Эмиль Сокольский "Куда плывёшь, венецианец?" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Эмиль Сокольский

КУДА ПЛЫВЁШЬ, ВЕНЕЦИАНЕЦ?

рассказ

В ту пору я много писал о Пушкине, точнее, о местах, которые его вдохновляли. В Михайловском и окрестностях просто отдыхал, в глухие уголки - бывшие усадьбы его друзей и знакомых, где он бывал или мог бывать, заряжался как в поход: случалось, пути вели туда нелёгкие. А в последний раз пришлось спасаться от пограничников, потому что лишь пойменный луг и река Лжа отделяли старинное имение Лямоново, далеко за Опочкой и безнадёжно одичавшее, от Латвии.
Но не всё же следовать дорогами Пушкина! Из Опочки я не стал возвращаться во Псков, а двинул на самый юг области, в городок Себеж, "псковскую Венецию", как его здесь окрестили, наверное, смекалистые журналисты, которые без штампов не могут и шагу ступить.
Главная улица шла по узкому полуострову; слева и справа к ней подкрадывалась вода, тихая, мирная, как в прудах; улица длилась, пока, легко изогнувшись, не ускользнула на горку. У подножья горы средневеково всматривалась в небо колокольня, а на самой верхушке, словно исполняя какой-то древний, церемонный обряд приглашения, высоко и крепко держал две своих башенки серый костёл. За костёлом разбредались к озеру короткие крутые улочки, будто лишь здесь, на оконечности полуострова, городок поспешил восполнить их недостаток.
Престарелая хозяйка ближнего дома, зорко и запоминающе вглядевшись в меня, крикливой скороговоркой посоветовала, куда постучать: вон, гляди, ворота, он возьмёт! Деревянная калитка, внятно шаркнув о нижнюю перекладину, открылась едва ли не быстрее, чем я постучал; передо мной безвопросительно возник мужчина в зелёной армейской рубашке на две пуговицы, в потёртых бледно-голубых джинсах и в глубоких галошах ... сколько ему лет? Могло быть и тридцать, и сорок, и больше: его густые тёмные волосы начинали седеть, багровое лицо огрубело, морщины легли на лоб как-то неаккуратно и преждевременно, а серые глаза выцвели, потускнели, и трудно было в них уловить хоть возможность какой-то живой мысли. В общем, любой бы признал в моём новом знакомом человека крепко выпивающего. Скорее всего, он и сейчас предавался этому занятию, поскольку когда на мгновение исчез и что-то кратко пробубнил в глубину двора - ему откликнулся некрепкий крякающий голос, будто тот, к кому обращался владелец дома, трясся на телеге, - и с вялой улыбкой, вряд ли имеющей ко мне отношение, вышел за ворота.
И повёл обратно, через Замковую гору (на горе была крепость, и поскольку Себеж был под властью Польши, гору окрестили не валом, а Замком), в первый же каменистый проулок; там, высоко над озером, на узкой, накренённой к воде набережной стоял четырёхквартирный обшарпанный дом. О цене сговорились ко взаимному удовольствию и, чтобы не встречаться больше, я расплатился сразу за три дня. Предоставленная мне просторная комната пустовала, если не считать стола с электропечкой, тумбочки, короткой высокой скамейки и дивана. К стенке у двери небрежно крепился ручной умывальник, словно тот, кто его прилаживал, делал это наспех и в темноте; с середины потолка на длинном проводе свисала безрадостная голая лампа.
...А за косой линией обрыва колыхалось светло-голубое озеро: эти наперегонки бегущие под ветром барашки заполняли весь мир, лишь я выходил из дверного проёма общей прихожей, и только потом уже, мгновения спустя, замечал обрыв, скамеечку, недосягаемые лесистые берега...
(И когда возвращался после прогулок в своё жилище, природа старалась меня перехитрить: вот колонка, где я набираю воды в ведро, одолженное у старенькой одинокой соседки с озабоченно-грустными, вот булыжный спуск, вот угол моего дома, отмеченный ясенем; а дальше - деревья смыкались вершинами, и большое зелёное окно заполняла синева, заставляя поверить, что это море; но спускался на несколько шагов - и границу ему устанавливали упрямые запредельные берега; теперь можно было уточнить: морская гавань).
