рассказ

Коля деда Степана - так нескладно звала я в детстве своего деда. Наверное, отец прав, когда говорит, что мои родители - это его родители. Я, хоть и родилась на Колыме, но большую часть детства и юности жила в Восточном Казахстане. Мой дед, пожалуй, был, как и многие другие люди - рядовым, порядочным и любящим жизнь. Но именно он во многом повлиял на то, с каким набором ценностей живу я сейчас. Его очень любили люди. И не потому, что он был необыкновенно отзывчивым человеком, а за его умение радоваться жизни. До пенсии он работал кузнецом, и никогда не изменял своей профессии. Менялись только условия работы - вначале это была обыкновенная, в виде балка кузница - какие часто в фильмах про деревни показывают, потом это стал кузнечный цех на обогатительной фабрике, где перерабатывали руду и давали и Казахстану, и России, и другим странам свинец. Эта фабрика и сейчас работает, являясь градообразующим предприятием райцентра Зыряновска в Восточном Казахстане.

Дед все умел делать из железа, единственное, в чем отказывал людям - это подковать лошадь. Говорил, что когда лошадь подковываешь, то она плачет - тихо, и даже не совсем заметно. А дед очень любил лошадей. Это у него с детства осталось. Он еще застал то время, когда у его отца было много лошадей. Но потом пришло время раскулачивания тех, кто больше живности имел или еще чего. Отец деда - Ударцев Степан Емельянович не принял новый путь, который предлагал России и всем будущим союзным республикам Ленин. И объявил свой бунт - может, все дело в его имени и отчестве? Бунтующий Степан, да еще Емельянович. А может, в твердости характера загвоздка была, в нежелании подчиняться, как он говорил, голытьбе. Деду было лет восемь, когда его отец умер в больнице. Его ранили большевики как самого ненавистного, по их мнению, главаря шайки. Степан Емельянович, не желая мириться с тем, что у него все нажитое отбирают, хоть и в пользу "свежеиспеченного" колхоза, объявил красным войну. Сам он не считал себя ни белым, ни еще каким-нибудь. Говорят, что, поймав Степана Емельяновича, его сильно били. Хотели сразу на месте убить, но успел прадед закопать сундук с богатствами. У его жены осталось припрятанным в старой кривой избушке, которую получила семья вместо бывшего большого дома, только большой серебряный крест с драгоценными камнями и старинная икона. Но и эти вещи после того, как второй раз красноармейцы по деревням ходили, забрали. И осталась семья жить впроголодь - без вещей, живности, дома, а главное, без отца - кормильца, который скончался в больнице. Так он никому и не сказал, где сундук закопал. Дед говорил, что только успел сказать: "Сын, ты обязательно сходи за сундуком. Он там, где два тополя на трех звездах висят..." Дед тогда подумал, что бредит отец. Но потом все чаще деревня Климовка, а позднее сменившая название на Красный партизан, полнилась слухами о кладе. Никто его так и не нашел, а может, и находил, только не говорил. Но чем взрослее становился Николай, по отцу Степанович, тем чаще его тянуло на поиски. Хотя ближе к старости уже тяжело ему было ходить, взяв с собой лопату, близ родной деревни и заниматься кладоискательством, причем вслепую - точных примет не было, какие - то тополя со звездами. Небесные ли это звезды, железные. Ясно было одно, что у каких-то двух тополей был зарыт прадедом сундук. Но искал, как я поняла дед клад не потому, что хотел разбогатеть, просто хотел исполнить волю отца. Я в самой деревни Красный партизан никогда не была, потому что к моему рождению ее и не было уже на земле. Люди переехали жить в райцентр Зыряновск (город русских геологов: в честь одного из первооткрывателей он и назван), близ которого находилась бывшая деревня Климовка - Красный партизан. Причем, вначале дед жил в нескольких километрах от бывшей деревни - в районе Старый город, на улице Суворова, а когда вышел на пенсию, то благоустроенную квартиру в центре города получил. И добираться до бывшей Климовки было совсем далеко. Ходил все равно, но редко, и как мне казалось, втайне от всех. Потому что знал, что смеяться над ним будут - тоже говорить, что, как и отец бредит. Бабуля все деду говорила: "Да что ты глупостями занимаешься, опять свой сундук пошел искать. Нет его. Если и был, то давно уж раскопали. Ходишь - бродишь, зря только время теряешь. Что за наказание!". Но дед был тверд, и никакие причитания бабули, даже самые обидные его не останавливали. В связи с этим я и расскажу одну, а потом еще две истории. Сразу скажу, что в них будут отступления и всякие подробности, которые кому-то покажутся совсем ненужными. Но иначе не могу - не могу писать так, как это строго требуют жанровые правила.

