Анжела Ударцева

ЯНА

рассказ

Осень быстро наступает на Севере, особенно вблизи моря. От него тянуло холодом. Сентябрь внес в природу свои краски жизни. Небо стало серее, зато солнце как лезвием прорезало острыми лучами эту серую массу, и небо будто сочилось через раны золотистыми каплями. Сверкающие линии отражались в зеркале моря. Но Яна любила называть его не морем, а океаном. Да так многие привыкли считать, потому что по большому счету это так и есть - море - это всего лишь беговая дорожка к океану, бушующему и сыплющему как плюющий старик осколками зубов-айсбергов. Яна забралась в воду по самые ободки сапог. Прозрачная вода открывала вид разных камней...

Наверное, все так и подумали, что я - лесбиянка, - Яна, стирая в ванной, в большом тазике нижнее белье - и свое, и сына-холостяка, гнала эти мысли через мясорубку наступившего дня. Вчера было очень веселое застолье, и голова с утра пораньше как лакмусовая бумажка давала об этом знать. Смахнув с носа пену, Яна крикнула в коридор:

- Ван, я много чего вчера натворила?

19-летний сын Вова, сидя в зале на диване, обтачивал камень. Он старался превратить этот кусок желтого халцедона в розу. Ван, как ласково называла его мама и похожий на переросшего подростка в свои девятнадцать, так был увлечен работой, что высунул кончик языка, а уж матери на ее вопрос и вовсе ему не хотелось отвечать. Казалось, вот-вот с кончика языка юноши потечет от удовольствия слюна и затопит весь зал с его развалившейся мебелью. Несведущий подумал бы, что Ван не работает, а корчится от боли, если учесть, что левая рука представляла из себя засохший прут с двумя из пяти пальцами на конце. Но врожденная патология не мешала Вану творить прекрасные вещи, не только обтачивать камни, но и вырезать из кости мамонта или моржа просто чудеса.

- Ван! - последовал важный окрик, и его продолжил, как бы передразнивая мать, тихо и учтиво сын:

- Ван не глухой, ма. Ты вчера себя вела хорошо, как кошечка без острых коготков. Хорошо, если не считать, что ты раздарила полгардероба своих вещей.

- Что? - Яна в короткой красной юбочке выбежала на середину зала. Тут же к ней прижалась лохматая болонка Маня, делая вид, что не чувствует капающую на нее мыльную пену. Держа в руках предмет личного туалета и тревожно хлопая ресницами, Яна произнесла:

- А черное, с блестками платье я тоже подарила?

И она испуганно посмотрела на сына. Тот издевательски выдержал паузу, а потом парировал над рождающейся в его руке розой:

- К сожалению, да!

Ван аккуратно дунул на розу, и желтые пылинки осели на палас.

- Ван, сколько раз тебе говорю, - будь аккуратней, это ведь не мастерская, а наш дом, где мы спим, едим.

Хотя именно грязь в доме, а вернее творческий беспорядок ее волновал меньше всего. Она сама вчера до прихода гостей так насорила, толча в ступе камни и потом отсыпая получившимся песком на квадрате картона мордочку нерпы. И клей, на котором держался песок, блестел по всему паласу. Ее волновало другое, и она бубнила:

- Боже, все пропало, в чем я пойду? Нет, это ничтожно рассуждать про тряпки, да я их никогда не ценила, хоть и люблю красиво одеваться. Но в чем я пойду, черт возьми?

И Яна на минуту призадумалась и замерла, будто она компактная Эйфелева башня, только в коротенькой красной юбочке, сильно подчеркивающей ее тоненькие ножки, и с постиранным лифчиком в руке, занесенной над головой. Нытье продолжалось как в идиотской комедии:

- Боже, все пропало, через пять часов, нет, через пять часов и десять минут у меня будет важная встреча. Как раз по поводу поездки в Москву на выставку и открытия нашей мастерской здесь, в нашем городишке. Ван, не пойду же я в трусах.

