рассказ

Рюкзак с дровами, брошенный на пол, глухо застонал, и снова в квартире образовалась тишина. Только из приоткрытой двери балкона слышался шепот тополей, раскинувших ветви-руки в золотисто-зеленой парче. Пройдя из коридора в зал, Света немного постояла посреди комнаты, поглядывая через открытую дверь на небо, загороженное богатыми шапками старых тополей. В утреннем пасмурном свете с высоты четвертого этажа, были еще видны крыши, похожие на черные кариесовые зазоры в грязно-желтых и торчащих, будто волчьи клыки домах-"хрущевках". Небо надулось пузырем цвета черничной жвачки, и женщине тяжело было на него смотреть. Она, уставив зеленые невеселые глаза на старый портрет матери и вытянув шею, вслушивалась в тишину квартиры. Потом ее взгляд упал на открытую настежь дверь в спальню, сердце забилось сильнее. Почему никто не зовет. Бывало, как вот сейчас, Свету наполняли страшные мысли о смерти своего сожителя, и тогда она мчалась домой как лодка по морю на всех парусах. Но, не доходя до спальни, вдруг резко останавливалась и стояла как вкопанная. И, замерев, словно маленький зверек, ждала хоть какого-нибудь живого шороха. Присутствия другой души. Раньше с ней такого не было - она никогда не напрягала слух, не мучила сомнениями душу, не боялась так сильно за жизнь любимого человека. Но за два неполных года совместной жизни с Валерием она почувствовала в душе незнакомые ранее грани любви и уважения - к нему и к себе. Захвативший ее страх отступил, и, встав на цыпочках у порога спальни, она с нежностью в глазах смотрела, как мирно посапывает любимый на аккуратно застеленной койке. Одеяло, правда, сползло больше чем наполовину, касаясь облезлого пола. Женщина подняла, укрыла Валеру. Плохие мысли уже не лезли в голову. Спящий мужчина, почувствовав, что он не один, приоткрыл глаза и тоже с глубокой нежностью посмотрел на нее. Он тихо произнес: "Сета пришла". Выговаривать полное имя Светлана или даже Света у него не хватало сил. И он произносил: "Сета" или того хуже "Та". Этот слог можно было легко и протяжно выдыхать, а Света сразу на него откликалась, находясь в зале или на кухне.

С утра, прежде чем отправиться в парк, Света сдала найденные за два дня бутылки. Бутылок, которые она сложила в сумку, было штук тридцать, этого хватило на 400 граммовую упаковку пельменей, в которых было больше сои, чем мяса. Раньше она за дровами ходила далеко в лес, а последнюю неделю находила топливо в парке, где проводили санитарную обработку деревьев и много сухих веток - и тонких, и толстых валялось на аллеях. Сегодня она собрала мало бутылок - три или четыре, потому что ее опередил горбатый мужичок в плащ-палатке, с палкой и ведром собирая "утиль" как грибы. Света всегда с выручки за вымытое и сданное стекло в пункт приема покупала Валере что-то вкусненькое. Это были свободные деньги, и их хотелось потратить не просто на хлеб и крупы, что чаще приходилось брать в магазине. Свете так нравилось, когда он улыбался, а от пельменей на губах образовывались жирные полоски-губы его довольно двигались при отправлении пищи в рот. Сожителю было пятьдесят три года, но выглядел он гораздо старше из-за недуга. Приступы болезни ни раз его душили и вели за руку к обрыву, бросали в пучину кипучей боли, но он выдерживал очередной натиск кашля или удушья и снова начинал улыбаться. Улыбка озаряла его постаревшее некрасивое лицо с впалыми щеками и сморщенным носом, темно-коричневые глаза с воспаленными веками болезненно мерцали, но и своим блеском выдавали жажду жизни. Уже как год он после парализации левой стороны тела - от плеча до ноги был прикован к постели. Это была вторая парализация - в первую было не все так страшно. Во всяком случае, он мог без сторонней помощи двигаться, несмотря на то, что у него не было правой ноги, а все тело казалось ватным, малочувствительным. Но он себе не давал спуску и искал разные работы, чтобы только выжить. После ампутации ноги не стал добиваться пенсии по инвалидности и соответствующих "корочек". По большому счету и потому, что не умел этого делать. А из толковых людей никто не подсказал, как оформить пенсию. В 1997 году, когда произошла с ним трагедия, в его родном Казахстане не хуже, чем в России бушевали волны реформ, и в неразберихе его личное горе было каплей в море новой жизни бывшей республики СССР. Но Валерий, имея жизненную силу, не стал как многие другие, не понимая, что твориться в новом независимом государстве, "отходом общества" или щепкой, плывшей по течению. Он изо всех сил старался плыть против течения, до конца не принимая в себе и одноногого инвалида, потому что всю жизнь привык зарабатывать себе на хлеб самостоятельно. И возраст был самый кипящий, когда говорят, что жизнь еще только начинается - 46 лет. Лет пятнадцать-двадцать назад про него часто писали в газетах. И в местной районке, и в областной газете "Рудны Алтай". Писали как про отличного взрывника шахты "Западной". Как и другие земляки устроился работать на это предприятие сразу после армии, но уже через три года был подкованным специалистом, которому доверяли проводить самые ответственные взрывы для дальнейшей добычи и переработки руды. А еще через два года учил новичков нелегкому шахтерскому делу. Многие не выдерживали тяжелых условий труда, и, не проработав и года (а то и месяца), бежали, куда глаза глядят. А Валерий Мостовко смотрел на них с улыбкой, ни разу ему не приходила мысль об увольнении. На четверть века шахта стала вторым, а может и первым домом. Отдушину он находил, пусть и в такой адской работе. Дома жена всегда была недовольна его зарплатой, пилила, говоря, чтобы в бурильщики шел, потому что они больше взрывников получают или вовсе упрекала, что он до начальника в галстучке и при служебной машине не дорос. Холоп! Но семья все равно не распадалась - росли две дочки, и ведь удавалось во много раз лучше других одевать их на шахтерскую и не такую уж маленькую, как считала жена-бухгалтерша зарплату. В доме мебель и бытовая техника была хорошая - что выбросят в магазине, семья Мостовка покупает, и люди завидуют. Каждый год жена и дочки в Евпаторию или Сочи ездили. А может, если бы на курорты часто не ездили да шмотки не меняли, то машину можно было бы купить. Машину Валерий сильно хотел, только бесполезно о своей заветной мечте было высказываться. Жена хотела иметь автомобиль, но как ей было объяснить, что надо сэкономить на курортах да покупаемых (во