Находка

Дед разбудил меня рано, еще звезды на небе догорали. Воскресный денек обещал быть теплым. Благодатное время - май. Хочется чаще быть на природе, но вставать, когда еще заря только пробивается на горизонте, это тяжелое дело. Но через какое - то мгновение уже радуешься, что так рано встал. Стоит только посмотреть в окно на дремлющие дворы и шепчущиеся вдоль них молодой листвой деревья, и словно перерождаешься, будто нет ни в теле, ни в душе ничего земного - все легкое, как облако. Нам предстоял длинный путь. Я вчера вызвалась с дедом сходить за черемшой и слезуном - видами дикого лука. Автобусы в такую рань не ходили, поэтому добираться надо было сначала из центра города, где дед получил благоустроенную квартиру до своего бывшего барака на улице Суворова (в районе Старый город). А затем и на гору Орел топать, до которой от барака километра четыре. С тех пор, как дед справил новоселье в благоустройке, барак, где он прожил с женой и детьми почти сорок лет, уже ему не принадлежал. Нет, можно было пойти на уловку и оставить барак под дачу, для этого только надо было развестись с бабулей. Но ни он, ни бабушка на такое не пошли. Дед даже и обсуждать тему развода не хотел - это было ниже его достоинства. Но за домом, где дед еще давно распахал поле под картофель и тыквы (держали в свое время свиней, кур), мы и обосновались, продолжая выращивать овощи и ягоды - крыжовник, малину, смородину. Особенно вкусным у деда был крыжовник - он из года в год занимался его разведением. Был и мохнатый, и колючий, и полосатый как арбуз крыжовник. И вкус у каждого был неповторимый и очень сладкий. Постоянно к нему соседи приходили взять саженцы. Но лучше всего у деда получалось выращивать табак. Рос он у него большой, "лопухастый". За ним он как за дитем ходил. Поэтому, когда мы шли через огород, он первым делом посмотрел в парник, где табак поднимал "уши". Скоро его надо было высаживать в грунт, и дед ждал этого дня с нетерпением. Он никогда не курил покупные сигареты - только лишь выращенную своими руками махорку. А если был неурожай (хотя такое редко случалось), то покупал курево у знакомых огородниц, выращивающих табак на продажу (они выращивали помногу - не только на то, чтобы курить, но и нюхать, чтобы "всю душу пробрало"). Мы шли тропой через заброшенную шахту. Этакое уродливое чудище. Все что можно было сдать на металлолом - это хищники цветного металла сделали. Но гигантские колеса, маховики по-прежнему зорко оглядывали окрестности и будто ожидали воскрешения. Рядом с шахтой располагалось еще одно предприятие - "кладбище". Это бывший кирзавод, где моя бабушка, глотая сажу и "выпекая" кирпичи четверть века, зарабатывала себе пенсию. И, наконец, с необъяснимой тоской я взглянула в сторону песчаного карьера, за вычерпанным "брюхом" которого стояло в трауре еще одно предприятие. Ламповый завод. Там я одно лето успела поработать по своей первой специальности - монтажницей - вакуумщицей. Делала лампочки для телевизора. Работа, как все говорили, была работой 21 века. Но в начале девяностых годов 20 века все рухнуло, потому что на смену ламповым телевизорам пришло проводное ТВ. И я после школы, не устроившись нигде по специальности, а также не поступив в университет, устроилась работать в интернат для слабослышащих и умственно отсталых детей. Такое парадоксальное сведение разных групп детей в один интернат было связано с тем, что содержать два интерната у власти не было средств. Тогда в перестройку, кажется, ни на что не хватало средств. Кем я в интернате не работала - была в одном лице и уборщицей, и дежурной, и гардеробщицей, и сторожем, и дворником, и помощником художника. А еще писала статьи в местную районку "Заря Востока", являясь внеш. корром, а еще училась заочно в московском институте на подготовительных курсах. И, конечно, если выпадал свободный денек, рвалась с дедом на природу. Во все глаза глядела на весенние пейзажи, когда, казалось, природа тоже дышала во всю грудь. Перекусив с дедом во времянке, которую мы построили на огороде, отправились дальше. По пути встретили Апашку. Старая (никто и не знал, сколько ей было на самом деле лет, но не меньше восьмидесяти) кривоногая казашка с соседнего дома приглашала нас попить чайку. У меня был соблазн - казахский чай с топленым молоком в компании с куртом (твердый соленый творог) и пышными баурсаками, замешанными на айране (кислом молоке) был для меня самым вкусным на свете. Но дед лишь сказал спасибо, и мы двинулись дальше. Прошли мимо гудящей десятками проводов подстанции, и, наконец, окунулись в чистый мир природы. Уже не было слышно ни мычания коров, ни кудахтанья кур - все звуки цивилизации остались позади. Пузатая гора Орел, к которой мы приближались, выставляла напоказ свою серую с пучками травы "шкуру". Впереди сильно бурлила вода. Надо было перейти самый неспокойный участок реки Березовки - в этом месте она резко изворачивалась, а потому сердито бурчала как старушка, будто ей самой не нравилось так кривобочиться. Над "кипящими" и похожими на похлебку волнами висел тоненький канатный мост. Я шла по нему, и у меня тряслись коленки - не хотелось падать в пучину. Слава Богу, преодолели препятствие. Ступила на землю, а из под-ног неожиданно суслик выскочил. Привстал на лапки, сидя в двух метрах на камешке и поглядывал на нас. Дед достал из рюкзака кусок хлеба и кинул суслику. Тот сначала делал вид, что он вовсе не голоден. Но потом схватил кусок и за камнем принялся его уминать. Дед надел снова рюкзак, поправил висевшее за спиной, впритык к рюкзаку ружье, и мы пошли дальше. Дед брал ружье на всякий случай - он давно уже не охотился. Но, к счастью, никакие опасные минуты нас не подстерегали, и пользоваться ружьем не было надобности. Тропа нас потихоньку уводила вверх - в гору. Вдруг дед резко меня дернул за руку и сказал - этой тропой не пойдем. Больно крутая. Надо взять чуть левее. Мы шли, и ногам становилось все тяжелее, потому что чем дальше, тем было круче. Носки сильнее упирались в кожу ботинок, все тело пробирал пот. Такая уж привередливая эта дикая трава - черемша и слезун. Растет на горе, хотя я слышала, что в других местах ее и на полянах увидеть можно. Слезун мне не очень нравился - хоть и дикая трава, но когда его берешь в рот, почему-то шампунем отдает. Но сам по себе красив, напоминает юные листья тюльпанов. А когда рвешь его, то на стебельках маленькие капельки выступают - как слезы. Отсюда, наверное, и название - слезун. Черемша хоть и считается диким луком, но по вкусу - все равно, что чеснок. На вид - это такие озорные пучки, можно даже сказать, веселые зеленые "прически".

Мне было тогда семнадцать лет, но дед все равно относился ко мне с поучением. Каждый раз, когда нам удавалось выбраться так далеко на природу (а это происходило каждый год и обязательно в мае), он обращал на то, как я срезаю дикий лук. Заставлял меня это делать с предельной аккуратностью, чтобы не подпортить корни и оставить им жизнь на будущий год. Много мы никогда не рвали - на салаты, борщовые заправки. Дед очень не любил, когда бабушка ходила на рынок торговать. До перестройки он получал повышенную пенсию - "потолочную", как он сам говорил, а в перестройку и после никак не мог смириться с тем, что надо не просто трудиться, а изворачиваться, торговать. Когда они ругались с бабушкой по этому поводу, то дедуля мог в течение дня есть только хлеб и пить воду. Говорил, что на хлеб пенсии хватает, и ладно. Пусть государству будет стыдно, а не ему. Но все же понимал, что надо выкручиваться, чтобы жить достойно. Тот же дикий лук был хорошим подспорьем. К маю выращенный на огороде лук обычно заканчивается, а на рынках и в магазинах цены на него возрастают в три - четыре раза. А на слезуне и черемше без лишних затрат можно продержаться до первой декады июня, когда лук-батун "проклюнет" на участке.