- А что, идея, может, больше денег дадут, - рассмеялся сын, - у тебя фигурка-то - ничего.

- Слушай, не издевайся над бедным художником, тем более что этот художник - твоя мать. Черт побери, как можно было так напиться, чтобы подарить именно это, а не другое платье?

- Успокойся, твое черное на месте. Ты его не успела подарить. Гости в изрядном подпитии стали расходиться. Осталась нянечка Люда, ты ей предложила раздеться, а потом стала ее уговаривать, чтобы она поработала у тебя натурщицей, и ты все восхищалась ее округлыми грудями, а про свои говорила - плоские как у ползающей гусеницы. Люда тебя, кажется, за лесбиянку приняла. Что-то бурчала, якобы лучше мужичка себе, хоть незавидного какого завела, а то даже на женщин бросаешься.

- Ну дела, ну деревня. А куда мне от этой деревни деться. Люблю я наш северный портовый городок. Фу, Ван, значит, платье на месте. Кажется, жизнь налаживается. А ты больше свои приколы на мне не экспериментируй. Ты меня на тридцать лет младше.

Яна с демонстративным видом отправилась стирать дальше, думая, если бы не вчерашний вечер с гулянкой, она бы уже закончила картину с нерпой. Нет, ей, видите ли, погулять захотелось, да так, что это обернулось полной фазой "на мели" для и без того скудного семейного бюджета. А одна картина - шабашка, как-никак стоит три штуки. Не баксов, но все же. А еще эта Нинка-нытик навязалась. С нее местное управление культуры (а по меркам Яны - бескультурья) выставку работ требует. А у нее и нет ничего эстетичного. Просит у Яны помощи - картины подработать, чтобы было, что на публику выставлять. Смех, а не Нинка. Карьеристка эта Нинка, в центре внимания хочет быть. Даже срисовать по кальке ровно не может. Одни ее куропатки кривоногие чего стоят. Профанация, блин.

В дверь постучались. На пороге стояла крупных габаритов дамочка. Ее пухлые губки были красиво и выразительно обведены контурным карандашом красного цвета. "И что я не лесбиянка?" - поглядывая на губки гостьи, подумала Яна. Та к пышной груди прижимала небольшую картонку. Вернее, это была картина. С настоящей основой для картины в этом городишке были проблемы. Поэтому холст заменял любой твердый картон.

- Лидочка, солнышко, проходи на кухню, поставь кофе. Я сейчас закончу принимать джакузи с шампанским.

Гостья, улыбкой отреагировав на шутку хозяйки, прошла в кухню и стала гладить кота Гроса. Черное животное, чем-то смахивающее на булгаковского кота, и не думало уступить стул вошедшей. А раскосые темные глаза словно вопрошали: "Чего приперлась, тебя еще тут не хватало?"

- Нет, она, эта нянечка Людка, точно подумает, что я - лесбиянка, - окончив курсы стирки и теперь потягивая кофе, говорила Яна гостье, - и Нинка-карьеристка из управления культуры все видела. Она как бацилла сплетни по городу разнесет. Все от нее отвязаться не могу, клеится и клеится ко мне. Она про меня сплетни разводит, а я ей помогаю картины подделывать. Не дура ли я? Так вот, вытащила я из шкафа свое платье и говорю, раздевайся. Людка сначала нормально это восприняла, а когда она сняла свою блузу, я говорю - сними лифчик. Она так удивилась. Но стянула его с себя. Мне предстали два упругих персика. Я их стала трогать. Причем я думала о статуэтке с такой грудью, а не об интиме. А Людка вскрикнула и стала, ошарашенная, одеваться. Я потом ее успокоила, - объясняла, Люда, приди ко мне как натурщица. Мне именно твоя грудь - для вдохновения нужна. Или статуэтку из камня выточу или картину с каменной крошкой сделаю. Такие вещи, особенно богатые мужики любят. Помнишь, я картину из камня сделала - "Женщина-кинжал". Часть женской фигуры плавно перетекает в кинжал. У этой картины и другое было название "Коварство". Так из-за нее аукцион устроили.

