Эмиль Сокольский "Под кручами" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Эмиль Сокольский

ПОД КРУЧАМИ

эссе

Станицу Раздорскую я впервые увидел с горы Маяк, где в незапамятные времена стоял казачий сторожевой пост, - и долго не мог отвести от нее глаз, долго представлял себе, как выглядят эти, укрытые садами, далеко вытянутые вдоль Дона улицы. Но не спешил туда: уж слишком хорошо было у подножия заповедных склонов, вставших между хутором Пухляковским, где разворачивались действия романа Анатолия Калинина “Цыган”, и станицей Раздорской; недаром мы с другом решили именно здесь, вдали от жилья, разбить палатку. Нас пропитывали терпкие лекарственные запахи полыни и чабреца. Впереди ширился Дон, спокойный и безмолвный: ни одного моторного звука не нарушало покоя; вместо моторок покачивались, засыпая, рыбацкие лодочки. На далеком берегу отчаянно горел одинокий огонек; в тишину все смелее вмешивались певучие голоса птиц да каркающий хор с острова Гостевого. А над нами плотно темнела уходящая под самое небо гора Маяк, подножье которой напоминало складки огромного одеяла. Еще немного - и уж ничего было не различить, кроме звездной туманности, былинной реки и горячего костра, вокруг которого детской гурьбой столпились любопытные тысячелистники.
А наутро я поднялся на гору, и перехватило дыхание от красоты просторов! Как на схеме, прорисовывался узкий, уходящий на Пухляковку Гостевой остров, в немыслимые дали плыл, изогнувшись, Дон, - и мгновенно открылись Раздоры: цветущим оазисом станица взбегала к ярко-зеленому холму и далее тянулась до лысой серой горы, словно говорившей: “Довольно!”
Не знаю, - наверное, с той поры мне хотелось, чтобы Раздоры подольше оставались для меня тайной. Ведь, приехав через месяц, в июле, на то же место, я не посмел зайти за Маяк. Видно, был не готов... Хватило и того, что и здесь, под горой, произошли изменения. Травы выжжены солнцем, склоны побурели, лишь изредка еле ощутимый ветерок доносил мгновенные, но томящие, как духи, ароматы. Вечер после жаркого дня показался особенно спокойным, умиротворенным, музыкальным. Вспомнились вешенские вечера,  там, в шолоховских Вешках, в пору студенческой практики, я тоже уловил что-то мягкопоющее, какую-то романтичную неслышную мелодию. И сейчас хотелось тихо, душевно петь... А потом был костер, был чай из чабреца, моховой накипью взросшего по склонам. И скоро вновь осталось от мира немногое - самое необходимое: небо в звездах, река - и костер, вокруг которого сокрушенно покачивались сухие тысячелистники...
Лишь спустя шесть лет я посетил легендарную станицу - и то благодаря случаю. Наслышанный об интересной судьбе церкви в старинном казачьем хуторе Каныгин - всего в шести километрах от Раздорской, - я захотел увидеть и эту церковь, и сам хутор, в одном из живописнейших мест нашей Ростовской области расположенный. Там, на Троицу, я невзначай познакомился с Евдокией Яковлевной, или бабой Дусей, богомолкой из Раздорской. Как она приглашала меня к себе! Как хотела показать вышитые ею ковры, рассказать о станице! Я пообещал приехать, и обещание сдержал: на следующее лето впервые появился в Раздорах с подругой Лизой (баба Дуся говорила: буду рада, если приедешь с кем-нибудь). Дом нашли не сразу: он стоял под горой, почти в конце крутого переулка, на дальнем конце станицы, который носил историческое название Базки (здесь во время половодья некогда находились базы для скота). Счастливая хозяйка энергично обняла нас и расцеловала...
