В АРТЕЛИ

рассказ

Окна небольшого дома в виде вагончика были завалены снегом. Только по пробивающимся желтым полоскам из верхней части окна, где снег еще не успел облепить стекло, можно было догадаться, что хозяева находилась дома. Я шла по узкой, расчищенной от сугробов дороге со старателем, который меня сопровождал как конвоир, идя сзади, от самой конторы. Мы прошли уже километра два, но старатель не проронил ни слова, хоть я и задавала пару вопросов. Может, он нутром не любил журналистов, может еще что, но я тоже замолкла. Лишь один раз он одобряюще крякнул, когда я восхитилась сверкающими линиями в небе - начинало вихрить северное сияние и дразнить красотой всю мрачную картину, на которой среди необъятного полотна снега черным пятном была старательская артель.

Труд старателя не сладок, будни его серы, и считают трудяги дни работы, кто летом, кто зимой, в зависимости от своей вахты, как юноши в армии, скучающие по родному дому. У смотрящего в небо старателя взгляд потеплел, и, наверное, хоть на миг, но забылся бульдозерист от зарождающегося небесного фейерверка. Было темно, но я заметила его улыбку. Мимо нас, еще когда мы были недалеко от конторы артели, группами шли старатели - в "робах" - фуфайках, замасленных валенках или кирзовых сапогах, вязаных или стареньких меховых шапках. На многих лицах, попадавших под свет фонарей, я видела грязные мазутные полосы. "Зимние" старатели в отличие от "летних" трудятся не на золотоносных полигонах, а здесь, на стане. Ремонтируют технику в гаражах, нужную в период добычи драгметалла. Руководство артели мало закупает нового оборудования, поэтому после каждого промывочного сезона работы по "латанию" бульдозеров, промприборов и прочего хватает до начала следующего. Старатели, не чувствуя под собой ног, шли в столовую, а потом отправлялись на полный желудок спать в общежитие.

На следующий день снова с восьми до восьми начнут колдовать над техникой. Из столовки, возле крыльца которой по-домашнему разлеглись артельские собаки, тянулся смешанный запах борща и хлорки, дававший не очень хороший аромат для носа. Артель располагалась от райцентра Певека в ста тридцати километрах. Оторванная от городских дел, одинокая, она вертелась как планета своей жизнью вот уже на протяжении тридцати лет. Сколько за это время перебывало в этой чукотской артели разных старателей - со всего бывшего Советского Союза, не счесть. Кто-то сразу не выдерживал и уезжал, проклиная "греблю золота лопатой", кого-то за пьянку (в артели со спиртным строго) выгоняли, а кому-то везло, и он попадал в колею. Терпел тяжелый труд, но продолжал работать по полгода через полгода, как здесь было заведено. Говорил после окончания очередного сезона: "Все, баста, больше не поеду!", но шесть месяцев отдыха пролетали, и старатель возвращался на свое место работы - на край света, добывая золото, а вернее свой горький старательский хлеб. За "длинным рублем" и сейчас едут на Чукотку бывшие братья по СССР - и белорусы, и узбеки, и таджики, и почему-то в большей степени украинцы. Странное дело, мало кто из местных жителей - из Певека - работать в артели хотел. Открещивались они от тяжелой лямки артельщика и даже боялись ее, как черт ладана, хоть и зарплата была поболее, чем в городе. Но из-за каких-то трех-пяти лишних тысяч рублей не хотелось им горбатиться, здоровье терять, жить в строгом трудовом микроклимате, где "выходных-проходных" не было. Устроился в артель работать, про отдых только через полгода вспоминай - когда вахта твоя закончится. А нет, так и будь здоров, не кашляй. Вон, работники все равно найдутся, золото к себе притягивает, такая его воля. Украинцы, белорусы, а тем более узбеки едут сюда как в "кладовую", понимая, что у себя в родном краю им тех же десяти - двадцати тысяч рублей в месяц и даже за квартал не заработать. Помню, когда брала интервью у руководителя артели, зашел узбек поблагодарить, что столько денег за сезон заработал. И теперь повезет деньги в Азию, будет тратить на двух жен и детей. Плакал даже, и крупные слезы текли по коричневым небритым и впалым щекам. Просил, чтобы в следующий сезон снова взяли на работу. Приезжал, и другие приезжали. И опять на полгода они терялись из вида родных. И у всех по-разному складывались отношения с близкими, - кто-то ждал старателя, кто-то предавал.

Возле конторы северное сияние еще и намека о себе не давало, а тут разыгралось разноцветными разводами. Привычно под ногами хрустел заполярный снег. Мы уже прошли мимо двух длинных сараев - свинарника и коровника. Сельхозучасток артели был в ауре запахов сена, навоза. Ладно, золото добывать - для этого и существует артель. Но сельхозбаза, оказывается, тоже неотъемлемая часть жизнедеятельности артели. Круглогодично она поставляет в ту самую старательскую столовку мясо, молоко - везти с материка эти продукты, как смекнуло начальство, не совсем выгодно, а артельщику надо хорошо питаться, без качественной белковой пищи на холоде он долго не проработает. На Чукотке что зимы, что весны и лето холодные и для артели насыщены тяжелыми буднями. Из свинарника звуков не было слышно, наверное, ветер задувал хрюканье, а из коровника доносилось мычание, как в русской или украинской деревеньке.

