмысленная озабоченность. Это означало: страница семейной драмы перевернута. Пишется новая страница, с надеждой и утешением.

6.

- Вот, вышел новый Уголовный кодекс, - Алексей Александрович продемонстрировал свежую обложку. - Теперь заключение пожарной экспертизы передается не в милицию, а в прокуратуру. Она там же, где и милиция, войдешь во двор - вход налево. Хочешь скорее решить свои вопросы - разговаривай с прокурором, Петром Семеновичем Тарарашкиным.
Забавную фамилию прокурора Алексей Александрович произнес почтительно и бережно, как бы желая и меня настроить на уважительный лад. Не удалось! Внутри все кипело: да выберусь я когда-нибудь отсюда?! Кончится ли, наконец, волокита?! Сколько этот... как его... Тарарашкин будет возиться с нашим пожаром? Еще, гляди, и заподозрит меня в поджоге... А сколько тарарашкиных подстерегают в милиции?
В приемной прокуратуры мне сдержанно указали на стул. Вот оно, началось... Его Величество Тарарашкин, какой-нибудь занудливо-подозрительный самодур, занят, велено не тревожить! Что ж, буду ждать: и час, и два!
Через пять минут я открыл дверь просторного кабинета.
В его глубине, слегка облокотившись на спинку кресла, сидел сухопарый человек с усталыми глазами. Он вежливо пригласил меня сесть и предупредительно замолк. Мне не пришлось долго говорить: прокурор сочувственно покачал головой, будто и сам заодно со мной попал в переплет, перечеркнувший все его планы.
- Кто мог подумать, что такое произойдет, - Петр Семенович задумчиво закурил и глубже завалился в кресло, глядя куда-то сквозь сигаретный дымок. - Я полагаю, если бы не дом Куприна рядом, то дом Белобородовой Веры Федоровны не сгорел. Боялись только за Куприна. И тушили ваш дом только с той стороны, с какой он примыкал к забору музея. Это ирония судьбы; но другого пути не было. Пожар в музее стал бы событием всероссийского масштаба, и громким позором для Пензенской области...
Прокурор положил руку на телефон и, уже энергичнее, продолжил:
- Дело я сейчас же передаю в милицию. Чего тянуть? Несчастье случилось рядом с нами: вот - пожар, а вот - человек, - Петр Семенович кивнул на меня. - Что еще нужно?.. Завтра вечером, в пять, справка будет готова, зайдете прямо к Анатолию Евгеньевичу, в паспортный стол.
Он по-доброму мигнул мне глазами и ободряюще протянул руку. И я вышел, благодарный судьбе за то, что привела меня сюда: даже мимолетное знакомство с умным, благородным, сопереживающим человеком - маленький ее подарок...
А следующий день подарил другую интересную встречу. Сашок представил меня Владимиру Афанасьевичу Полякову, который одно время руководил в школе литературным кружком, а теперь полностью ушел в работу над выпуском своего детища - историко-краеведческой газеты "Родной край". Кроме того, он был автором двух книжек очерков и стихов о Наровчате. Скромный, неторопливый, тихий даже, Владимир Афанасьевич, недолго думая, повел разговор о прошлом своей земли как бы нарочито медленно: история не терпит суеты! И мы слушали его в полной тишине - я, Сашок и внучка Лена, сама по себе молчаливая...
Жаль, пришлось все же перебить Владимира Афанасьевича: время шло к пяти, нужно было спешить в милицию.
Сашку я оставил в парке "на пять минут" - вполне достаточных для того, чтобы забрать справку.
Однако никто и не собирался ею заниматься! Анатолий божился: начальник милиции, который должен был подготовить резолюцию на основании пожарной экспертизы, ни о какой справке и не заикался.
Прокурор, к счастью, еще был на месте.
- Что за люди! - расстроенно забормотал Петр Семенович, берясь за трубку телефона. - Каждый хочет быть себе начальником и делать, что заблагорассудится. Потому и бюрократии у нас много, страна уже погрязла в ней! А мне вот - приходится не только распоряжаться, да еще проследить, что сделали и как сделали. Ничего без контроля нельзя оставить.
Он твердо поговорил по телефону с Анатолием, закурил и снова повернул ко мне серые всепонимающие глаза:
- Обещаю: справку получите завтра, в девять утра. Как раз и успеете на второй автобус. Вся эта бумажная возня не стоит и часа. Тем более, в такой ситуации... От нас зависит, томить человека бесполезным ожиданием или беречь его время и нервы. - Петр Семенович, как и вчера, перевел глаза на быстро ускользающий дым, и так же опрокинулся глубже в кресло. - А что сказать о нас? - он с легкой досадой взглянул на сигарету. - Мы нахлебники. Мы ничего не производим, сидим в креслах и кормимся за счет других, вершим их судьбы. И никакие мы тут не короли. От нас требуется хотя бы поступать по справедливости и уважать людей.
...Я встал. Тарарашкин уважительно протянул мне руку, снова взглянул ободряюще: больше говорить о справке не придется. Но я сожалел, что, может быть, никогда в жизни его не увижу...
И о другом сожалел. О том, что, пробыв здесь неделю и занимаясь чем угодно - путешествуя, беседуя, работая, наблюдая за этими суетливо сменяющими одна другую житейскими сценками, - так ничего толком и не узнал о причине пожара. Все происходившее со мной в Наровчате - пожаром было вызвано и к нему же возвращало; немудрено, что я, вольно или невольно, думать о нем не переставал. Завтра уезжать, а главное осталось неизвестным... И оттого в пестрой истории своей наровчатской жизни я остро чувствовал какую-то незавершенность.

