Эмиль Сокольский "Воспеть ещё невоспетое" К 35-летию со дня рождения художника Александра Трифонова
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Александр Трифонов родился 8 сентября 1975 года в Москве. Окончил Московский полиграфический институт. Стажировался в учебном театре ГИТИСа (РАТИ). Проходил срочную службу в качестве художника-постановщика в театре Российской Армии (ЦАТРА). Участник многочисленных выставок в России и за рубежом. Персональная выставка в Российской академии художеств на Пречистенке прошла в 2005 году. Художник МХТ им. А.П.Чехова. Член Творческого союза художников России.

Разве можно не узнать «фирменный почерк» гениев: Веронезе, Брейгеля, Вермеера, Тёрнера, Тулуз-Лотрека, Врубеля, Фалька, Борисова-Мусатова, Петрова-Водкина, Зверева, Целкова, Трифонова?.. Да, последний – своими картинами поставил себя рядом с великими. Его тоже ни с кем не спутаешь. В творческом опыте художника переплавлены Сезанн и Дерен, Анри Руссо и примитивисты, Брак и Пикассо, Дали и Магритт, Малевич и Кандинский… Не знаю, владело ли им искушение последовать по пути кого-либо из названных… Да это и не важно. Трифонов пошёл по своему пути. Его путь – путь смельчака, экспериментатора, первооткрывателя. Таковым может быть только всесторонне развитый интеллигент-живописец. Вспомним, сколь высококультурными и широко образованными были супрематисты, мирискусники, представители «Голубой розы» и «Бубнового валета»…
О развитии Трифонова-художника метко и образно сказал Юрий Кувалдин: «Человек есть существо копирующее. Родится пустым, как барабан, и начинает сразу копировать. Александр Трифонов копировал до тех пор, пока его барабан не переполнился под завязку. Тогда он пустился барабаном под гору, голова закружилась, всё перемешалось, и возник собственный стиль художника Александра Трифонова». Разве мы не встречаем художников, которые, едва постигнув азы живописной техники, сразу начинают «гнать авангард»: ложно-глубокомысленный, запрограммированно-смелый, безжизненный, часто – не без некоей грандиозности? (С «поэтами» – то же: не овладев как следует техникой стихосложения, без всякого внутреннего повода выдают верлибры, предоставляя полную свободу бессмыслице, – чем бредовее, тем лучше!). Такой «авангард», пожалуй, хуже, чем прилежно выписанные, слащаво-эффектные «романтические» картины.
Александр Глезер назвал начинающего Трифонова «ярким, самобытным москвичом», а его стиль определил как фигуративный экспрессионизм.
Трифонов по своей природе чужд и глазуновщине-шиловщине, и «крутому», всё позволяющему себе «авангарду». Его задача, как человека, впитавшего в себя мировую культуру, – идти дальше. То есть – вглубь. И что самое удивительное – даже используя уже испытанные приёмы, выразительные средства и сюжетные ходы, он не повторяется, наполняет картину всегда новым художественным содержанием, новыми оттенками настроения, новым видением «одного и того же». К сожалению, под словом «развитие» многие часто понимают нечто принципиально отличное от прежнего, изменения едва ли не радикальные, в то время как развитие в н у т р и освоенного редко берут в расчёт. Но ведь для того, чтобы увидеть новое в освоенном, знакомом, требуется особое, обострённое художественное зрение. Обновление творческой манеры достигается отнюдь не только рывками и скачками.
Александра Трифонова ни с кем не спутать – потому что он открыл, создал свой мир. Этот мир очень разнообразен – и изменчив. Повторюсь: художник в постоянном поиске, в постоянном развитии. Уму непостижимо, как Трифонову удалось уберечься от неудач. Всегда его картины отличают ум, вкус, чувство меры, умение преодолеть форму, заглянуть в суть вещей, и всегда знакомство с каждой – нам запоминается навсегда, настолько велико воздействие созданных им странных образов, цветовых контрастов, сочных, говорящих, поющих красок.
Присмотримся к Трифонову девяностых. Теплота тонов поразительна. Предметы пластичны, едва ли не хрупки; они осязаемы, к ним мысленно прикасаешься, их ощупываешь. Бокалы влажны и гладки, мебель суха и податлива – можно легко передвинуть, линии плавны, текучи, цвет неяркий, приглушённый. Взаимоотношения предметов друг с другом дружественны, они гармонично сосуществуют и с колористическим фоном, – как правило, затемнённым: чтобы не отвлекать зрителя от главного пластического события, чтобы усилить дыхание тайны. Таковы, к примеру, картины «Исчерпанная истина», «Египетские ночи», «Белый стул», «Пабло Пикассо».
Всё у Трифонова живое, чувственное, очеловеченное. Так, весь эмоциональный настрой «Русской Герники» определяет бык, косящий на нас осмысленно-грустным глазом. В «Болтфлае» – обнимающиеся бутылки, в самозабвенном экстазе теряющие форму, до смешного деформируясь (пример, когда сдержанность, столь свойственная художнику, нарушается).
