Эмиль Сокольский "Вселенная души" О творчестве Ларисы Миллер
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Лариса Миллер захватывает сразу. Это значит, что открыв её сборник, уже не можешь отложить его «на потом», на неопределённый срок, – он будет всё время под рукой, ждать удобной и необходимой минуты. Необходимой – потому что стихи Миллер дают нам чувство полноты жизни, «навязывая счастье, которое нам не по силам» (так писал Кушнер о Фете); и, вкусив этого счастья, оказываешься у него в плену, хочешь вместить в себя его целиком – и не можешь, и впору повиниться вслед за поэтом: «Не вмещаю, Господи, не вмещаю…»
Миллер пишет просто и понятно, предпочитая «бедную» парную рифмовку, традиционный размер. В наше время, когда в чести усложнённый стих, филологическое щегольство, превосходство ума, закрытость чувств, такой путь выглядит «устаревшим», «неинтересным», будто выбран некий шаблон и этому шаблону неуклонно следует автор, однообразный, монотонный, не обещающий ничем удивить. Можно ли тут говорить о каком-то счастье?
Только о счастье и можно говорить. Стихи Миллер полны художественного содержания, которое я определил бы так: «сладко жить, цены не зная» просторным дням, но слаще – «каждый луч и миг летящий / Принимать как редкий дар». И её поэзия даёт нам возможность ощутить полноту жизни – полноту, превосходящую нас самих. И что мне дела до «бедных» рифм и простенького размера, если мир – преображается в этих стихах, представая в своём истинном свете, в своём истинном значении. А то, что мы называем реальностью, – не что иное как иллюзия, сон души; и «поэзия», которая отражает такую реальность, переводя её на понятный язык, говоря о ней напрямую, – обкрадывает нас, отнимает время рифмованным строфическим пересказом. Разве интересно мне, что некий стихотворец гостит в деревушке на северной реке Мезень и ему не даёт уснуть белая ночь? Но вот запели строки:

Я прячусь в сонную подушку
От белой полночи в окошке, –

и всё во мне начинает петь, я начинаю любить эту гостью, которой снится земля в морошке, «как в веснушках» – её рано утром пойдут собирать хозяева дома… Нет, «собирать» – слишком прозаично, рационально:

Своей морошке класть поклоны
Пойдут по тропке северяне.

Да,

И перед нею на колени,
В тепло и влагу мшистых кочек.

Но прежде будут – греметь вёдрами, мешая уснуть? Опять же нет:

А утром вёдер перезвоны,
И тает сон, как мягкий пряник.

Поэта радуют эти хозяйственные сборы, он, продолжая нежиться в постели, воодушевлённо участвует в сборе ягод:

Да будет на зиму варенье,
Чтоб коротать длинноты ночи!

И вот возвращаются – урожай собран на славу, удачный выпал день! Но поэту этого мало, его радует изобилие ягод, радует размеренная деревенская жизнь на Русском Севере, – радует беспричинно, просто потому, что она – есть, и поскольку есть эта радость, то будут и другие радости, бесконечные и драгоценные.

Я вёдер полных столько, столько
Встречаю нынче на Мезени,
Что доверять примете только б
И ждать везенья, ждать везенья.