многом ненужных) вещах. Трещина в семье образовалась после того, как однажды на рыбалке Валера отморозил ногу. Льдину перевернуло, двое знакомых погибло, а Валере удалось спастись. До сих пор о случившемся боится вспоминать - не верится ему, что жив остался. После этого случая его волосы поседели в раз. Отколовшаяся льдина, что огромный пласт в один миг перевернулась и накрыла собой растерявшихся рыбаков. Валера, промокший насквозь, успел зацепиться за край крепкого ледового пространства, ведущего к берегу. Как ни старался тереть ноги на жгучем морозе, одна нога окаменела так, что сапог в больнице вместе с кожей отдирали. О работе в шахте и думать не стоило. Поначалу предприятие помогало хорошо, но всякой благотворительности быстро приходит конец. К тому времени обе дочери уже были замужем, вскоре младшая развелась, вернулась в отчий дом, который с яростной силой стал обдуваться ветрами скандалов. Долго не думая, жена и младшая дочь-"разведенка" отвезли родного человека, некогда опору и главного кормильца семьи в маленькую квартирку брата, где, кстати, и был прописан Валерий. "Сбагрили", так сказать, не желая помочь даже в оформлении пенсии по инвалидности. Жена прямо говорила, что ей муж инвалид не нужен, что она молода и еще успеет устроить личную жизнь, да еще и о дочери побеспокоиться, а отец-"пугало" якобы будет только мешаться. Места в трехкомнатной квартире, которую получил Валера и потом переписал на жену (такие были обстоятельства) мужу не нашлось. Ладно, если бы алкаш был или конченый идиот, но никто и не желал знать мнения Валерия, который всегда все заработанное нес в дом и был отличным семьянином. Как жестоко шипела возле него жена, когда она вместе с дочерью везла его на вызванном такси к брату: "Ты сам виноват, лучше бы утонул вместе со своими дружками. Ни рожей, ни кожей не вышел, ростом как сморчок, и чего я в тебе нашла, уродине. А сейчас ты и вдвойне уродина!". Сыпалось еще много гадких и обидных слов, а также известных фраз: "Ты мне всю жизнь испортил", "Да я могла бы себе лучше найти!". Но Валере не хотелось не только разговаривать с женой, но и смотреть на нее. Все, что когда-то казалось ему золотом, оказалось всего лишь подделкой, чего он вовремя не разглядел. И надо было случиться такой трагедии, чтобы понять, как на самом деле к нему относятся те, кого он ценил, искренне любил. Ведь ни одна дочь за него не заступилась, не возразила матери. С его мнением и раньше то не особо считались в семье. Развод поступил незамедлительно. Жизнь у брата была настоящей погибелью. Раньше это была квартира родителей, которые умерли - отец десять лет назад, а мать четыре года назад. Квартира до смерти родителей была опрятной, аккуратно обставленной дешевой мебелью и устланной простыми связанными из тряпочек дорожек Родители получили эту полублагоустроенную квартирку (без центрального газа и ванны) уже будучи пенсионерами, а до этого почти всю жизнь прожили в частном доме. Давно уже в этой квартире был не тот запах - смесь корвалола с жареными пирожками. Брат сбичевался и питался с городской свалки. Он не понимал, как можно жить при новых "дерьмократических", как он смачно любил повторять это любимое слово, законах, когда не только столица - сначала Алма-Ата, а потом Астана и областные центры, но и их районный "вшивый городишко" превратился в один базар, где только и занимались тем, что торговали. Центральные улицы превратились в базарные ряды - почти в каждом доме на центральных улицах прорубались двери под европейский стиль ("двери в Европу") и укреплялись вывески над очередными открывшимися магазинами. Кричал брат взахлеб: "Все это знакомая история, мы - крестьяне, а есть купцы-торгаши и ростовщики да вельможи - растущее наше чиновничество, бюрократы вонючие, а казахи-то какие наглецы, все лучшие места заняли, и в суде одни казахи работают, и в налоговой инспекции, и в прокуратуре, и в милиции - Венька там работал, а его поперли, потому что хохол, а не казах, понаехали из аулов хозяева жизни, а русские все мигрируют и мигрируют в Россию - кто в Барнаул или Новосибирск, что поближе, а кто и подальше, жизни тут нет. Одни мы остаемся, ошметки, которым деваться некуда, вот расизм наступил, казахи к нам относятся как к неграм в былые времена. Сначала мы казахов учили - семьдесят лет советской жизни учили, а теперь они, подученные, нам потакают. Во жизнь пошла, дерьмократическая!" То, что какие-то пертурбации происходили, и русских кое-где зажимали ежовыми рукавицами то ли шовинизма, то ли просто недоверия со стороны коренных жителей, это Валерий нередко замечал, но таких, как он, работяг это сильно и не касалось, к тому же привыкший всегда мирно жить в родном городе Восточного Казахстана как с русскими, так и с казахами, он и не мог поверить в национальные розни. А если что и происходило, то драчки за доходные места между начальственными людьми, привыкшими жить в комфорте и при нужных связях. Так такие стычки происходят везде - не только в их республике и не только на почве расизма. А брат как философ все происходящее осмысливал и делал резкие выводы. Осуждая же базарную жизнь, он сам стал горе-торгашом. Все что доброе находил, загонял за бутылку. А когда-то он тоже был неплохим рабочим на ЦТЛке (Центртоварлитейке) - заводе, где производили ложки, вилки, кастрюли, тазы и прочую необходимую утварь. А теперь в доме у брата-литейщика было только пару вилок да ложек, столько же тарелок и одна кастрюля - остальное все поглотило "топливо", будь то водка, самогон, и особенно "Лед" - средство, предназначенное для чистки окон. Было и что-то другое, потому что в ход шло все, что "горело и взрывалось". Горло у Валентина почти не просыхало. Он пропил парадный костюм Валеры и новые ботинки, объяснив этим тем, что инвалиду обувь никогда уже не пригодится (будто Валера вовсе был безногим), а классический костюм без красивых ботинок не наденешь - так что все обоснованно пропито и не надо горевать за шмотки и обувку. Валера на возгласы Валентина не отвечал, все больше замыкался в себе. Нередко хотелось поставить последнюю точку в жизни, прибегнув к способу веревки и мыла. Но все же что-то удерживало Валерия от самоубийства, несмотря ни на что. Было трудно прыгать по квартире на одной ноге (один костыль брат в пьяном угаре сломал, а другой лежал в квартире жены, которая обещала подвезти и костыль и еще какие-то вещи, да так и удосужилась, может и вовсе после