Эмиль Сокольский "Воздух в копилке" К 60-летию со дня рождения поэтессы Елены Скульской
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".

вернуться
на главную страницу

Елена Григорьевна Скульская родилась 8 августа 1950 года в Таллинне Эстонской ССР. Окончила филологический факультет Тартуского университета (1972). Прозаик, поэт, автор книг: «В пересчете на боль» (М., 1991), «Записки к N...» (Таллинн, 1996), «На смерть фикуса» (Таллинн, 1996), «Однокрылый рояль. Рыбы спят с открытым ртом» (Таллинн, 2000) и др. Работала в газете «Советская Эстония» вместе с писателем Сергеем Довлатовым. Многие произведения опубликованы в журнале Юрия Кувалдина «Наша улица». Живет в Таллинне.

Поэзия Елены Скульской убеждает в том, что выразительные способности русского стиха неисчерпаемы. Можно сколько угодно изобретать приёмы и трюки, сочинять образы, но попробуй заговори своим, непохожим голосом, сохраняя свою индивидуальность, свою внутреннюю свободу, не обнаруживая эпигонства, пиши так, чтобы тебя можно было узнать хотя бы по строфе, если не по строчке…
Как «сделаны» стихи у Скульской – тайна. А тайну не хочется разгадывать: в ней хочется существовать. И всё же трудно удержаться от того, чтобы не осмыслить, в чём необычность, оригинальность, неповторимость поэзии Скульской, чем эта поэзия затягивает в свою стихию, вызывает эмоциональный отклик.
Впрочем, всё не так просто… Скульская не сразу «затягивает», скорее – сначала озадачивает, удивляет, не даётся и будто возводит барьер между собой и читателем: избегает просторечия, противится готовым, привычным нормам стихосложения, нащупывая – через поэтическую традицию – новые словосочетания, новые места для слов, балансируя на грани смысловых темнот или даже, как может показаться неподготовленному читателю, на грани потери смысла:

Путаница –
что же ещё остаётся –
взгляд, застёгнутый на каждую
пуговицу,
в лицо упрётся,
взгляд,
от которого ссадины,
лощёный, как хлыст ноябрьского дождя, –
намертво.

Конечно, смысл никуда не теряется, здесь – особая поэтика, здесь само движение языка, сам звук опережают мысль, автор отдаётся на волю свободного течения речи, получая чувственное наслаждение от взаимосвязи слов, от их неожиданной, внезапной встречи, преображающей смысл, рождающей новую, никого не повторяющую поэтическую мысль в не осмысляемом сразу, в диковинном метафорическом одеянии. Метафоричность Елены Скульской – смелая, безоглядная, раскованная и даже рискованная. Поэтесса взвешивает слово, осязает его материально, скажу и так: воспринимает его эротически.

Черновики огня –
Опавшие за лето листья
Внимательно читала кошка,
Прихлёбывая молоко.

Здесь, как и в другом месте, замечательно инструментованном, –

Гранёный гранат и ещё за окном
Лягушечьей лапкой кленовая ветка
От стен оттолкнулась, плывёт против ветра,
И лист запыхавшийся пущен вдогон, –

она ещё во власти строгой традиции импрессионистского белого стиха. Далее я хотел привести более изощрённые образцы, но… остановился на прекрасной психологической зарисовке, смутной, как видение; в ней слова словно перестают быть словами, призванными к услугам стихотворца, они перерастают самих себя и становятся символом душевного состояния, задумчиво-взволнованного, печально-томительного, горько-светлого, когда вот-вот и подступят слёзы – но обходится без слёз, вместо них – грусть почти романтическая, длящаяся – песней, разрешившаяся – песней. Читаю его, и кажется, что стихотворение это – лучшее у Скульской, так оно завораживает, гипнотизирует тем колдовством, которое даёт почувствовать, насколько прекрасна жизнь – даже в её нелёгкие часы.

Прозрачен и розов огонь на просвет,
И небо к лицу подступает ответным дыханьем,
И сосны метут в вышине, очищая от мусора твердь,
Скрипит и крошится за розовой марлей дощатый
Порог
И колеблется дверь.

Войди не теперь,
А когда-нибудь в прошлом войди,
А впрочем не надо — такая отрада потери
Освоена мною, что медленный рот, будто ковш,
Лишь ветер умеет зачёрпывать
Для колыбели,
Прорытой в земле,
Где и спишь - всё равно не уснёшь.

Не надо входить, но оставь за собою шаги,
Пускай я услышу, как ты,
Опираясь о стены,
Сойдёшь и исчезнешь в коричневом пиджаке,
Затерянном во вселенной.

Прозрачен и розов огонь и сочится весной,
И ты за окном — сигаретой задев занавеску,
стоишь, чтобы тлеть и крошиться
быстрее, чем дом.