Остаток дня я бродил по этому неказистому городку, и даже поднимался на колокольню, удивительно напоминавшую ратушу; но самый замечательный вид на Себеж открывался с его предместий, с Петровской горки - бывших укреплений XVIII века, наверху - голой, бугристой и неопрятной: горожане не прибирали после своих пикников. Себеж, весь собранный, с разом построжавшей ратушей, с повеселевшими детскими куполками костёла, представлялся мне теперь старинной гравюрой.
...Когда в мою дверь уверенно постучали, я мгновенно испытал досаду, уже зная, что войдёт хозяин (так и случилось) и будет просить добавки денег: плата за проживание, конечно, за день пропита и требуется продолжение.
- Ну что, давай знакомиться: Павел, - он с преувеличенной уважительностью, повеяв на меня застарелым, утробным перегаром, протянул мне шершавую и липкую руку, затем сел на край скамейки и, виновато сутулясь, с фальшивой бодростью спросил: - Не подбросишь хоть чуть-чуть? Не хватает нам...
- Да откуда ж у меня, приезжего, деньги? - я старался не раздражаться и даже улыбнулся: мол, что за наивный вопрос. - Всё рассчитано, каждая ненужная трата бьёт по карману. Особо не разживёшься.
Павел, вроде и не пьяный совсем, а словно уставший от бесконечно наносимых кем-то несправедливых обид, размякший, осевший внутри, как резиновый мяч, из которого утекал воздух, продолжал сидеть, не находя сил примириться с таким простым и огорчающим ответом. Однако я был непреклонен; в самом деле: давать деньги на пьянку, поощрять такие визиты?..
Свет горел тускло, оттого хозяин казался самим воплощением безысходной грусти, растерянности, почти несчастья. И мне стало жаль его. Конечно, всех пьяниц не пережалеешь, но сейчас, глядя на Павла, который сник, потух: как? всё? уходить восвояси? - я физически ощущал всю бессмысленность этих минут - гибло время, тик-так, тик-так, - отсчитывали часы, - и затосковал едва ли не до отчаяния.
- И что вы это... каждый день? - почти простонал я.
- А что ещё делать? - Павел вздохнул, но не посмотрел на меня, будто не был уверен в том, что заняться, действительно, нечем. Но тут же, как бы смутившись, наигранно оживился: - Нечего мне тут делать. Я бы рад завязать с пьянкой, но смысла не вижу. Хочешь, расскажу, как я в Себеже оказался?
Я отупело согласился, ожидая короткого разъяснения. Однако куда девалась его вялость! Павел рассказывал на удивление толково, связно, неторопливо; давящая меня досада постепенно улетучивалась.
- Была у меня нормальная семейная жизнь, пока не встретилась Люда. Жена у меня с характером, всякое бывало, и ругались, и расходились на неделю, на две, но то, что началось потом, ни в какое сравнение не идёт. - Павел помолчал, будто впервые пытаясь осмыслить дальнейшее. - Я плотник, шабашил где придётся, и был объект у меня - дом новому русскому отделывали; а обедать ходил в закусочную, там Люду и встретил. Знаешь ли, ничего мне от неё серьёзного не надо было: она разведена, я женат, но Люда - она мягкая, покладистая; симпатичная - так вроде нет, просто обаятельная, глаза спокойные, я б сказал - неподвижные, - я ещё всё думал: слушает она меня или где-то там, в облаках?.. Зайду, поговорим немного, ухожу, а потом стал домой её провожать, хоть и жила она в другом районе. Не одна - с дочкой, взрослая дочка, в техникуме училась. Череповец большая деревня, рано или поздно всё узнаётся, и вот жена устроила мне разнос. Оскорбления пошли: такой-сякой, скотина, брехун, убирайся к своей шлюхе и так далее. Жить стало невыносимо, - хоть я и перестал Люду провожать, но всё равно - пошло поехало, попрёки, оскорбления, скандалы... Да, ещё... я сказал, что Люду не провожал, но мы виделись в других местах - где-нибудь в кафе, или за Шексной, на набережной, там вроде никто не мог нас выследить. Короче, отдушина мне нужна была, да и Люда уже ко мне привыкла...