Жизнь с её буднями Лариса Миллер превращает в «стихотворения чудный театр» (выражение Ахмадулиной). «Обыденность – рай и подарок, и чудо», «творился уклад, до сих пор не воспетый»…
Со стихами Миллер чувствуешь себя «дома», в родной стихии русского языка, – а домой всегда дорого и радостно возвращаться. Сколь ни бывают привлекательны стихи богато метафоричные, интеллектуальные, формально изобретательные, – весь их блеск, многоцветие, многоплановость кажутся как-то ни к чему рядом с негромкими напевами Миллер, идущими из глубины сердца, не признающими кокетства, самолюбования, демонстрации мастерства. Каждое стихотворение до краёв переполнено владеющим ею чувством, каждое стихотворение – сокровенное признание, мысль, одетая в простые и ёмкие слова, – нашедшая свои слова, свою мелодию удивительной чистоты звука, ненарушаемой гармонии; тут до наряда ли метафор, до изощрённости ли образов? Эти стихи – повторяю за поэтом – и «есть благодать. Не жди другой». Строки Миллер будто вплетены в саму жизнь, и жизнь говорит с нами языком поэта: «А если праздник по душе, / То празднуй всё: и зной, и ливень…», они твои: «Снегопады до зари, / Снегири, пруды, аллеи», вся «жизни сбивчивая речь»; тем более – «нам бы хватило и тысячной доли», чтобы насытиться дарами; а мы-то ожидаем «других чудес, другого рая». Но разве возможно «праздновать всё»? Ответ, наверное, найдём в таком признании: «Я в новый день вступаю не спеша». До спешки ли, когда жизнь нас хочет «тихо изумлять подробностью любой», подталкивая к поискам ключей от потерянного рая – спрятанных на дне искристой рюмки, у реки, на кромке моря, в сердечном разговоре…
Можно сказать и так. Эти стихи – художественное предостережение: не пройти мимо счастья, не уподобиться вийоновскому герою, от жажды умирающему над ручьём, они – призыв: научиться радоваться простым вещам, дорожить «приключеньем с чьей-то лёгкой руки» (опять же – «лёгкой поступью, с лёгкой душой»); Лариса Миллер перекликается с Джоном Донном, констатирующим: кто постиг, что жизнь скоротечна, тот привык быть лёгким на подъём («Коль дни обжитые и годы / Сгорают» – так у Миллер)… Вечные истины повторяются большими поэтами из века в век, и звучат они каждый раз иначе, на другой мотив. Но многие ли вняли тому, что «потом» может никогда не наступить? Многие ли услышали Донна, многие ли – по сей день широко читаемую Юлию Друнину, однажды вздохнувшую сокрушённо: «Вдруг поверишь – настало «Потом». – / Оказалось, что жизнь пролетела»? Многие ли услышат миллеровское мрачное: «А пока мы ждали рая, / Нас ждала земля сырая»?

Стихи как природа

Стихи Ларисы Миллер, «внешне» привязанные к земле, стремятся к надземному, в небо; она очень, очень ощущается в каждом стихотворении: связь земного и небесного, – то, что после ХIХ века в русской поэзии было почти утрачено. «Но, разбежавшись на листе на белом, / Увы, взлетаю за его пределом»; «Рвётся каждая строка / С листа бумаги в облака». Как должен быть понятен ей Кирилл Ковальджи – не взлетающий, правда, а глядящий сверху вниз: «То, что знаю, – выше слов. / Но приходится словами / Говорить со всеми вами / И спускаться с облаков»… Стихи Миллер устремлены к небу, как сама природа: горы, деревья, птицы, обращённые к небесам трава, поля, вода… И хотят быть заодно с природой, хотят раствориться в ней. А поэту хочется – жить «светло, как лепестки полуденного сада», спасаться от душевного нестроенья у листьев и трав; да и какое может быть смятение, когда «есть тихое цветенье / Кувшинки на пруду», какие могут быть прочие новости на свете, кроме цветения пионов, шиповника, акаций, поутру обрызганных росой (эти вопросы рождаются в целебной сельской тиши)? В окружении природы «верить в бренность и судьбу нельзя всерьёз», а значит, и рождаться каждый день нужно заново («Начать сначала, – вот итог»!)… Об этом до Миллер писала и Мария Петровых, поэт, в общем, замкнутый на личных переживаниях: «Жить как бегущая вода: / Светла, беспечна, молода», то есть всегда та же – и другая, и неизменно – животворящая. И в стихи Миллер следует погружаться, как в природу, в мир, всегда таинственный и неожиданный, а не читать их как «отдельные стихотворения», – в последнем случае, действительно, они могут показаться однообразными и монотонными, «одним стихотворением, не более того» (так несправедливо лет сорок назад подводила черту под своим написанным и… ещё ненаписанным Инна Лиснянская); забыв, что стихи Миллер – это природа, можно упрекать её в клишировании. Но разве и природа – не сплошные клише, не сплошной примитив? Она бесконечно повторяет саму себя, из года в год восхищая, радуя, печаля: сменой погоды, времён года, дня и ночи… И стихи Миллер подчинены строгому ритму, слово любовно, бережно пристраивается к слову, и явления природы, все её детали – получают имя, они называются, они превращаются в согласные строки и – плывут, проходят, пролетают мимо нас, змеятся, дрожат, трепещут, вздыхают, молчат в недвижности… На мир ложится «от настольной лампы тихий свет». Стихи становятся тишиной.
А как же иначе, если «учителя» поэта – берёза, ели, тополя, облака, если в собеседники поэт выбирает «дорог бесконечные мили» и «бессловесные дали»? Так Николая Клюева его родные ели «клятвой великой связали – / Любить Тишину-Богомать», так в стихи Зинаиды Миркиной однажды хлынула тишина, до дна очищающая душу и до слёз переполняющая благодатью. Кстати, Миллер интонационно напоминают Миркину. Но… тишиной их стихи в первую очередь и разнятся. Тишина у Миллер иная: в ней скрыт какой-то гул, какое-то подспудное напряжение, какое-то тревожное предчувствие; стихи Миллер всё же держатся на грани земного и небесного, и находиться на этой грани подчас мучительно, поскольку «земное» остро напоминает о том, что мы – на этом свете гости…