Сопровождающий только возле двери, громко постучав, заговорил, и то сам с собой:

- Обогреюсь, да обратно топать надо.

Сплюнул в сторону, побил друг о друга заснеженные валенки. Рыжая и конопатая, будто солнышко, распахнула нам дверь Морковная. Фамилия у нее, доярки-свинарки в одном лице, такая была. Она ее любила и не обижалась, когда по фамилии кликали. И все же имя Надежда, а еще лучше Наденька ей больше нравилось. С украинским акцентом она, раскачивая свои длинные худые со вспухшими венами руки, произнесла:

- Кого я бачу, заходите, люди добры, заходите, - и обняла меня как родную, хоть мы только раз в городе и виделись. Прижала к себе, а сама с хитринкой спросила: - Не забыла про просьбу - лимонов привезла? Уже и вкус их не помню!

- Я торжественно протянула ей мешочек с тремя пузатыми лимонами, а старатель, прищурив глаз, сказал:

- Ты разом не того, на кислое бабу потянуло?

Морковная отмахнулась от него растопыренными пальцами и пригласила нас в дом.

Познакомились мы с ней в городском банке. Певек хоть и глубокая провинция на краю России, но северяне любят красиво одеваться. Редко кого встретишь в лохмотьях, грязной и дурно пахнущей одежде, если это, конечно, не сантехник с аварийной службы, спешащий на вызов, или конченый алкаш, которому уже все давно по барабану. Тут не встретишь тех классических бомжей, примелькавшихся на привокзальных площадях крупных городов. Холодно! Представители коренного населения тоже уже давно приспособились к веяниям моды - бывает, так приоденутся, модницы позавидуют. Пусть одежда не всегда дорогостоящая, не из натурального материала, но иной раз и искусственная дубленка с вязаной шапкой эпатажного раскроя смотрится неплохо. Зарплаты не у всех северян высокие, но даже нянечки, санитарки, уборщицы стараются на отпускные, которых получается больше, чем у тех, кто на материке на таких же работах трудится, купить хорошие "долгоиграющие" вещи - шапки меховые, дубленки. И в тот день, когда я заглянула в банк, все клиенты как на подбор попались - разодетые. Среди них только одна женщина выделялась предельной простотой - в цветном платке, из-под которого каемка шали видна, в кроличьем старомодном полушубке, скромных потертых сапогах. Но держалась и в этих одеяниях достойно. По возрасту - лет сорока пяти. Остроносая, худая и чуть выше среднего роста, она металась от окошка оператора до стола, где заполнялись бланки. Один бланк заполнила, порвала, другой, тоже в корзину полетел. Снова замялась как первоклассница перед оператором. Та строго насупила брови, блестя очками в стильной оправе:

- Бланков на вас не наберешься, это последний!

Растерянная, женщина снова подскочила к столу, хотела начать заполнять, но остановилась, губу прикусила и умоляющим взглядом всматривалась в лица очередников. Ее проникновенный взгляд зеленых глаз, цвет которых еще сильнее оттенялся выбившимися из-под платка рыжими прядями волос, упал на меня. Я была предпоследняя - торопиться некуда, да я и так уже хотела сама подойти да предложить помощь. Обрадовалась, когда я кивнула, конопушки на лице заиграли от улыбки. Голос Надежды был звонким - не она, а чирикающий воробей рядом. Все приговаривала:

- Ой, спасибочки, а то я тут нужна всем как акуле шапка. Утром рано еще в город приехала из артели, дочке на Украину денег послать, вклад у меня валютный, столько мороки с писаниной.

Надо было ей помочь перевести в неизвестный мне украинский городок двести двадцать долларов. Дочь Нади приезжает в райцентр из маленькой деревушки и получает материнскую помощь в виде вот этих долларов. Дело было сделано, но женщина сразу не ушла со мной, стояла, пока я своей очереди не дождалась. Рассказала, что она в артели дояркой работает, пригласила молока попить, узнав, что я иногда бываю на их предприятии (для местной газеты о промышленности пишу). Артель кроме основной работы - добычи драгметалла занимается строительством дорог, мостов на Чукотке, протягивает линии электропередач до национальных сел, в которых еще до сих пор дэски коптят. Работу артель на благо Чаун-Чукотки активную ведет, и в суровых климатических условиях налаживать транспортную схему, зажигать в селах лампочки Ильича чуть ли не подвигом считается. Напоследок женщина сказала, что если надумаю к ней заехать, то чтобы лимонов привезла. Работников из артели редко в город отпускают, а фрукты, особенно лимоны, только по праздникам завозят. В Певек если и вырвешься из артели, то тоже не всегда в магазинах лимоны можно купить. Продукты, доставляемые самолетом, а это единственный зимой путь сообщения с материком, как называют северяне Большую землю, быстро разбираются до следующего "воздушного" завоза. Это поздним летом и до середины октября арктическая навигация идет, суда с разными товарами в Певек заглядывают.