В этот же день я узнал от нее такую интересную историю. На туапсинском базаре к торговцу иглами для вышивания ковров однажды подошла любознательная женщина лет пятидесяти: “А мне можно попробовать?” - “Можно? - изобразил удивление продавец. - Нужно!” Но спустя минут пять удивился уже по-настоящему: “Тетка, да ты лучше меня шьешь!” Тетка - а ею была уроженка станицы Раздорской, потомственная казачка Евдокия Яковлевна Богучарская, - купила-таки иглу и, вернувшись домой, на Дон, сразу принялась за ковер: вышивать-то вышивала давно, а вот с коврами дел не имела; может, и вправду - дар Божий? Оказалось: еще и какой дар! На выставке пожилых рукодельниц ее трехцветный ковер “Шехерезада” занял первое место в районе. На следующий год снова выставка, и снова - первое место! И опять, и опять, из года в год... Одним словом, стала Евдокия Яковлевна в Раздорах и окрестностях личностью знаменитой; в школьном эколого-туристическом кружке возглавила секцию ковроделия; в 1996 году по приглашению Академии детского творчества привозила с детьми выставку “Красная книга” - коврики с изображением исчезающих в Ростовской области цветов, растений, насекомых и животных... Работы самой Богучарской могли бы составить большую музейную экспозицию, несмотря на то, что кое-какие картины она раздарила, кое-какие у нее украдены, а одна продана - нужно было запастись углем на зиму... Каждая отличается выдумкой, теплым колоритом, жизнеутверждающей цветовой динамикой. По сути дела, они, эти картины, - портрет самой мастерицы: в свои семьдесят восемь Евдокия Яковлевна моложе иных тридцатилетних: жизнерадостная, энергичная, словоохотливая, незлобивая. Ни большой огород, ни другие домашние заботы не мешают ей трудиться над коврами - и строить широкие планы, будто ей отпущено жить более ста лет. И, кажется, так оно и будет...
С тех пор я не раз, приезжая в станицу, находил приют у бабы Дуси... А Раздоры все продолжали во многом оставаться для меня тайной. Тем более - более пяти столетий насчитывает ее история: казаки, поселившиеся военным лагерем на острове Поречном (напротив нынешней станицы), вершили здесь суды, раздавали награды, принимали царских послов, шли отсюда на Азов - отвоевывать его от турок; и свой городок защищали - и от турок, и от крымских и ногайских татар. В 1637 году столицу Дона перенесли в Азов, через пять лет ее вернули обратно, а в 1644 году все-таки поставили новую станицу, ниже по Дону - город Черкасск (теперь - станица Старочеркасская), поскольку, как писали казаки царю, напротив острова Поречного “гора высока: как проходили под городок турские и крымские люди, и их с той горы из снаряду, а из мелкого ружья выбили”.
Любуясь станицей с высоченных бугров, прижимающих ее к Дону, любуясь с песчаных берегов на эти самые кручи, на сплошной зеленый хвост станичных садов, что тянется до горы Маяк, такой маленькой издали, плутая невзначай в улицах-переулках, которые, словно неприхотливые тропинки, могут то взлететь на горку, то шмыгнуть в глубокую балку, - я не могу не думать о том, что здесь, наверное, и поныне живут потомки тех казаков, которые “вошли” в знаменитую картину “Покорение Сибири Ермаком”, - ради местных казаков и приезжал в станицу в июне 1893 года В. И. Суриков; катался на лошади, ходил на народные гуляния, и писал, писал эскизы... Пожалуй, и я эту “казачью глубинку” предпочел бы прославленному Черкасску, тем более что, кроме потомственных казаков, здесь есть хорошее вино, есть целебные родники и пахучие травы. И, конечно, обилие куреней, жаль только - дряхлых, покосившихся, с каждым годом теряющих то одно, то другое из своих украшений (у Раздорского этнографического музея-заповедника, в который, кроме станицы Раздорской с островами Поречный и Гостевой, входят соседние хутора Пухляковский и Каныгин, нет денег на ремонт и реставрацию)...