Давно заезженный сюжет

Лариса Миллер, подобно Фету, очень привязана к временам года, её стихи – своего рода волшебный календарь… Прошло очередное лето – «прибавив сердцу чистоты, Печали, нежности, добра»… Вот оно: печали! Постепенно из стихов Миллер уходит безмятежность, подступает горечь: лето скоротечно, год скоротечен, скоротечна жизнь… И чем дальше, тем больше будет таких настроений, и печаль наконец обернётся непреходящей болью. А на первых порах – есть только печаль, груз прошлого (не столь ещё богатого), терзающее прошедшее, которому следует сказать: «Ступай. И Бог с тобой». Всё поправимо, и непременно полегчает, – под сенью шелестящей листвы «не на погибель всё дано, а во спасенье», все горести – «давно заезженный сюжет», которым надо легко переболеть.
…Какой одинокий, тихий голос!.. А мне хочется окружить Ларису Миллер доброй компанией. «Знай, до тебя уже на сумрачной звезде Я побывал, я стыл, я плакал в коридоре», – в согласии с Миллер, утешает нас Кушнер. «Не поймёт тебя даже близкий друг», поскольку – «каждый о своём», – да это же тютчевское «Silentium»! «Что ни мгновение – потеря. Что ни мгновение – тайник», – с этими строками легче, радостнее жить; как прекрасно это: «тайник»! – то есть не каждый его обнаружит, лишь тот, кто умеет видеть и слышать, воспринимать драгоценные детали жизни, ценить её простые радости, уметь осознавать счастье сейчас – не прозевать его, как обычно случается с людьми. Я привёл бы к этим строчкам о мгновениях задумчиво-просветлённую Ольгу Седакову, тоже помогающую нам жить: «Я знаю кое-что о чудесах: / Они как часовые на часах»… А вот о потерях и тайниках – иначе: жизнь – «это цепь бесконечных утрат, / Бесконечных находок»; из-за этих строк выглядывает Бахыт Кенжеев, которому недостаточно столь краткой формулировки, он растягивает строки, разворачивается на целую страницу:

Череда потерь, горячится один, череда потерь,
а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений, –

почему-то предлагая нам два радикально противоположных взгляда; стихотворение художественно осваивает это противоречие, но стоило ли огород городить; в этом случае мне безусловно предпочтительна Лариса Миллер. И всё же, несмотря на тайники, в её песнях

…живут такие звуки,
Будто петь нельзя без муки, –

здесь – Анненский, его шарманка, которой петь нельзя, не мучась… Да,

Любовь – испытание. Счастье – мученье.
Счастливого мига тревожно свеченье.
И песни любовной столь горестны звуки,
Что дрожь по спине и холодные руки.