- Ой, а я ж тебе свое произведение принесла, посмотри, - сказала Лида и развернула целлофановый пакет, в котором лежала картонку.

Яна напряглась, как пантера, вглядываясь в произведение своей ученицы.

- Что ж, Лида, неплохо. Всего вторая работа, а ты делаешь успехи. Горы я тебе высвечу сама, речку тоже. Тундра получилась у тебя неплохо.

- Неплохо, неплохо, скупа же ты на похвалы, - и Лида сомкнула губки бантиком. Вот-вот, казалось, что сорокалетняя пышнотелая женщина заплачет, как маленький ребенок, чихнувший в песочнице.

- Ну, молодец, - улыбнулась Яна, а про себя подумала: "Души в этой картине ни капли нет. Темная она, несмотря на всю светлость красок. Шабашить Лида хочет, как и Нинка, только последней еще и славу, и признание подавай. Эта хоть на лавры гения не метит. Денег лишь подзаработать хочет. А зацепилась я за Лиду, потому что старается она", - а вслух продолжала:

- Главное, если увлечешься, Лидочка, этим, то без куска хлеба не останешься. Хотя ты и в своем магазине продавцом неплохо зарабатываешь. Вот эта твоя картонка на штуку-полторы, если ее довести до ума потянет. Ремесло, оно всегда в цене. Ты - прижимистая баба, не мягкотелая, как я. Это я - человек настроения. Могу неделями творить чудо-картину, глаза портить по ночам. А потом взять и просто ее подарить. Бывает такое, что не могу продать, как одержимая хочу подарить - и все! А картина эта стоит тысяч десять-пятнадцать, но я просто дарю. Не могу я свою жизнь в одну шабашку превращать. Вон то же "Коварство" подарила. Не смогла я взять за женщину-кинжал ни копейки. Сколько моих подруг за рубежом живут. Эльку помнишь, тоже ее в искусство потянуло, пришла ко мне поучиться. Через меня с иностранцем познакомилась. А сама ведь страшненькая - маленькая, с большим носом, грудей нет, ноги кривые, глаза косые. Ничего, недавно из Голландии письмо прислала с фоткой. Думаю, что за Памелла Андерсен. А это Элька себе силиконовые груди сделала, ноги выпрямила и удлинила, нос переделала, веки подтянула. Просто куколка Барби. А я продаваться не могу, и свои картины не всегда могу - они ведь как продолжение моей души и тела.

- И дура поэтому, - сказала Лида, - а ведь ходила бы в золоте да брильянтах. На таких престижных выставках первые места занимала. Заграницу сколько раз тебе предлагали работать тебе. Не понимаю я тебя, для чего себя бережешь? Я все же, Яна, сразу о своих помыслах сказала - хочу зарабатывать на картинах, с помощью их с влиятельными людьми знакомиться. А за так в наше время и прыщ не вскочит. Вон, Роман Абрамович у нас - губернатор. Просто так, что ли приехал работать на Чукотку? А ты для него картину делала, просили тебя знакомые из окружного центра. Да они на тебе наварились, а ты копейки за нее получила. О тебе Абрамович и знать не знает, что это твоя картина. Разве так в наше время можно. Да я бы, если имела такой талант как у тебя, зря бы время не теряла, и не раздаривала бы свои шедевры. Никто ведь такой уникальной техникой как ты не пишет картины - зверское это мучение. Я всего две картины сделала, а пальцы болят, будто их молотком поотбивали. Это же не просто сидеть, да кистью малевать. И то - это труд, я все сады в городе, все школы обрисовывала - и стеклянные двери, и стены - по трафаретам. Было время, когда методистом работала, и кружок художественный приходилось вести. А тут картины по твоему методу делать - это же адский труд. Ты точно скоро ослепнешь и без пальцев останешься. Это же надо каждый камешек размолоть в ступе, потом промыть, просушить, просеять. И подготовив холст, смазывая его грунтовкой, клеем, потихоньку сыпать каменный песочек, не ошибаясь в тонах. Надо же знать, где халцедоновый песок сыпать, где малахитовый, где агату подбавить, чтобы и сопки, и животные, и люди были, как в натуре. И несколько раз нужно посыпать, чтобы выпуклость, рельефность была. Я сама испытала, как трудно в цветах разбираться, чтобы был именно тон тундры, гор или моря, или рек, или медведей, оленей, нерп и моржей этих чертовых. Ослепнуть можно.

