Эмиль Сокольский "Мерцающие звёзды" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Эмиль Сокольский

МЕРЦАЮЩИЕ ЗВЁЗДЫ

эссе

Композиция "Звездная пыль", растиражированная на сотнях граммофонных пластинок зарубежья, у нас в СССР называлась "Мерцающие звезды": видимо, так решил Александр Цфасман, который записал ее со своим оркестром в 1939 году. В детстве я часто крутил эту мелодию, крутил и другие, собирал по крупицам "вышедшие из употребления" пластинки, к недоумению сверстников, гонявшихся за свежими концертами "Аббы", "Бони М", "Лед Зеппелин" и другими... Я и представить себе не мог, что спустя лет десять познакомлюсь с некоторыми "звездами" эстрады прошлого - увы, едва мерцающими ныне... Да и теперь иногда задумываюсь: неужели такое было? Неужели я - запросто, в домашних условиях, - беседовал с теми, чьи пластинки слушал с двенадцатилетнего возраста, с теми, кого уж и нет давно на свете? Какой же я в таком случае старый!
Слава Богу, еще не старый! Познакомиться с певцами, чьи голоса, кажется, окончательно заглушены иными голосами, иными ритмами, познакомиться с людьми, хорошо знавшими тех певцов, мне довелось в основном в студенческие годы - в 80 - 90-е. Ныне обычно добавляют - прошлого века...

МАГАДАНСКИЙ ОТШЕЛЬНИК

Когда в середине 80-х по радио зазвучал Вадим Козин, я изумился: около 40 лет о нем ни разу не упомянули! Я трепетно хранил собранные по крупицам довоенные пластинки (среди них - его знаменитые "Осень", "Любушка", "Маша", "Забытое танго"...), а слушая, не мог шелохнуться: какое чуткое исполнение, какой вкус, какая дикция, какая высокая культура исполнения... Потом узнал, что певец жив-здоров и, вроде бы, ходит в своем Магадане по магазинам и хвастается первым долгоиграющим диском... Пошли публикации одна за другой: Козина, с его слов, посадили за то, что отказывался петь о Сталине. Старшее-то поколение меломанов знало: "загремел" на Колыму за аморальное поведение, то есть - за совращение малолетних. Что и документально подтвердилось впоследствии.
В Москве старые артисты мне рассказывали: в столицу возвращаться не собирается, говорит - я здесь привык, мне хорошо; на самом-то деле боится презрения коллег, все ведь помнят: друзей среди них не имел, редко о ком отзывался хорошо, а будучи в заключении, беспрекословно подписывал доносы на них.
Известный журналист и коллекционер Валерий Сафошкин передавал слова Утесова, сказанные ему как-то при чаепитии: "Лера, я все понимаю: бывает дружба, бывает приятельство, бывает сосуществование. Но в какие рамки уложить отношения Козина к его собратьям по эстраде..."
О Козине много и душевно писал московский журналист Б.Савченко, с которым у старика сложились особо доверительные отношения. Однажды я решил подготовить радиопередачу из редких записей Козина и позвонил певцу в Магадан - задать пару вопросов.
Козин с жаром ответил на них и прямо-таки потребовал прислать запись будущей передачи. К слову я упомянул имя Савченко.
- Савченко? - взвизгнул Вадим Алексеевич. - Да он сволочь! Скотина! Сука! Он всегда наживался на моем имени. Да пошел он на...!
Я вспомнил слова Утесова...
Козина не стало в 94-м. Но он "живее" многих "живых". По-прежнему включаю его записи - и восхищаюсь тонким вкусом, дикцией, высокой культурой пения, многим громко известным ныне артистам ой как недоступной.
Истинно: лучшее, что в нем есть, художник выражает в творчестве. Остальное - уходит.