Встречи с любимым, да и сама любовь – мгновенны, точно вспышка, «долго длится лишь рыданье. Долго длится только плач». Впрочем, это – о несчастной любви, таких стихов у Миллер немного; но главное, что в них вслед за вопросом: что делать со страданием? – восклицается решительное: преодолеть! Осиль, осиль, осиль, – твердит поэт, – живую воду можно зачерпнуть даже из засохшего колодца. Раньше она говорила, что мы живём в раю, утверждая нашу связь, наше единство с природой; а теперь, когда душевным мукам и природа помочь не может, мудро и мужественно уточняет: «Твой рай – нести под птичий грай / Всю тяжесть эту».
Но «в мире зыбких величин» не к лицу долго убиваться; потом, спустя много лет, поэт с наполовину весёлой, наполовину грустной беспечностью скажет, что «счастье – дело наживное», «жить легко, от лукавого сложности», да и вообще – вернёмся к первым сборникам – «надо верить, что родился, Чтобы от счастья умереть».
Проговорилась: «умереть»… Тема конечности человеческой жизни, особенно начиная со стихов середины девяностых, становится главной. А какие были прекрасные истоки, как философски, стоически всё начиналось, – ни тени трагедии не падало на строки ранних сборников: «Кочуем в длинном караване / Всех поколений и веков»; мир огромен и чудесен, жизнь бездонна, пусть и «Неудержим, конечен, вечен / Бездонной жизни каждый миг»; «И будет песнь звенеть, / Когда уж мы с тобой не будем петь»… Всё, что потом, читать тяжело. Живём для того, чтобы нас на полуслове столкнули в пустоту. Чтобы летать, окрыляться – и слёзы глотать. Жизнь – это гиблое дело. Гибнем – ни за грош... Ладно, когда у Ольги Седаковой, потрясённой ранней смертью Леонида Губанова, вырвалось единожды: «мир прекрасный, где нас топят, как котят»; но у Миллер это превращается в навязчивую идею, она свои «убиения в рифму» не постеснялась даже назвать занудством, не постеснялась поведать о пользе таблеток от невроза. Неужели не прочтён, не прочувствован как следует её учитель и покровитель Арсений Тарковский, ведь он настроен был на то, чтобы «благословив земное чудо, / Вернуться на родной погост»»:

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете,
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
У Миллер нет и в помине мыслей о бессмертии (торжественное «Да не прервётся связь времён», и «Картина Пиросмани» – на которой «живые все, до одного» посетители трактира, – скорее исключение), она грешит, задавая странные вопросы: «Не узнаю впредь, / Зачем живу на белом свете», и – что такое жизнь? –

…то ли озаренья,
То ли помраченья краткий миг? –

И зачем она подарена: «чтобы отобрать»?
Грустно, бесконечно грустно. Но, удивительное дело, строки Ларисы Миллер и в отчаянии, и в богоборческих вопрошаниях зовут, заставляют радоваться жизни, впитывать в себя все её краски. Они убеждают, теребят: так жить, как я жил прежде – в мелькании не всегда отличимых друг от друга дней, недель, месяцев, – уже нельзя. Осознание трагедии краткости, конечности жизни удесятеряет чувства Миллер; краски горят на пределе, летняя листва превращается в «непрерывный «зелёный ливень», а само лето – в «аквариум», в который мы тихо заплыли (лету посвящено особенно много стихотворений, потому я и выбрал эти примеры). Невозможно представить, чтобы Миллер писала о каком-либо отрезке времени, оглядывала разом череду прожитых дней; у неё значительна каждая минута, каждый рассвет, каждый закат, всплеск листвы, трепыханье бабочки, дуновение ветра, кружение белого пуха, птица, севшая на окно, это всё – события, всё – сюжеты; она знает о том, сколько остаётся времени до заката, и ловит последние лучи в предчувствии разлуки, в бессильной тоске от невозможности их задержать: день проходит, растворяется во тьме, именно этот день и никакой другой; а завтра родится новый день, который тоже, в свою очередь, не повторится, и расставание с которым – расставание навсегда – будет тоже томить неизбывной грустью… Да, радость жизни нам даётся именно благодаря таким переживаниям, которые, по воле поэта, пронизывают нас, а читать поэта – воля наша, потому что лира всё-таки настроена на светлый, жизнеутверждающий лад. Об этом говорит сам строй стиха, его колдовской ритм, бесконечная любовь к жизни («до боли, до тоски»), в нём без остатка растворённая, и – как ни странно, редкий приглушённый юмор, которого здесь совсем не ожидаешь.