Нет, всё-таки не надо бояться никаких барьеров, не надо останавливаться перед ними в замешательстве… Нас ведь порой смущает сложность языка, скажем, Ивана Жданова, или Вадима Месяца, или Валерия Шубинского, или Светланы Кековой, или Владимира Гандельсмана, или поздней Инны Лиснянской, да и мало ли какие имена можно привести (к слову сказать, изощрённость, да и вообще интеллектуальная поэзия в чести у многих «передовых» критиков, ждущих «нового слова», отслеживающих «прогрессивные течения»; сюда же добавлю журнал «Знамя», старающийся «не отставать», – хотя, надо отдать должное, в нём печатаются и замечательные стихи). Я назвал первых пришедших в голову поэтов, каковых, при разной степени интереса, считаю искренними. В этом ряду, безусловно, и Елена Скульская, пишущая как бы для себя, без оглядки на читателя. Но у неё «другая» сложность, «другая» изощрённость: открытая, что ли, незащищённая интеллектуально, доверительная; у неё – речь, которая (да, через письмо «для себя») тайно старается найти дорогу к близкому человеку, alter ego, к другу, к родственной душе, или – к любой душе, готовой откликнуться заинтересованно, сочувственно, сопереживательно. Учитывая непростой язык Скульской, не нужно уповать на то, что число её читателей будет расти и расти; нет, конечно, ни о каком множестве ценителей речи идти не может (да и много ли вообще тех, кто любит поэзию, кто живёт поэзией?), достаточно понимать, что с ней – избранные, те немногие, кто способен остро, на вкус и цвет, чувствовать слово, его богатство, его многозначность, те, кто живёт в метафорически богатой литературе как у себя дома. «На вершинах поэзии нет метафор», – утверждал, кажется, Межиров. Наверное, он прав. Но по-своему. Ведь сказано ещё задолго до Межирова, что простота – последнее усилие гения. Хорошо, а ранний Пастернак? «Сестра моя – жизнь», убеждён, лучшая его книга. Ничто, написанное поэтом позже, не дарит такого счастья узнавания мира, открываемого и переоткрываемого заново… На Пастернаке остановлюсь: пример достаточно сильный; а точнее – нет, не остановлюсь, а перейду сразу к Скульской, к смысловой, чувственной, фонетической напряжённости её стиха, чуждого усыпляющей благозвучности и гладкости (чего стоит, в приведённом ниже стихотворении, суровое «из рта камина»!). Полная раскрепощённость, полная свобода – дело, конечно, опасное, если не отбрасывается одно, главное: поэтичность. Поэзия.
Не отброшено.

Помилуй Бог, я не хочу назад,
где на стене дичится виноград,
из рта камина сгнившие в огне
поленья
добывают пепел лени
и, как кувшин, расколот сад.

И вот ещё, важное: Скульская, хоть и узнаваемая, но – разная. Её строки, противясь плавному течению, то взмывают ввысь, то опадают…Задыхаются, прерываются… Часто поэтесса замедляет высказывание, благодаря чему получаются стихотворения-сны, получаются песни, не то сочинённые, не то рождённые где-то в подсознании (или за пределами сознания), сами по себе; мотивы, не уловленные даже, а как бы невзначай навязанные художнику, человеку с чутким, остро-восприимчивым музыкальным слухом. Да, Скульская часто «придерживает» речевой поток: что делать, у неё метафоры выстроены в нетерпеливую очередь, гонятся друг за другом, набегают друг на друга, автор же – человек с горячим сердцем – с «холодной головой» совершает усилие, которое диктуют культура, вкус, чувство меры: спокойно, взывая к некоторой рассудочности, останавливает их. Стихийность обуздывается «лабораторией». О «замедленности» течения своей образной речи автор не раз проговаривается:

…как будто брызги чёрные
в показе
замедленном,
и глубина бумаги
сродни пригоршне муторной воды,
которая прозрачнее в ладони,
чем кажется на дне.

Я знаю, ты был статуей в садах,
и оттого медлительность разбега
в твоих словах,
и мраморного снега
избавленность от греческих прикрас.

Скульская пишет о земном, о будничном, но – в её стихах будничного нет ничего. Будничное она превращает в волшебство – и в этом волшебстве больше жизни, нежели в будничном. Да ведь в будничном и вообще нет жизни. Оно тает как снег. Живёт, никуда не исчезая, только волшебство, созданное художником. Художником, преображающим такое непонятное, бессмысленное явление, как «просто жизнь», то есть как бесконечное воспроизводство населения, занятого изо дня в день своими смертными заботами и проходящего каждый день, каждый час, каждую минуту мимо дивных мелочей, встречающихся на каждом шагу. Таким и художник не в помощь.

На чёрный день прикопленное небо,
И эту землю, сдобренную взглядом,
И даже воздух, сложенный в копилку,
Ты можешь всё с собою унести.
И мы не встретимся тогда не только в небе,
И на земле – где вырастет подсолнух
И будет солнце взглядом провожать,
И даже воздух разделить не сможем,
Как разделяют хлеб или столетье,
Как делят кров и кровью обновляют
Потоки жизни под небесной кровлей,
Как поминают мёртвых и смеются,
Прощаясь с тем, что нам всего дороже,
И в землю зарывают обещанья
Любить навечно до конца веков.

В стихах Елены Скульской есть главное, чем дышит настоящая поэзия: интонация. То плавно-меланхолическая, то спотыкающаяся, с дивными ритмическими сбивами, с ритмическим шатанием, до предела напрягающим наше внимание повышенной концентрацией чувств. Её стихи – причудливые узоры, подчас фантомы, мерцания смысла, едва намеченная мысль, тревожащие полутона, перелившийся в странно-колдовские строки избыток ощущений, сказы, таинственно перекликающиеся со «Старыми песнями» Ольги Седаковой.

Жизнь, разграфлённая на страницы,
Набрана мелко.
Зачем ты уехал, солдатик, зачем ты уехал!
Жёлтые листья плывут по воде и не знают брода,
И люди легко умирают, не спросясь у Бога.
И чёрный, как бок сухогруза, кофе пьют бедуины,
И колючками кактуса ковыряют в зубах верблюды,
Плюнь на смерть, мёртвый солдат, закурим,
Будем ловить в твой котелок звёзды.

Стихи Елены Скульской – сказы о земном-далёком, и может быть, всё-таки, – о нездешнем…

Ростов-на-Дону

“Наша улица” №129 (8) август 2010