КАПРИЗНАЯ ПАМЯТЬ

У Изабеллы Юрьевой была прекрасная память. Обычно, когда я звонил ей спустя месяц после нашего последней беседы, она как ни в чем не бывало напоминала: "Помнишь, на чем мы остановились? Так вот..." - и продолжала тему. Говорить любила долго...
Однажды память Юрьеву, вроде, подвела. Когда я с радостью поделился впечатлением от ее исполнения песни Дунаевского "Вечер вальса" (непривычный для "белой цыганки" репертуар! - до того мне попадались только "романсовые" пластинки певицы), она пренебрежительно бросила: "Не пела я такого! Не помню!" Об одной песне, за давностью лет, забыть можно... Однако спустя время в мои руки попали другие диски Юрьевой с подобным репертуаром, и уж тогда на сообщение о моих находках она пробурчала: "Ну,
спела две-три песни, потому, что заставляли петь советский репертуар. Не хочу вспоминать, и ты не вспоминай. Слушай лучше романсы!" А после того, как я прислал Изабелле Даниловне запись передачи о ней, в которую включил песню "Возле города Тамбова", она месяца три со мной не разговаривала.
И когда мне доставался ее редчайший диск, выпущенный малым тиражом в 50-е гг., с песней "Наш тост" ("Выпьем за родину, выпьем за Сталина"), я счел, что благоразумнее будет о нем умолчать...
Юрьева была обидчива, но отходчива. И снова, в сотый раз, рассказывала мне о своей ростовской юности, о которой помнила только, что жила на Никольской, девчонкой впервые выступила в Парке культуры и отдыха, и во время исполнения песни "По старой калужской дороге" в горло ей залетел комар...
Почему так не любила "королева романса" задушевно напетые ею советские песни? Наверное, это был своего рода каприз, вполне в духе Изабеллы Даниловны. Каприз перед самой собой. Мне доподлинно известно, что присланные Юрьевой бандероли с записями ее передач, да и письма почитателей, подолгу валялись где-то в углу нераспечатанными. Одну из ее собственных пленок, изжеванную, запыленную, заметил в дряхлой картонной коробке гость Изабеллы Даниловны, известный коллекционер. "Что за пленка?" - "Все никак не выброшу", - был ответ. Коллекционер принес ее домой, прокрутил и услышал потрясающую, никому не известную запись: Юрьева поет "Очи черные"! Эта запись вошла в программу первого долгоиграющего диска певицы...
Избирательная была память у Изабеллы Юрьевой!

