ФОРУМ МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ
ФОНД СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ И
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ПРОГРАММ -
ФОНД СЕРГЕЯ ФИЛАТОВА
Юрий КУВАЛДИН
Анжела Ударцева поступает правильно, как я учу
авторов своего журнала: на жизнь зарабатывает работой в штате газет, а пишет для
души. Она понимает, что литература - дело вечное. Возраст здесь не имеет
значения, хотя Анжела Ударцева и достаточно молода. Пока. Но ей когда-то будет
и пятьдесят, и сто, и двести пятьдесят лет. Важно пройти весь жизненный путь в
постоянном развитии писательского мастерства, писать рассказ за рассказом,
повесть за повестью, роман за романом, чтобы сохраниться в памяти народной или
войти в метафизическую Божественную программу, то есть войти в литературу. А
многие не знают, что такое войти в литературу. Напечататься - это не значит
войти в литературу. В литературу “пропускают”, как говорится, “по гамбургскому
счету”. Это когда заинтересованные лица и сам автор уже давно в могиле, а текст
пробивается сам, то есть произведение живет само по себе, и никто его не может
отменить. Это уже объективная, или Божественная реальность, не подчиняющаяся
воле людей. Вместе с Советским Союзом исчезло 99 процентов ото всей
печатавшейся советской литературы. А вошли в литературу не печатавшиеся, или
мало печатавшиеся Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Михаил Булгаков, Веничка
Ерофеев... Как мне в беседе, опубликованной в “Нашей улице”, сказал Валерий
Золотухин: “Не все, что напечатано и издано, написано”. Погоня за молодыми
дебютантами ничего не дает: прокукарекают и исчезают. Виктор Астафьев начал в
своей кочегарке первый рассказ в сорок лет. Известно, что вначале было Слово.
Но кто его написал? Несколько упрощая проблему, скажу, что писатель. Писатель
умер. Слово осталось и стало управлять людьми и другими писателями, то есть
Слово стало Богом. Литература, как литургия, призвана спасать душу. Всю жизнь
писатель перелагает душу в слова, в буквы. Анжела Ударцева родилась в 1975 году
в Магадане. Окончила отделение журналистики Томского государственного
университета. Влияние на творчество Анжелы Ударцевой оказали Эгон Э. Киш и
Сергей Озун. Анжела Ударцева работает под моим руководством уже пять лет,
поскольку как прозаик дебютировала у меня в “Нашей улице” в № 1-2000 рассказом
“Водки найду”. Следующие произведения Анжелы Ударцевой опубликованы мною в
“Нашей улице”: “Секет он, секет - когда же я умру”, № 2-2000; “И здесь черемуха
цветет”, № 7-2000; “Город-бомж”, № 12-2000; “Батареевск”, № 7-2001; “Настя и
Тин”, № 8-2001; “Жоркина коса”, № 4-2002; “Эпилептик”, № 4-2004. Жила в Магадане
и работала в газете “Магаданская правда”. Ныне живет на Чукотке в Певеке и
работает в газете “Полярная звезда”. Готовя к публикации новые ее произведения,
я вижу, что Анжела Ударцева понимает, что писатель - не социальная функция.
Многие, выбирая профессию, включают себя сразу в социум, определяют свои
параметры, рамки, в которые они себя ставят, или, как пел Высоцкий, попадают в
колею, по которой они, как трамвай, катят всю жизнь и безвестными исчезают.
Писатель для меня - это Бог, который над схваткой, а не в толпе белых или
красных. Писатель выходит вообще из социума. И это не профессия, это миссия,
или служение, вот так, примерно, скажу высоким стилем, представляя блестящий по
мастерству рассказ Анжелы Ударцевой.
рассказ
Август был в самом начале.
Чудесное время для тундры, когда она расцветает, как весной поля на материке.
Ее необъятные полотна пестрели разноцветьем - в глазах рябило, а отрывать
взгляд не хотелось. Нет тебе ни одного деревца, голо кругом, северный ковер
поэтически сдержан в своей красоте под широкой панорамой неба. Наш уазик пылил
по продавленной тракторными гусеницами полосе - по единственной в тундре
дороге. Увидев вначале черные и белые точки вдали, я догадалась, что это
паслись олени. Только с непривычки подумала, что они - дикие. Стала судорожно
вытаскивать из сумки фотоаппарат, хватаясь одной рукой за борт дребезжащей
машины. Я стояла в кузове, выйдя из будки, занимавшей место сразу за “носом”
уазика - водительской кабиной. Уазик принадлежал рыбинспекторам, которые в
кузов побросали все необходимое для рейда - это и бочки с топливом, и маленькая
импортная дэска, с которой можно где угодно еду готовить, и две пары резиновых
сапог, и ящик картошки... Продукты находились и в будке, там же лежала палатка,
спальные мешки, одеяла. Я не хотела ехать ни в пропахшей соляркой кабине, ни в
спальной будке, поэтому и “куковала” на открытом воздухе, восхищаясь не хуже
поэта прелестями чукотской природы. Дорога у нас была дальняя - мы оторвались
от города и вообще цивилизации уже километров на двести. Два раза
останавливались, чтобы попить чайку из термоса и снова в путь. Налево, направо,
да куда хочешь, смотри и хоть “замозоль” глаза пейзажными видами, кроме пышного
полотна тундры, речек, и подпираемых на горизонте небо сопок ничего не увидишь.