- Смогу, заеду, - сказала я нейтрально, чтобы только не обидеть говорливую собеседницу.

Но, все же собираясь в одну из командировок в артель, я на всякий случай купила лимонов. Запомнилась мне эта рыжая доярка, которая вела себя без всякой вычурности, просто, что бурление воды в реке. А еще притягивал к ней необъяснимый блеск тоски в глазах, припрятанный под пушком апельсиновых ресниц. Не знала, как по времени, зайду - не зайду, но когда услышала от одного старателя, что эта доярка - замечательная певунья и песни поет редкие, староукраинские, решила побывать в гостях. Закрыв гостиный номер в общежитии, где я остановилась, направилась к доярке Морковной. За день мне пришлось много работать, даже на артельском вертолете с начальством на ближайший участок, где дорогу строят, вылетала. Ноги после полета гудели как ЛЭП. Но пошла.

Надежда знала, что я еще утром в артель приехала, поэтому тесто поставила и, зайдя к ней, я сразу учуяла запах жареных пирогов.

- Молодец, что зашла.

Коридор и примыкающая к нему крохотная кухонька, были как связующее звено между двумя комнатами. В одной жила Надежда, а в другой ее сменщица. В противоположность Надежде, сменщица была пухленькая, с черными косами, но тоже украинка, только "западенка" - из Западной Украины. Ульяна плохо говорила на русском, а ее сугубо - украинский, отличавшийся сильно даже от восточного украинского я совсем не понимала. Немного в языке Ридной Мовы я смыслила - бабушка по линии отца родом с Украины, из тех краев, что и Надежда. Но эти дилетантские познания все равно не помогли мне в общении с Улей. До нашего прихода со старателем доярки спорили насчет выборов, прошедших в их родной стране. Обе хоть и не голосовали, но упорно отстаивали друг перед другом точку зрения. Надя была за Януковича, а Уля за Ющенко, как и многие другие "западенцы", и у нее был повод радоваться за одержавшего победу любимого кандидата в президенты. Но политика для простых людей - вещь быстро надоедающая, поэтому долго это не обсуждалось. Старатель, пришедший со мной, хоть и сам из Белоруссии, пытался пару раз перевести разговор на тему о расколе политических сил Украины, но Надя поморщилась и принялась выкладывать на стол, где стояла большая миска с пирогами, консервы. Батареи грели в домике плохо - что-то случилось на артельской котельной, и поэтому был включен обогреватель. Мирок из двух комнат, кухни и коридорчика был наполнен теплом и уютом - "одомашен" со всей душой и поэтому старатель, поначалу торопившийся уходить, не хотел возвращаться в общагу. Там одна комната похожа на другую - на голом полу стоят кровати да стулья. Будто в камере. А тут Надя да Уля, рукодельницы, дорожки из старых тряпок навязали, салфетки на подоконниках и столах лежат, цветочки в горшочках красуются. Тоже скудно, но все же что-то семейное, а не казенное во всем этом было.

- Иди, иди, уселся тут, - Надя стала выпроваживать старателя, который уже стал стрелять глазами по углам в поисках спиртного. Хозяйка завернула ему с собой два пирога и закрыла за ним дверь. Приговаривала: - Выпьет, а я потом виноватой окажусь, пусть идет от греха подальше.

На столе из консервных банок хозяйки доставали моченые персики, паштеты. Готовить Надежда любила, но уставала от работы сильно, лишь бы до кровати добраться. Поэтому, как правило, готовила на скорую руку - суп или картошку, а консервы всегда были украшением здешнего стола. Через два часа надо было идти на вечернюю дойку коров, а потом еще сходить поросят родившихся попроведать. Надя в отличие от Ули была еще и за ветеринара, и за техника-осеменителя. Ей приходилось за отелом коров следить, супоросных свиней и их потомство наблюдать. А бывало, если кто из мужиков-скотников захворает или еще хуже - напьется, не выдержав "сухого" закона, и сараи вычищать.

Разговоры за столом были о Родине, близких. Самые характерные темы работников артели. И Надя, и Уля сильно скучали по дому.

- Ну, девчата, свидетелей нет, давайте по стопарику для настроения опрокинем, - и Надя, произнеся это шепотом, достала из шкафа пол-литра уссурийской рябиновки.

Чокнулись, выпили. Уля, поправив тяжелые косы, передернула плечами. Молодая, в теле девка закатила глаза и затянула песню на украинском - горькую, а Надежда подхватила. И так они красиво дуэтом пели - у Надежды был тоненький голосок, Уля пела басисто. Но пели они о Родине. Наверное, надо уехать на месяц, на полгода, год, десять лет (кому как дано судьбой) из родного края, чтобы понять, как он дорог. Так переводила песню Надя. И мать в платке - старенькая, у покошенной калитки ждет, каждый день (помните, как у Есенина "Ты жива еще моя старушка...") дочь домой. После песни все продолжительно молчали. Потом снова разлилась песня, как и предыдущая, печальная, старинная. Мало слов я, пока они пели, разобрала. Надя перевела после того, как перестала петь. Речь шла о том, что молодой парень из богатой семьи сильно любил простую крестьянку, вместе они сбежали, но разбились на повозке в пути. Я больше не стала пить, а Уля с Надей опрокинули еще по одной стопке, и убрали спиртное снова в шкаф. И, кстати, вовремя.