Насобирав дикого лука, я стала рвать подснежники, которыми была усыпана вся гора - белые, желтые цветочки были как маленькие живые комочки. Благоухали они не сильно, но столько в них было свежести. Руки у меня были вымазаны землей и соком лука. В воздухе витал запах чеснока. На горе мы провели часа два и стали спускаться к подножию. Я оглядывала все кругом - видела и крыши домов Старого города, и пасущихся коров и лошадей на лугах. Небо было ясным, как на рисунках в книжках со сказками. Даже легкие небольшие облака казались таинственными. Ветра не было. Природа, потихоньку наряжаясь, готовилась к встрече с летом - жарким и щедрым. Сев у подножия горы, мы попили чайку из термоса и снова стали собираться. Я думала, что мы сразу пойдем обратно. И так было поначалу. Но, дойдя до мостика, где по-прежнему клокотало русло реки, дед остановился и первый раз за день закурил. Он достал кисет, положил на квадратный листочек газеты махорки и, слюнявя края самодельной сигары, вскоре закурил. Держа во рту самокрутку, он спустился к одному из столбов, на которых держался мостик и вытащил припрятанную лопату. Я ни о чем не спрашивала деда, но поняла, зачем он это делает. Механически я повернула голову в сторону бывшей деревни Красный Партизан (Климовки), а потом снова стала пристально смотреть на "дымящиеся" волны. Река громко ворчала, а я думала, что в этом ворчании было и какое-то осуждение: "Ну, зачем оно надо, идти, искать". Дед крикнул мне, чтобы я принесла свой и его рюкзаки. Он поставил их в нишу под мостом, откуда вынул лопату. И мы налегке пошли в сторону бывшей деревни. Тропы здесь были заросшими, поскольку люди в эту сторону давно уже перестали ходить. Впереди был разрушенный, из сгнивших досок мостик, но надобности в нем уже не было. Река давно поменяла свое движение, и это устье пересохло. Мы прошлись по взятому травой дну. Вскоре попали на старое кладбище. В основном кресты все были или покосившимися, или вовсе валяющимися возле могил. Да и сами могилки были заросшими, а то и вовсе провалившимися. Отец деда был похоронен уже на другом кладбище, которое тоже считалось старым и закрытым для новых захоронений. Рос и расширялся город, а вместе с ним требовались новые кладбища - на окраинах. А там, где похоронили прадеда, был центральный городской парк. Плиты из парка убирать не стали, но тоже как парадокс, недалеко построили детскую площадку. А это "деревянное" кладбище потихоньку "всасывалось" землей и исчезало. Прошли через кладбище, дальше был небольшой лесок. Тополя тут стоят высокие, с толстыми стволами. Дед походил между деревьев, приценился к двум из них как на базаре и сказал: "Вот тут надо попробывать". Глядя на свежую отметину, я поняла, что дед уже недавно тут был - видно, когда за табаком на огород приходил посмотреть. Как место определял, не знаю. Оставил зарубину, а копать сегодня решил. Встав между двух тополей, он воткнул в землю лопату. Земля сначала поддавалась с трудом, а потом дело пошло как по маслу. Черные горки, будто рыл не дед, а крот, вырастали быстро. Мне же стало скучно в этом темном и холодном леске. Я сказала: "Дедуля, да не мучайся ты. Не надо нам это богатство". Но он не обращал на меня внимания - лицо его с большим как картошка носом было суровым. На меня же давила эта скукотища - здесь, в леске даже птицы не пели. Кепка на дедулиной голове мелькала как бабочка- капустница. Дед то опускал голову, то поднимал, и кепка от этих движений казалась живой. Было заметно, что устал. Страдая одышкой, он тяжело дышал. Его впалая грудь быстро поднималась и опускалась. К старости он совсем превратился в худощавого подростка - если со спины смотреть, то в самый раз сходство. Я удивлялась, что с человеком может сделать старость. На фотографии он был здоровяк, с накаченными мускулами. Говорили, что удар у него, кузнеца, был сильным, поэтому драться с ним никто не лез. И вот ему уже шестьдесят пять. Нет, есть, конечно, мужчины, которые и в семьдесят выглядят как в сорок лет. Но дедуля никогда в жизни себя не жалел, не особо следил за своим здоровьем (да и много ли наследишь, когда в горячем цехе приходилось работать), поэтому был он типичным стариканом - с большими морщинами на лице, с букетом разных болезней. А кепку он надел сразу, как только вышел на пенсию, и была она как атрибут вольной жизни. Даже зимой, когда мусор отправлялся выносить, по забывчивости тянулся рукой за кепкой, а не шапкой ушанкой. Видя, что дед устал, я знала, что теперь он непременно разрешит мне покопать. Еще несколько движений он сделал сам, потом передал лопату мне, а сам стал откашливаться, выплевывая скопившуюся во рту слюну. Я стала копать с безразличием - была уверена, что никакого клада здесь нет. Дед пришел сюда снова, чтобы успокоить душу. Он, поди, немало здесь земли перекопал. Это как хобби его было, что ли.

И вдруг моя лопата наткнулась на что-то твердое. Для убедительности я постучала ей о неведомый жесткий предмет. Дед тоже насторожился. Перехватил инициативу и стал копать сам. Теперь и я волновалась не меньше, чем дед. Вся моя скука улетучилась. Настал момент ожидания - страсть как хотелось увидеть, что это за жесткий предмет. Неужели клад прадеда. А может, никчемная железка. Но глаза впились в вырытое углубление. Дед откинул лопату и принялся разгребать твердый предмет руками. Уже вырисовывались контуры предмета - он был округлым как горшок. Да это и был горшок. Я размечталась, думала, что он полон старинных монет. Но в горшке, герметично закрытом что-то хлюпало. Дедуля слегка приоткрыл крышку и тут же ее закрыл. Это была ртуть. Рядом с ней было опасно находиться, и мы, оставив раскопанным предмет, быстро оттуда ушли. Кто-то ртуть припрятал, чтобы потом нелегально реализовать. Я вглядывалась в лицо деда - оно было мрачным. Лопату он не нес, а волочил за собой. Я снова ничего не говорила. Половину пути мы шли молча, а потом стали вести разговор о жизни, ни разу не переходя на тему о кладе и найденной ртути. Я прекрасно знала, что дед еще не раз придет в эти места, и будет ходить, пока позволит здоровье. Это была тайна всей его жизни (как у всех людей есть свои жизненные ребусы, шарады), и, наверное, так ему было легче при мыслях об отце, волю которого он так и не смог выполнить. Не по личной вине, но все же. Когда мы пришли домой, дедуля позвонил в милицию, сообщил о местонахождении ртути. За дедулей выслали машину - он съездил с милиционерами показать горшок с этим серебристым металлом. Где-то через полтора месяца на имя дедули - Николая Степановича Ударцева пришла открытка. В ней содержался текст благодарности за то, что оказал содействие правоохранительным органам, проявил гражданскую сознательность, указав на местонахождении ртути. К моменту получения открытки мы уже доели и слезун, и салат из черемши, по вкусу напоминающий чеснок. А про историю с ртутью и вовсе забыли.