- А мне уже врачи поставили катаракту, - сказала Яна. - Но мне все равно. Хоть слепая буду свои картины делать. Как в монастыре молятся, так я картины пишу - тоже молитва. У меня и образок один из камней выложен. Мне Бог помог, а иначе я бы сама не смогла нужные цвета камней подобрать - даже для глаз и бороды есть, представляешь. Только все никак не доделаю этот образок, это ж надо особое настроение. А не смогу создавать картины - руки на себя наложу. Нет, или лучше писать буду, как Хемингуэй. Он, когда ослеп, такие вещи писал! И у меня чутье, может, обострится, когда ослепну.

- Ну, ты скажешь! - воскликнула Лида. - Не ослепнешь, чего раньше времени панику поднимаешь. Я это говорю к тому, чтобы берегла себя, зря не жгла душу. Ты вон популярной становишься. Вон в Америке первое место заняла за работу из камня. Только не понимаю, что ты эту работу американцам не продала, десять тыщ баксов предлагали за какую-то виноградную гроздь из агата. Умереть и не встать. А ты Гальскому почти задаром отдала. Ум у тебя есть?

- Гальский мне помог вывезти эту работу на выставку, - сказала Яна. - Гальский и сейчас обещает помочь. Он - человек, ты ничего не понимаешь, при всех его куражах, он - человек!

- Он - жадный мешок с деньгами, - сказала Лида. - А ты на деньги америкашек сама бы могла развернуться. Тебе скоро пятьдесят стукнет, а ты девчонка-девчонкой.

Яна замерла, о чем-то задумавшись. Ее большие черные глаза, помещенные в уже слегка морщинистые мешочки кожи, скрывали грусть. Мысли ее вернули к прошлому - вот она под куполом киевского цирка на высоте 13 метров замыкает колонну из четырех человек, стоящую на канате. Она - самая верхняя канатоходка выполняет гимнастическую стойку, держась руками за голову нижестоящего партнера. Напряжение всех канатоходцев передается ей как электрический ток. Лишнее движение, и все полетят к чертовой матери вниз. Только она может видеть лица, глаза нижестоящих партнеров. Им-то нельзя поднимать головы, а она смотрит вниз. У одного из них на ресницах были капельки - то ли пота, то ли слез... Ходьба по канату и в жизни приучила шагать как по проволоке, даже когда она оставила цирк. Яна смотрела в окна через голову Лиды, рыхлые щечки гостьи покрылись жирным лоском, будто их кто-то специально натер маслом.

- Ты, че, медитируешь, Янка? - хлебнув кофе и затянув сигарету, спросила подруга. Она сидела нога на ногу, выпячивая крупные икры.

- Выходи замуж за моего сына, Лидка.

- Ты смеешься, он меня на пятнадцать лет младше. Ему всего 19 лет

- Он тебя любит, мне говорил. Зато ты уже сформированная баба - без глупостей, от измен уставшая. Да, Ван? Ван, ты слышишь?

- А, мам, - послышалось из зала, - ты снова про свадьбу с Лидией Федоровной, - Ван зашел в кухню, держа в одной руке недоделанную розу, а в другой сигарету, - не, мам, мы хоть друг другу и нравимся, но решили жить параллельно. Ну и что - что целовались? Мне нравится одна женщина, другая.

- Не вздумай ей эту розу дарить, этот цветок начинала я, сам видишь, его осталось только обработать. Он должен быть дома, как память.

- Какая память? - удивился Ван.