развода костыль выбросила), самому надевать брюки, носки, а с едой и того хуже дело обстояло. Питался в отсутствие Валентина разными объедками со стола, а то и сухой перловкой, которой у брата было полмешка. Видно, крупу на свалку выбросили. Деньги до последней копейки Валентин у брата вытащил - не по-воровски, но уговорами, дескать, "что я тебе, чужой человек, мы с тобой одной крови, я куплю поесть обязательно". Но в первую очередь на столе появлялась бутылка, потом другая, третья. А закуской служили полбулки хлеба да дешевая консерва или пачка маргарина, который глотали, набирая кусками хлеба (а не намазывали ножом), отчего весь маргарин был в крошках. Может, жизнь Валеры не была бы такой безысходной, если бы он собрал нужные бумаги для оформления инвалидности да подался бы в дом престарелых. Пусть сорок девять лет - не возраст, но при его ситуации - без ноги и без жилья из чего выбирать-то? Но обращаться за помощью на бывшее предприятие было стыдно, да оно уже, как слышал краем уха Валерий, обанкротилось, как и ряд схожих по деятельности предприятий - "махин", дававших великой державе цветной металл - медь, цинк и другое. А родственники от него отвернулись. Скакать же на одной ноге до отдела социальной защиты - это было из области мистики. Как-то к Валентину пришли два его таких же опустившихся человека. И один из хмырей рассказал, что видел на свалке еще вполне пригодный протез. Валера оживился, услышав этот разговор. Губы у хмыря были потресканными и синими. Но в тот момент Валере казалось, что ничего дороже тех разбитых губ, произносящих выход из плачевного положения инвалида. Единственное, что пугало Валеру, а вдруг этот протез на левую, а не правую ногу, на какую нужно было. Упросил он все же этого хмыря принести ему протез. За услугу отдал цепочку от круглых карманных часов. Как кусал локти брат, узнав, что эта цепочка золотая. Так взбеленился, что стал гнать Валеру в три шеи. Пинал его как собаку, грозился протез выбросить. Хорошо, что у Валеры руки были сильными, шахтерскими - отбивался, как мог, а если брат к протезу подходил, то крепко цеплялся одной рукой за ремешок, а другую, сжав в кулак, держал наготове, чтобы отбиваться. Глядел инвалид на протез как на чудо света, потому что тот открывал ему смысл жизни. Он может двигаться, ходить по земле, чего уж год не делал, как к брату попал. А протез был - одно название, его и выкинули, потому что он больше напоминал развалину. Но Валера, имея золотые руки, смог вдохнуть в это самодельное "ортопедо" новую жизнь. Переделал ремешки, укоротил сделанную из дерева голяшку. Подделал под и внутри ботинка, который был буквально припаян к деревянному голенищу. Все части приспособления в руках нового хозяина просили воскрешения. Хоть и крепко был пришит к деревянному "чулку" ботинок, но сам "каши просил", потрескался во многих местах, и, не имея шила и специального клея, Валера обновлял ботинок с помощью обычной, не цыганской, но крупной иглы. Все пальцы в кровь исколол, но делал не переставая весь день и еще полночи. А потом, не дожидаясь рассвета, стал натягивать на себя. Но культя не лезла в деревянное голенище с выпускным большим кожаным ободком и ремешками, два из которых застегивались на плечах - на одном и другом. Видно, другой хозяин был выше Валеры. Тогда Валера еще укоротил деревяшку и стал делать плотную, под себя обрубок обойму - крепление. Ему нравилось, что бывший хозяин носил не "копытце на палочке", а этакий деревянно-кожаный сапожище на основе ботинка. Надетый под брюки протез не сразу выдавал в человеке инвалида, да и у бывшего хозяина, наверное, было два одинаковых ботинка, один из которых он пришил к протезу, да еще, чтобы не болтался этот ботинок, он был хорошо оборудован и внутри была укреплена терпимо тяжелая свинцовая колодка. Но даже если бы у Валеры в наличии было два его старых ботинка (один из них брат выкинул за окно, как говорил, тоже за ненадобностью), он бы не смог так намертво "присобачить" один из них к этому протезу. Но, оказывается, отремонтировать протез, подогнать его под свой обрубок ноги - это еще было полбеды. Надо было еще научиться ходить в этом протезе, застегивая кучу разных ремешков - дав из них вокруг живота, два - на плечах. Смеясь про себя, инвалид говорил, что это не протез, а чертова кобура с всевозможными заклепками. Много раз падал Валера прямо на голый пол квартиры. На брата находили минуты жалости, и он ему принес костыль, пылившийся под кроватью у бывшей жены Валеры. И теперь уже Валера опирался уже не на обычную палку, тренируясь с протезом, а на костыль, что было гораздо удобнее. Пришло, наконец, время, когда Валера смог выйти на улицу. Было третье октября 1998 года, когда он смог заново пройтись по земле и почувствовать себя счастливым человеком. Но вскоре брат его выгнал из дома, не приняв во внимание прописку, а Валера, устав от перепадов в настроении Валентина и сам был рад покинуть некогда принадлежавшую квартиру их матери. Пойти Валере было некуда, поэтому оказался на свалке. Город Сагорск, пожалуй, ничем не отличался от других райцентров Казахстана и таких же убогих высокодотационных городов России. В перестроечное и послеперестроечное время свалка кишела отбросами общества. Их и сейчас-то, когда и в Казахстане, и в соседней республики появилась определенная стабильность, все равно не убавляется. Многие привыкли жить на свалках. Валера построил себе лачугу и учился правилам жизни местных обитателей. Но именно на свалке он увидел новый свет жизни. Так сам он говорил, когда повстречался со Светой. Света много раз себе говорила, что надо бросать непривлекательное ремесло, которому ее научил муж-алкоголик. Он все, что только можно было, вынес из дома и пропил. Одного поля ягода был с братом Валеры Валентином. Света, работавшая нянечкой в детсаду и попавшая под сокращение в связи с закрытием предприятия, больше не сумела никуда устроиться. В свои сорок восемь лет она стала посещать с мужем, который и в советские времена борьбы с тунеядством не хотел работать, городскую свалку. Дома мыли собранные на свалке банки, бутылки, продавали их, тем и жили. Благо, что подросли двое детей и, разъехавшись по другим городам, сын и дочь редко давали о себе знать. Но Света верила, что у них все хорошо. Бывало, созванивалась с ними, а в гости не ездила, только раз в два-три года навещала мать, которая жила в России. Бывало, и мать к ней приезжала.