СТАРИК ВАРЛАМОВ

- Заходите, заходите! - быстро проговорила подвижная и приветливая женщина лет шестидесяти на мой вопрос, дома ли Александр Владимирович. - Раздевайтесь. (Дело было зимой). Сейчас я его разбужу.
В комнатке напротив входной двери я мельком заметил: на диване, чуть свесив ноги, на боку лежит старик с густой седой шевелюрой, "старик Варламов", как назвал в записной книжке Илья Ильф молодого, но уже седовласого дирижера... Его старенькие довоенные пластинки я слушал лет с одиннадцати (ритмичные джазовые композиции, - в основном, фокстроты, - теплого, по-русски задушевного звучания); позже крутил и послевоенные (приглаженное и, пожалуй, не джазовое, а эстрадно-симфоническое исполнение). Я еще не знал, что от "раннего" варламовского призыва почти никого не осталось в живых: в войну оркестр попал в окружение, музыканты погибли, Варламов выжил - и за свое везение поплатился лагерями...
Ксения Александровна - это была жена Варламова - провела меня в маленький зал и на пару минут оставила наедине с раскрытым пианино, двумя креслами, тумбочкой с древним магнитофоном, столиком и книжным шкафом.
В зал вошел, перебирая старческими шажками, худощавый Александр Владимирович, остановился, протянул в пространство руку и уверенно сказал:
- Здравствуйте!
- Вы ему говорите! - шепнула мне Ксения Александровна. - Он почти не видит.
Действительно, умные серые глаза за большими очками смотрели мимо меня... Мы сели друг против друга и стали беседовать, - точнее, я вызывал Александра Владимировича на воспоминания, а он очень спокойно, добродушно и с явным удовольствием рассказывал о своем оркестре, о дирижерах того времени: Утесове, Цфасмане, Кнушевицком...
- Все они евреи, - словно удивляясь, сообщил мне Варламов. - У Утесова настоящая фамилия... забыл... как у художника... Вандейк, что ли. (Он назвал фамилию голландца Ван Дейка, близкую по звучанию к утесовской Вайсбейн). Как я, русский, среди них затесался?
Варламов был взаправду чистокровным русским. Его знаменитый прадед - композитор А.Е.Варламов (автор романсов "Метелица", "Красный сарафан", "На заре ты ее не буди"), двоюродный дед - трагик К.А.Варламов, тоже знаменитый, мать - певица. Недаром Александр Владимирович отличался высокой, аристократической культурой, для него естественной, как воздух: когда чувствовал, что я собираюсь задать вопрос, поспешно замолкал, и как-то услужливо преподносил мне то, что предлагал показать... Ни о ком из коллег-эстрадников не отозвался плохо, разве что слегка кольнул Александра Цфасмана:
- Александр Владимирович, почему ваш оркестр почти не исполнял танго?
- Оно не давало возможности развернуться импровизации моих музыкантов. Для джаза танго невыигрышный танец.
- Танго неплохо получалось у Цфасмана...
- У него оно лучше получалось, чем все остальное!
Беззлобно он рассказывал о пьянстве музыкантов своего оркестра. Пианисту Саше Рязанову (впоследствии руководителю вокального джаз-квартета), когда музыкантам случалось пировать в ресторане, непременно хотелось подраться с кем-то из посетителей; Миша Петренко, тоже пианист (автор популярной до войны песни-вальса "Черноморская чайка"), имел обыкновение едва ли не каждое утро выпрашивать у Варламова рубль на опохмелку. Александр Владимирович чистосердечно признался, что спиртным не увлекался (в отличие от руководителя Госджаза Виктора Кнушевицкого, которому и в канаве случилось ночевать), и бранные выражения не употреблял.
Это соответствовало возвышенному образу моего кумира детства... И потому, когда Александр Владимирович отлучился на минуту в туалет, а мне пришлось выйти зачем-то в прихожую, я не без удивления увидел через не до конца закрытую дверь послушно стоящего перед унитазом Варламова, так пребанально справлявшего нужду...
...Темнело, и я уже собирался уходить, но Варламов остановил:
- Ну, чтобы у тебя осталось впечатление, послушай одну часть моего нового концерта для трубы с оркестром, записал оркестр Гостелерадио под управлением Петухова.
Он с помощью Ксении Александровны наладил магнитофон. Музыка была светлой, доброй, варламовской. Композитор слушал с виду совершенно равнодушно и изредка стучал пальцами в такт.
С тех пор, приезжая в Москву, я первым делом звонил Варламову, и он, запинаясь (как всегда, когда торопился что-то сказать), спрашивал: "Ну... когда ты собираешься к нам прийти?" - "Александр Владимирович! Когда вам будет удобно!" - "Мне удобно... э-э-э... сегодня!".
Он очень радовался моим приходам, по-родственному расспрашивал обо всем... Чувствовалось, что ему не хватает внимания. Его надолго заряжали редкие телефонные звонки знакомых: то какого-то музыканта, то звукорежиссера... Чтобы скрасить одиночество, Варламовы купили себе попугайчика. По-моему, попугайчик для Александра Владимировича был последней радостью в его жизни. Когда я приехал в Москву в январе 1989 года и, как обычно, позвонил Варламову, Ксения Александровна взволнованно и торопливо (так она говорила, впрочем, всегда), рассказала о том, что с Александром Владимировичем поступили плохо. Пообещали устроить его юбилейный творческий вечер - и пропали. Юбилей давно минул - полная тишина! Александр Владимирович так ждал этого события, он так переволновался, и на нервной почве слег. Приходил врач, сделал уколы, прописал лекарства и наказал: полный покой! Никаких юбилеев, забудьте, если жизнь дорога.
В следующем году в газете "Советская культура" я прочитал некролог. И вышел на вечернюю улицу: хотелось побродить одному. Шел, а на глазах были слезы.

