Эмиль Сокольский "Когда меркнет солнце" очерки
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Эмиль Сокольский

КОГДА МЕРКНЕТ СОЛНЦЕ

очерки

БЕЛЫЙ КАПКАН

Река Сал берет начало в калмыцких степях и, без меры извиваясь среди овражистых бережков - тем самым на десятки километров удлиняя себе путь, - со всей скоростью, на которую способна, бежит к Дону. Она и дала название обширным степям на юго-востоке Ростовской области, бывшим землям калмыцких кочевий. Калмыков здесь давно уж нет, их сменили крестьяне-переселенцы из Украины, хлебопашцы и скотоводы, которым донские помещики - отличившиеся в разных сражениях казаки - обещали вольную жизнь. Да не всегда исполняли обещание...
Сальские степи плоски, бесконечны, почти безводны, однообразны. Их покрывает низкая трава: ковыль, кермек, курай, типчак, чабрец, катран, - тысячелетиями веет от этих языческих названий! И, конечно, полынь. Вдохнешь ее горьковато-душистый запах - и, хмельной, зажмуришься от волнения...
Есть и город Сальск (не потому, что на реке Сал - до нее сто с половиной километров, - а потому, что "столица Сальских степей"), довольно бестолковой планировки, ибо возник благодаря объединению трех селений. Сальск - это разбросанные во все стороны, похожие друг на друга одноэтажные дома, его единственное украшение - центральный бульвар, обсаженный липами, туями, березами, единственная достопримечательность - неплохая картинная галерея имени художника-земляка В. Нечитайло.
А самое большое и самое интересное село в окрестностях - Сандатa, почти на границе с Калмыкией. Оно появляется за широкой балкой Тарбустa, где сливаются реки Большая Сандатa и Егорлык; далеко растягивается в полях, придерживаясь стремительного мутно-желтого Егорлыка, живописного своими правыми возвышенными берегами, грубовато-кокетливыми поворотами и диковатыми камышовыми зарослями.
Главная достопамятность Сандаты - церковь, единственная в этом дальнем углу области. Она чудом сохранилась, между тем как все прочие тамошние церкви давно не оставили следов... Церковь и привела меня, как человека, изучающего российскую старину, в село Сандата. Добрые люди подсказали: напротив церкви живет Серафима Егоровна Пасько, пожилая вдова, она не против порядочного постояльца.
С Серафимой Егоровной мы сдружились быстро, да скоро я оценил ее умение варить неповторимо вкусные борщи. Допытывался: в чем секрет? "Да в чем? - непонимающе смотрела на меня Серафима Егоровна выразительными, как у актрисы, серыми глазами. - Просто должно быть хорошее настроение, и желание. Весь секрет..."
В первый же день прознав от нее обо всех интересных местах в округе, я обошел и берега Егорлыка, и сельские улицы, и спустился к вечеру в балку Тарбустa - ту самую, что при въезде в Сандату. "Коварное место, - говорила Серафима Егоровна. - Зимой как наметет туда - для машин гибель". Но сейчас, летом, Тарбуста выглядела невинно и привлекательно: с двух сторон - темно-синие разливы Большой Сандаты, или, по-местному, Сандатенка, берега-овражки, бодрая цепочка тополей, хлопотливые гуси у воды... Я остановился около рыбака лет шестидесяти, среднего роста, с добродушными карими глазами, легкими морщинами на лбу и благородной прядкой седеющих волос:
- Ловится ли что?
- Да что-то неважно сегодня, - словно подумав над вопросом, пробормотал рыбак и с интересом глянул на меня искоса. - В гости приехал?
- В гости...
- Жаркое время выбрал! Летом без дождей бедствуем, а если что и выпадает - астраханец высушит... - Рыбаку явно хотелось поговорить. - Ты окунись, пока гусей нет, а то потом гуси не дадут, они посторонних не любят: нападают!
- Это единственное место, где у вас купаются? - поинтересовался я.
- Почему единственное, - неторопливо отвечал рыбак. - Купаются и в Егорлыке - только там вода мутная: течение глину гонит. Есть пруды поблизости. Но лучше всего здесь.
- Говорят, место коварное, - решил я развить разговор: авось что-нибудь да услышу любопытное.