Света любила, сидя у койки, слушать Валеру, сама ему что-то рассказывала, так они вместе и вспоминали о прошлом. Валера ей с первого взгляда понравился. Она часто его встречала, когда с мужем за склянками на свалку приходила. Валера отличался от всех тех, кто жил на свалке. Он смог устроиться на окраине города сторожем склада и получал небольшую, но постоянно зарплату. А вскоре и вовсе перебрался в город, сняв у одной старушки комнатенку. Но свою лачугу он навещал, присматривал за грядками, где выращивал лук, морковь. К счастью, никто, даже из числа самых конченых обитателей свалки не лез на маленький огородик Одноногого (как его тут звали). Может, уважали его за то, что, перебравшись в город, он все равно считал себя одним из жителей свалки. Но как бы его там не любили, он все чаще думал об этом месте обитания с омерзением. Нет, не о самих обитателях, похожих на него жизненными обстоятельствами - здесь были и другие безногие, и однорукие, и обманутые судьбой и родными людьми, у которых рассказы о себе были горькими, жалкими. С ненавистью Валера думал о месте, где многим людям приходилось проводить свою жизнь - здесь не только справляли дни рождения и свадьбы, здесь появлялись на свет дети и росли, и принимали эти новые люди с молоком матери эту свалку как самое родное и единственное. Но, наверное, эти дети были счастливее тех, кто родился где-то в городе, но так и не успел понять смысл своего рождения. Валера без удивления слушал рассказ Светы из прошлой жизни (которую она, как и Валера делила на две части - до свалки и после, когда они стали жить вместе). Света никак не могла забыть про однажды увиденное на свалке, о чем она, если и рассказывала, то с сильным волнением. В один из обычных дней она пошла туда с мужем поискать склянки (муж специализировался именно на "утиле", а не на продуктах или вещах, как многие другие). Увидели красивую, перевязанную веревкой коробку. Муж энергично стал распаковывать картонный ящик, и резко глянув на маленький трупик с удавкой на шее, сплюнул в сторону. Света отошла от коробки и стала исторгать рвоту. Она потом вызвала милицию, за что получила ни один выговор от мужа-алкаша, потому что их потом несколько раз вызывали в милицию, требовали дать показания, подозревали, что это Света родила малыша и удавила его. Много нервов потрепали. Тех, кто на свалке жил постоянно, выброшенными трупами не удивишь, это хоть и не частые случаи, но периодические. Валера понимал, что на свалке человеческие чувства притупляются, как это и происходило если не со всеми подряд, то с большей частью жителей свалки. После встречи со Светой ему хотелось больше никогда не появляться на свалке. Он увидел в ней ту, которую искал всю жизнь, даже являясь мужем. Только тогда, в супружестве он искал любимый свет мысленно, откровенничая только с собственной душой. Хоть и был Валера невзрачным на вид. Но глаза и улыбка светились так, что это было своеобразными чарами. На них "клюнула" и бывшая жена Валеры - обыкновенная, не сказать, чтобы красивая, но и не страшная, посредственная в быту, любви, постели. Лишь позднее Валера не мог ее терпеть за нарастающую в ней алчность и частые вздохи: "А жизнь-то уходит". Бывают такие женщины, и, наверное, их много, когда семейный круг они путают со зрителями в зале, а дом с театром, и, причем им все время хочется главных и одиночных ролей. Нет, когда это бывает интересно мужчину, мужу, то бог с ним, но когда это превращается для него в мучение, то это уже совсем другое. Света была простой, без театральной показухи, женщиной. Тоже с прошлым, о котором не хотелось вспоминать, а лишь подвести как над неправильно решенным уравнением черту и все начать с нуля. Во многом, как и сам Валерий, она была зашорена, затерта жизненными перипетиями. Но простота сквозила в ней и светила загадочным лунным светом. Они оба соединили пути уже на зрелом участке жизни - Валере пошел пятьдесят первый год, а Света была его старше на год. Когда умер муж, она, прося прощения у Бога, радовалась этому событию, а не плакала как другие вдовы. Совместная с Валерием тихая жизнь, похожая на текущую через лес речку, обернулась для обоих долгожданным счастьем. Валера устроился поближе к Светиному дому охранять рынок, а она нашла работу уборщицы (по своей специальности швея-мотористка, полученной в профучилище, она никогда не работала), где была занята только половину дня. А оставшееся время стала больше уделять внимание даче, которую она с походами на свалку забросила и если бы еще год там не появлялась, то землю прибрал бы к рукам сосед. С Валерием у нее все ладилось. Отдежурив на рынке, он помогал управляться на даче, вместе они ходили по грибы. Зимой Света продавала на рынке разную консервацию - овощи, яблоки, собранные грибы. Дни были не голодными. Хотелось большего - после смерти мужа квартира (ее Света получала от предприятия) была в разграбленном виде. С ним она научилась думать, что на работу в перестроечное время устроиться нельзя, с ним она стала и выпивать по той известной причине, чтобы мужу меньше досталось. Не было и документов на квартиру - их муж перед самой смертью заложил за пять тысяч тенге, что в переводе на российскую валюту тысяча рублей. Света в то время гостила в России у заболевшей матери, которая жила с внучкой брата. Света на всякий случай оставила телефон соседке, и та позвонила и сообщила, что мужа надо хоронить. Но ничего не шелохнулось в сердце жены, отдавшей супружеской жизни с алкашом двадцать пять лет. Обозлилась и не поехала хоронить. Поэтому Славу хоронили как бомжа - в гробу, как попало сколоченном (а кто-то поговаривал, что и вовсе в целлофановом мешке), без всяких похоронных принадлежностей и почестей. Под колышком и номерком, а не с фамилией на надгробии. Вернувшись домой спустя месяц, в квартире были одни голые койки - телевизор, ковры, скромная мебель, посуда - все словно испарилось. Вынесли из дома и кухонную раковину, и кран. Зайдя домой, Света увидела, как два алкаша пытались открутить в туалете унитаз. Она их выгнала. Документы на квартиру с горем пополам выкупила, заплатив стоимость залога с процентами. От злости кричала во все стены: "Чтоб тебе ни дна, ни покрышки не было на том свете! Что твои друзья-собутыльники. Не похоронили тебя даже, закопали тебя как собаку, никто цветочка на могилу не кинул..." Слышал ли ее покойный муж или нет - ее не волновало, но после выплеснутой на стены агрессии ей становилось легче. Кто бы мог подумать, что он, красавец мужчина, с манерами интеллигента, начитанный, в костюме и шляпе из дорогого костюма, в чем впервые его увидела Света, и что было потом пропито, так закончит свою непутевую жизнь. Родная мать - очень уважаемая и грамотная женщина, видя, как он спивается, поначалу боролась с пьянством сына, а потом уехала жить в другой город, поспешно продав все по низкой цене - и недвижимость, и вещи. Нет, поначалу старались лечить Славу, ни раз он "отсиживался" в ЛТП, а сколько раз его пытались кодировать. На кодировку он плевать хотел, продолжая заливать. После первой кодировки его, правда, сильно повело - руки выворачивало, челюсть так, что Света хотела вызвать скорую уже для себя. А он ее хватал за руку и говорил: "Дай выпить!". Не дадут ему водки, не купят, все равно выкрутится - пойдет, паспорт заложит, свой или жены. Выпьет водки после кодировки и всю ночь спит вверх тормашками - голова на койке, а ноги на стене. Сколько раз порывалась уйти от него, но ей казалось, что он погибнет без нее, пропадет. После долгой совместной жизни, в которой она привыкла надеяться только на себя, не могла она хлопнуть дверью, как это делали сильные женщины. К тому же росло двое детей, которым нужен был отец, но из-за частых его попоек дочь и сын больше времени проводили у родителей Светы, а ни в отчем доме. Родители осуждали Свету, говорили, что не надо жить с пьяницей, который ничего детям не даст. Но она верила, что все образуется, только это так и осталось надеждой. Мать Славы оказалась прозорливее - не стала бороться за сына, а уехала от него подальше, за спокойной жизнью, и даже не появилась на похоронах Славы, когда-то любимого младшенького сыночка. Света по приезду из России, все же решилась побывать на кладбище, походила, поискала могилу там, где хоронили "отбросы". Благо, что в их райцентре было всего два кладбища - одно русское, а другое - казахское. И бичей хоронили на отдельном участке. Света ужаснулась, что этот участок был очень большим, а еще он был весь по пояс заросшим чертополохом-"колючками". Постояла возле одного колышка, сделанного, как и другие из штакетников. Губы у нее были сильно сжаты, она боялась, что начнет ругать покойного мужа как живого, а на кладбище этого нельзя делать. Сказала лишь: "Вот пойду завтра на свалку, какую-нибудь мебель посмотрю, пропил ведь ты все с дружками..." Так она и сделала. Со свалки принесла стулья, тумбочки, стол. Все волокла поочередно на крепкой тележке - "приданом" от покойного мужа. Так и обставила снова свою квартиру - отмывала найденную мебель с хлоркой, которая у нее еще оставалась со времен работы нянечкой в детсаде. Дни текли без мужа спокойно. В последние годы с ним она сильно намучилась - он пил без разбора всякую гадость. В наркодиспансер его не принимали, потому что по новым законам за лечение надо было платить и очень большие деньги. Так что интоксикация в организме мужа только накапливалась, а не выводилась. Все знакомые женщины после смерти Славы говорили: "Отмучилась ты, Светка, хоть поживешь, как человек, а вообще, дура, что раньше от него ушла. Когда помоложе была, легко бы себе другого нашла, а сейчас все хорошие мужики прибраны. Ведь ничего ты в жизни не видела. Свою зарплату пропивал, да еще твою..."