ЧЕЛОВЕК ПОД КОНТРОЛЕМ

Я несмело протягиваю руку к звонку, и думаю: чего волноваться - милый, наверное, старичок, будет растроган: небось, давно обделен вниманием. Усадит за чай, уйдет в воспоминания...Именно так я представлял себе встречу с восьмидесятилетним Владимиром Коралли, в далеком прошлом - одесским куплетистом, исполнителем музыкальных фельетонов, эстрадных песенок, спетых в дуэте с Клавдией Шульженко, его супругой. "Любовь и спорт", "Роман с квасом", "Как за Камой за рекой", "Клава", "Часы пока идут", - я наизусть помнил эти мелодичные фокстроты, согретые улыбчивым голосом артиста... Так случилось, что телефона Коралли я не знал, поэтому, по юношеской непосредственности, решил просто прийти к нему домой, расспросить: как складывался его творческий путь до прихода с Клавдией Ивановной в оркестр Скоморовского (когда Шульженко и записала первые свои знаменитые пластинки: "Андрюша", "Записка", "Челита" и прочие), и после войны, когда распался руководимый им Ленинградский джаз, с которым Шульженко напела ее самое известное - "Руки", "Былое увлечение", "О любви не говори", "Синий платочек", "Давай закурим"...
Коралли приоткрыл дверь, недовольно выглянул через через цепочку и спросил неприязненно:
- Что вам надо?
Крупное волевое лицо, зачесанные назад седые волосы с пробором посредине, серые глаза - недоверчивые, раздраженные.
- Так не делается! - отрезал он в ответ на мои объяснения. - Сначала созваниваются, назначают где-нибудь встречу, посылают представителя от организации. А сегодня я занят.
- Ну, тогда извините...
Вот тебе раз... И это - Коралли?! Потерянный, уничтоженный, я спустился на первый этаж. Идти никуда не хотелось, и я бездумно присел на занесенную снегом скамейку, отвернувшись от подъезда.
Теперь все это мне кажется смешным... А тогда, в феврале 1987-го, я испытывал жесточайшее разочарование! Слишком везло мне на простые, душевные встречи с легендами советской эстрады. Не гадал, что ведь и послать могут
Кто-то скрипнул дверью, но не прошел мимо - остановился.
- Что вам нужно, молодой человек? - отчеканил тот же голос.
Коралли был теперь неузнаваем: в пальто, шапке и в очках он выглядел этаким низеньким крепышом. Я встал, бормоча "сейчас постараюсь объяснить", и мы быстро пошли в сторону метро "Динамо". Коралли деловито и серьезно слушал.
- Так! - наконец отметил он. - Теперь я вижу, что вы старую эстраду знаете. - И с сердитым возбуждением продолжил: - Но разве вы не понимаете, что никого нельзя впускать в квартиру: заходят, а потом начинают требовать ордена, деньги... А мы - люди под контролем! Чтобы к нам попасть, нужна деловая бумага, желательно - печать! (Владимир Филиппович стукнул кулаком о ладонь, как ее, печать, должно ставить).
И, прощаясь у метро, наставительно произнес:
- Свои вопросы изложите мне в письме. А я отвечу. Сейчас же я еду на работу, в Театр Эстрады.
Письмо Коралли, действительно, прислал. "Ответы на Ваши вопросы, Эмиль, - вежливо писал он, - Вы найдете в моей книге "Сердце, отданное эстраде", которая выйдет осенью этого года. Обещаю выслать".
Книжки я так и не дождался. Мне удалось ее купить самому в донской глубинке, в станице Багаевской, куда нас, студентов университета, посылали в сентябре работать на консервный завод. Мемуары были написаны живо, увлекательно, из них читателю становилось ясно: своей славе Шульженко обязана исключительно Коралли! Об одном Владимир Филиппович умолчал: что при разводе повел себя, мягко говоря, по-скупердяйски. Себя ни в чем не обделил, а бывшую супругу оставил в весьма стесненных условиях.
Ничего, обошлось. Шульженко с шумным успехом выступала еще три десятилетия. А о Коралли быстро забыли. И голос его незнаком даже самым верным почитателям радиоприемника.
Да что там Коралли! Теперь и Шульженко в эфире - великая редкость.