Рыбак откликнулся тут же:
- На своей шкуре испытал.
- А что у Вас случилось?
- Да было дело...
Рыбак с объяснением не спешил, и потому я стал настаивать на рассказе: пусть говорит, сам вызвался.
Он достал было пачку сигарет, да потом как-то забыл о ней, деловито и слегка задумчиво провел по затылку ладонью. Я присел у воды и еще раз попросил:
- Расскажите! Места для меня новые, мне все про них интересно, особенно про Тарбусту.
Рыбак благодушно усмехнулся: мол, любопытный какой, и снова замолк. Тогда, для "разогреву", я поведал ему о том, зачем приехал сюда, какова жизнь у нас в Ростове, каковы мои первые впечатления о Сальской степи... Хитрость удалась: завязался спокойный, непринужденный диалог, и скоро можно было "невзначай" вернуться к Тарбусте.
- Уговорил, расскажу, коль так тебе хочется. Тем более, что времени с той поры много прошло. - Рыбак неторопливо помочил в воде сначала одну, потом другую ногу и снова с интересом глянул на меня.
Я кивнул и рассеянно остановил взгляд на дальних гусях: готов, слушаю. И рыбак начал - вовсе и не без охоты - свой монолог.
- Дело было такое. Рванул я перед самым Новым годом в Ростов - купить для колхоза движок на трактор. Можно было, конечно, и сразу после праздника ехать, да я подумал: не тот настрой будет. Сам понимаешь, каково после праздников... А так - голова свежая, запал рабочий, да и зачем "хвосты" оставлять - надо все сделать сразу и год провожать с чистой совестью. Так вот, поехал я тридцатого в Ростов, купил, что надо, заночевал у сына с невесткой (не повидать их не мог, и так вижусь с ними редко), наутро они меня накормили, - ну и, как полагается, остограммили; думал ехать в полдень - да куда поедешь выпивши... Поспал малость, потом пообедали - но я уж, конечно, не пил, и часов в шесть вечера помчал домой. Помчал - это я так говорю; на самом деле, конечно, в снег, в слякоть особо не помчишь - не хватало еще перед Новым годом аварии. Я в этом смысле осторожный... Ты бы видел, сколько снегу намело за полтора суток - ничего подобного не припомню... Короче говоря, до Сальска доехал без малого за три часа. Ну, а от Сальска чепуха: если не спеша, то полчаса, и дома.
Я и решил тогда: пока бабы мои, жена с дочкой младшей, будут стол собирать, зайду я к своим старикам: отец и мать живут почти на выезде. Может, и не заходил бы, да праздник все же, надо поздравить, проведать. Я - ты меня извини, конечно, - сволочь порядочная, сколько раз мимо проезжаю, так все гадаю: заехать, не заехать... а-а-а, потом! И вот все потом да потом. В общем, совесть проснулась, я и заехал. Старички, конечно, рады, у них уже и стол готов, - допоздна-то не сидят: пробьет двенадцать - они и в постель... Сели, я поклевал чуть-чуть, - зачем наедаться, моя Аня, жена, стол делает добрый! - а самогонку пить не стал (отец у меня ее гонит - ух! Что умеет, то умеет). Мать, значит, отцу: "Ты что, одурел? Ему домой ехать, а ты самогонку ставишь. Сынок, не вздумай!". Отец огорчился, но перечить не стал - права... Достает мне из холодильника шампанское и вино домашнее: пусть хоть этого глотнет. Мать снова за свое, а отец: "Да тут ехать-то двадц... десять минут! И милиции на пути не бывает, никто не остановит. Не паникуй! Парень взрослый. Что он - с э т о г о захмелеет? С чего ж тут хмелеть". Отец прав: что такое шампанское? Вода! Ситро! Я эту ерунду и не пью никогда, но сейчас пропустил бокалов пять: совсем не пить вроде и нельзя, а если самогонку - мать изведется потом: доехал, не доехал?
Выпил, значит, я эту хренотень. И вроде вода водой, а как-то стало... ну... хорошо как-то, приятно. Ленца какая-то, знаешь... Сижу и думаю: милые мои мамка, батька, здорово все-таки с вами... А я по полгода не заезжаю. Чаще бы надо! А сейчас так и вовсе уходить не хочется... Хватанул еще по три фужера вина домашнего, раз дело такое пошло (отец и на вино мастер - пьешь не напьешься). Да поехал.