С Валерой, хоть и незавидным мужичком, как бабки на лавочке сразу успели оценить, приговаривая: "когда бабе пятьдесят годков, то и плохонький мужичок в цене, где сумку поднесет, где гвоздь в стену вобьет", ей жилось легко. Нет, ни в материальном плане, но душевно легко. Кожа на лице расправилась, стала светлее. Взгляд не был похож на взгляд затравленной волчицы. В глазах как в затопленной печке появилась теплота. И душа горела любовью. Так было хорошо хрустеть подошвой по осеннему лесу и собирать вместе с любимым человеком грибы или ягоды. Завершив все работы на даче, оба ходили на колхозные обработанные пашни и искали случаем оставленные картофелины. Сильно пахло усталой землей и овощами. Картошки набиралось одно, а то и полтора ведра за прогулку. Что в погреб спустят к той картошке, которая на даче была выращена, что продадут. Но все же вырученных денег не хватало на то, чтобы погасить многолетние долги за воду, отопление, которые при жизни Светы со Славой и вовсе не брались во внимание. Уже лет восемь, как в квартире отрезали и отопление, и воду, замуровав все клапаны, тоже самое было проделано и с центральным газом. В доме из предметов цивилизации остался унитаз, но без возможности смыва и электричество. Но свет тоже часто отключали из-за большой задолженности. Муж Слава нелегально подключался, а квартиру вскоре снова обесточивали, узнав о неправомерных действиях жильцов. Не могла Света заплатить все сразу долги за свет и тогда, когда старались с Валерой больше подзаработать. Нужно было выплатить долг в 22 тысячи тенге. Зарабатывала она уборщицей пять тысяч тенге и половину зарплаты сразу отдавала на погашение задолженности. Не имея особого умения разбираться в законах, она все же добилась Валере пенсии по инвалидности. Выхлопотала, помогая Валере преодолевать ступеньки от одного чиновничьего кабинета к другому. А сколько еще пришлось ходить по врачам, по специалистам соцзащиты. Но Валера не так сильно переживал, потому что рядом с ним было плечо любимой женщины, ее глаза, руки, добрая улыбка - с ней и в долгих очередях не было так тоскливо. И хоть выхлопотанная пенсия была небольшой - три тысячи тенге, но все равно это было неплохим источником дохода. Главное, что ежемесячным. На рынке Валера получал столько же, но там все время грозились уволить, ко всему дежурил он там без всякого официального трудоустройства - просто пожалели, предоставив работу в ночь через две ночи. А вот, как ни просила Света в соцзащите, как не умоляла, но относительно протеза ничего не получилось. Предложили написать заявление, но предупредили, что очередь большая, а еще пояснили, что надо будет самим ехать в ортопедический центр, находящийся в другом городе и делать мерку. Так что свой протез Валера подделывал как мог, понимая всю ситуацию. Год с Валерой пролетел быстро и красиво. Но счастье даже в понимании Светы и Валеры-то их счастье, которое для многих показалось убогим, вдруг солнышком закатилось за гору. К Валере пришла старшая дочь и сказала, что ее бросил муж, и она теперь не знает, как прокормить двоих детей. "Давай, папа, раскошеливайся, ты ведь и сторожишь, и пенсию теперь получаешь, а я теперь разведенка-одиночка, как и младшая сестра" - и, выпросив пятьсот тенге, Люда ушла. Валера, сгустив брови, ходил от одного конца зала до другого, ждал Свету, чтобы обсудить эту историю, и резко его повело в сторону, передернуло - не справившись, он сильно ударился об косяк балконной двери и упал навзничь. Света пришла минут пятнадцать спустя и увидела, как у ее любимого человека шла пена изо рта. Бросив авоську с хлебом, она стала его трясти. Тот хватал воздухом рот как пойманный карась и дергался из стороны в сторону. Побежала к соседке, вызвала "скорую". Валера не говорил до этого случая Свете, что один раз его уже разбивал паралич - но тогда все было не так страшно. Сейчас он не мог двигаться. Все его тело окутала невидимая масса, сжимавшая ему кожу и кости. Позднее Валера рассказала про визит дочери. Света негодовала, но что можно было сделать. Пойти и ударить и без того несчастную женщину, которой нечем было кормить детей. Когда ей жилось хорошо, то она и не вспомнила про отца, как и ее младшая дочь и мать - бывшая жена Валеры. Все от него открестились. Отвернулись они и сейчас, когда он не мог вставать с постели. Света ухаживала за ним как за маленьким ребенком. В больницу его не взяли - врач объяснил, что лекарства все равно самим надо покупать, а санитарок-сиделок у них нет. "Если уж совсем за ним некому глядеть, то тогда оформляйте, мы не изверги, у нас часто лежат брошенные близкими людьми пациенты" - оговорился врач. Света понимающе кивнула, и все трудности взвалила на себя. Она несла свою ношу как могла. Поначалу пыталась и уборщицей работать, и на рынке подторговывать, и за Валерой следить, но когда она, придя вечером домой, увидела, что он лежит возле койки - беспомощный, бросила работу и стала чаще с ним бывать. Тут подошло время идти Валере на комиссию для переосвидетельствования. Света снова принялась хлопотать. И надо же было такому случиться, чтобы в самый ответственный день, когда беготня по кабинетам подошла к концу, она забыла один из важных документов-то ли справку с указанным в ней диагнозом, то ли еще что. Только подписывать Свете ничего не стали, а вопросы от членов комиссии посыпались самые что ни на есть обидные: "У него же дети есть, да и жена бывшая, и у брата прописан, почему же вы говорите, что он у вас живет, может, вам просто деньги его нужны?", "Мы сейчас все подпишем, а его, может, и нет у вас, да и не такой уж он больной, не так ли?". Один из членов комиссии поехал со Светой домой. Специально для этого машину попросил. Света села на заднее сиденье, сжавшись вся в один цельный комочек. При входе в квартиру член комиссии поморщился от неприятного запаха - пахло прелостью и сырой штукатуркой. Квартира уже давно не отапливалась, отрезанная от всех благ, и сырость все сильнее давала о себе знать. "Боже, как убого, что вы говорите, даже электричества нет, это что бомжатник или дом, где может жить инвалид, что за условия?". Квартира была незавидная, что ни говори. Требовался ремонт, а трухлявая мебель только еще сильнее уродовала вид старой квартиры. Хорошо, что Света успела побелиться на Пасху - замазала большие языки сажи на потолке, оставленные топящейся в квартире буржуйкой. В холодную зиму надо ведь было как-то отапливаться. Весной Света побелилась, а буржуйку вынесла на балкон, где теперь и готовила пищу. Насобирает целый рюкзак дров и растапливает печку. Четвертый этаж, на котором живет Света - последний, и поэтому, к счастью, труба не дымила на окна соседей. Не коптила труба буржуйки даже на окна тех соседей, которые жили на том же - четвертом этаже. Все дело было в том, что балкон выходил из зала, а окна зала окружали окна Светиной кухни и спальни. Дым если и попадал на стекла, то это было окно спальни. Но все же снизу благообразная соседка, учительница по образованию, неоднократно делала Свете замечания, что сверху на ее территорию попадают щепки. Тогда Света оббила балкон фанерой, не оставив даже маленькой щели, и свидетелями ее каждодневных растопок были только кроны тополей, крыши домов да птицы, которым и дела не было до человеческих проблем. Долг за свет уже был отодвинут на задний план. Парализация Валерия сглатывала как чайка все заработанные деньги и пенсию по инвалидности. Света то и дело бегала в аптеку, где ее хорошо знали по две - три ампулы нужной жидкости и делала уколы Валере. Выдержала Света пытку и с комиссией. Все рассуждала: "Зачем оно нужно было, это подтверждение на право инвалидности, как будто у Валеры как у ящерицы нога снова отрастет, а значит, ему не надо будет платить пенсию". Но польза от комиссии все же была и еще какая. Как в сказке последовал перерасчет пенсии, и вместо четырех тысяч тенге Валера стал получать целых десять тысяч тенге. Удалось и долг за свет погасить, только надо было за подключение 500 тенге заплатить. Но болезнь все укрепляла свои позиции. Все, какие были деньги, рекой уплывали в аптеку. Сколько раз Света ходила в соцзащиту, но там никто не собирался помогать с лекарствами - то деньги не перечислены куда-то, то еще законы пересматриваются, и вообще, дескать, много вас таких ходит и всем что-то надо. Но потихоньку-помаленьку Света выходила Валеру, и новую весну он встретил уже немного двигаясь - к койке был по-прежнему прикован, но у него шевелились руки, левая нога. Валера снова стал улыбаться. Свету он просил голые стены вокруг его койки оклеить плакатами с красивыми полногрудыми женщинами. "Только чтобы они на тебя все были похожи" - улыбаясь, сказал он. Но она без разбора накупила на рынке штук пять плакатов с полуобнаженными девками. В Валере жила мужская сила, но применить ее мог уже только ласковыми взглядами, пожатием руки - и то не сильным, а очень слабым. Света понимала, что он в свои пятьдесят с "хвостиком" мог бы круглые сутки проводить в постели с женщиной, но болезнь все зачеркнула. И хоть Света никогда с ним не была связана постелью - только целовались, словно школьники, гуляли вместе, а до секса дело не доходило, думали, что еще успеется. Но платоническая любовь так и осталась платонической. Света не особо стремилась к совокуплению, когда еще только повстречалась с Валерой. Она так устала от грязных ласк мужа, у которого в любом состоянии "машинка" работала, что все постельное искусство ей казалось омерзительным.

А Света был слишком скромным, чтобы повести Свету к кровати и прижать ее всем телом. Он ждал, когда Света сама сделает первый шаг. Но любовь друг к другу жила в их душах. Светлая и романтическая любовь в этом мире, где давно такие отношения считаются, старомодными, согревала их тела и делала их одним целым. А когда недуг поселился в их доме, то никто уж и не обсуждал постельный вопрос. Света за время болезни изучила тело Валеры до каждой родинки - нередко он ходил под себя, а не в пластмассовую утку (когда Света отлучалась из дома), вырезанную Светой их канистры, приходилось сразу менять и нижнее, и постельное белье. Грела воду на все той же буржуйке. А таскала воду то от соседки с первого этажа - доброй тети Розы, но чаще с родника, находящегося от дома в двух километрах. Дома на кухне в ряд стояли полные пластмассовые полторашки, бидоны, одна фляга и пять канистр. В полторашках да канистрах Света и носила домой воду. Если разрешала пользоваться краном тетя Роза, то тогда Света таскала воду на свой четвертый этаж 10-литровыми бидонами, стараясь быстрее наполнить флягу. Такая работа Свету выматывала - вся одежда была мокрой, а суставы болели, но отступать было некуда, да и стирать (опять же вручную) надо было ежедневно. За время болезни Валеры она изрядно похудела. Большие зеленые глаза стали еще больше, впавшие щеки подчеркивали младший вид хозяйки. Коротко постриженные волосы - поседевшие по всей голове требовали новой покраски. Старая краска смылась, и на кончиках волосы были то светло-коричневыми, то цвета соломы. Но о себе Света не думала. Ей очень хотелось помочь любимому человеку. Она жила надеждой, что он выздоровеет, что еще все будет хорошо. У нее все время болела голова, как бы повкуснее накормить Валеру - он не потерял вкус к пище, а было это одно из немногих, а может и главным удовольствием, которое он мог себе позволить. Еще он любил гладить лицо и руки Светы, ему нравилось, когда и она его гладила - по голове, плечам. Они могли смотреть друг на друга очень долго, не моргая, не вздыхая - как два голубя.

Валера все время повторял: "Ты такая красивая и хорошая, как жаль, что ты сгубила свою жизнь с этим алкашом Славой, что не встретилась мне раньше, когда я был молод и здоров. Я ведь сильным был, шахтером был. Я тебе обещаю, если я умру, я разыщу этого Славу на том свете и задушу, руками задушу, чтобы ему там жизнь медом не казалась". Или говорил: "Сета, зачем я тебе нужен, сдай меня куда-нибудь, мучаешься ведь со мной". И слезы текли по осунувшемуся лицу Валеры. Он шептал: Встретилась бы ты мне раньше, может, все по-другому было". Света начинала его успокаивать, но не сдерживалась и сама плакала, но вскоре переставала. Шмыгая носом, она говорила: "Тебе нельзя расстраиваться, Валерочка. Добрый ты мой, хороший, ты не думай, что я помогаю тебе из жалости. Люблю я тебя". Нет, ее никто из знакомых не понимал. Одноклассница Маша, жизнь которой устроилась неплохо - муж - успешный бизнесмен, у самой приличная работа, как ни встретит Свету вкрадчивым голосом говорит: "Ну что же ты так опустилась, а была в классе чуть ли не первой красавицей, как за тобой пацаны ухлестывали. И что теперь, то с алкашом тянула лямку, то вот с инвалидом. Ты посмотри, на что жизнь свою гробишь, непутевая. В жертву себя приносишь. Жалко мне тебя, Светочка, но ты сама виновата. Бросай ты эту работу сиделки, да еще бесплатной. Очнись!". Не слушая больше бывшую одноклассницу, Света спешила по своим делам, и думая о Валере, они нисколько не жалела себя. Она по-настоящему влюбилась в этого измученного болезнями человечка. "Кому трудно, так это ему. А я - здоровая баба, выдюжу, не дам я себе слабинки, не дам!" - категорично заявляла себе женщина.