Разве что гусей изредка или вот оленей. Рыбинспекторы Михеич и Петрович, оба
лет пятидесяти мужики, предложили мне с ними на недельку съездить в рейд - на
нерестилище. Петрович говорил:
- Репортаж себе сделаешь, а
заодно нам поможешь - свидетелем будешь, когда мы протоколы начнем на
браконьеров составлять. А еще с чукчами - настоящими кочевниками познакомишься.
Чего тебе там, в скучной конторе сидеть, редакции своей. На жизнь местного
населения надо посмотреть.
Не согласиться с Сергеем
Петровичем было невозможно, так он увлекательно говорил. Тундра, чем дальше мы
ехали вглубь, была буквально испещрена речками с разными чукотскими названиями
- Левтутувеем, Лелювеем, Паляваам, Ичувеем, Угаткью... Устанешь перечислять эти
чукотские названия. Не успеешь одну переехать, уже в другой уазик “по колено”.
Но где дорога проходит, там переезды через реку на мелководье находятся - не
утонешь, не забуришься. Речек-то много, вот только браконьеры - люди
разборчивые. Не ловят они рыбу там, где по закону положено. Тем более удочкой
или даже сетью. Их цель - добраться до нерестовой ямы, где арктическая рыба
голец мечет икру, и неводом ее черпать. Голец - это редкий вид лосося, который
есть только на Чукотке, да и то лишь в нашем Чаунском районе, или, как говорят
местные коренные жители, на земле чаучу-деамом старейшем районе этого округа и
самом северном в России. Голец, когда в Северно-Ледовитом океане плавает -
некрасивый, серятина серятиной, а вот когда этот голец по зову природы спешит
на брачные танцы в маленькие речушки, находя поглубже ямки для нереста, то это
уже неписаный красавец. Чешуя у него, брюхо покрываются разноцветными
пятнышками. Особенно самцы петушатся. Но тут-то их в дни “свадеб” браконьеры и
вылавливают. Вот к одному такому нерестовому участку, состоящему из ряда
глубоководных ям, мы и ехали. Надо было одолеть еще километров триста. Дорога -
одна для всех - и для браконьеров, и для тех, кто их ловит, и порой, на пути
нет-нет да встретишь кочующую бригаду оленеводов. Это как на удачу бывает, если
тундровики недалеко от дороги ушли в период их перегона стада с одного места на
другое.
Маленькие - и черные, и белые
комочки, которые я безуспешно пыталась ухватить объективом, стали крупнее. К
своему удивлению я разглядела, что кроме серых, темно-коричневых и бело-черных
бегали по тундре и вовсе белые олени. Нет, не сказать, что это для меня,
северянки, было сенсацией. Но живьем я видела альбиносов впервые. Навсегда
запомню, когда бабушка сшила мне торбаза из белых оленьих шкурок.
Она, в свое время сосланная
на Колыму как дочь кулаков в одно национальное эвенское село, научилась у
аборигенов всему. Обувку она мне прислала в университет. Я тогда в Томске
училась. Надевать торбаза как-то стыдно было. Все девчонки в утонченных итальянских,
австрийских сапожках, да и парни в модной обуви ходили. Но я все же взяла да и
надела эти северные “валенки”. И, как оказалось, получилось очень стильно. А
когда вскоре узнала весть, что бабушка умерла, так тем более в них всю зиму
проходила. И все же кто-то эти торбаза из камеры хранения украл. Больно было,
но что делать. Олени, напуганные шумом машины, рассыпались подальше от дороги.
Я все еще не раз настраивала свой объектив, но так и не смогла сделать
подходящий кадр. Только позже поняла, что зря переживала. Рыбинспекторы, для
которых тундра - второй дом, всегда, если встречались им на пути кочевники,
останавливались у них. Специально для таких встреч продуктов побольше брали -
особенно чая, сахара, ну и водки, как по северному закону, для угощенья. А
оленеводы-тундровики, десятилетиями занимающиеся своим промыслом, встречают их
как родных, справедливыми зовут, потому что рыбинспекторы мало-мальски порядок
наводят, помогают богатство Чукотки сохранять. В тундре ведь, как и в городах,
беспределу тоже хватает. Бригада, в которой мы остановились передохнуть, имеет
самое многочисленное стадо оленей на территории чаучу - шесть тысяч голов, в то
время как в других и меньше тысячи есть. И весь оленеводческий совхоз гордится
именно бригадой Ивана Кавучета.