- Это я просто к слову сказала, не придирайся. Яна вздохнула и подошла к углу кухни. Там стояли электрические весы. Скинув тапочки, она встала на них, стрелка остановилась на 44 килограммах. Надо же, такой же вес, как и 25 лет назад, когда она парила как птица под куполом цирка.

Подруга только хихикнула, сказав, что у нее только одна ляжка весит, как Яна.

- Я за тебя беспокоюсь, сын, - произнесла Яна, - знай это. Если бы та, твоя другая была такой же спокойной, как Лида, а не блядской, то дай Бог. За твое будущее - кусок хлеба - я не переживаю. Ты хороший художник, косторез, - и всегда у тебя будут деньги на пропитание. Но чтобы бабы тебя не обманывали - вот за что я боюсь, инвалидушка ты мой.

- Не называй меня так, ма. Я когда-нибудь сделаю операцию на левой руке - и все пальцы будут на месте. Я как Фаберже золото во рту буду прятать или в борще.

- Во-первых, это был не Фаберже, а его последователь - он из русских. Да и где ты золото возьмешь, мечтатель? Эх, если бы бывший муж - твой отец меня не колотил по животу, когда я была беременная от него, то твоя рука бы не усохла. Ну и Бог с ним, его Господь тоже наказал.

И глаза мужа - большие, с крупными ресницами, как у Вана, будто нарисовались в отражении окна. Цирк оставила, но цирк был дома. Дом был на краю земли - на Чукотке, у самой кромки океана, распростертого прямо под окнами. После большого с привычным шумом и толпами Киева, где она провела годы студенчества, маленький как наперсток поселок казался суровым под тяжелым свинцовым небом и опустевшим. Но ведь он был родным, не всем дано появиться на свет в каком-нибудь крупном городе, как и не дано всем иметь хоромы и много денег. Разведясь с мужем - геологом, она влюбилась в обычного работягу. Он был как контраст бывшему мужу - невысокий, полноватый, с широкой грудью. Только позднее она разгадала, что в нем было столько же лени, сколько и веса. Он, лежа в ее квартире на диване, так встречал и провожал дни. А тут как снег на голову - бывший муж обморозил в тундре руки, ему ампутировали кисти и ухаживать за ним некому. Яна забрала его из больницы к себе домой. Нередко, поднимая култышки к горлу полноватого хахаля Гены, Денис хотел удушить нового ухажера Яны. Но все заканчивалось тем, что оба мужика, выпросив на бутылку денег у Яны, вырученных с продажи картины, пели "Эх, дороги" дуэтом. Да так, что злили своим бесшабашным воем соседей. Яне эти цирковые номера надоедали. Она понимала, что муж на Севере никому не нужен - как геолог он себя исчерпал, не приживется со своими культями и как пенсионер. Забыв про все, она бегала по кабинетам местной администрации, хлопоча и по поводу пенсии по инвалидности, и по поводу жилищной субсидии, чтобы мужу дали как северянину со стажем квартиру на материке. Пенсию выбила, задарив пару картин, а с выбиванием квартиры было сложно. Ей казалось, что в ее разваливающемся поселке на краю света, откуда многие бежали, как крысы с корабля, жилищные проблемы решались только по блату. И вдруг, как помощь Бога - в их задрипаный поселок приезжает сам губернатор Чукотки Абрамович. Приехал посмотреть олигарх, как живут его избиратели. И часы приема не пожалел выделить для обычных граждан. К нему как в мавзолей пошли люди. Яна среди них как муравьишка - неприметная, в небольшой дубленке с вязаной шапочкой на голове. Не женщина, а подросток. Пробиться к олигарху было тяжело. Уже закончился прием, и местные чиновники зло одернув Яну, сказали, куда лезешь, прием закончен. И случайно Роман Аркадьевич проходил мимо. Яна что-то пролепетала, чувствуя, что у нее сперло дыхание. Он широко улыбнулся и выслушал эту маленькую хрупкую женщину. Яна ничего не просила для себя, только для бывшего мужа. Она сама удивилась тому, как хвалила бывшего супруга, как много рассказала о его геологических подвигах в деле открытия месторождений. И через полторы недели бывший муж Яны получил извещение о том, что ему предоставлена квартира в Подмосковье. Он плакал и не верил, что такое возможно. Он думал, что ему грозит лишь пьяная смерть на зимней трассе Чукотки. Яна не пошла его провожать, только сын. Ван с ним и сейчас созванивается. У бывшего мужа все хорошо, даже подженился. Яна еще раз провела взглядом по двухпальцевой руке Вана. Ничего не сделаешь, врожденная патология. Слишком больно бил кулаками в живот бывший муж, а теперь нет у него кулаков, и никогда не будет. И все же патология Вана не мешала ему быть обаятельным, тем более двумя пальцами, как клешнями, он старался делать многие дела по хозяйству, да и когда камень или кость режет, тоже с помощью ее способствует здоровой руке. Улыбка у Вана обаятельная. Глаза - голубые, как у отца. Аккуратный носик и тонкие губы достались от мамы. Высокий, худощавый как истинный художник.