ХВАТ

Пластинки певцов Русского зарубежья в 50-е годы можно было купить только на черном рынке. Наибольшим спросом пользовался Петр Лещенко. Потом шел Константин Сокольский.
У Лещенко пение яркое, с "шиком", а вот Сокольский всегда казался мне исполнителем более проникновенным. До сих пор я считаю: лучше, чем он, танго никто не пел... И так озорно исполнял куплеты, что было ясно: его веселость - не артистическая маска, а - таков он и на самом деле: заводной, жизнелюбивый!
31 октября 1987 года мне довелось познакомиться с легендарным для меня певцом. Константин Сокольский жил в самом центре Риги, на улице Революцияс. Я вошел во дворик старого дома, в подъезд, поднялся к двери №2, позвонил. Женский голос что-то спросил... по-латышски. Удивляться было некогда.
- Константин Тарасович дома?
Дверь тут же открылась, я увидел худощавую пожилую женщину с добрым лицом.
- Его нет, - ответила она без удивления.
- А он придет?
- Да, может быть, через полчаса, он ушел на почту.
Я рассказал, кто я, откуда.
- Да зайдите, - она провела меня в комнату и указала на стенку с фотографиями молодого Сокольского-артиста. - Не волнуйтесь, он не страшный. Только похудел немного...
Мы сговорились на том, что пока я погуляю по городу.
- Приходите смело, он любит молодых, - подбодрила латышка.
Но я все-таки волновался... Зашел в кафе, - может быть, подкреплюсь и почувствую себя непринужденней? "Подкрепился" так, что с трудом встал!
...Дверь открыл Сокольский, высокий, сероглазый, в очках, с зачесанными назад седыми волосами.
- Вы уже знаете обо мне? - спросил я вместо того, чтобы представиться.
- Ну что ты! О тебе уже знает весь мир! - так же улыбнулся Сокольский.
В комнате Константин Тарасович сел на стул, а меня посадил на диван. После первых обоюдных вопросов-ответов он перешел на сплошной монолог, причем говорил не столько о себе, сколько о других: о Петре Лещенко, Александре Вертинском, Юрии Морфесси, Алле Баяновой, о рижских "пластиночных" певцах Леониде Заходнике, Владимире Неплюеве... Спел, не помню по какому поводу, "гусарскую" песню "На солнце оружьем сверкая": голос глуше, чем на пластинках, но спутать - нельзя!
С легким беспокойством в комнату заглянула Текла Станиславовна, жена Сокольского (она и открывала мне в первый раз дверь):
- Вы, наверное, не ели?
- Cпасибо, я не голодный, - искренне ответил я. - Очень хотелось есть, и я нашел хорошую столовую.
- Ну... ладно, сейчас, - замялась хозяйка - и через минут десять принесла блинчики, сметану и какое-то молочное национальное блюдо. Я едва сдержал испуг: отказываться нельзя, но я ведь так сыт!.. Меня усадили к столу, я взял вилку, собираясь с духом; а Сокольский с удовольствием поглощал один блинчик за другим и все говорил, говорил... Потом завел патефон и поставил пластинку рижской фирмы "Беллакорд": его голос пел "Песнь балалайки". Я это танго слушал впервые, и весь обратился в слух.
- Ты ешь, ешь, - подгонял меня Сокольский, видя, что вилка застыла у меня в руке. То же он повторял, когда заводил другие свои пластинки: вальс-бостон "Когда любовь волнует кровь", танго "Чужие города", фокстрот "Ха-ча-ча"... На минутку вошла Текла Станиславовна и с огорчением посмотрела на меня:
- Ешьте, ешьте! Костя, не ставь ему, пусть ест!
Когда с едой чудом было покончено, мы оба склонились над патефоном: Сокольский поставил пластинку "Давай по-русски", в ней были такие слова:

Давай по-русски, по-петербургски
Всю эту ночку мы проведем!

Тут он поднял палец: тихо, мол, слушай!

Сперва попойка, а после тройка,
И скорбь, и горе нам нипочем.

И на словах:

Пусть водка пьется, а песня льется, -

с лукавой интонацией спросил:
- А ты, наверное, сам любишь это дело?
...Не знаю, насколько Константин Тарасович увлекался в молодости "этим делом" (знаю, что очень любил приударить за дамами, - "хват!", как однажды выразился хорошо знавший его человек, ростовский пластиночный коллекционер Михаил Мангушев, ныне покойный), но для своих неполных восьмидесяти трех он выглядел прекрасно: бодрый, веселый, заводной!
...В его новогодних открытках, которые он регулярно мне посылал, было много восклицательных знаков, говоривших о той же бодрости, об оптимизме... А потом забарахлила почка, ее пришлось удалять, пришлось отлеживаться в санатории на Рижском взморье. "Что ж, и с одной почкой можно жить", успокаивал меня знакомый медик. И Сокольский жил... Но недолго. Его не стало в мае 1991 года.
Я старался сильно не горевать. Восемьдесят шесть с половиной - не так уж мало для человеческой жизни.