В дверь громко постучались. Надежда вскинула свои золотистые брови, дескать, никого не ждем. Но встала, открыла. Зашел в тулупе, поверх которого был наброшен плащ-палатка сторож деда Миша. Старый приземистый работник артели не стал проходить на кухню, а присел в коридоре и попросил разрешения закурить. Дышал он с "музыкой" - одышка была сильная. Сторожил деда Миша неподалеку открытый загон с овцебыками. Днем я там была и впервые увидела этих забавных животных. Дичащиеся людей, двое бравых телят коричневого цвета, с белыми вертикальными полосками на широких лбах, бегали из одного угла загона до другого. Забавно выглядели пробивающиеся рожки, а шерсть у животных была густая, "непробиваемая". Им пока по восемь месяцев, и их недавно завезли на все том же артельском вертолете с чукотского острова Врангеля - так, для украшения золотодобывающего предприятия. Начальство хотело сделать небольшой заказник, пусть себе живут овцебыки на здоровье. Еще немного пройдет времени, и маленькие животные будут весить по полтонны, а то и больше. Это уже будут не озорные телята, а большие, пугающие своими рогами и весом мускусные быки. Одного, правда, животного артель месяц назад лишилась. Утром, когда овцебыков-малышек надо было кормить, увидели, что один теленок лежит в углу загона, окровавленный, околевший. Поначалу думали, что артельские собаки задрали овцебыка. Потом думали, что это с заброшенного поселка, который в трех километрах от артели находится, собаки повадились. Все же артельские четвероногие всегда сыты - помои с кухни им исправно достаются, нет им повода шакалить. Собаки же из бывшего поселка одичали - хозяева, уехавшие из поселка жить на материк, побросали братьев меньших, и бродяжки промышляли, как могли. Кто-то из них перешел в разряд артельских и ошивался возле столовой, но по большому счету поселковые собаки не дружили с артельскими, и даже враждовали, как две не любящие друг друга группировки. А тут после случая с овцебыком срочно сформированная из старателей бригада собаколовов отстреляла с десяток агрессивных собак. Надежда рассказала, что досталось и ее любимому псу Пурге, и в ее глазах опять появилась невыразимая боль. Его маленьким щенком Надя подобрала под складом, в который с кладовщицей за продуктами ходила. Кладовщица говорила, что пусть замерзает щенок, и без того собак развелось. На улице сильно пуржило, четвероногий малыш жалобно пищал. Кладовщица, часто приходящая на свой объект знала, что ощенилась приблудная с поселка собака. Как не гнала ее, а сука с территории артели не уходила. Ощенилась и тогда оставила и приплод, и территорию предприятия. Два щенка замерзли, а третий - Пурга не успел. Был он крупный, как медвежонок, с толстой, не хуже, чем у овцебыков, шерстью. Выходила его Надежда, вымахал пушистый зверюга. Назвала Пургой, потому что в метель выжил. К людям пес, несмотря на своенравный характер, был добр.

Когда травля на поселковых собак началась, Пурга в поселке бегал. Вражда четвероногих собратьев - враждой, но собачьему сердцу, наверное, как и человеческому не прикажешь. У Пурги любовь жила в поселке - маленькая дворняжка, с которой он бегал. Ее во время отлова застрелили, а Пургу только слегка в ногу ранило - прихрамывать стал. Что интересно, ведь могло бы не быть в живых и этих двух уцелевших овцебыков. Никто думать не думал, что в загон наведывался ни кто-нибудь, а волк, поэтому и открыли охоту на самых задиристых собак. Не подозревал никто, что спустя два дня хищник еще раз наведается в загон. А Пурга все на свои места поставил, правда, случилось это уже после отстрела собак, как выяснилось не виноватых в гибели овцебыков.

Тундровые волки - здоровые, не то что лесные. Но молодой пес Пурга тоже был неслабым животным, и когда артель также опускалась в объятья ночи, пес сидел возле загона и водил по воздуху носом. Не побоялся в отличие от других собак, поджавших хвост, и сразился с полярным хищником. Это видел кто-то из старателей и быстро попросил диспетчера начальству передать. Но когда мужики с ружьями прибежали к загону, то ни Пургу, ни волка уже не видели. Волк, скорее всего, "огородами" удрал, чтобы больше не привлекать к себе внимания. Но куда пропал пес, ему-то зачем было исчезать. Деда Миша успокаивал Надю, говорил, что где-нибудь под сараем раны зализывает. Надя слышала, как еще до схватки с волком Пурга после потери своей подружки выл, делясь горем с небом, звездами. Даже к пище не притрагивался, откуда только силы нашел на волка напасть. Поэтому, как только деду Мишу после обхода загона видела, доярка первым делом спрашивала о Пурге, не "бачил" ли старый ее пса. Я подумала, что, скорей всего, с огромной яростью бросался Пурга на хищника, мстя за свою застреленную подружку. Ведь если бы не произошла трагедия с овцебыками, то бы и отлова собак, на которых грешным делом подумали, не было. Я даже попыталась представить себе, как Пурга дерется с волком, хоть в глаза не видела ни того, ни другого. Надя только немного описала, как выглядел Пурга. Месяц, как пропал.