Улица Чехова

Вспоминая о деде, который ушел из жизни в 2001 году, я сразу представляю его необыкновенно синего цвета глаза. Этакий "концентрированный" светло-синий цвет, наверное, сломивший мою бабулю при их встрече в Севастополе, где они работали на комсомольской стройке, где родился и мой отец с точно такими же синими глазами, уже сломившими и гордость моей мамы.

А еще дед у меня ассоциируется с Пушкиным, Леонардо да Винчи, и простой синтипоновой курткой с железными пуговицами, на каждой из которых было вылито "ПТУ". А в связи с этой курткой всплывает в памяти улица Чехова - страшно убогая улица, подобно которой я нигде больше не видела. При чем же тут мой дед с его с горем пополам законченными тремя классами и Пушкин с Леонардо да Винчи? А еще и улицу имени классика Чехова приплела, скажите. Нет, учился дед отлично, только школу пришлось бросить. Предвоенное время (как и военное, и послевоенное) было голодным. Люди и в казахстанских деревнях гибли от недоедания десятками. Надо сказать, что и бывшая деревня Климовка, и Зыряновск - это все входило и входит в понятие "Рудный Алтай". Приграничная зона с Россией, а в царское время, как нам талдычили в школе на истории, это была русская территория. Поэтому в основном и жили здесь русские. Но с казахами, которые соблюдали свои традиции при любых режимах, ладили и дружили.

Деду, а тогда маленькому Кольке посоветовала бросить школу сама учительница. Видела его голодные глаза, его старые отцовские сапоги на ногах, в которых он топал три километра до школы, и попросила больше не приходить. Боялась, что он по дороге от голода или холода упадет. Так что деду развивать свои способности было некогда. Писать, читать мало-мальски научился и ладно. В свои десять лет пошел работать помощником конюха. Но со школы осталась память о том, что Пушкин - великий русский поэт. Позднее, когда уже стал работать кузнецом, имел свой бюджет, купил репродукцию портрета Пушкина (в исполнении Крамского), а еще и репродукцию полотна "Мадонна". Эти две дешевые копии висели в его доме, а потом и квартире все его годы. Как-то пришел начальник кузнечного цеха в гости и посоветовал, чтобы его подчиненный повесил дома портрет Сталина или Ленина, а лучше оба сразу. И за одно настоятельно требовал вступить в партию. Но дедуля лишь головой покивал, но ничего менять в своей "галерее" не стал. Слава богу, Пушкин и Леонардо да Винчи - это гении, которых в любую эпоху можно было любить открыто. А в партию дед не вступал, наверное, потому, что его отец ненавидел всех этих красных. Только что дед никогда вслух не произносил эти суждения. Квалификацию повышал, имел и звание ударника, что созвучно было фамилии. Но внутренне идеологию не принимал - не спорил, не протестовал, а просто держался нейтрально. И сильно то его за грудки никто не тряс - вступай, дескать, карьеру надо делать - учиться, потом руководить. Стучал себе молотком в кузнице - все, что надо из железа делал. Даже мог розу выковать из железа. Одевался тоже очень просто. И вообще в вещах "близир" не любил - ни дорогие костюмы, ни тем более галстуки. На пенсию вышел, носил всегда кепку, какой-нибудь старый пиджак, такие же брюки. А если было холодно, то надевал ушанку из искусственного меха, да простую, какая только может быть, куртку. Нет, таким он был не всегда. Прежде чем с бабушкой пожениться, и куролесил, и модничал, находясь на заработках в Севастополе. И химию делал, и одеколонился, и одним из первых проигрыватель с пластинками купил. Удалой был молодец - видный, мускулистый. Смотрю на фото и сравниваю - где дед молодой, а где такой, каким я привыкла его видеть. Земля и небо, как говорится. Годы, действительно, "высушивают" людей. На пенсии дед редко позволял себе празднично одеваться. Бывало, конечно. И шляпу вместо кепки, и костюм напялит с модной рубашкой. А еще в руки прут возьмет - это специально, чтобы подзадорить своих бывших соседей с улицы Суворова. Особенно своего близкого друга и бывшего соседа Рябича. Тот не захотел в благоустройку переходить - так и жил в бараке без "унитаза в тепле". А когда захотел дедову примеру последовать, то поздно было - квартиры уже не давали, перестройка началась. Вот и кусал локти. А дед приоденется, хоть и на огород следовал, но по родной улице Суворова, где много лет прожил, проходил с задранным носом. Дед Рябич краснел от злости - у него лопата в руках, а у деда Николая - прут. Вот подлец! Но все дело кончалось тем, что оба распивали во дворе под черемухой ирговую наливку и вспоминали молодость, тех, кого уже рядом не было. Список все удлинялся с каждым годом. Вздыхали.