Ты не думай, я мужик разумный: взял медленный ход, к середке дороги и близко не подъезжаю, хотя трасса пустая. На всякий случай! Чтобы уж точно обезопасить себя. Еду и думаю (нашло что-то): вот жена мне досталась! Анька и готовит отлично, и дом в чистоте держат, и за птицей следит, - кое-что я и сам, дурак, должен делать, а все она хлопочет... Не ценю я этого, ору иногда на нее по пустякам и добрые дела воспринимаю как должное, а должен каждый пальчик ей целовать! Что мне еще нужно в жизни: приеду сейчас - все готово, все красиво обставлено, все вкусно, и самогонку для меня заморозит. Никогда не скажет: тебе хватит! - хотя я, бывает, и увлекаюсь этим делом. Раскис, короче, думаю себе, думаю, за окном - темное небо, поля в сугробах, снег бьет в стекло, мотор гудит монотонно, на дороге никого и ничего...
- Вы прямо-таки поэт, - шутливо заполнил я невольную паузу: ибо мой собеседник неожиданно замолк, будто придумывал продолжение.
- Поэт! - иронически-укоризненно повторил он, - мать его... - и безобидно выругался. - Настоящая поэзия началась потом...
Что было дальше?... Как тебе сказать... Похолодел я. Одно мгновение, доля секунды, - и похолодел. От ужаса! Оттого, что очнулся, открыл глаза. Да какой там холод - ошпарило меня! Я открыл глаза... потому что спал! Уснул за рулем. Глупо, стыдно. Никогда не думал, что такое может случиться со мной, думал, только с другими случается. Так всегда думаешь. Потому и говорят на Руси: никогда не зарекайся... Очнулся оттого, что "Москвич" - стоит, я - во мраке, в неудобной позе: спать, видишь ли ты, неудобно было! В какой? - да в самой обычной: согнулся, голову на руль... И снилась дребедень: вроде еду, еду, и уже Калмыкия, а там тепло, трава вместо снега, солнце, и все думаю: вроде рядом она, Калмыкия, а климат насколько другой...
Вздрогнул, значит, всем телом, осознаю: жив, главное жив. Вторая мысль: никого не сбил? И третья - где я?
В лобовом стекле - тьма, словно одеялом накрыли. В боковых окошках - щель, полоска просвета, вроде как мутный свет луны. В заднем света побольше. Машина урчит. Застрял! Не врезался, а просто - провалился, повис в снегу. Как, куда заехал - ничего не понимаю. У нас перед Сандатой пруд есть - видел, по правую сторону дороги? - так может, в пруд угодил?
Двери открыть не могу: снег жмет. И через окошко вылезти не могу - не та комплекция. Высунуться, разгрести от дверцы снег - опять же никак: лопатка в багажнике. Вот тебе и попал...
Стыдоба, знаешь, стыдоба... На часах - два ночи. Ну и продрых же! Встретил год, называется... А дома, небось, с ума сходят. Ух, как я себя материл, как себя ненавидел. Но больше - стыдно было, унизительно. Сам себя унизил...
И перчаток не было! Вроде на кой хрен они - я ж почти все время в машине. Сейчас - вот понадобились: голыми руками долго снег не поразгребаешь... А из машины вылезать надо.
Заглушил мотор, высунулся, насколько мог, и стал грести. С перерывами, конечно, - пальцы-то немеют. А снег, собака, все падает и падает. Провозился часа с полтора, не меньше. Открываю дверь, вползаю на снег - ...твою мать - Тарбуста! Вот оно, значит, что за капкан! Уплотнил ногами сугроб, встал повыше - и все, все различил, хоть и темно было: слева, справа - Сандатенок, вроде как поле, заваленное снегом, впереди овраги, все белые, и что-то чернеет в разных местах - дома, уже без света, - а какой свет, у нас мало кто до утра празднует. Что делать - звать на помощь? Стыдно. Да и некого. Надо самому выбираться. Дом мой в десяти минутах ходьбы, а дойти не могу - представляешь себе?