- Может, точно отполз, раненый волком, под какой-нибудь сарай, да и замерз, ведь прибежал бы уже давно, - рыдая, говорила Надежда.

А овцебыков мне удалось увидеть, получается, благодаря храбрости Пурги, который их защитил. Вспомнила, как днем смотрела на энергичных красавчиков с небольшого расстояния - стояла в трех метрах от "широколобиков", на более близкое расстояние они не подпускали, убегали, как очумелые. Но хлеб, который я им бросала, подбирали, втягивая его губами. Каких только животных природа не сотворит.

Надя о них говорила:

- Вон тоже, жили себе на родном острове, на воле, а привезли сюда, поди, скучают по родным местам. Один и смерть на чужбине нашел. Я ходила к загону только тогда, когда их привезли, а больше и желания нет.

И вздохнула так тяжело, что и я за ней вздохнула. А деда Миша, седой, с мясистым носом и маленькими глазами - щелками произнес:

- Животному главное, чтобы корм был, уход. Вот лишь бы волк не напал, не порешил бы их. Сторожу, пропади они пропадом. Заставили, после того, как одного овцебыка волк задрал. Куда теперь деваться. Вблизи артели я и не помню, чтобы волк шастал. А тут как привезли этих чудиков, и хищник дал о себе знать. Холод собачий, сторожку у загона смастерил, а в ней долго не насидишься. До костей мороз пробирает. Конец октября, что уж говорить. На Чукотке - это самая настоящая зима, а не осень.

Деда Миша не только сторожил, но еще и помогал убирать в свинарнике, коровнике. Силы уже были не те, что у молодых. Но деда Миша на покой не торопился, никто его нигде не ждал, и жилья у него нигде не было. Мог бы поехать на материк и купить себе домишко, огурчики или цветочки бы выращивал, на солнышко с завалинки бы смотрел. Нет, не про него эта песенка. Артель - его родной дом, и он соглашался работать кем угодно, лишь бы не выгоняли. Спокойствие в нем жило огромное, как океан, потому что не болела душа за тех, кто его ждет. Бобыль бобылем. Наверное, таким лучше всего в артели находиться, - душа не ноет, не рвется никуда. Нет ни с кем духовных ниточек, ни к чему не привязан - никому не обязан. Завидовала Надя ему, но и в чем-то упрекала. Как это так, жить и ни о ком не переживать.

- Я бы сдурела, если бы все время в артели жила, на Родину не ездила, тут, если посмотреть, все мы, артельские работнички сумасшедшие - бросаем родных на длительное время и едем за этими проклятыми деньгами. Сколько судеб ломается. Зачем только придумали эти артели, лучше бы не искушали честной народ. Нет, деда Миша, нельзя так жить, одному и только лишь для себя, - об этом рассуждала Надя Морковная.

Она о дочке каждый час думает, время торопит, чтобы и с ней, и с маленьким внучком повидаться. Уля маме все свои заработанные деньги отправляет. Тяжело работать, но надеется Уля, что настанет час, когда они с мамой купят хорошую квартиру и уже не надо будет никуда так далеко - "к черту на кулички ехать". Но надо попотеть. Без мучений, страданий на свете как человеку жить? Но у деды Миши была своя философия. Жил для себя. Когда-то в артели был одним из передовых работников, на бульдозере работал. А теперь потихоньку небо коптил, доживая свой срок и ни о чем не думая.

Деда Миша покурил, поговорив о погоде и выходя, в дверях встретился с молодым низкорослым парнем. Это был Серега - старатель, прибежал к Уле сразу после ужина в столовке. Вокруг рта кожа блестела от жирной пищи. Он все тер подбородок, а сам Уле показывал на выход. Коричневые глаза сверкали раззадоренным огоньком. Надежда все сразу поняла и стала подгонять засобиравшуюся Улю шуточками:

- А вдруг Леша придет? Или Саня? Или у них очередь. - Уля вспыхнула, но ничего не сказала, только пыхтела. А Надежда спокойно добавила: - Да твое дело, ты девка свободная, и твоему жениху никто писать не будет, что ты тут не тоскуешь по нему.

Сменщица хлопнула дверью. Теперь Надя заерзала на стуле. Потом встала и, пройдя в комнату, вернулась с распечатанным письмом. Из глаз брызнули слезы.