И хоть в гардеробе были два модных костюма, кожаные куртка и плащ (все это подарок от сына из Магадана), но чаще дед ходил в простой одежде. И самой любимой его вещью была куртка с пуговицами "ПТУ". Ее подарила ему моя бывшая одноклассница Коробка - Маринка Коробатова. Она, как и Людка Мусохранова, окончив девять классов, пошла учиться в ПТУ на швею-мотористку. Подругам в "фазанке" дали спецодежду - грязно-голубые ватные брюки, такого же цвета куртку и еще "чебурашковые" шапки. Девки они были модные, такое носить не захотели, тем более что фасоны были мужскими. И когда пришли ко мне в гости - прямо из училища, то обе куртки оставили деду. Этих двух курток ему хватило носить до самой смерти. Сначала одну сносил, потом другую стал надевать - уже не успел сносить до конца, умер. И практически не вылазил из этой куртки (точно уж не знаю, Маринкиной или Людкиной). Сидел в этой куртке то возле подъезда на лавочке, то дома, на лоджии. Девчонки уже училище закончили, замуж повыскакивали, детей нарожали. И, конечно, когда приходили в гости, то с улыбкой смотрели на дедову куртку: "Надо же, как новая". Не новая, конечно, но чистая, потому что бабушка часто стирала ее. Так вот в связи с этой курткой и вспоминается улица Чехова. На ней жила Маринка. Как-то Людка, уже учась в "фазанке" пришла ко мне и сказала, что Маринка давно на занятиях не появлялась. Этот беспокойный разговор услышал и дедуля. За то время, сколько я дружила с Маринкой и Людкой, дед к ним привык, как к родным внучкам. И волновался за них тоже. Но что интересно, если у Людки в гостях я пару раз была - еще название переулка такое звучное - Пороховой. То у Марины ни я, ни Людка не гостили. Собирались у меня практически каждый день. Даже когда девчонки ходили в училище, а я в школу, все равно часто ко мне заходили. Рассказывали, и даже показывали, доставая бабушкину швейную машинку, чему они в ПТУ научились. Один раз мне платье на школьную дискотеку сшили. Гордились своей работой безмерно. Но тут как вакуум образовался. Нет Марины, и все. Телефона у нее не было. А жила еще дальше, чем Людка. Та в Северном районе города, а Маринка и вовсе в Западном - самом отдаленном от центра. Она зимой, когда в школу приходила, то вечно с синими от холода губами. На автобус экономила, пешком ходила. Вдруг я вспомнила, что как-то в классном журнале ради любопытства вычитывала на каких улицах мои одноклассники живут. И особенно мне запомнилась улица Чехова, может, потому, что мы тогда его рассказы на уроке литературы проходили. Но это были данные журнала за девятый класс. Уже почти два года прошло. Может, Маринка место жительства сменила. Но дедуля, долго не думая, приказал выпить нам горячего чая и собираться в путь. На улице было минус тридцать. Я стала уговаривать дедулю: "Может, завтра?". Но он был категоричен. В глазах сверкнула молния осуждения. Мы с Людой и возражать не стали. Все равно бесполезно было. Той зимой как назло автобусы в городе не ходили - бензина не было. Не жизнь, а сплошная неразбериха была - со всем этими приватизациями - "прихватизациями". Эти процессы в Казахстане также как и в России проходили. Не смотря на все уговоры бабушки, дед одел свою (Маринкину или Людкину) синтипоновую куртку. Пешком мы шли около часа - добрались до Западного микрорайона, потом стали спрашивать, где улица Чехова. Оказалось, что она и вовсе самая крайняя, после которой дальше - обрыв. Я злилась - и на Маринку, которая так далеко живет (а если вдруг переехала жить, то тем более зла на нее не хватает), и на градостроителей. Зачем они "упрятали" улицу Чехова на самый край города, выпятив вперед улицу Советскую, Комсомольскую (на которой мы, кстати, жили), Ленина. И чем дальше от центра города - от памятника Ленина, тем неловко я себя ощущала, глядя на убогие домишки. Бревенчатые, по большому счету, с невысокими потолками и соломенными крышами. Невольно и Достоевского вспомнишь, и самого Чехова с его рассказами про "маленьких людей". Здесь царила малознакомая мне атмосфера. И люди, как мне казалось, были очень плохо одеты - в какие-то отрепья. Мы долго спрашивали, где живет Маринка Коробатова, а все нас или дичились, прячась в своих низеньких светелках, или махали руками, типа " идите вы отсюда". Людка и я ныли от холода. Даже и не разговаривали друг с другом, боясь невзначай поссориться. Но дедуля был непоколебим. Странное дело, как только он перешел на мат, местные мужики тут же вокруг него столпились и стали рассуждать, где бы могла жить семья Коробатовых. Потом один худой, с подбитым глазом мужичок произнес: "Так это рыжая, Ленка, и дочка у нее рыжая". Маринка была не рыжая, а белокурая, но я промолчала. Оказалось, что Маринка живет в самом последнем доме на этой улице по нечетной стороне.

Крыша дома была завалена снегом, калитка, как и весь забор, казалось, вот-вот завалится, если притронешься. И на таком холоде, на улице что-то в тазике стирала рыжая, лет пятидесяти женщина. По чертам лица можно было уловить сходство с Маринкиной внешностью. Из тазика валил пар - густыми клубами. Изо рта женщины тоже струился пар. Она была чем-то недовольна, на нас бросала колкие взгляды, в которых и не было намека на гостеприимство. Мы с Людкой спросили хором: "А Марину можно?". Женщина, не поднимая головы, не говорила, а шипела: "Не живет здесь такая!". Дедуля пытался разговорить женщину, но та все равно оставалась немногословной и все время нервничала. Мы все замерзли как льдышки. Я удивлялась, как эта женщина могла стирать в тазике на холоде, и сама стояла в одном ситцевом платье. Один раз, стараясь незаметно, она смахнула слезу. Мы понимали, что пришли сюда зря. Но дедуля, прощаясь с женщиной, сказал ей: "Я понимаю, у вас в доме что-то не заладилось, но вы поверьте - мы пришли без злого умысла. Передайте Марине, что приходили Ударцевы - Анжела и ее дед. И Мусохранова Люда. Мы за Марину очень беспокоимся". Женщина только кивнула, выжала какую-то тряпку, перекинула ее через плечо, выплеснула грязную воду из таза и скрылась за скрипучей дверью. Может, мне показалось, но, уходя, я мельком взглянула на окно и увидела лицо Марины. Это длилось секунду, но я никому не говорила - ни деду, ни Людке, что я видела подругу в окне. А почему эта женщина не пустила в дом, и даже не позвала Марину - я так и не поняла. После этого я больше не видела Марину. Почему она сама не вышла, не пригласила в дом - тоже было непонятно. Люда говорила, что спустя неделю после нашего похода она приходила в училище, забрала документы. И все. На этом, пожалуй, и кончилась дружба нашей "троицы". С Людой мы до сих пор дружны, хоть и живем в разных странах. А Марину я после того случая больше ни разу не видела. Если не считать, когда я уже в студенчестве, приехав из Томска в гости к старикам, видела ее издалека - на автобусной остановке. А дедуля еще долго спрашивал про Марину - и у меня, и у Люды, думая, что наша дружба никогда не закончится. А мне было стыдно перед дедом признаться, что Марина больше не проявляет интерес ни к нашей с дедом жизни, ни к Людкиной.