Весна была не на шутку холодной. Того гляди, что надо было снова буржуйку в дом заносить. Но эта копоть и запах гари уже так надоели, что Света думала об этом с содроганием. "Ничего, Света, я теперь много пенсии получаю, пойдешь в энергосбыт, заплатишь за подключение и будет у нас свет". А потом шутя говорил: "А зачем свет, когда у нас Сета есть". Каждая фраза Валере удавалась с трудом, и она ругала его за говорливость: "Видишь, ты опять вместо Света произносишь Сета, тебе тяжело, помолчи немного, ведь хуже себе сделаешь. Какая ж Сета заменит свет, глупый ты". Силы нужны были на борьбу с болезнью. Накормив Валеру, заменив простынь, Света спешила на дачу. Там дел было невпроворот - все друг за другом просилось на грядки. Чеснок, посаженный под зиму, наполовину вымерз. Земля еще только размягчалась, всасывая тающий снег. Едва заметные струйки пара, предвещающие стремительные летние дни, несли еще зыбкое тепло. Но все успевала Света. Лето провертелась как белка. Валере было все лучше, и Света надеялась, что скоро он встанет на ноги, и они снова будут гулять, как в прошлом году. Валера мог уже привставать, а еще стал потихоньку покуривать. Сосед один приходил к нему и подарил полпачки "Полета". А Света, увидев у Валеры сигареты, не стала их отбирать, только предупредила, чтобы мало курил. Но забрать сигареты через два дня пришлось. Валера так закашлялся, что Света держала голову часа два - обвислая кожа щек раздувалась и раздувалась, в темно - янтарных глазах то потухал, то вновь появлялся блеск, такой нужный и ему, и ей. Напрягаясь телом, она ждала, когда же кончится этот кашель. Приступы кашли стали все чаще. Улучшения здоровья не было. Об этом говорил и врач, за каждый вызов которого приходилось платить сто тенге. Приходя домой, Света ждала чего-то страшного - утраты, которой она боялась всем телом, душой, и, бросая рюкзак с дровами, она прислушивалась еще с порога к звукам в спальне. Да, ей было тяжело - эти постирушки и прочее, но она сильно любила Валеру, его отношение к ней, как к любимой женщине. А ему все большее и больнее было говорить - он произносил с большим трудом сокращенное "Та".

День подходил к концу - середина августа была суровой, и Света оделась в теплую кофту. Решила затопить печь, чтобы отварить пельмешек Валере. Прошла снова в коридор и взяла рюкзак, в котором лежали дрова. Мельком посмотрела на свои руки со вспухшими венами, украдкой взглянула и на большие мозоли на руках. Труднее всего было распиливать подсыревшие дрова. День сегодняшний не отличался от других - магазин, аптека, постирушки с растапливанием буржуйки, и посиделки возле Валеры, разве что после обеда она сбегала в энергосбыт и все же уплатила за подключение электричества. Обещали прийти в тот же день и подключить, но уже ночь близилась, а электрики так и не пришли. Темнело в квартире рано, еще не было и девяти, и Света зажигала свечку. При свете маленького огонька они тихо сидели в спальне и разговаривали. Когда женщина ушла на балкон помешать сброшенные в кастрюлю пельмени, с Валерием приключился удар. Это то самое, чего боялась Света. Врач ее предупреждал, что если последует третья парализация, то ждать чудес не стоит. Будто намекал тогда, что надо будет заказывать катафалк, а не обращаться в больницу. Света, стоя на балконе, в еще не сильно сгустившихся сумерках, в которых едва была заметна закопченная кастрюля, помешивала пельмешки - от них шел вкусный свиной, а не соевый запах. Она не слышала, как ее тихо позвал Валера, выдыхая с воздухом ее имя "Та... Та". Войдя с тарелкой в руках в спальню, она увидела его задыхающимся и метающимся по постели, стремящегося схватиться костлявыми пальцами за железные прутья койки. Тревога и страх охватили ее, а в ушах раздалась чумовая музыка печали, смешанная с беспомощным хрипом больного. Она трясущимися руками поставила тарелку на столик в спальной и стала держать его за плечи. Все тело судорожно корчилось - так трепыхается пойманная в сети рыба. Утекало из рук, глаз, головы Валеры последнее здоровье, уходили силы. Из ушей стала бежать густая жидкость - гной или сукровица, Света не знала. Потом из горла тоже хлынула жидкость - целая пол-литровая банка. Света, оставив его на койке, побежала к соседке и попросила, чтобы та вызвала скорую. Бригада скорой помощи приехала минут через сорок, все это время, похожее на вечность, Света держала Валеру за голову, плечи, а тот, что заведенная игрушка, не переставал дергаться. Боли искажали его тело, обезображивали лицо. Дверь была открыта, и медики прошли к койке больного без стука. Они провозились возле него около часа. Врач, разворачивая рукава с локтей до запястья, говорил все то же знакомое - если ни этой ночью, то завтра утром все кончится. Валере сделали несколько уколов. Он уже больше не дергался, его тело расправилось, сам он отрешенно храпел. Но это был не храп спящего человека - Валера так умирал. Света же хотела думать, что Валера крепко спит, как никогда за последнее время. Гной все тек из ушей - по каплям, по ложке, и Света все убирала за ним, не забывая поглаживать его по бледному и остывающему лицу.