ВОЗВРАЩЕННЫЙ ПОРТРЕТ

"Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю", - как я любил это танго, и поныне люблю... И "Счастье мое", и многие другие песни и романсы... Лично Виноградова я, конечно, не знал (был еще слишком молод, когда он ушел из жизни), но о нем много мне рассказывали те, кому довелось с ним общаться... Голос Виноградова считаю лучшим голосом России 30-40-х; более проникновенного исполнения, более светлого, лиричного тенора я не знаю... Слушая пластинки, злюсь на его начальство: нам, потомкам, не осталось ни одного кинокадра с Виноградовым, фотографии его - и те редкость...
Почему? А потому что повздорил с Борисом Александровым, к ансамблю которого был приказным порядком причислен. Александров признавал жесткое подчинение: по струнке! А певец попался свободолюбивый. Зато никто не спел лучше него - "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат"... И другая причина: на приеме Краснознаменного ансамбля у советского посла в Польше певец "перебрал", о чем и передали в Москву. Виноградова, по негласному соглашению "замолчали". Никаких афиш, никакого зарубежья, никаких киносъемок!..
В 80-м году, в возрасте 72 лет, певец умер - тихо, незаметно... Да и жил негромко: ничего артистического, "звездного", одет неказисто... Преподавал во Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства, однако педагогом был никудышным; как вспоминал его ученик Валерий Леонтьев, садился за стол в углу аудитории, слушал студентов и лузгал семечки.
Зато как пел... Однажды, в 44-м, оркестр Эдди Рознера подготовил для грамзаписи программу, но худсовет "зарубил" ее из-за польского акцента певцов-солистов. Рознеру сказали: есть только один человек, который может спасти ситуацию. Лишь бы он оказался сейчас в Москве! Повезло. Тот человек - Георгий Виноградов - приехал и тут же, с листа, без проб, записал всю программу.
Была у Виноградова страсть, может быть, не менее сильная, нежели пение: рыбалка. Субботу он почитал неприкосновенной. Репетиция, концерт, дождь, буря, да хоть землетрясение - ничто не могло нарушить загородные поездки на речку и обильные возлияния.
Однажды Виноградов задержался до понедельника. В то время певец работал в оперном радиотеатре им. Станиславского и Немировича-Данченко. Репетиция срывалась: Виноградов вел ведущую партию. Уже собирались расходиться, как в студию в сапогах, ветровке, небритый, ввалился Георгий Павлович: я готов! Его пожурили, дали ноты, которые он видел в первый раз - и артист безукоризненно спел свою партию.
Что там ни говори, Виноградов - это Виноградов.