Кошелек

Последние десять лет стало как-то полегче жить. Может, потому что с каждым годом вырабатывается иммунитет к трудностям. Да и объективные факторы стали более благоприятно влиять на людей. Зарплату уже так долго, как раньше "не морозят", и в магазинах можно разное купить. Хотя пишу это, и кто-то подумает, что рассуждаю "по-совковому". Но просто даже мне, на которую уже не успели обрушить идеологию марксизма - ленинизма, он потому что сам обрушился (в одном из очень авторитетных журналов я в свои 15 лет прочла, что Ленин губил интеллигенцию и называл ее "г..."). Ни комсомольцем, ни коммунистом я не была, а оказалась "дитем перестройки". Но и хлебнуть вкус свободы пришлось со шваброй в руках. Школу закончила - на руках аттестат зрелости и диплом монтажницы - вакуумщицы. Поехала поступать в ближайший казахский вуз на филолога (журфака там не было), и провалилась. Вернее провалили, - когда подала на апелляцию и посмотрела на свое сочинение, за которое мне поставили двойку, там было только в одном месте была описка, а в другом пропущена запятая. Но мне предложили заплатить двадцать тысяч рублей. Это был 1992 год. Объяснили это тем, что на казашку я по внешности не тяну. У меня, конечно, глаза не очень большие, но и не такие узкие, как надо было. Вернулась домой ни с чем. Дед успокоил меня и сказал: "Всему свое время". Работать по своей рабочей специальности монтажница- вакуумщица тоже не было возможности - ламповый завод закрыли. По чистой случайности устроилась в интернат для слабослышащих (как я говорила, туда еще и умственно отсталых в связи с экономией бюджетных средств перевели). Зарплата уборщицы была низкой, такая же, как бабулина пенсия. И из-за либерализации цен, скачущих, как кони на ипподроме, мне казалось, что работаю впустую. Хотела броситься как моя подруга в волны коммерции - челноком стать. Но опять-таки дед удержал: "Следуй по своему пути, не суйся не в свое. И не гонись за деньгами". И я работала, и готовилась к поступлению. И вот в такой "ауре" жизни - постоянных "недохваток - недостаток", когда приходилось прямым образом экономить на желудке, произошел случай. Поучительный для меня и моего сердца.

Дедуля работал сторожем - охранял один строительный объект, который уже практически достраивали. Новую пятиэтажку строили недалеко от нашего дома, и по ночам я могла видеть, стоя на лоджии, деда на объекте. Он относился к работе ответственно, и в его понимании сторож должен быть не "спящим", а постоянно на ногах. И вот в один день после окончания смены он приходит домой с большой суммой денег. Если сравнить, то это сразу был его заработок почти за полгода. Он спокойно подошел к серванту и положил связанную обычным шнурком объемную пачку денег. А кошелек с вышитыми на них символами советской власти сам постирал - он был весь в грязи. Мы с бабушкой переглянулись. С финансами у нас тогда было туго. Денег катастрофически не хватало как на питание, так и на оплату коммунальных платежей. Я уж не говорю об одежде и предметах роскоши. Цены на продукты, вещи скакали все ввысь, а индексации по зарплатам и пенсиям не было. Мы относились к людям, которые остались если не за чертой бедности, то в нескольких миллиметрах от нее. Но старались не унывать, тем более что был подножный корм - картошка - моркошка, и не так страшно было за желудки, которые требовали их постоянно наполнять. Но в день, когда дед принес эту приличную сумму денег, в доме даже не было хлеба и подсолнечного масла, чтобы хоть картошки поджарить. Мы с бабулей попросили деда дать денег на масло. Но он нас окинул строгим взглядом и сказал: "Это чужие деньги". Он прошел на кухню, взял три картошины, отваренных в "мундире", налил из - под крана воды. Вот и весь обед. Я снова села за свои учебники. Был выходной, и в интернат на работу мне не надо было идти. Изредка я поглядывала на толстую пачку денег. Конечно, было искушение купить и тетрадей себе новых, и ручек, и что-нибудь вкусненького. Как всегда бывает, когда дома нет тех или иных продуктов, то их страсть как хочется. Даже хлеб свежий с хрустящей корочкой, румяный, какой продавали в ближайшей пекарне, казался в мыслях необыкновенно вкусным, слюни текли.