- И что ж, только... ?
- Сначала да, только встречались, - перебил Павел. - А потом я снял квартиру. Жена доводила себя до истерики, орала "убирайся". Я тогда брал спальный мешок и уходил на Шексну, так спокойней было. А там и осень на носу, холодало, нужно что-то придумывать. Деньги тогда водились, без работы не сидел. Вот и подыскал жильё - себе с Людой. И как очередной скандал - уходил туда, а бывало и попросту, без скандала, не появлялся домой. Зима прошла, весна, никто из нас ни о чём не подозревал, а потом... кто меня вычислил, не знаю... Может, жены знакомая жила в подъезде... Да чего удивляться, провинция есть провинция! В одиннадцать вечера, мы уже и постель постелили, стук в дверь - резкий, громкий, мы не знали, что думать: милиция, что ли? Нет, жена. Вся белая от злобы, отталкивает - откуда столько силищи, я еле на ногах удержался, - идёт в спальню... и там такое... Шлёпает Люду по лицу, по шее, за волосы рвёт... остервенела. И орала, наверное, на весь квартал: вымётывайся, мразь, - и так её, и сяк, ой... Люда одеться-обуться толком не смогла - выбежала из квартиры. Ну, и потом на всю ночь скандал; бедные соседи! Странно, никто не стучал, не звонил, спасибо...
Я уже не испытывал досады. Павел рассказывал так основательно, так последовательно, будто соблюдал законы жанра; тут уж не самооправдание пошло, а настоящее повествование.
- И тогда я решил: нужно убраться отсюда на время, изолировать себя от всего этого - от города, от жены, от Люды... И поехал в деревню к брату, в область, возле Кириллова. Вроде как на дачу. Брат мой там непутёвый, один, семьи не завёл, хоть ему уже полтинник; хозяйство держит, тем и живёт. И вот пробыл я там всё лето (жена не знала), хочешь не хочешь - нужно возвращаться, искать шабашки. Деньги кончились, и самое плохое - на обратный путь не хватало.
- Как не хватало? О чём же вы думали? - меня озадачила такая нелогичность.
- "Как не осталось"... Мы же там хорошенько выпивали, хоть я не пил в то время так много. Как все - в меру... У русского, знаешь, всё на авось, думал - как-нибудь доберусь! И вот оно "как-нибудь"... Пошёл я пешком. Идти сто двадцать километров. И никто не подбирает, да и некому - одна машина за час... Шёл часов пять, приустал, увидел справа - озеро, дым из-за кустов. Там трое рыбаков, костёр, уха. Говорю: ребята, можно посидеть с вами малость, - они так, радушно, широким жестом: садись, ушица сейчас сготовится, отказа не принимаем. Рыбаки - народ свойский, да и вообще у нас люди добрые... За ухой, за водочкой, разговорились, я рассказал про семью, про брата, как добираюсь домой. Они посочувствовали, говорят - если не спешишь, оставайся, мы домой сгоняем, отвезём рыбу, возьмём ещё еды и "горючего", и к вечеру ожидай. Не помню сколько - час, другой - просидели, поговорили. А потом они уехали, оставили хлеба, колбаски, грамм пятьдесят, на случай голода. Я сидел у кострища, сидел, есть уже ничего не хотелось, а потом лёг подремать.
Павел замолчал, провёл галошами по полу, затем исподлобья взглянул на меня - с безусловной теплотой, с искренней приязнью:
- Подбрось, будь другом... Подбрось, немножко... Раз такие воспоминания пошли.
- Да, конечно, конечно... - Я неожиданно для себя согласился, растерявшись от такого перехода, а может, и потому, что хорошо понимал его: самому не единожды приходилось пешком выбираться из какой-нибудь псковской глухомани. - Но давайте уж дальше, я всё очень хорошо себе представляю...