- Я тут десятый месяц уже, без передыху, решила не ходить через полгода в отпуск, а побольше деньжат подзаработать и следующим летом ехать домой. Дочке помогаю, и мужу тоже высылала деньжат - каждый месяц. А он отблагодарил, называется. Одно письмо прислал за всю разлуку, но лучше бы и не писал. Пишет вот, что я могу не возвращаться, что я уже со всей артелью переспала, проститутка этакая. Это после пятнадцати лет совместной жизни. Поехала на край света, в чужую страну, чтобы заработать денег дочери на дом, да самим с мужем немного подняться, а он пишет, что не нужна я ему больше, потому что... А я уж и не помню, как это делается. Старатели, понятное дело, липнут ко мне. Тут женщин в артели раз-два и обчелся. Мужики, живя здесь, становятся страшно голодными до этого дела, сьексу, как говорится.

Произнеся слово "сьекс", сильно смягчая начальную букву, Надежда закрыла руками глаза. Она говорила, что по приезде в артель не было прохода - мужики так и рвались, чтобы получить доступ к ее прелестям. Как со спиртным, так и с удовольствием ниже пояса в артели строго. Такая уж участь у старателя, нужно на полгода забыть, что он мужик в прямом назначении. Хотя кто-то выезжает в город, удовлетворяя необходимые потребности, когда уже совсем невмоготу было, кто-то и на месте находит выход своим потребностям. Кухрабочие, уборщицы, коменданты общежитий - женщины и тоже не железные. А вот Надежда как крепость непреступная. Ну ладно там начальницей, птицей высокого полета была бы, а то коровам хвосты крутит и еще строит из себя цацу. Мужики так меж собой судачили, а все равно, не теряя надежду, то один, то другой темной ночью к двери ее дома прибьется и стучит горячей рукой - авось повезет на этот раз. Но снова отказ. Один старатель ей все-таки приглянулся. Надежда надумала ему отдаться - бабская жажда спустя полгода так одолела, что хотелось ее приглушить. Но Надежда просто, без любви, не могла. А тут влюбилась в сантехника Толика. Но только виду не подавала, да и молилась Богородице, чтобы избавила от искушения. Все же, хоть и в долгой разлуке, но замужняя. Боролась с желанием плоти, а оно свое брало - так обдавало Надю теплом, идущим от сантехника, что еще чуть-чуть и сама бы бросилась к нему на шею. Но терпела, как могла. А тело по ночам сильнее ныло. Сны снились эротические, потому что и хотелось, и моглось. Но как же долг, супружеская верность! Грешить нельзя. "Терпи Надя, терпи, девчина", - шептала себе она, уткнувшись в подушку, а по утрам, стоя в душе под теплой водой, смывала засохшую и ненужную по причине отсутствия полового акта слизь и надевала чистые трусы. Все время торопила, хотела, чтобы прошло быстрее время вахты. Мечтала, что вернется к мужу без греха, без измены. И отказывала сантехнику, хоть и жгло в лоне, и сердце предательски стучало, окаянное. Может, бросилась бы все же в объятья к Толику, свершилась бы измена. Но случай помешал. Один из руководящего состава холостяк давно для себя "примерял" Надежду. Уже не раз заезжал на сельхозучасток и не намеками, а прямо Наде предлагал, чтобы та его любила - жарко, без претензий. И за ее услугу женскую обещал посодействовать в повышении зарплаты. Никто бы и не мог подумать, что такой строгий начальник может извиваться перед простой дояркой. "Рыженькая, солнышко, хочу тебя, ты хоть и некрасивая, но есть в тебе что-то, зазнобушка моя огненная". Надя, действительно, была не красавица, но баба покладистая, все при ней - и грудь, и талия. И в глазах искорки были, которые так мужиков зажигают. Но отказала ему Надежда, не позарилась и на обещанную прибавку. Хотя откуда бы мог узнать муж, если бы согрешила. Многие грешат, и ничего же им не делается. Но на сантехника Надя невольно заглядывалась, и чувства к нему росли, как снежный ком. Он был ладно сложенный, с небольшими усиками, простой, как и Надежда в общении. Выпить, что не нравилось Наде, любил, но все же в рамках приличия держался, терпел, как и все мужики, лишь бы только не уволили по позорной статье - за пьянку. И руки у него были золотые. Как было свободное время, так бежал к Надежде на сельхозбазу, любил смотреть, как она коров доит - будто и не уезжал из своего Ставрополья, где мать тоже корову держит. Жена, дети - все это семейное у сантехника Толика, как и у многих других артельских мужиков тесно вплелось в биографию. Жена Толика звонила из Ставрополья каждое воскресенье, и каждый раз задавала стандартные вопросы: "Не пьешь?", "Сколько уже денег заработал, сколько в этом месяце вышлешь? Надо то купить детям, другое". Звонила жена в определенное время, высчитав разницу часовых поясов. И Толик сидел, как и десятки других его работников артели в коридоре общежития перед дверью в комендантскую. Все ждали своего телефонного звонка от родных. Кто сам заказывал переговоры, кому родственники звонили. Толик особой радости не испытывал от звонков жены, которая, как следователь на допросе, сидела на телефоне. Все ей денег мало. В Ставрополье три тысячи рублей в ЖКХ зарабатывал, было мало. Здесь одиннадцать штук за вычетом подоходного и на питание в столовой получает, но тоже было мало. Больше давай, больше! Сын Сережка скоро в армию пойдет, надо хорошо приодеть. Людка, младшая дочь тоже подрастает - обувь надо, шапку надо. Сколько этих денег не зарабатывай, все мало. А Толику хотелось, чтобы жена хоть раз не про деньги спросила, а сказала, что люблю тебя, Толик, только бы сказала это не "по-дежурному", а как в их первую совместную ночь до свадьбы, чтобы душу на изнанку от чувств вывернуло, чтобы крылья за спиной выросли. Третий сезон Толик в артели. Заработав отпуск, на материк едет, а там жена - только и разговоров, что телевизор надо новый купить, холодильник, что сосед с пятого этажа был бомж-бомжом, а тут свой магазин открыл, разбогател. И пилила жена, пилила мужа, что надо уметь бабки зарабатывать на месте, а не ездить по всяким Северам. И Толик думал, скорей бы отпуск закончился, да уехать побыстрей на Чукотку, снова надеть ярмо и пахать, пахать. А в артели думал, поскорей бы к жене вернуться, прижаться к ее груди пятого размера. Хоть и пилит его Нинка, но любима им, желанна. И как плохо и душе, и телу бывает, что нет ее рядом.