Прошло день, потом второй, ночью дед был на дежурстве, снова вернулся после смены домой. Я ходила в интернат на работу. Питались картошкой - то в "мундире", то в толченом виде. Из погреба достали банку огурцов. На хлеб бабушка заняла у соседки. А деньги все это время лежали на серванте. Никто их не трогал, да и чаще что я, что бабушка забывали о них. Не твое - не трогай. Или как там еще - на чужой каравай рот не раскрывай. Дедушка ничего нам не говорил, как он будет поступать с деньгами. Но по нему видно было, что тратить на личные, домашние нужды он не собирается. На третье, после того как были найдены деньги, дедушкино дежурство я отправилась вместе с ним. У меня образовался выходной, как у несовершеннолетней (мне еще не было 18 лет, а, значит, полагался и неполный трудовой день, но вместо этого я брала дополнительный выходной). В субботу строители не работали. Поэтому дедуле нужно было дежурить весь день, а еще ночь. Утро было слякотным, и дед радовался, что успели вовремя убрать в погреб картошку. Погреб был недалеко и от дома, и от работы. И следуя на дежурство, он всегда проверял замок. В то время очень частыми были случаи, когда воры проникали в погреб и воровали и картошку, и все соленья-варенья. Зарплаты и пенсии платили не вовремя - могли и на месяц, и на три и больше задержать. Если еще и погреб хулиганье "вскроет", то тогда было бы худо. Дедуля свой погреб любил - своими руками смастерил, стенки бетонировал, колдовал над ним. Так соседи над дедулей смеялись - чего ты там, дескать, колдуешь. Картошка уродилась хоть и не крупная, но и не гнилая. Высыпав ее из мешков возле погреба, дали ей полдня подсушиться. И в погреб спустили. Замок был в порядке - ржавый, но крепкий. Пошли дальше по желтой тропинке, осыпанной разноцветными листьями. Я по - детски пускала кленовые "вертолетики". Их на кленах было видимо - невидимо. Сторожка была приоткрыта: в ней сильно пахло керосином, не знаю почему. Я присела за маленький неотесанный столик, на котором стояли закопченные железные кружки. От них шел запах прокисшего вина. Дед уже собрался идти на обход, но в дверях появился один из строителей. Он даже не поздоровался с нами, был насупленным, а вернее сказать, с похмелья. Он заглянул в один угол сторожки, в другой. И присел на стул, вздыхая. Закурил беломорину. Дед молчал, с ним не заговаривали, и он не стал, тем более что строитель был не в духе. Но, сделав пару затяжек, мужчина (ему было лет сорок), облизал свои опухшие губы и произнес с какой- то брезгливостью, будто барин, вокруг которого холопы собрались: "Старик, ты тут не слыхал, деньги потерялись, пачка целая, за три месяца зарплата". Дед строго: "А если и слышал, то что?". Мужик уши навострил, и, подойдя к деду, процедил: "Это мои деньги, отдай, если брал". Дед ответил, что чужое ему не нужно, а спросил, в каком кошельке деньги лежали? Мужик уставился на деда стеклянными глазами, выдержал паузу и сказал: "А какая разница?". Дед ответил, что в принципе - никакой, потому что он никакого кошелька не видел. Я, сильно заморгав глазами, сначала посмотрела на строителя, а потом уже выжидающим взглядом на дедулю. У него в глазах сквозило недоверие, и даже некое отвращение к строителю. Ведь легко можно было догадаться, что этот человек, разговаривающий с нами сквозь губу, владельцем ни кошелька, ни его содержимым не был. Иначе кочевряжился бы он так. Лучше бы рассказал, какого цвета кошелек, сколько денег там было. Дверь снова скрипнула - вначале вошел маленький пацаненок (лет пяти не больше), а следом за ним со словами: "Миша, аккуратно, не испачкай брюки" женщина в возрасте 35-40 лет. Ее голубые, пропитанные болью глаза, оглядели нас, зачем-то потолок и каждый угол сторожки. Женщина была одета в старомодный, до пят драповый плащ с большим круглым воротником и квадратными пуговицами. А на ногах и вовсе были летние босоножки, надетые на шерстяной носок. Что у нее, что у мальчика одежда была промокшей - дождь на улице снова зарядил. На сидящем строителе взгляд посетительницы задержался, и женщина тяжело вздохнула. А строителю будто этот вздох и нужен был, он раздраженно заговорил: "Приперлась! Я тебе сказал, что не бил твоего мужа. И деньги у него не брал. Сам где-то кошелек обронил. Вона я уже спрашивал". Женщина отвернулась в сторону, туда, где дед стоял, и тихо произнесла: "Не бил, так и не бил, а деньги искать - не твоя забота. Да и знаю я тебя, нашел бы, не отдал". И она прижала к себе мальчонку, который в легкой курточке и "расквашенных" ботинках дрожал как кленовый лист. Дед его пригласил поближе к печке встать, но мать его придержала, сказав: "Нам все равно сейчас обратно идти, путь не близкий. А вы сторож будете?". Дед кивнул. Гостья опустила голову и заговорила: "Я уже всех опрашивала, кто из рабочих с Колей работает. Никто не видел. Мы все лето ждали, когда деньги выплатят. В долгах сидим. Ребятишек трое, зима скоро, а им и купить одежду не на что. Да что там одежду, дети уже забыли, когда конфеты ели. Сидим на одно картошке. Да и ту экономим, чтобы не сдохнуть. Детские пособия уже и забыла, когда платили. Да и что там - крохи, но ведь и их не дают. Бардак в стране, что в России, что у нас в Казахстане. Перестройка проклятая". Про перестройку и объяснять деду не надо было - он уже полтора месяца как сторожем устроился работать, а ни разу ни аванса, ни тем более зарплаты не давали. И неизвестно, когда будут платить, если строителям выплатили только за три месяца из шести, за которые набежала задолженность. Измордованность женщины тоже была понятна - она и не скрывала своего жалкого вида, не боялась и неделикатной быть. В душе у нее кипело.

Она все продолжала: "Да еще муж с радости, получив зарплату, напился, деньги потерял, сам то ли ударился, то ли побили, - и, в этот момент она сердито посмотрела на строителя, - в больнице лежит, ни бульона куриного ему не могу принести, ни тем более лекарства купить. Врачи говорят, что ничего из лекарств нет, не привозят". Строитель снова не сдержался и сказал: "Хватит причитать, никто не видел ваши деньги. Разжалобилась. Иди, возле церкви стой и причитай - может, подадут. Мужу твоему надо было умнее быть, а то сам не помнит, как в больнице очутился". Деду этот спектакль уже надоел. Он строителю сказал: У тебя работа в понедельник - вот и приходи в этот день, а женщину не обижай, ей и без тебя тошно". Строитель, как не странно, быстро собрался и ушел. Только на выходе сказал: "Были деньги и пропали. Много желающих до чужого добра есть" Взяв за ручонку Мишу, женщина тоже направилась к выходу. Она всхлипывала, дергая плечами. Дед ее остановил: "Да погодьте вы!". Мне уж тоже не терпелось сказать, что деньги у нас дома лежат. Но дедуля был суров. Он, глядя на гостью, спросил, как выглядит утерянный кошелек. Женщина говорила без всякой надежды, вначале даже не по делу: "Да вы не беспокойтесь, я вижу, вы люди добрые, если бы нашли деньги, то отдали бы. Это тот охламон бы не отдал, прибежал вперед меня о деньгах мужа справляться. Трубы у него горят. А кошелек, что кошелек. Я сама его шила. Я вообще все сама шью. Вот и кошелек сшила - по бокам кожа, между ними куски парчи светло- серой. И из бусинок флаг СССР вышила - с серпом и молотом. А денег - за три месяца зарплата, тысяч пятнадцать там". Приметы сходились - этот самый кошелек висел на батареи и сушился. А деньги, само собой, на серванте были. Дед сказал, чтобы женщина за ним шла - забрать и кошелек, и деньги. Та, не веря своим ушам, стояла как памятник. Я взяла за руку Мишу и сказала: "Пойдемте!".