Павел словно не обрадовался, не услышал согласия и, пряча радость, продолжал, как если бы и не делал паузы:
- Так вот. Я дремал или только собирался задремать, пока не загудела легковушка; подумал: ну, вот они, приехали, быстро управились, но нет - у тех был "жигуль", а тут "Ситроен". Выходят двое, улыбаются, один говорит бодренько так: "Как рыбалка? Мы тут тоже решили порыбачить, не помешаем?" О чём разговор, говорю, присаживайтесь, веселей будет. Познакомились; тот же самый вываливает из машины сумку, достаёт еду, литровую бутылку, смеётся: у нас тут и выпить на всех хватит! Думаю, хороший сегодня день, живём! Закинули они удочки, я обновил костёр; расстелились, сели; сыр, колбаса, помидорчики-огурчики, хороший разговор...
А потом полный провал. Полный. Я очнулся: не пойму ничего! И качает, качает, еду куда-то... Потихоньку в сознанье проясняется: лежу на заднем сидении легковой, руки-ноги связаны. Дурняк жуткий, язык плохо слушается. Хриплю: "Где я?" Мне отвечают, усмехаются: "Ты в Мордовии"...
Павел поводил плечом, изобразил покорное сожаление и с ожидающим вниманием взглянул на меня: понял? Нет, я не понял.
- Так стал я рабом. На два года. Я и ещё двое мужичков, тоже бездомных. Одного на вокзале в Нижнем подобрали - познакомились, разговорились, выпили за встречу... как со мной выпили... Налили какой-то дряни, и готов...
- Неужели те рыбаки навели? - мне стало почти страшно такой подлости.
- Не знаю... - Павел помолчал, поморщился, потёр нос, отмахнулся. - Мужики вроде славные были, простые. Зачем им было наводить? Случайность, скорее всего... А второму просто предложили хорошо заработать, сказали - объект очень выгодный, сам увезём и сами привезём обратно. Увидели - мужик крепкий. Заезжий, где-то посеял документы, пристроился ночным сторожем на "железобетонке"...
- Где?
- Завод железобетонных изделий, во Владимире. Шёл домой с ночной, и его по-быстрому завербовали. Он, кажется, на радостях и домой не заходил, - снимал комнату у какой-то бабки. Такие вот дела.
Напахались мы хорошенько за это время!. Наши начальнички, два бугая, возили нас с объекта на объект, и на нас троих держались эти стройки. С утра до позднего вечера. Жрать давали какую-то похлёбку, хлеб, консервы, спали где попало: на топчане, на досках, просто на полу. Откуда силы брались! А брались, другого выхода не было. Пришьют - и с концами, никто не узнает. Вымотались мы однажды дальше некуда, и вот тот мужик, владимирский, так обозлился, и выдал: всё, хватит - жить впроголодь, издёвки терпеть, вкалывать как на рудниках. Хоть насмерть забейте, а не буду работать. Его и увели, молча, спокойно, не те бугаи, а другие два - шкафы натуральные; морды тупые, глаза пустые, наглые... Как не мать их рожала. Принесли его минут через десять: еле дышит, даже стонать не может; три дня отходил, мы его жалели: что ж ты, Петя, заупрямился, что ты им хотел доказать, знал же - добром не кончится. Поотбивали ему что можно и что нельзя...
- Сбежать никак, ну никак нельзя было? - я подумал, что мне, неосведомлённому, нестыдно задать такой, может быть, совсем детский вопрос.
- Слушай же, - Павел слегка приободрился, резко вскинул руку и торопливо почесал затылок, словно кто его там кусал. - Понимаешь ли, дураков нет, без присмотра нас не оставляли, даже если и дверь запирали на замок. Да ещё и знать ведь надо, куда бежать: перевозили нас всегда в закрытой машине. Во дворе, за забором, высадят - вот и вся твоя территория. Так что два года мыкались мы не оттого, что лень было мозгами пораскинуть или задницу поднять дать дёру.
А случай всё-таки нашли мы! Везли нас в то место, кажется, больше суток; работали мы там как никогда долго, домина был громадный. Ваня сумел в течение дня выдернуть доску в заборе - там, где нижняя перекладина; со второй мучился, наверное, неделю - забито крепко, ничего не получалось, и такие вещи, понимаешь, урывками делаются; заметят - всё пропало, уже до смерти не убежишь, да и коньки отбросишь - отделают за милую душу. Мы чуть было не скулили от отчаяния. Но удалось ему отодрать, представь, удалось!
Павел улыбнулся во весь рот, обнаружив неровные желтоватые зубы, и локтем провёл по лбу, будто вытирал честный рабочий пот.