- Ладно, пойду работать, - и Ван снова удалился с розой в зал.

Лида тоже засобиралась домой, ссылаясь на то, что у Яны ничего путного дома нет поесть. Одни макароны. То ли дело у нее и колбаса дома, и сыр. Как никак в магазине работает. Всегда при еде. Яна тоже стала натягивать сапоги, только не кожаные с бляшками, как у Лиды, а резиновые, подростковые. Она решила пойти на море - собирать камни для новых картин.

- Мам, ты бы эту картину закончила, - стал останавливать ее Ван, показывая на незаконченное творение - лежбище моржей, - тебе же хватит материала.

- Мне надо туда немного белого халцедона, а у меня его нет, пойду, поищу.

На берегу моря Яна выгнула позвоночник и будто хотела нырнуть в холодные волны Восточно-Сибирского моря, впадающего в Северно-Ледовитый океан. Вдали стоял как страж ледокол "Макаров". Он ожидал суда, которые должны были еще зайти в нынешнюю навигацию.

Глядя на ледокол, Яна произнесла:

- Может, утонуть, - уйти куда-нибудь туда, в другой мир? Нет, нет, я говорю ерунду...

И женщина подхватила один камень, потом другой и положила их в пакет. Вода была холодной, как лед. Но Яна пригнулась, водя рукой по воде и думая: "Папа, почему я тебя никогда не видела. Как страшно не знать своего отца".

Яна и маму свою увидела только перед смертью. Всю жизнь они жили в одном поселке, но мама никогда не говорила, что Яна - ее дочь. Лишь умирая, мать попросила соседку, чтобы та позвала местную художницу. Яна никогда не могла подумать, что продавщица одного их поселкового магазина и есть ее мама. Яна неделю после смерти матери не могла есть.

А отец? Мать созналась Яне, что не знает, кто ее отец. А позвала дочь, когда умирала, потому что та снилась ей три раза, все говорила: "Мама, позови меня перед смертью тебя повидать". Вот и позвала мать Яну. Это спустя 48 лет после рождения дочери. Яна снова провела рукой по ледяной морской воде и вздохнула. Матери вот уже как два года нет. Отца, значит, Яна никогда не увидит - нет ни фотографии, ни даже фамилии. Хотя можно было бы построить свою жизнь на том, чтобы собрать адресочки ухажеров матери и ходить-ездить по ним. Проводить экспертизу ДНК. Да уж... Яна разглядывала отражение своего лица в воде. "Папик, а может, ты у меня - сын русалки, а? Я иду к тебе".