Справляться с жизнью

А слова, а немудрёные точные рифмы… Столь простые средства – и столь загадочно волнующая выразительность! Краткость стихам Ларисы Миллер органически необходима. Вот, на едином вздохе, сказалось самое важное, глубоко прочувствованное, – по сути, одна фраза, одно предложение, – а дальше говорить уже нельзя. Пойдёт лишнее, второстепенное, да и – не говорится больше: требуется выдох, пауза, молчание, не то – захлебнёшься на полуслове, горло перехватит от слёз – то ли счастья, то ли горя… И эта эмоциональная невозможность многоговорения счастливо сочетается с чувством меры, с тонким вкусом, с высокой культурой, с уважением к себе и к читателю. Продолжишь говорить – заболтаешься, понесёт поток слов неведомо куда – и высокого поэтического напряжения как не бывало… В чём секрет Ларисы Миллер, чем объяснить очарование любимого ею Георгия Иванова, тоска и отчаяние которого вылились «всего лишь» в ровные, сдержанные, аскетичные строки? Вот, пожалуй, два феноменальных поэта, сотворивших чудо из простейшего материала, и нет им равных в этом искусстве.
Тут ещё и другое: то, о чём пишет Миллер, – просто взывает к поставленной вовремя точке! Нельзя же, например, на целую страницу размышлять о том, как же следует «справляться с жизнью» – выносить невыносимое, снимать боль, готовиться к смерти…

Ночь кончилась. День начинается снова.
Что делать? Я к жизни совсем не готова, –
читаем в последнем сборнике Ларисы Миллер – «Накануне не знаю чего», вышедшем в Москве в 2009 году. Интересно, знает ли она, что попала на одну волну с Борисом Рыжим, поэтом, ценимым ею. У Рыжего так: «Когда я утром просыпаюсь, / я жизни заново учусь… Друзья мои, какую грусть / рождает сумрачное утро!...» Но Рыжий поэт иного склада, и упомянутая выше Мария Петровых – тоже другая, несмотря на родственность отдельных строк:

И лишь в редчайшие мгновенья
Вдруг заглядишься в синеву
И повторяешь в изумленье:
Я существую, я живу.

Это Петровых. Заглядеться в синеву, изумляться чуду жизни – вполне в духе Ларисы Миллер. Но «редчайшие мгновения» – такое для неё немыслимо. Миллер всегда полна жизни, она чувствует, что живёт – всегда. Потому так полны жизни, так сильны и крепки её стихи. Потому и – справляется с жизнью.

Отступление о Бахыте Кенжееве

Бахыт Кенжеев, которого Лариса Миллер называет замечательным, вошёл в русскую поэзию так прочно, что представить её без такого поэта – музыкального, элегичного – невозможно. Он настойчиво возвращает к гармонии, от которой упорно старается удалиться современная поэзия, – к гармонической школе пушкинского образца, но значительно обогащённой лексически и образно, и – что очень важно – без скатывания во всё ещё не вышедшую из моды, но порядком опостылевшую иронию. Он в высшей степени современный поэт. Почему его так любит цитировать Лариса Миллер, чем он пришёлся её по душе? Ведь ничего общего между ними как будто нет. Может, она любит его за то, за что и я? А люблю я бесконечно и на память знаю «Хмельной, летучею весной…», «Вечер в октябре», «Летит листок по мостовой...», «Нырнуть бы в праздничную прорубь…», «На берегу часа в четыре…», «И вот побеги, листья, стебли…», «Уходит город на покой…», «В краях, где яблоко с лотка…», «На том конце земли, где снятся сны…»… Кстати, есть и вполне «миллеровские» по настроению строки:

Как славно дышится-поётся!
Как поразителен закат!
Не увлекайся – жизнь даётся
Не навсегда, а напрокат.