...Поверь, я не злой человек, но столько злобы, сколько к Тарбусте, я ни к кому и ни к чему не испытывал. Вспомнил все крепкие выражения, какие только знал, пока выползал отсюда почти по горло в снегу. Будто и не у себя в Сандате, а где-то в Антарктиде. Тогда я думал, что похоронил свою машину. А идти к Прокофьичу тягача просить, это в полчетвертого утра - не допросился бы, он когда пьяный спит, с ним что хочешь делай - труп. Решил ждать утра.
Приплелся домой, мокрый до селезенок. Дома истерика. Представь: мужик поехал - и с концами; каков Новый год для семьи... Лопочу что-то: аварию видел, в свидетели взяли, потом бензин кончился, голосовал на дороге, просил помощи; наконец, в Тарбусте застрял... Наплел, короче. Обошлось. Главное, я-то трезвый был: что там вино, шампанское. А запах уже сто раз выветриться успел... Отплакались они, я успокоился, переоделся, обогрелся, сели мы под утро за стол - что называется, "приходить в себя". Обидно, что выпить пришлось чуточку: надо было утром идти за помощью, машину вытягивать.
- Вытянули?
- Вытянули... Но той ночи - врагу своему не пожелаю.
Рыбак коротко и шумно вздохнул, будто справился с тяжкой задачей и тем самым снял камень с души. Достал сигарету, заготовленно поморщился и не сразу прикурил. Как полагается курящим, он, уважительно к процессу, медленно отвел руку с сигаретой, медленно выпустил дым, лицо приобрело устало-умное выражение искушенного человека. Я ждал, видел: собеседник сказал не все.
Добро и неожиданно улыбнувшись, он отечески тронул меня свободной рукой за плечо и напутствовал:
- Попомни совет бывалого человека. Если тебе садиться за руль, да еще и вечером, не надейся на себя, не пей ни вина, ни шампанского. Это такая дрянная вещь - развезет. Не рискуй.
Снова выпустил дым, снова с достоинством отвел руку с сигаретой и произнес, задумчиво глядя на реку:
- Уж лучше - водочки.

МУЗЫКА В СТЕПИ

Чтобы попасть на восточную окраину села Сандатa, нужно перейти по длинному подвесному мосту через мутный Егорлык. Далее - подъем, поле, здоровенный загон и, будто выселки, одинокая улица. И церковь вдалеке. За ней уж, кажется, больше ничего, кроме голых полей, унылых днем, мечтательных вечером и загадочных ночью.
 Однажды зимой, лет сорок тому назад, возвращаясь за полночь домой, c моста на лед упал священник отец Василий и крепко расшиб голову.
Утром того дня его видели в столовой за рюмкой, слышали - с упоением, какого не обнаруживал в церкви, пел псалом. Не удивились. Знали все: батюшка любил выпивать. Но на сей раз дело зашло слишком далеко. Через сутки врачи поняли, что отца Василия может спасти только чудо. Однако чуда не случилось.
Тогда, по указанию райкома партии, и закрыли церковь Георгия Победоносца - единственную на сальской земле. Председатель колхоза пригнал трактора - стягивать купола, но "посланцев" пожилые прихожанки и близко к церкви не подпустили. Выход нашелся. Спустя время воинственным бабушкам сказали: церковь обновим, утварь отреставрируем. И забрали иконы.
А тракторам пришлось потрудиться: сорвали лишь колокольню, центральный купол так и не поддался (слава строителям! В раствор они добавляли не только яйца - каждый двор пожертвовал по 300 штук, - но и кости домашних животных, мощный скрепляющий элемент).
- Церковь построена в 1912 году, и никому больше не верьте! - энергично убеждала меня восьмидесятипятилетняя Анна Ивановна, соседка Серафимы Егоровны, когда я сказал, что районка "Сальская степь" дает другую дату - 1905 год (двойники сандатовской церкви есть у нас в области под Морозовском и в Константиновске, первый 1913-го, второй 1914 года). - Мой дед про нее знал все, на его глазах строили! Герман Николаевич, председатель, бедняга, принялся разрушать ее - да через месяц его паралич разбил... Нынешний батюшка, так же, как тот, что с моста упал, тоже выпивает; наша молодежь удивляется: с кого же нам пример брать, если и священник водочку уважает?.. Вот так-то. А мне что - я не в батюшку, а в Бога верую.