Уже второй день как похолодало, задули ветра, и в парке стало особенно грустно и бесприютно. Но только сегодня, в подступающих сумерках, я вдруг почувствовал, насколько меня тяготят его нагота, бессмысленное шуршание его листвы, безлюдье его... Даже Сашки не было! А он-то всегда ждал меня до последнего. Вот и сейчас я отличился: вместо пяти минут пробыл в милиции полчаса.
Время шло, я прислушивался, оборачивался. Парк был безнадежно пуст. Ветер противно лез в затылок. Сколько еще стоять? Неужто Сашка домой ушел, на него это не похоже...
Внятный шорох шагов заставил меня облегченно обернуться, хотя я и понял в тот миг, что идет не Сашок: слишком размеренны они, слишком ленивы. Да, кто-то немолодой понуро брел через парк, и в невысокой коренастой фигуре я не сразу признал Николая. Откуда, из какого "подполья"? Уж дня три не казал глаз...
Менее всего мне хотелось сейчас его видеть, слышать пьяные жалобы. Но уклоняться от встречи было, увы, поздно. И тогда я решил разыграть маленький спектакль - авось, опешит и уберется.
После обычных "куда - откуда" я, копируя Николая, придал своему лицу тревожно-просящее выражение и пытливо взглянул в мутные полусонные глаза:
- Николай, я о пожаре... Ну, скажи мне... скажи откровенно...
Я выдержал паузу и спросил одновременно и требовательно, и жалобно:
- Зачем ты это сделал?
И тут же пожалел о своей жестокости, впервые за все время пожалел Николая... Ведь никто, и я в том числе, всерьез не верил, что пожар и для него - на самом деле трагедия. Он потерял и свой второй дом, и - возможно, навсегда - Татьяну, которая, подозревая, презирает его. И это - вместо сочувствия...
Николай остолбенел. С полминуты он с изумлением глядел на меня. Я уж хотел махнуть рукой: комедия окончена, пошутил я, неужели он мог подумать, что верю сплетням. Но не успел. Глаза Николая заблестели, приняли привычное страдальческое выражение, он повинно опустил голову и что-то, всхлипывая, зашептал.
Я тронул его за плечо:
- Николай, брось... Тут на тебя наговаривали...
Фразы я не окончил. Николай поднял голову и, плача, отчетливо выдавил из себя:
- Злоба, проклятая злоба... Отомстить ей думал!.. И такое несчастье вышло... Не хотел я этого делать, поверь, не хотел!..

Наискосок, лавируя между деревьев, через парк бежал Сашок, с громким хрустом ломая упавшие сухие ветки и беспощадно вороша груды шумной листвы. И не мог понять, почему ни тот, кто, сутулясь, нетвердо бредет во мрак, ни тот, кто стоит неподвижно посреди парка, уставившись в пустое пространство, - его не слышит...

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №7-2004