Я сказал о том, что в станице мне приходилось плутать. Такое случилось в первый же день, когда меня пригласил к себе домой, в соседнюю Пухляковку, директор Раздорского музея-заповедника Сергей Алексеевич Долгополов. Как ни просили он и его жена Елена у них же и заночевать, пришлось мне все-таки брести в Раздоры: Евдокии Яковлевне и Лизе я зачем-то пообещал вернуться. Опасался одного: сбиться в темноте с тропинки, ползущей вдоль кустарников по безлюдным склонам горы Маяк. С тропинки я не сбился, однако заблудился в самой Раздорской, - на той ее окраине, что зовется Забалкой...
У Долгополова на старой фотографии я впервые увидел Донскую Богородицкую церковь, построенную в станице в 1825 году (а прежнюю, во имя Варвары Великомученицы, из дубового леса, тогда же перевезли в станицу Мечетинскую). Это был блестящий образец позднего классицизма: барабан-полуротонда, колонны по сторонам, колокольня со шпилем - похожих церквей немало по России, да только у нас на Дону таких почти не осталось... Говорят, богатый трехъярусный иконостас и некоторые иконы расписывал сам Суриков с дочерьми. А все двенадцать колоколов пели на разные лады. Самый большой колокол, в 62 пуда, сняли в 38-м - переплавить на пушки. Церковь взорвали летом 62-го... Оставили только караулку: сначала она служила складом тары для райпотребсоюза, потом пекарней. Совсем недавно ее превратили в молельню: хутор Каныгин все-таки в шести километрах, часто ходить туда для пожилых - непросто... А теперь приняли решение вновь строить церковь. Сама молельня, кстати, памятника архитектуры не представляет: она всего лишь напоминает аккуратный сарай. Памятники архитектуры Раздорской - ее многочисленные курени...
Однажды мне подумалось, что и я смогу оставить в истории станицы неизгладимую память по себе. Дело вовсе не в том, что я постарался воспеть в своих лирических зарисовках и Каныгин, и Раздоры. Увы, до лирики было далеко. И славы я не снискал... Но о том, что мне случилось там сотворить, по прошествии времени можно рассказать...
В мае следующего года в наших отношениях с Лизой наступила нелегкая полоса, и тогда мне казалось, что мы разошлись навсегда. Тем летом, особенно жарким и засушливым, я поехал в Раздоры, подумывая: разве плохо? Все равно ведь мы проводили там время отдельно друг от друга: я - гулял, собирал травы, купался, Лиза - пропадала у соседей - знакомых бабы Дуси: занималась с их лошадкой, с их гусями, утками, курами... Какое тут удовольствие от поездки вдвоем? Евдокии Яковлевне я так и объяснил: захотелось побыть одному, да поработать спокойно над своими историческими зарисовками. “Ну, и правильно, приедешь с ней в другой раз! - понимающе махнула рукой баба Дуся и, хитро прищурившись, неожиданно добавила: - А, может, и лучше кого себе найдешь!” Да прощаясь со мной через день, попросила: “Будешь ехать ко мне, возьми с собой какую-нибудь хорошую подружку, есть же у тебя подружки? А мне - все веселей”.
Тогда я ни о каких подружках не думал. Да вдруг - стала все решительнее мне названивать Света, давняя хорошая знакомая; когда же мы встретимся, погуляем - все обещаешь да обещаешь... А и правда, - подумал я, - можно и встретиться.
За первой встречей пошла другая, третья, а потом и, попривыкнув к Свете, я предложил ей съездить в Раздоры, чтобы она открыла для себя прекрасный уголок Дона.
Евдокия Яковлевна новую гостью старалась при случае мне хвалить (“она, по-моему, лучше, чем Лиза, та все-таки ребенок, а у этой все осмысленно, по-взрослому”), не понимая, что не могу ведь я так быстро переключиться с одной на другую, - а, может, и старалась помочь мне в этом! Но со Светой - действительно, мы были вдвоем: гуляли по станице, купались, ходили в колодец за водой, взбирались на кручу любоваться Доном. А в последний вечер Света высказала заветное желание - на вершине горы, у деревьев, запечь картошку. Что ж, если уж взял девушку с собой - нужно доставить ей эту радость, тем более, идея и впрямь романтична.