- Теперь нужно было ловить момент. А стройка подходила к концу. Мы затягивали её как могли, причины придумывали всякие идиотские. Начальнички раздражались, а мы думали - всё, нас разгадали, только и ждут, когда разделывать нас под котлеты. Когда осталось работать три дня - а ничего сочинить больше мы не могли, - выдался какой-то суматошный день: церберы наши что-то выясняли между собой, проблемы решали, и так всё, знаешь, нервно, на повышенных тонах. Приехала машина с крытым кузовом, мы разгрузили тяжёлые картонные коробки; ворота закрыли, машина осталась на улице. Шофёр копался, копался, не уезжал, а мы тряслись: уедет, сейчас уедет, сердце колотилось аж до боли: сейчас или никогда! А начальнички ушли в соседнюю комнату, и слышим - кричат, спорят, - в общем, разборки не на шутку. Мы поняли: пора. Пролезли по очереди, даже доски обратно приладили, не поленились, запрыгнули в кузов - а машина уже завелась, и дёрнула по грунтовке. С одной стороны поле, с другой - лес. На первом же повороте попрыгали в канаву и затаились.
- Зачем? - на этот раз я задал идеально глупый вопрос.
- Как зачем? - Павел даже плечи приподнял. - Тут же просто: обнаруживают - нас нет! - и догоняют машину. Вот и слушай: пяти минут не просидели, как из ворот на всех парах выруливает машина шефа, просвистела мимо, догнала грузовик; водитель крутит головой, шеф орёт, машет руками, обнюхивает кузов, даже под машину заглянул... Ну что? - грузовик дальше поехал, шеф на тех же скоростях обратно. Только он за ворота - мы в лес. Там разделились - понятно почему? - чтоб если поймают, не всех сразу.
Не знаю, как те, а я ушёл. Четверо суток плутал: просвета нет, хоть вой. Наверное, хуже только в пещере, в лабиринтах... Я боюсь чужого леса, в нём очень легко заблудиться. Вроде идёшь прямо - а на самом деле...
- Четверо суток? - выдохнул я и даже привстал.
Павел снова нервно зачесал затылок.
- Сначала я не в лес пошёл, а в кустарник и провалялся там целый день в страхе, что меня найдут; мне казалось, что искать нас будут, если по логике, именно в лесу. И думал, конечно, как, куда и сколько идти; башмаки стоптаны, рубашка драная... В сентябре бархатный сезон только на юге... Потом как убитый заснул, проснулся от холода; ночь, луна яркая, и из-за неё я боялся идти в лес - а вдруг следят? Взял палку, шёл всю ночь, находил то одну, то другую разбитую дорогу, а в открытых местах пересекал наискосок поля, думал - так быстрее будет. Днём я спал в лесу: больно крепко страх засел, - и ещё я не уверен был, что убежал далеко, а не кружусь на одном месте. На вторую ночь какие-то силы оставались, а на третий день желудок стал бунтовать. Я пил откуда попало: из ручьёв, из луж, но так долго его нельзя обманывать, а от листьев, травы, всяких кореньев меня тошнило - горечь и только. Я стал чаще садиться, старался дремать. Но и это не выход: если ночью не двигаешься - и дрожишь от холода; что я делал? - садился спиной к дереву, прижимал к подбородку колени. Однажды в такой позе проснулся - и аж пот пробрал всего насквозь... Представь: на тебя в упор уставились две светлые точки! Я заорал, с бешенством замахал палкой...
- Волк?
- Ну а кто... Он драпанул от меня так резко, что потом я уже и засомневался: может, привиделось?..