Как-то его начальство послало на сельхоучасток - отремонтировать в коровнике батарею. Так и познакомился с Надей, стал заходить часто. В доме у нее ни разу не был, Надя не звала (у них с Улей договоренность была - не пускать мужиков в хату на ночевку), а в коровнике почти своим человеком стал. В коровнике было все аккуратно. Была комната для отдыха, и душ, и даже туалет как в благоустроенных домах - с голубым унитазом, смесителем. В комнате отдыха стоял диван - старенький, но приличный. Напротив дивана кресло и скамейка, а за ней как большой монитор - окно, через которое можно было наблюдать за буренками. Окно было из двух стекол, и между ними любили лежать кошки. Телевизоров ни в комнате отдыха, ни дома у Нади с Улей не было, но начальство особо и не приветствовало, чтобы их рабочие смотрели всякие телепрограммы. На работе некогда, а дома нужно поесть да как следует отсыпаться. У Нади с Улей хоть и времени на отдых мало было, но в столовую они не ходили - готовили сами, получая каждый месяц продукты на складе. Курировавший сельхозучасток замначальника артели проводил в этой комнате планерки - выяснял, что из оборудования, хозинвентаря, лекарств для животных нужно дояркам, когда и сколько надо свиней заколоть, как обстоят дела с надоями, отелом. Никто высокой производительности, как в бывших колхозах, не требовал. Ответственность, честность, аккуратность, и чтобы никаких запущений на сельхозучастке не было - вот и весь свод законов на животноводческом участке. Как-то сантехник заглянув на сельхозбазу во время вечерней дойки, не сдержался и прижал к себе Надю. Морковная только что молоко через марлю процедила, ведро рядом пенилось вкусной парной жидкостью. Толик сначала похлопал по брюху пятнистой коровы, а потом приблизился к Наде, стал юбку задирать, по коленке рукой водить. Надя особо не сопротивлялась, но все же отталкивала его слабыми ударами руки в его большую мускулистую грудь. Еще бы немного, и бабье тело насытилось бы желанной сладкой болью. Но тут их Никифорович "застукал" - специалист из числа начальствующего состава, и не раз намекавший Наде, каким путем ей можно прибавку к жалованью получить. В глазах Никифоровича вспыхнул гнев ревности. Толик, у которого хоть и рабочий день закончился, чувствовал себя ребенком, которого поймали за курением табака. Никифорович, ничего не сказав, ушел. Неделю его Надя, отказывавшая ему в утешении на досуге, не видела. А потом вскоре узнала, что Толика, которого она полюбила, перевели на дальний участок. Маленькое начальство, а порой, такую силу имеет - не поздоровится. И показалось Наде тогда, что душа ее, как болтающиеся оборванные провода, обесточена. Хотя по ночам женщина рассуждала, что может и к лучшему эта разлука с Толиком - поцеловались лишь пару раз и конец любви. А после того, как от мужа злое повествование получила, Надя пожалела, что ни разу не переспала с Толиком.