Но это – «отдельные стихотворения», а не «поэзия Кенжеева». Его же поэтические сборники такой любви не вызывают.
Осваивая стиховые пространства Кенжеева, я вдруг ловлю себя на том, что всё им созданное – не оплачено глубоким чувством, не выстрадано, но рождено лишь вдохновением. Будто поэт осушил стакан – не водки даже (которая часто фигурирует в его стихотворениях) – скорее, доброго сухого вина; внутри разлилось блаженное тепло, глаза окрасились лёгкой улыбчивой задумчивостью и захотелось что-нибудь сочинить.
Сергей Аверинцев для одного из сборников поэта написал, погружаясь в глубины своей эрудиции, довольно невнятное «послесловие», обращённое явно к историкам мировой литературы и к филологам, а не к любителям поэзии, да ещё и процитировал в оригинале Карла Крауса, тут уж окончательно спутав жанры. Послесловие не научный трактат, не предназначенный для тайного общества свод условных знаков с эпиграфом «прочь, непосвящённые!»… О Кенжееве философ вспомнил лишь в последних абзацах: всё же потребовалось сказать собственно о поэзии, и пришлось перейти на нормальный, ясно выражающий мысль язык и говорить по сути. Увы, и поэзия Кенжеева большей частью адресована филологам. Многое у него действительно «сочинено». То тут, то там бьют в глаза прилагательные, о которых автор заботится педантично, стремясь продемонстрировать, наверное, богатство своего словаря, или – богатство самого русского языка, которым, безусловно, блестяще владеет. Прилагательные вписаны будто по правилам «игры в выразительные средства»: «Ветер севера, мой безрассудный друг, мой безвременный, мой неопрятный брат». Безрассудный, безвременный, неопрятный – насколько случайные, необязательные, лишённые поэтической наполненности определения! «Забыв, что всё голубым ледком / покрывается, лёгким и несуразным». С тем, что ледок лёгкий, не поспоришь, но почему он голубой (названный оттенок ничем не подготовлен) и тем более – несуразный? Опять же – «от фонаря». «Беспрекословный / подступает вечер, чтобы… грузною чайкою вылетала / Незабвенная синева». Признаюсь, что и здесь к моему зрению поэт не добавил ничего. А что такое «окольная водка»? Сказано, поди ж ты: «окольная», и будь добр, оцени… Впрочем, куда понятней строка из другого стихотворения: «И долгой водки выпьем ввечеру», и строка, между прочим, прекрасная.
Особенно мила Кенжееву «влажность». «Золото влажной пробы», «влажная вера» и даже «влажный мозг»… Понимаю: поэтический образ; но удачный ли? А как радостно, когда всё на своих местах, когда чувствуешь и материально осязаешь выраженное: «И уходит сбивчивое слово, оставляя влажные следы». Это – о беде; всякий, кто чувствует поэзию, поймёт, о чём речь.
А вот предельно понятный образ: «Догорает закат, как деревянный храм» – явно чрезмерен, горящий закат едва ли трагедия для исторической памяти…
Зачем сказано: «Я влеком то казармой, то маразмом»? Для того, чтобы продемонстрировать умение владеть аллитерацией. Интересно? Волнует? Не очень...
В трудные минуты не обратишься к Кенжееву, слишком он – когда изящен, когда лёгок, когда – преднамеренно-изощрён, а когда – с-чужого-плеча-непрост (как правило – влияние Бродского). «Трудные» его стихи читать не хочется, «лёгкие» хороши, когда опрокинешь рюмку, остальные – если появится потребность припасть к роднику настоящей поэзии.
Я пристрастен к творчеству Кенжеева. Я читаю его всего. Я жду от него лучших стихов.

Обманчивая простота

Стихи Миллер – вариации на одну и ту же тему – кажется, подтверждают уничижительное уподобление «женской поэзии» рукоделью. Но сердце, художественный вкус говорят другое. Дело не в повторяемости и не в «инерции стиля», которую осуждал Наум Коржавин. Творчество Ларисы Миллер лежит в другой плоскости – там, где разговоры о падениях и взлётах, о повышении мастерства не имеют смысла. Бессмысленно упрекать Эредиа, доведшего сонет до совершенства, в отсутствии творческого роста, в отказе от расширения средств поэтической выразительности. Бессмысленно просить неповторимого, невозможного для копирования Геннадия Русакова «выйти на новый уровень». Бессмысленно ждать от Миллер «нового слова» и «экспериментов» в её творческой лаборатории. Это была бы «ищущая новых путей», «непохожая» Миллер, это был бы уже другой поэт.
Мир и пространство Ларисы Миллер – не только природа, но и целая Вселенная, не имеющая пределов, где всё нам известно – и всё неизвестно, всё надо заново узнавать и переоткрывать. И нет конца этим открытиям.