Когда я к вечеру вышел на железку - прыгал бы, танцевал, если б ноги не болели и не пухли от колючей травы, от кустов, сучков, будь они неладны. Я и спотыкался на шпалах, и падал, но плевать хотелось: я радовался, что это - своё, прочное, теперь точно выберусь куда-нибудь, и пусть хоть милиция забирает, главное из рабства сбежал. Дотопал до станции, уже не помню какой, там даже и магазина нет, в дежурку вваливаюсь - две женщины, одна молодая, другая пожилая, испугались; я говорю: заблудился, хоть чаю налейте, всё расскажу! Они чай сделали с булками, бутербродами, я проглотил всё это и стал рассказывать вот как тебе. Что выяснилось: я в Тверской области, сегодня будет только товарняк на Псков, ночь езды; но что делать во Пскове? Та, что постарше, подумала-подумала и говорит: тебе бы в монастырь какой-нибудь трудником, возьмут, может, и без документов - смотря куда пойдёшь. Стали думать: в какой монастырь? Так и не придумали; и вот эта женщина снова говорит: тебе лучше так сделать. Доедешь до Бежаниц, а оттуда дуй в Теребени, - есть такое село между Новоржевом и Опочкой, там мою племянницу крестили, и настоятель, говорят, хороший, если, конечно, тот, старый, не сменился, - а старый - человек добрый, мудрый, хоть шуточки пошлые любит, но то мелочи, главное доберись до Теребеней.
Машинист сажать меня не хотел, но женщины уговорили, и рано утром я выпрыгнул из вагона в этих самых Бежаницах. Ну а там напросился к хлебовозу, машина ехала до Опочки как раз через Теребени. Он, наверное, так и понимал, что платить мне нечем, но посадил, чтоб одному не скучно было. Простой мужик; я и ему свою историю рассказал, так он подвёз меня к самой церкви, а из неё батюшка в это время выходил, и говорит: принимай, отец Георгий, гостя!
Видишь, как я говорю: без словечек всяких, и мата ты не слышал. Я и так-то человек мирный, но как и все, грешен, а в Теребенях отучился курить, сквернословить, стал верующим. И вообще, спокойным как никогда. Я не что чтобы атеистом был, а как-то серьёзно не задумывался обо всём этом. Много чего мне отец Георгий подсказал. Убедил меня, что виноватым нужно считать только самого себя, не спорить, не оправдываться. Смирение нужно, говорит, смирение; смирись, признай свою вину и проси прощения. А смирение даёт вера. Это он всё клонил к моей семье. Пусть, говорит, супруга твоя беснуется и в Бога не верует, ты должен заботиться о ней, о сыне. Я забыл сказать тебе, что сыну моему сейчас двадцать, он во всём всегда был на стороне матери, - характер у него тихий, всегда под её дудку плясал... В общем, нужно мне примером своей любви, внимания, доброго отношения пробуждать в них любовь, терпение, уступчивость. Никакой резкости, говорит! Нежностью, тишиной всего добьёшься. А суровость, раздражение - это пороки сердца, болезни, их надо лечить, а пока ты болеешь - бесы пляшут от радости. Я возражал: какое же может быть смирение, когда тебя оскорбляют! И если даже оскорбляют другого. Молчать надо? Отец Георгий сказал: нет, это не будет смирением. Смирение - это когда ты не ожесточён, когда нет в тебе злобы, когда ты отвечаешь на зло добром и останавливаешь зло! Представь, говорит, у меня грязный стол; что я делаю - беру грязную тряпку? Нет, стол от этого станет ещё грязнее. Грязь увеличится! Поэтому я беру чистую тряпку. Но бывает, говорит, и так, что добро нужно защищать, злу давать отпор. Да, и кулаками. Для защиты добра и оружие брать приходилось, врага Руси громить!
Прожил я в Теребенях год, и знаешь, так деревня надоела! В Череповец потянуло, сил нет. Да как представлял эти переезды, эти пересадки, руки опускались. Отец Георгий видел, скучаю я, тяжело мне стали даваться церковные службы, и сказал однажды: "В Череповец отправить тебя не могу, а вот в Себеж пожалуйста. Дам-ка я тебе ключ, поезжай, поживи немного; если не почувствуешь тяги вернуться в село - станем что-нибудь думать. Семью бросать большой грех, какая бы ни была". Эта комната ему от его бабушки, царство ей Небесное, досталась, он мотался сюда раз в полгода, оплачивал коммунальные услуги, договорился как-то, чтобы пеню не платить... И при первой оказии я приехал сюда с мешком - картошку, всяких овощей батюшка насовал... Месяц прошёл - перебрался я к одной... Вдова с сыном, оба выпивают немного, и вот приходил я к ней приходил, да ещё двое там околачиваются, дружки её мужа, нормальные ребята; и я сказал тогда: давай-ка переселюсь к тебе, чего бегать зря? Я почему так сказал? Понимаешь ли - дружки дружками, а мало ли что - по пьянке в постель к ней залезут, я и не услежу... А комнату эту сдавать можно - вот как тебе. Беда в том, что денег платить за коммунальные услуги нет, всё спустил, вижу деньги - удержаться не могу, будь она проклята, эта водяра...