...Церковь хорошо видна из окна дома Серафимы Егоровны: пять куполков на мощном зонтичном барабане и тонкая двухъярусная колокольня... Когда-то здесь, на правой стороне Егорлыка, и располагалась вся Сандата, село хлебопашцев и скотоводов, основанное еще в 1805 году. Теперь центр переместился на левобережье, он сползает к Тарбусте, к разливу Большой Сандаты.
- Годах в семидесятых церковь чуть не сгорела! - вспоминала Серафима Егоровна. - В ней тогда зерносклад был, травяную муку хранили. Дочка моя Аня любила прыгать с хоров на зерно.
- Кто-то поджег?
- Сама загорелась! Как объяснить... Дождь проливается через окна - стекла-то разбиты, - потом зерно бродит, преет и самовозгорается. Так вот, я первая учуяла дым, побежала звонить в колхоз. Надо мной потом шутили: героиня, спасительница!
Серафима Егоровна предложила зайти к Давыдовичу, соседу: он кое-что может полезного рассказать, так как много лет председателей возил, пятерых пережил! (начальству нравилось - умел секреты за зубами держать).
- Раньше до Сальска двое суток на быках добирались - не было хорошей дороги, - неторопливо, но охотно повел речь добродушный Владимир Давыдович, когда мы сели во дворе за столик, на который гостеприимная хозяйка Лидия Ивановна к моим "ста граммам" поставила легкую закуску. - А церковь первым стал восстанавливать Георгий Стефанович Кривощек, в 89-м, колхоз носил имя Калинина, теперь - "Дон-1". Хороший был председатель, у моста, на выезде из села, сад посадил, закупил сосны, хотел лагерь устроить... Помер, - сердечник, царство ему небесное, - да и растения не прижились. После дело с нашим храмом пошло быстро, приезжали помогать из Калмыкии - до нее тут и двадцати километров не будет. За два года все отремонтировали, разрисовали...
(Я потом видел эти росписи: одинаковые лики - неодухотворенные большие глаза в расширенных глазницах. С иконописцами явно поторопились; даст Бог, когда-нибудь распишут новые - но уже мастера своего дела).
Мы перешли на другие темы. К полуночи Давыдович признался:
- Если вдруг к вечеру почую: нет настроения! - пропущу рюмочку, возьму баян и сяду на крыльцо...
Через пару минут в степь понеслись сочные аккорды, и под щемящие славянские мотивы я забыл, что нахожусь на земле бывших калмыцких кочевий.
...А спать ложился с радостью, знал: утром разбудит меня другая музыка - глубокий, протяжный звон воронежских колоколов.

КОГДА МЕРКНЕТ СОЛНЦЕ

- Астраханец задул, - озабоченно пробормотала Серафима Егоровна сырым после ночного дождя, солнечным утром. - Снова всю влагу высушит. Зря радовались дождичку... Тебе бы лучше не выходить. Обожди немного.
Ветер, действительно, разошелся: с шумом трепал, мял, рвал листву акаций, противно вздымая клубы пыли, очевидно готовясь к чему-то большему.
А я собирался в левобережную часть села, к местной поэтессе Ольге Губаревой, человеку во многих отношениях интересному - так мне ее заочно представляли. Прослышал я и о том, что у Губаревой хранится калмыцкая русскоязычная газета, в которой "документально доказано": Пушкин по дороге на Кавказ однажды проезжал через Сандату. Познакомиться бы с этими "доказательствами"!
С чем идти в гости? С припасенной мною бутылкой хорошего вина и коробкой конфет, которую куплю на той же, левой стороне.
..."Славная прогулка будет", - весело подумалось мне под завывания ветра; однако Серафима Егоровна, понадеявшись на мое благоразумие, уже не задерживала - скрылась в доме, и дверь с грохотом сама захлопнулась за нею.
Жмурясь и закрывая лицо руками - ибо меня со всех сторон обдавало колючей пылью, - я, подгоняемый напористой ветровой волной, дошел до последнего дома на "выселках" - и остановился в удивлении.