Когда женщина получила все, что ей принадлежало, стала пересчитывать деньги дрожащими руками. Потом с какой-то виной произнесла, что пересчитала автоматически - нужда свое взяла. Но дедуля ее ободрил: "Ничего, вон своих архаровцев корми". Миша заулыбался, показывая беззубые десны. Женщина стала уже в карман кошелек прятать, но потом раскрыла его снова и достала из него две купюры по сто рублей, потом одну снова положила в кошелек. Сторублевку протянула деду. Но тот отказался, произнеся: "Вам нужнее будет". Широко улыбаясь, отчего лицо ее преобразилось, женщина, еще раз поклонившись, ушла.

Бабуля, помню, тогда немного поворчала. Говорила деду, что надо было сторублевку взять, на две булки ржаного хлеба бы хватило, что еще до пенсии дней пять ждать. Но дедуля сказал еще раз: "Ей нужнее будет, а с нами ничего не сделается, протянем и на картошке".

Дедули уже нет как четыре года, но я, вспоминаю этот случай часто, особенно когда надо принять какое-то решение и не покривить душой. Совесть, честность - эти непреходящие истины должны освещать путь человека. И не важно, что идти по этому пути тяжело, что голодно бывает, но из-за брюха, из-за денег нельзя свою душу продавать. Этому учил всегда дед - не на словах, а на деле. Да, мы могли бы растратить эти деньги на свои нужды, набить брюхо, купить какие-нибудь вещи, но дедуля этого не позволил сделать. Как оказалось, те, кто их потерял, был еще в гораздо худшей ситуации, чем мы. Но даже, если бы деньги принадлежали обеспеченному человеку, дедуля бы все равно не взял бы даже вознаграждения. Такой он был. Не бери чужого, как бы дело не обернулось, не бери - и сейчас эти слова деда живут в моей голове.

Улица Суворова

Наверное, у каждого человека хранится в душе самое дорогое ему место - будь то дом, квартира, двор, улица. Для меня улица Суворова - самая родная на свете. Хотя на ней я уже не была долгое время, и неизвестно, когда мне еще придется там побывать. Но это улица детства, а детство ведь всегда рядом, даже если тебе тысячу лет. Сразу, как только вспоминаю о Ней, улице, передо мной выстилается пышный ковер клевера, испещренный поперечными и продольными топками и тропинками, которые как ручейки стекают в одну большую дорогу, проходящую посередине этого клеверного ковра. Бегут ручейки - тропинки от домов и домиков, стоящих по разные стороны дороги. Кого я знала из тех, кто там жил, многие умерли, как и дед. Они были или ровесниками дедули, или немного старше (младше). С новым поколением я мало была знакома, потому что уже не пришлось в пору юности жить на этой улице. Но и они, незнакомые, почему-то мне кажутся родными. Если буду на этой улице, то обязательно зайду и в бывший дедов барак, и еще к кому - нибудь в гости и произнесу: "А, знаете, я тоже когда - то здесь жила, бегала босяком по клеверу и воровала помидоры в соседних огородах за компанию с другими ребятами". В последний раз, когда я была в Восточном Казахстане, повод визита был неприятным - похороны деда. И хоть дедуля, как я говорила, получил задолго до смерти благоустройку, и жил вдали от улицы Суворова, все равно практически все лето из года в год находился на этой улице, возделывал за бывшим своим домом огород, и все ему было родное, любимое. И люди, которые жили на этой улице, гурьбой собирались возле дедули. После похорон деда я села на автобус, доехала до улицы Суворова и тихо прошла по ней. Казалось, она и грустила, и плакала вместе со мной. Душа накренилась, как лодка. Я остановилась возле тополя, широко раскинувшего ветви. И даже тогда, когда в лютую зиму на нем не было не листика, я слышала его "зеленый" шум. Он по-прежнему перекидывался через покосившуюся калитку разговором с кокетливой девицей-черемухой. Годы шли, а черемуха была, как и прежде неприступной, и будто не обращала внимания, что ей шепчет листвой тополь. Когда-то, почти полвека назад эти деревья сажал дед, как и березу, что красавицей стояла в глубине двора. О чем шепчутся деревья, может о тех, кого уже не вернешь. Мой отец тоже не родился на этой улице, но все равно считает ее родной. И если выпадает возможность, бывает там. Она для меня, для него стала центром притяжения, где можно "втихую" поплакать, подумать о своем. А когда был жив дед, то его дом - простой барак был центром притяжения для всех жителей не только этой улицы, но и всего района Старый город. Соседи любили деда, всегда советовались с ним, а когда он умер, то почти вся улица, все ее жители пришли на похороны. Их даже не надо было приглашать. После смерти деда улица зажила другой жизнью - не было на ней какого - то важного центра притяжения, того дома, на крыльце которого можно было бы собраться, поговорить. Нет, может он и появится этот центр притяжения - в каком - нибудь другом виде, и, может, в другом доме. Если, конечно, это нужно кому-то будет. Нигде, как на этой улице, сросшейся с моей душой, я могу четко слышать свой внутренний голос. Идя по родной улице, человек думает о своем, самом потаенном и, может быть не сбывшемся. А еще, как мне кажется, на этой улице дед ясно слышит меня, будто его душа часто здесь бывает. Я чувствовала его, мысленно разговаривая с любимой улицей. Слышала дедушкин голос, проникнутый немного юмором, немного грустью: "Как живешь, внучка, на родителей не обижайся, что бы ни было. Ну, бывай!". Слышу и сейчас его голос издалека: "Эко тебя занесло, родилась на 68 широте, а теперь еще выше забралась - на 70". И будто нахожусь на Суворова, на улице славного русского полководца в далеком Казахстане - живущей наряду с улицами Жаксыбаева, Абаева... Стоит только закрыть глаза...

У каждого человека есть своя родная улица, на которой он никогда не сможет себе ни в чем солгать, слукавить. И даже если не часто удается быть в дорогом сердцу местечке, родная сторонка всегда будет жить в душе, отзываться в сердце и шептать о себе воспоминаниями. Сколько бы мне не было лет, но на этой улице я всегда буду такой же, какой была в детстве. И чем становишься старше, тем больше это осознаешь.

Певек, Чукотка - Магадан, Колыма