- А не перестанешь пить - батюшка узнает, - я покачал головой одновременно и укоризненно и сожалеюще (жалел не Павла, конечно, а простодушного отца Георгия. И меня батюшка не одобрил бы: грешно на выпивку давать!)
- Узнает, узнает, - угрюмо хмыкнул Павел. - И моё пьянство не утаишь, город-то маленький. И жить скучно! А вот где душа распрямляется - так это на Замке. Не ходил за костёл? У-у! Там за ним обзорная площадка - в городе говорят "замок", потому что на том месте правда замок стоял. Красота, высота - взлететь хочется! А так - что?.. телевизор не смотрю, книжки читать неохота, а шабашек тут почти не бывает. Одно развлечение: есть выпивка - зовём друг друга, никогда не считаемся, кто и за сколько взял. Нет, что ли, страха Божьего во мне... Если батюшка не приедет и не заберёт меня отсюда - пропаду совсем; а у меня - уехать сил нет. Грешен, грешен!
Павел снова пошаркал галошами под скамейкой, нервно покрутил головой, фыркнул и снова посмотрел на меня выжидательно и просяще. Я его понял.
Утром, едва я переступил порог прихожей - ударила в глаза, топя их, синяя, выглаженная ветром равнина. Озеро шумело; было прохладно и солнечно. Сначала я пошёл на Петровскую горку - посмотреть на утренний, ещё розово-туманный, плывущий в поблёскивающей синеве Себеж, а потом - за костёл, но теперь не в падающие переулки, а на Замок.
И словно попал на корму фантастического корабля. С трёх сторон меня обнимало воздушно-необъятное озеро; и если бы не берега, могло бы показаться, что здесь - край света; а так казалось, что эти берега - другой континент, а шумящая ширь голубой стихии - морской пролив... Ветер гудел, гнал мелкие складки волн, торжественно трепыхал, опустошал, прибрежные тополя, осины и липы, не зная, куда развеять их листву и оттого заставляя её долго метаться, кружиться в бессмысленных порывах.
На Замок я выходил и в сумерках. Корма полуострова парила над серебристой пустыней; у берега складками шевелились волны, дальше всё было гладкое, льдисто-голубое; уже выглянула половинка луны, и видела, как далеко заплыли утки, как одна-одинёшенька еле движется лодка. Раньше всех засыпал недальний остров со своей непроницаемой жизнью, заколдованной в раскидистых низких ивах.
Сейчас, когда тихие серые сумерки накрыли город и медлили только с костёлом, я вдруг понял: а всё-таки не весёлый костёл - строгий; и до сих пор - под беззаботные клики играющих детей, под сосредоточенное шептанье бабушек - доносит XVIII век, - Польшу. Германию...
Вернувшись к дому, я долго не мог войти. Луна лилась на дышащую воду, заставляла её мигать сверкающими пятнышками, простилала лунную дорожку, на которой надолго приостановилась лодка, словно рыбак углубился в чтение; до берега дорожки не хватило, и она условно продлилась прерывистой серебряной полоской. Плыли утки, подавали голоса, и недолгие разводы, которые они оставляли за собой, поблёскивали нитками жемчуга.
А где-то рядом, напоминая о земном, трещали цикады.
Поздно вечером я услышал в коридоре знакомое шарканье - это шёл мой хозяин. "Куда плывёшь, венецианец, в гондолах собственных галош?" - вспомнил я строчки Виктора Сосноры, обращённые к "принципиальному пьянице", блуждающему по февральскому двору. Иронический стих настроил меня на вчерашний доброжелательный лад, только рассказа сегодня не было - лишь просьба "добавить".
Я добавил. Грех...
Назавтра я простился с Себежем.

Ростов-на-Дону

“Наша улица” № 106 (9) сентябрь 2008