Свете, одетой в коричневую старомодную блузу и длинную черную юбку, было неловко стоять в глубине мебельного салона, возле уютного кабинета с открытой пластиковой дверью с вычурной бронзовой ручкой. Она уже как полчаса ждала директора фирмы "Высота" Карагодова. У него в городе было три мебельных салона и два продовольственных магазина. Кирилл Петрович зашел в кабинет веселой походкой - незнакомый запах дорогого одеколона еще сильнее напугал женщину, и ей хотелось прижаться к какому-нибудь углу. Но везде было так чисто, что она то и дело думала: "Сейчас наорут, что я как попало одета, замажу все тут". Кирилл Петрович прошел мимо женщины, будто ее не замечая, а потом, уже подойдя к сверкающему рабочему столу, в полуобороте и неохотно спросил: "Вы ко мне?". Важно так, с замашками барина. Узнав, в чем суть дела, он сказал: "Непременно надо помочь. Это же был великий учитель, таким он мне казался, Валерий Иванович Морозко". "Мостовко" - осторожно, вполголоса поправила Светлана. Она пришла к нему с просьбой помочь с похоронами. Карагодов ко всему был еще и депутат и мог быстрее решить дела в отделе соцзащиты, и в похоронном бюро. И может быть, помог бы со столовой. Шахта, на которой когда-то работал Валерий, уже давно развалилась, но оставалось много ее ветеранов и просто работяг, которые могли бы добрым словом помянуть бывшего коллегу. Валерий Мостовко вывел в свет многих специалистов шахты. Кто-то их них перешел работать на другие рудники, а кто-то нашел себя в совершенно не связанном с добывающими предприятиями деле. Вот как Карагодов, ставший бизнесменом. Еще один из учеников Мостовко был директором бара-ресторана. Сколько раз Света порывалась сходить к ним, когда не хватало денег на лекарства, но Валера ее останавливал. А когда Валера умер, родственники отказались заниматься похоронами. Старшая дочь сказала, что получит за него "гробовые", но что останется от потраченных средств на похороны заберет себе. Это звучало как ультиматум. Кирилла Петровича отвлек господин - цветущий, в красивом пальто и шарфе, торжественно входя в кабинет Карагодова. Просительнице сказали, чтобы обождала в коридоре. Света ждала полчаса, потом еще полчаса. Наконец, дверь распахнулась, и директор вместе с зашедшим к нему человеком поспешно вышел. Приостановившись, Карагодов сказал, смотря в сторону, а не на Свету: "Так, Мостовко, что же, вы завтра зайдите, в девять или лучше в одиннадцать, а сейчас мне, извините, некогда". Свету зло одернула продавец, которая давно хотела ей сделать замечание: "Идите уж, стоите тут, глазеете". Другой бизнесмен - Смирнов, владелец ресторана сразу вытащил десять тысяч тенге (две тысячи рублей) и отдал Свете. А вот насчет отобедать в его ресторане за упокой Мостовко был категорически против. На памятник денег хватило благодаря тому, что помогли друзья - бывшие работники шахты, которые хорошо помнили Валеру. Немало из них спились, и едва сводили концы с концами, не сумев перестроить в ставшем независимым государстве Казахстан. Кто-то был уже на пенсии, и таким жилось лучше тех, кто не смог себя найти, а пенсию требовалось еще зарабатывать. Все боялись, что президент Казахстана Назарбаев продлит пенсионный возраст, не взирая на высокую статистику смертности, особенно сильной половины - мужчин. Как бы ни было все стабильно, утерянное здоровье никакими деньгами не вернешь. Все судачили, что Валера почти все свое здоровье сгубил на шахте, как и многие работяги. Свете так и не включили электричество, хотя она туда ходила и просила, потому что варить еды надо. Слава богу, добрые люди помогли. Простые, как она. В ее подъезде никто не захотел жечь электричество и газ, даже за предлагаемые Светой деньги, а во втором подъезде нашлись отзывчивые люди. Одна пенсионерка Гульнара Асхатовна, сын которой когда-то работал на шахте и афганец Митя, нередко заходивший к Валере и угощающий его сигаретами и конфетами. Полный набор похоронного меню не удалось приготовить - на все бы и денег не хватило. Та же бабулька-казашка, у которой варили борщ из "ножек Буша", разваливающиеся котлеты, сделанные из тех же окорочков, которые были дешевле говядины и свинины. Гульнара Асхатовна по своей доброте нажарила пышных лепешек, замешанных на айране. Света все переживала, что стол бедный и суетилась не хуже достоевской Катерины, устроившей "большие" поминки по покойному мужу Мармеладову. Поначалу приходили приличные люди. Света считала, что купленных шесть бутылок водки и три "Портвейна" вполне хватит. Но позднее набежали пьяницы - это уже знакомые умершего Славика и требовали налить за упокой Валеры и за одно Славы, по которому никто не устраивал поминки. Еще и упрекали Свету за то, что толком мужа в дальний путь не проводила, никому не капли водки не налив. А про то, что они вместе с ее мужем все нажитое добро пропили, пока она уезжала, никто не заикнулся. Свете приходилось выставлять наглецов за дверь. Уже была полночь, когда пришли еще два алкаша, один из которых назвался братом Валеры (а это и был "философ" Валентин) и требовали налить по стакану водки. Выгнав и их, Света прошлась к красиво заправленной койке сожителя. Провела рукой по одеялу, подушке. Вспомнила, как он лежал мертвый, а врач выписывал справку о смерти, говорил, что в морг его не надо везти, там за услуги много денег придется платить, а с его диагнозом и так все ясно. Старшая дочь, стоявшая рядом с врачом, понимающе кивала и лепетала: "Да, конечно, у меня двое детей, муж бросил, какой там морг". То же самое она говорила и приходившему милиционеру, оформлявшему нужный протокол по факту смерти. Подхватив справку о кончине отца, дочь пошла получать положенные "гробовые". Света и не знала, сколько всего денег выделяется на такие дела. Дочь, получив деньги, заказала гроб и больше уже не появилась ни в квартире Светы, ни на похоронах. Света все делала сама. Очень выручила пенсия, которую почтальон принес за два дня до смерти - оттуда было взято только две тысячи тенге на лекарства, а восемь тысяч так и лежали. Их планировалось потратить в течение месяца до получения новой пенсии на лекарства. Но лекарства уже были не нужны, и все они пошли на похоронные расходы, как и благотворительная сумма, которую дал директор ресторана. Деньги понадобились и на оплату места на кладбище, и на оплату могилы, нужно было заказывать микроавтобус, куда сразу ставили и гроб с покойником и садились все желающие кинуть горсть земли на кладбище. А еще и поминки надо было организовывать, и на разные покупки денег много ушло - нужно было костюм купить, ботинки, рубашку новую, тюль, венок, цветы, ленту и платочки, которые Света подавала поминавшим Валеру... Света, переосмысливая все сейчас, когда похороны уже были позади, не верила, что справилась. Не могла она только понять жестокость и равнодушие дочерей и бывшей жены Валеры. Ведь и к ней Света ходила, просила помочь, но бывшая супруга такой вой подняла, что хотелось только бежать на все четыре стороны.

Света так и не могла лечь спать. Она прошла на балкон и затопила буржуйку. На улице стояла тишина, деревья замерли, будто молчаливо тосковали вместе со Светой. На небе горели звезды - они отражались в крупных слезах Светы, катившихся по ее щекам. Печка трещала, высовывая в закоптившийся кружок жадные языки. И шум печки успокоительно действовал на Свету, отгоняя подступившее одиночество. Утро наступило быстро - тополя роняли золотые слезы и все тянули кривые оголенные ветви к отрешенному от земли небу - такому равнодушному ко всему копошащемуся внизу. "Молоко! Сут!" - по двору ходила полная женщина-казашка с двумя бидонами и предлагала то на русском, то казахском языке купить ее продукцию. Света и не заметила, как заснула, сидя на балконе, и проснувшись от привычных криков торговки. Молоко у этой казашки было отменное. Но сейчас все у Светы вызывала отвращение - и вид подмороженного и будто бесцветного двора в легком тумане, и снующие туда-сюда неулыбчивые люди, и даже фартук продавщицы, впитавший в себя большие молочные полосы. Хоть и выпила Света вчера немного, но голова у нее раскалывалась на две части - из-за перенесенного напряжения. Чувствовала тяжесть своего опухшего от слез лица. Света принялась убирать со стола, оставленного с вечера грязным. В дверь постучались, и хозяйка посчитала, что пришли после вчерашних поминок опохмеляться алкаши. Распахнула дверь и хотела крикнуть: "Пошли отсюда". Но у порога никого не было, а на площадке, стоя у щитовой дверки, болтали электрики. Один, коротко стриженый, в очках, сказал в воздух: "Свет заказывали подключать? Так и принимайте заказ" - "Да будет свет!" - заключил с сарказмам напарник, сжимая губами кривую "беломорину".