Вершина горы, что высилась над нашим двором, была голой, и половина склона представляла собою глинистый оползень. Деревья росли на соседнем бугре - в сущности, не так-то и далеко: стоило лишь обогнуть узкой тропкой вершину нашей горы, пройти по-над глубокой балкой, у подножия которой пристроились уединенные домики, и там, где склоны сглаживаются и образуют ложбинку, свернуть налево.
Баба Дуся творила вечернюю молитву, а я долго шарил у нее на кухне по столам, пока не нащупал полускомканный коробок: всего-то семь спичек, придется быть экономным!
К деревьям успели до сумерек, исколов ноги о сухие травы, которые застилали ложбинку и покатую поляну, прикрытую с северной части скумпиями - из них и состояла эта самая рощица. К счастью, в скумпиях я нашел много сушняка. Наломал побольше веток, снес на поляну, на край оврага; здесь и присядем: вид - прекрасен... Под ветки подложил сухих трав и, втайне любуясь собою и уж не сомневаясь в том, что костер будет готов с первой же спички, присел спиной к ветру.
Никогда еще я не справлялся с разведением костра более успешно.
Что-то гулко полыхнуло - и осело: кучка хвороста исчезла мгновенно. Мы отпрянули, застыв от изумления.
Словно выпущенный на свободу хищник, пламя с шипением, треском и гулом расползалось стремительно ширящимся кругом, яростно пожирая ссохшиеся травы и оставляя взамен черноту; оно лезло на ложбину, к обрыву, к роще, дыша на нас жаром и дико озаряя злыми красными языками поляну, на которой мы, словно актеры на открытой сцене, играя какой-то дьявольский спектакль, поначалу бегали, боязливо и неловко топча горящую землю и расплескивая по сторонам огненные брызги, а потом застыли в бессильном отчаянии.
Это была уже стихия.
Огонь шел вниз, на Раздоры. Он шел и к востоку - к столбам электропередачи, к кирпичному заводу. А запылают скумпии - уйдет и на северо-запад, к бензозаправке, к Черемушкам...
Что же делать? Что же делать? - вне себя от ужаса повторяла Света.
- Что?! - гаркнул я в ответ. - Смываемся!
(На самом деле я произнес другое слово, более емкое, традиционно не принятое в печати.)
Мы бросились в ложбину, не глядя под ноги, хрустя колючими травами (сознавая, что через несколько минут от них останется одно воспоминание), и скоро уже были на гребне соседнего бугра, под линией электропередачи.
Опустившись к нашему переулку, постарались хоть немного успокоиться.
- Посмотри: кажется, огонь затих! - едва справляясь с дрожью в голосе, Света указала за гребень горы, по которому мы только что сбежали. - Иначе все небо было бы в дыму. Видишь - ни дыма, ни зарева.
Мы вошли к Евдокии Яковлевне, и подготовленно-спокойно я сказал ей:
- Представляете, баба Дуся, хотели костер на горе развести, а там - трава загорелась! С картошкой не вышло.
- Ничего, у меня в духовке испечете, ничуть не хуже будет!
Для бабы Дуси проблем не существовало...
- Вы пока поговорите, - продолжал я так же спокойно, - а я все-таки посмотрю, что там делается.
И снова полез на гору - ту, что над нашим двором. Склон долгий, крутой, быстро не взберешься, - а терпения нет, голова тяжела, сердце колотится: сгорит завод, взорвется бензоколонка, запылает станица! Но чем дальше я поднимался, тем спокойнее мне становилось: вот ведь, осталось только обойти вершину, а не слышно ни звука, и небо чистое, будто никакого пожара и не было, - значит, обошлось!