По полю яростно кружились мутные клубы песка и мелкой глины, все плотнее застилая собою загон с изгородью, мимо которого нужно было пройти. Во дворах что-то натужно трещало, что-то гулко падало, что-то звонко хлопало, дважды с дружным веселым хрустом осыпались оконные стекла. Рядом, прямо за моей спиной, жалобно и растерянно бился о крыльцо слетевший откуда-то медный таз, повалился и деревянный щит, грохнув дымовой шашкой. Деревья преувеличенно шуршали - так, как если бы на них были не листья, а груды оберточной бумаги.
Пылевые столбы метались во все стороны, врезались друг в друга, взлетали, рассыпались, подхватывались, барабанили мелкими камушками по заборам и безжалостно щипали мое лицо. Возможно, последнее обстоятельство и придало мне азарту: я решительно шагнул в пылевую воронку.
Так бывает во сне: хочешь идти, а с места не сдвинешься. Бешеные порывы ветра толкали меня во все стороны, словно не могли поделить между собой, а я и не знал, куда напирать: изгородь исчезла из глаз. Да и глаза открывать особо не было возможности. Перекатываясь из одного вихревого потока в другой, я, в конце концов, наткнулся спиной на жердь, жадно обхватил ее руками (так пьяный обнимает первую попавшуюся опору) - тогда и догадался: вот она, изгородь.
Она пришлась кстати. Через мгновение скрылись и небо, и земля. Солнце померкло в коричневой метели. Меня поливала мощными струями измельченная земля: ветер, перепахивая поле, изо всех сил забрасывал ее ввысь. Пыльная буря, бедствие Сальских степей! - дошло-таки до моего сознания. Не рыбак ли мне вчера говорил: когда она свирепствует, нужно быть идиотом, чтобы выйти из дома?
Но ведь половина пути пройдена. Значит - вперед.
Буря немного ослабила напор, и я помчался со всех ног к подвесному мосту: главное - успеть перебежать через реку, пока не снизошел новый шквал.
Самый длинный пролет свешивался над водным потоком, остальные, над поймой, были покороче, оттого почти не качались. Вся штука заключалась в том, что главный пролет надлежало пройти размеренно, осторожно.
Увы, я не выполнил этого условия.
Новые, озверевшие порывы ветра застали меня на середине моста, едва не перебросив через низкие и тонкие металлические поручни. И, суетливо пытаясь сохранить равновесие, я рухнул на колени - со злым упрямством, однако, не выпуская из рук пакет с бутылкой "кагора", словно в нем заключалось все мое спасение. Возможно, так я пытался сохранить свое достоинство перед разбушевавшейся природой.
Мост раскачивался подобно качелям. Кое-как я оседлал его, и меня уже не столько обсыпало землей, сколько поливало водой. Егорлык бурлил, бешено гнал течение, шел вспять, фонтанировал и беспрерывно гасил на мне салюты теплых брызг. "Вот, еще немного, и река, поди, взлетит на воздух, сорвет меня с моста, а может, сметет и сам мост!" - чего не надумаешь, когда над тобой измывается стихия (если, конечно, остается время для раздумий)... А пока что - река стонала, шипела, свистела, и окатывала меня тем исступленней, что не с головы до ног, а - с ног до головы. Оказалось, оба способа равно эффективны...
...В одно мгновение свист и вой пропали. Природа застыла, словно растерявшись от того, что творила. Умолкла река. Так же невозмутимо, как и полчаса назад, палило солнце.
Можно было считать, что все это привиделось... если бы не глаза, которые резала глинистая пыль, не мокрая грязь, которая облепила меня с головы до ног, и не отяжелевшая от нее одежда.
И в таком виде - в гости?
Я вернулся на берег, сошел в пойму и сел у воды под кустом тамариска, дрожа от пережитого напряжения и усмехаясь про себя: побывать в Сальских степях и пережить пыльную бурю - это, пожалуй, подарок судьбы, праздник!
Что ж, можно отпраздновать. Я достал героически сбереженный "кагор", протолкнул вовнутрь пробку и стал жадно глотать из бутылки сладкую тягучую влагу.

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №2-2005