Хранишь верность человеку, которого считаешь единственным в мире, а он не выдерживая испытания разлукой, обливает грязью - ни с того, ни с сего, только на основании своих грязных домыслов, воспаленной фантазии. А ведь Надя звала мужа с собой, говорила, что надо вместе ехать на заработки в артель. Есть тут такие супружеские пары, которые вместе работают. К примеру, он - плотник, она - прачка или он - водитель, она - кассир. Но не захотел суженый в неведомый край ехать. Сослался на то, что якобы кому-то за домом надо приглядеть. Так с этим и дочь бы справилась. Но не поехал и ладно. Но зачем письма злые слать, зачем и свое, и чужое сердце рвать. Может, другую нашел, так прямо бы и написал. Надя и не знала, что подумать. Только не могла лгать, что к мужу охладела. Надя понимала, что с письмом многое меняется - она, будто на оторванной от берега льдине в большом океане оказалась. И отпуск, стоило ей про мужа подумать, противен был. А может, как деда Миша жить? Нет, так ей сердце не велело. Дочь, внук, - кровинки родимые ждут. Только осознавала Надя, что и эта жизнь в артели - не промежуток, который надо по-быстренькому преодолеть и забыть как тяжелый марафон, а сама жизнь, которую не надо ненавидеть, не гнать как заразу, а дорожить ею, каждой минутой своих дней. Вот на такую нехитростную философию вывели Надю ее думы. И если бы она так подумала раньше, может, и с сантехником было бы все иначе. Не раздумывала бы долго - отдаться Толику или нет. И он бы понял, что любит она его - "втрескалась" в него по уши в свои сорок пять лет как девчонка-малолетка. Но и так Наде казалось нехорошо, ведь у Толика семья, а чужую семью она разбивать не хотела. Не стала она через других старателей ему письма передавать, хотя могла бы напомнить Толику о полутора тысячах рублей, которые он у нее в долг брал - на день рождения жены отсылал. Так противоречиями и полнилась ее душа. Вот бы уметь жить так, чтобы все просто казалось, без "завихрений".

Я попробовала Надины пироги с капустой. Испекла она их большими, каждый размером с лапоть. Но я только половину одного пирога смогла съесть, еще персиков консервированных отведала и поблагодарила хозяйку за радушие. Два часа, которые у нас были до времени дойки, прошли. Она стала собираться на работу, а я в общежитие артели. В коровник зашла минут на двадцать, чтобы посмотреть на буренок. Поразилась царящей чистотой в помещениях. Коровы (их было семьдесят) смотрели в стороны сытыми глазами. Надя еще на пороге сарая громко крикнула:

- Уля, я здесь!

Сменщица выглянула из маленькой подсобки, в которой стоял низкий топчан, потная, с распущенными косами.

- На холоде-то не погуляешь, - говорила Надя, снимая рабочий платок, - вот и кувыркаются в дед Мишиной спаленке, которая заодно и подсобкой служит. Деда Миша в общежитии не хочет ночевать. Ну а пока ходит сторожить, Уля со своими ухажерами время даром не теряет. И откуда у нее силы - ведь завтра весь день и следующую ночь не мне, а ей пахать, хотя я тоже рядом буду, работы помимо дойки много.

Поправляя свитер и наспех накинутую фуфайку, Улин ухожер, заходивший недавно за ней в дом, вышел из подсобки с играющим румянцем. Не парень, а кровь с молоком. В артель приехал работать с Рязанщины сразу после возвращения из армии. Неженатым мужикам полегче было в плане ответственности - ни жены, ни детей, но природа тоже своего хочет, и еще как. Сменщица кивнула Наде, и направилась домой. Парень пошел к себе в общежитие. Кроме крепкого сна им больше уже ничего не надо было.

Надя прошла к коровам, обращалась она к каждой из них ласково:

- Доча моя.

Присела к одной корове, надевая на вымя дойный аппарат, и запела добрым мелодичным голосом. Бодро запела, словно и нет у нее в жизни печали. Ко мне повернулась и, прекратив петь, сказала:

- Раньше в клубе у себя в деревне перед людьми выступала, а теперь вот перед буренками. Зато от песен, поверь мне, надои повышаются. От веселых песен, они же что лекарство.

Коровник пронзил громкий собачий лай так, что я вздрогнула. Мимо меня пронеся пес, и чуть не сбив хозяйку с ног, стал подпрыгивать до ее подбородка. Надя не заговорила, а завизжала:

- Пурга, господи, ты где был?! Пурга, счастье, какое, вернулся!

Доярка гладила собаку, а сама пела еще веселее про красивую украинскую девчину, которая не хочет идти замуж за нелюбимого, и поэтому вручила ему "гарбуза" (отказную тыкву). Своими глазами я увидела матерого четвероного героя, который за одно и мне лизнул руку, для приветствия, что ли. Чуть позже Пурги к нам подошел и запыхавшийся деда Миша, говоривший:

- Впустил его вперед себя. Дверь еще только приоткрыл в коровник, а он пулей ворвался, черт. И где шлялся целый месяц? Тебя уж все похоронили.

Здоровый пес лишь радостно вилял хвостом, преданно глядя на хозяйку. Деда Миша собрался в контору, потому что у него, как говорил, "забарахлило" ружье, и я вместе с ним отправилась к общаге. На душе было легко, потому что в глазах доярки Нади я увидела настоящий радостный свет, затмивший тоску. И пусть он будет недолгий, но этот искрящий свет добра придаст Наде Морковной душевных сил.

Ветер на улице дул порывистый, и от его изменчивости извивались на небе разводы северного сияния. Преобладающий матовый цвет огней осветившего все кругом салюта придавал необъятному пространству эффект волшебства. Из-под бахромы разводов появлялись разноцветные перышки и, казалось, что это не искры от разрядов энергии светятся, а сам Бог расписывается на небе, и эта феерия разливала по всему небу счастье, беззвучно сочащееся на землю.

Певек, Чукотка