Не знал я еще, кажется, большей радости умиротворения... Так, с радостью, и зашел за край горы, откуда открывались глубокая балка и наш злополучный бугор со скумпиями.
И медленно осел на землю, потрясенный...
Бугор пылал, как вулкан. Роща была окольцована огнем. За балку, уходящую к северу, на бензоколонку - уползал, расчищая себе дорогу от трав, дрожащий красный хвост. А в ложбинку стелилось рваное покрывало из ликующих пламенных языков. Зрелище, равносильное концу света...
Сколько я просидел так, околдованный страшной картиной, не знаю... Онемев чувствами, не разбирая дороги, с трудом спустился к колодцу.
Вошел во двор - со двора уже видно: прямо над горой, в небе - жуткое алое зарево.
- Там все горит, - сказал я, войдя в комнату и поразившись глупому спокойствию своего голоса. - Как бы и мы не сгорели.
- Да как же это? - всплеснула руками баба Дуся.
Первой во двор вышла Света.
- Ой... Это не наш ли пожар? - пробормотала она, сама не веря предположению.
- А чей же, - машинально откликнулся я.
- Ой-ой-ой... - прошептала на вдохе, в свою очередь, баба Дуся, ужаснувшись. - Лес загорелся... - И - еще тише, торопливо: - Запомните: вас там не было, вы ничего не знаете!
Опомнившись от испуга, мы порешили: я спущусь по переулку к дому, в котором есть телефон, постучусь к хозяевам, пусть позвонят председателю колхоза (он живет на другом конце станицы), чтобы вызвал пожарников. Хозяева, правда, нелюдимые, на стук подчас не откликаются.
По соседству с ними жили две младшие сестры Евдокии Яковлевны. Они стояли у калитки и смотрели на небо, задрав головы. Красные языки прерывистой лентой уже сползали с бугра; зарево и копоть шли куда-то на восток.
- Видите, что делается? - укоризненно покачал я головой.
Их спокойствие меня поразило.
- Скумпии горят, - ответила одна из них. - Каждый год такое безобразие. Однажды пришлось тем, кто под горой живет, ведрами огонь заливать: так близко к жилью подходил.
- Кто это мог сделать? - я недоуменно нахмурился.
- Да кто? Какая-нибудь парочка влюбленных шла, сигарету бросила - и, пожалуйста тебе; сейчас такая сушь, много ли надо?.. Наши-то пацаны вряд ли такое устроят, - знают ведь, чем это оборачивается. Такое заезжие только могут сделать.
- А мы не сгорим? - осторожно спросил я.
- Какое сгорим! Не дойдет огонь: там же оползни, он и остановится.
Нелюдимые соседи выглянули только на пятый или на шестой стук, буркнули что-то в ответ согласливо и закрыли дверь.
Я поднялся обратно, во двор. Там уж сидела Света, прислушивалась. Зарево еле заметно растворялось в небе, что-то монотонно, как стиральная машина, гудело за горой - кажется, уже не огонь. Спасение подоспело...
Наутро я пошел в центр станицы, на “разведку”. В каждом взгляде пожилых станичников, сидящих ли на лавочке у калиток, беседующих ли во дворах, я читал одно: “Вот он идет: поджигатель!” А в центре, у базарчика, встретил знакомую музейную работницу:
- Видели, что творилось вчера ночью?
- Видела... Да это у нас почти каждый год.
- Никто хоть не пострадал?
- Не слышно что-то... Если б что - уже было бы известно...
Я возвращался к бабе Дусе - и представлял себе такую картину: от станицы - пепелище, а в Пухляковке, в дирекции музея, где громоздятся завалы эвакуированных экспонатов, беседуют сотрудники:
- Кто же нам устроил такое?
- Что, до сих пор не знаете? Да это ж Сокольский!
И побледневший от изумления Долгополов медленно и тяжело опускается на стул...

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №6-2003