МАЛЕНЬКИЕ ХИТРОСТИ РУЖЕНЫ СИКОРЫ

Прекрасная была певица, да сегодня скорее вспомнят Гелену Великанову или Капиталину Лазаренко, чем Ружену Сикору... Почему? Наверное, потому, что они - более "молодежные", мобильные, наивно-жизнерадостные, непосредственные. Но именно поэтому - и всегда казались мне легковесными, хотя я порой с удовольствием завожу их пластинки. Сикора - несомненно глубже и сердечнее; истоки ее творчества - в довоенной эстраде, тогда как Великанова и Лазаренко - дети жиденьких квартетов и квинтетов, сменивших в 50-е годы "устаревшие" джазы и ансамбли с теплым звучанием аккордеонов...
Когда двадцатидвухлетняя Сикора приехала в Батуми с ростовским джазом железнодорожников под управлением Дмитрия Воронина, ее попросили принять участие в концерте для какого-то важного лица из Тбилиси. Спела одну песню, другую - не отпускают! Спела еще и еще... После концерта подошли двое элегантных мужчин и вежливо спросили, не желает ли она переехать в Москву в качестве артистки? Ошеломленная Сикора не знала, что говорили с ней музыканты лучшего в СССР джаза под управлением Александра Цфасмана (оркестр тоже принимал участие в концерте).
Недели через две в ростовскую филармонию пришел официальный вызов: Ружена Сикора приглашается на работу к Цфасману. Требовательный Александр Наумович, веря в светлое будущее певицы, все-таки на всякий случай приписал: если солистка не подойдет - пусть не имеет претензий.
Претензия была у Цфасмана и, к счастью, только одна: "Что ты наделала?! Зачем состригла косы?! Мне они понравились больше, чем твое пенье..."
С его оркестром Сикора записала свои первые чудесные песни: "Друг", "Пора в путь-дорогу", "Месяц в синем небе"... - все они памятны мне от первой до последней ноты! И уж потом только, много лет спустя, она напела шлягеры, популярные в 50 -60-е: "Я тебе писать не стану", "Приходи скорей", "Целуй меня крепче" ("Бэса ме мучо")... А летом 1998-го, в ее уютной квартире, я слушал бесконечные рассказы Ружены Владимировны о своей молодости...
У Сикоры были необыкновенно добрые серые глаза, которыми она влюбленно смотрела на меня, словно спешила отдать как можно больше тепла своего сердца. Из прихожей мы сразу направились на кухню, Ружена Владимировна открыла шкафчик, потянулась за чаем, вареньем, конфетами... И руки ее дрожали. "Возраст..." - в который раз с огорчением подумал я: будто не мог привыкнуть к тому, что мои вечно молодые кумиры - сегодня глубокие старики... А Сикора к тому же в 60-годы перенесла тяжелейшую автомобильную аварию, и по сей день результат: боли в сердце.
Ружена Владимировна радовалась, глядя на меня, пьющего чай с вареньем и конфетами (а муж Николай Александрович, моложе ее лет на двадцать, деловито возился в зале с фотоаппаратом, готовясь нас запечатлеть), и растроганно вспоминала:
- Музыкальную школу я окончила в Новороссийске, на своей родине, в девять лет уже пела арии. Был у нас в городе деревянный театр - он сгорел в войну, - и там я девочкой выступала по любому случаю. Однажды спела "Рассвет" Леонкавалло, и после этого какие-то дяди пообещали дать мне направление в ростовское музыкальное училище. В Ростове я училась и работала, - я же была единственной кормилицей в семье, посылала родителям деньги. А на каникулах выступала с оркестром Воронина. Во время гастролей в Батайске наш концертный вагон обчистили, Спасибо, добрые люди, у которых я снимала квартиру, меня одели, обули и обогрели... Ростов я очень люблю, там ведь прошла моя юность. Я помню, приехала спустя годы на гастроли, и поселили меня в гостинице "Дон". Там строго-настрого запрещали пользоваться электрическими приборами. Но так не хотелось питаться в столовой... Однажды я что-то готовила на плите, и запах просочился в коридор. Тут как раз в дверь и постучали с проверкой! Я выдернула шнур и закрыла шторой плитку. Проверяющие, глядя на мое невинное лицо, готовы были уже уйти, да только из-за моей спины пошел дым, потянуло паленым. Это загорелась штора, которая коснулась горячей плиты. Ну и ругали же меня! Но не наказали: уважили, как популярную артистку.
Напоследок Ружена Владимировна снова потянула меня на кухню - еще раз попить чаю. И, взяв в обе горсти конфеты, настойчиво протягивала мне: возьми с собой! Я отказывался: стеснялся, да и не больно-то люблю сладкое. Ружена Владимировна с сожалением положила конфеты обратно в вазочку. Я попросил позволения сделать перед уходом короткий звонок. И в то время, как говорил по телефону, Сикора, пользуясь моментом, мигом переправила конфеты из вазы в мои карманы.
...О Ружене Сикоре я всегда вспоминаю с душевным теплом. Ей часто неможется, она много времени проводит в больницах - восстанавливает сердце (как по секрету сказал хорошо знающий ее человек, больница для Сикоры не всегда необходимость, но всегда - удовольствие).
Я знаю, что жить, конечно, ей осталось недолго. Я знаю, что человек не может жить вечно... Но мне упрямо хочется, чтобы Ружена Владимировна подольше задержалась на этой земле, на которой она оставила свой замечательный след.

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №3-2005