Да, бутылки, кочующие из картины в картину, вовсе не символизируют страсть к выпивке. Ведь попоек у Трифонова мы не видим нигде. Скорее, они – вызов пафосу, благообразию, красивости. Стремление воспеть ещё невоспетое, показать самодостаточную красоту в изящном, элегантном, презираемом трезвенниками сосуде, когда – призываемом ко вдохновенному опьянению, а когда – увлекаемом к губительному запою. Или – вернуть достоинство этим ёмкостям, столь дискредитировавшим себя… Да что там – «дело не в бутылках», как художнически-проницательно отметил Евгений Лесин, сразу отмахнувшись от возможности примитивного истолкования трифоновских сюжетов. Искусство пребывает, где хочет, использует, что хочет и всё возвышает до своего уровня. Для него нет низменного.
А может, бутылки – символ высокой опьянённости, творческой сумасбродности, отказ от «трезвого», «нормального», а потому и поверхностного взгляда на жизнь? От «здравого смысла» – злейшего врага искусства и вообще, творческого мироощущения?
Фантастические существа, время от времени появляющиеся в трифоновских картинах, тоже служат «впечатлению», «ощущению», определяют и подчёркивают психологический характер изображённого (например, рогатое человекоживотное в «Египетских ночах», с ироническим любопытством разглядывающее стол с бутылками и рюмками).
«Мрачная простота художника Александра Трифонова впечатляет, как трагедии Шекспира», – афористически высказался Фазиль Искандер. Я готов подписаться под этим сравнением. Но «мрачная простота»… Что ж, не буду спорить, у каждого своё видение…
Впоследствии Трифонов отказывается от затемнённого фона. Всё чаще фоном у него служит синее или фиолетовое небо со змеящимися, пульсирующими, дрожащими воздушными токами. Вангоговская нервность переходит в спокойную на первый взгляд – однако напряжённую, пугающе-молчащую, будто чего-то требовательно выжидающую, космическую бездну. У Трифонова потрясающее ощущение воздушной перспективы! При том, что пространство он конструирует с помощью простейших объёмных форм.
А что же главные герои картин? Бутылки, столь же пластичные, сколь и на ранних полотнах, приобретают карнавальную беззаботность и условность («Треугольник тоски», «Я пью за военные астры»). Фантастические существа становятся всё диковиннее, автор не жалеет на них богатой, причудливой фантазии: огромная рыбья голова с брезгливо-злобно раскрытым ртом («Аквариум»), добрая «Золотая птица», словно ожившее лубочное изделие из дерева, трогательные до умиления «мультяшные» ангелочки («Город ангелов»), геометрические фигуры, предстающие перед нами в самых неожиданных «позах», пронизанные стихией движения («Мир человека», «Я шагаю с работы усталый»)…
И «супрематический мир» у Трифонова преображён и философски переосмыслен. Беспредметные формы оживают, они до предела динамичны, своим динамизмом заражают, и убеждают самой логикой цветового воздействия. Отчётливый рисунок, наряду с ясно переданной границей каждой аскетически-выразительной формы, сдерживает краски, не даёт им смешаться, перейти одна в другую. Цвет подчинён форме – вот важная особенность творчества художника. Плавные и гибкие линии, характерные для полотен девяностых, сменились геометрически чёткими. Цветовая гамма стала ещё теплей и насыщенней. Теперь не только мир вещей, но прежде всего цвет и форма в трифоновских произведениях воздействуют на наши ощущения.
Однако если Малевич, Татлин, Розанова, Родченко, Экстер добивались динамичности беспредметных форм путём их ритмического сочетания, взаимодействия, то у Трифонова каждая форма динамична сама по себе; движение заключено в самой её природе («Навстречу Млечному пути», «Первая комета», «Нулевое письмо»).
Есть у Трифонова и картины в духе книжных «иллюстраций», вызывающие в памяти слова Фернана Леже: «Современный человек воспринимает в сто раз больше впечатлений, чем художник 18 века, до такой степени, что в связи с этим и наш язык стал полон сокращений». Так, на «языке сокращений», сотворены трифоновские «Три сестры» и «Оранжевые революции». Но и здесь статичным «книжным» работам Леже противопоставлены живые, движущиеся. Предметам Трифонова неподвижность просто-напросто противопоказана!
По-своему решена и «архитектурная тема». Подобно «Василию Блаженному» Аристарха Лентулова, Трифонов смотрит на «Город ангелов», на «Замок», на «Монастырь» одновременно с разных точек зрения: снизу, сверху и прямо, отринув законы линейной или воздушной перспективы. Однако, в отличие от Лентулова, в отличие от кубистов, он передаёт каждую форму так, чтобы её объём был выявлен с предельной отчётливостью.
У Трифонова нет случайных, проходных картин. Каждая картина, каждая деталь, каждая краска – ему необходима, потому что всякий раз она пересоздаёт художника, делает его больше, чем он был. И потому созданный на полотнах Трифонова мир становится событием – и для него, и для зрителя.

Прекрасны точность, убедительность,
Но достоверней, богоданнее
Таинственная приблизительность,
Чем очевидность попадания, –

эти строки из, по-моему, лучшего стихотворения поэта и переводчика Михаила Синельникова «Памяти фотографа», прекрасно подходят к искусству Александра Трифонова.
Поистине: его живопись благородна и богоданна.

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №130 (9) сентябрь 2010