И сильно ударив рукой по воде, так что брызги покрыли все лицо Яны, она выпрямилась. Близилось время официальной встречи со спонсором. Яна набрала полпакета камней. Они были разных цветов и, наверное, как и люди, разных характеров. Ведь одни камни легче толочь в ступе, другие - тяжело. Один из камней - черный, женщина взяла двумя пальцами и подняла вверх. Смотрела на него, прищурив глаз. На небе, как на десне, кровавая полоса, устремившаяся стрелой к горизонту. Камень был похож на змеиную голову. Поздно вечером этот камень будет в ступе размельчен в порошок. "А может это я? Да, да, каждый человек - это камень. И каждого жизнь толчет в своей ступе, потихоньку превращая в песок", - философствовала Яна. Но больше ее тревожило другое - мысль о том, что спонсор захочет с ней близости. И тогда, если Яна откажет, то не получит денег ни на поездку, ни на организацию мастерской. У нее в глазах стояли слезы, волосы - длинные, черные растрепались, она нервными движениями рук раскрыла пакет и разом выкинула камни в воду. Они разлетелись и снова скрылись под водой.

Выйдя на берег, Яна присела на валежник и зарыдала. Было тихо и безлюдно на берегу. Где-то надрывно кричала чайка, и ее крик еще сильнее расстроил художницу.

- Все, не могу больше. Возьму и утону, верну себя в небытие как наполовину истолченный камень. И буду лежать в воде вечно. Надоело есть макароны, поджаренные на подсолнечном масле. Надоело покупать дешевые вещи, надоело и сына одевать во что попало. Считать копейки, и растрачивать свой талант на шабашки. Торговать как семечками своими картинами, чтобы потом деньги тратить на жратву. Устала! Все, утону, и буду камнем лежать в воде.

Яна распушила свои волосы, бросив в сторону заколку. С распущенными волосами она сильно походила на цыганку - большие темно-синие глаза выразительно смотрели вдаль. Горячие слезы обжигали лицо.

"А муж, - рассуждала Яна, - с ним давно порвалась духовная связь. Он нашел себе другую, - молодую, хоть сам и инвалид... И живет теперь он на материке под теплым, а не холодным как здесь, на Севере, солнцем. Но я люблю Север, Чукотку, свой грустный поселок на краю земли, откуда все бегут, получая субсидии на материковское жилье, или живут мечтами получить эту заветную субсидию. Но, начиная бегство, они вспоминают о душе, идут заказывать у меня картины, как память о прожитом здесь времени. И я шабашу, дешевая ремесленница. А надо работать на выставку. Время идет. Все потом, да? Когда потом? Я не успею выразить свою гениальность - растрачиваюсь попусту, чтобы с голода лишь не сдохнуть. А разве это жизнь, и разве это оправдание? Значит, надо умереть. Утонуть камнем. Все мы люди-камни. Камни - и не более того - белые, черные. Драгоценные, дешевые, но камни..."

Подул ветер. Но Яна сбросила куртку и снова направилась к воде.

- Вот и все кончено! - говорила она небу. - Я возвращаюсь в воду, откуда пришла. Прощай земля, здравствуй вода. И люби ты спонсор других баб.

Яна, отрешенная вошла в воду. Если повезет, то ее тело выбросит на берег, а нет - съедят рыбы. Она вздрогнула, - еще сделать шаг - и вода будет выше колен. Ее кто-то схватил за рукав, и она автоматически повернула голову. Это был Ван. Он широко улыбался.

- Зачем ты здесь? - строго спросила мама, вытирая выступивший пот со лба.

- Мам, я случайно. Тут ты как ушла, принесли пакет для тебя. Я не стерпел, раскрыл его. А там деньги, и записка от спонсора, что он срочно уезжает за рубеж, и ваша сегодняшняя встреча отменяется.

Яна, зачерпнув рукой морской воды, прополоскала пересохший рот. Соленой водой охладила и щеки. Она обняла сына, ничего не подозревающего о ее неосуществленном суициде сына.

- Ну что у нас на вечер? Макароны? - сказала она, положив на плечо сына голову.

- Мам, сегодня можно и колбасы купить. Спонсору понравилась твоя картина, он за нее заплатил двойную сумму.

Ветер развевал их одежды, скрипел песок под их ногами. Завтра Яна придет сюда снова - чтобы собрать камни.

Певек, Чукотка

"НАША УЛИЦА", № 2-2005