Уазик “прикорнул” возле одной
из яранг-времянок. Всего их было три, а еще две палатки - все эти жилища
смахивали на грибной “ансамбль”. Кочевники, собравшись в круг, широко улыбались
рыбинспекторам. В центре и стоял бригадир Иван Кавучет.
- Вождь земли чаучу, - шепнул
мне с иронией Петрович.
Чукчи, как правило,
маленькие, худощавые. А тут здоровый, выше среднего роста, грубо сбитый и, как
мне показалось, лет шестидесяти богатырь. Чукотский Илья Муромец - смеялась я в
мыслях. В ветровке с капюшоном, какие в поле носят геологи, с биноклем на шее,
к правому карману куртки был привязан нож из оленьей кости, а к левому -
обыкновенная чайная ложечка, которая сразу бросалась в глаза.
- Зачем? - спросила я, смотря
на кухонный предмет.
- Как зачем, нам без чая в
тундре никак. Чем чаще я пользуюсь ложечкой и пью чай, значит, в нашей бригаде
все хорошо, а проблем мало. И сахара достаточно.
Супериндикатор жизни в тундре
для него эта ложечка. Все обаяние глуповатой улыбки Ивану портило отсутствие
половины зубов, а те, которые имелись, походили на клыки с желтым налетом. За
исключением одного переднего - золотого, поблескивающего на солнце, как и
алюминиевая ложка. Цвет глаз тундровика трудно описать. Легко кинуть слово -
зеленые или синие, или даже фразу - глаза бутылочного цвета, серо-голубые.
Приглядываться было неудобно, тем более что сам бригадир одаривал меня цепким
взглядом. Но глаза его, действительно казались и темно-синими, и угольными, и
коричнево-зелеными. И чем сильнее в них всматриваешься, тем больше путаешься в
цветовой гамме. Это все равно, что изучать цвет тундры. Спросите меня, какого
она цвета, и я отвечу - разного. Ее краски сливаются в единое разноцветное
целое. Хочешь видеть тундру зеленой - увидишь, коричневой - пожалуйста, серой -
тем более. Необъяснимое дело. В первый раз в жизни я не могла описать цвет
глаз.
Сразу к встречающим нас
кочевникам не подошла. Немного замешкалась. Петрович, выходя из машины с
Михеичем, крикнул мне:
- Прихвати булки три хлеба и
печенья. Сахар и чай я потом сам принесу.
Когда присоединилась к
стоявшим, то тундровики хором и удивленно произнесли:
- О, женщина?
Я тихо Петровича спросила:
- Чего они рты раскрыли, как
будто у них женщин в хозяйстве нет, вон вижу две чум-работницы хлопочут.
- Да не суетись ты,
удивляются, потому что из города в тундру ездят только мужики - или водители
наливняков везут в другой район горючку, или браконьеры ездят, или мы с
Михеичем. Редко, но бывает, в тундру ездят путешественники - то норвежец, то
француз.
Ребятня, стоящая поодаль, во
все глаза смотрела в нашу сторону. Петрович сказал им про угощенье. И они
налетели и на печенье, и на хлеб, как стая чаек. Иван, хлопнув меня по плечу,
сказал:
- Пойдем, я тебя со своей
женой познакомлю, Ларисой.
Метрах в десяти мирно паслись
олени - спокойно щипали себе траву - и белые, и темные. Сколько хочешь -
фотографируй. Тут же у кромки растительного покрова, как возле приподнятой
зеленой волны растекалась большая лужа крови. Жена Ивана, наклонившись,
освежевывала оленя - все руки у нее по локоть были красными. Ей помогал сын
(Андрей от ее первого брака). Он отделил голову оленя от туши - шел пар. Глаза
у животного были широко открыты и блестели как живые. Их цвет тоже было трудно
определить.
- Еда будут! - весело напевал
Иван, - этот олень все равно не жилец. Скоро сам бы сдох. У него болезнь -
копытка. Хромал и все время отставала от стада, сбив в кровь копыта. А слабый
оленя - приманка для волков.
Прозвучал выстрел, отчего я
невольно вздрогнула. Стрелял младший сын Ивана. 17-летний Петр шел со стороны
кочевья к высокой сопке. За ним увязались и две собаки - обычные дворняги,
которых кто-то привез на стан еще щенками. В руках Петя наготове держал ружье.
Иван посмотрел в бинокль и поспешно дал мне взглянуть:
- Смотри на верхушку горы,
видишь?
Через увеличительные стекла я
заметила голову волка. Крупный хищник (здесь, в Заполярье волки бывают размером
с годовалых телят) скалил зубы - злился серый хвост, что стреляют и не дают
приблизиться к оленям.
- Уже трех волков за два дня
убили: звереют. Главное, бы патрона хватило.
Иван говорил на русском с
акцентом, многие слова не договаривал, а то и склонения путал, когда не надо
было, то во множественном числе говорил и наоборот. Вместо “патронов” говорил
“патрона”. Меня не раз спрашивал так: “Ты откуда приехал?”. Но понятно, что он
не специально коверкал слова, поэтому мне и в голову не приходило поправлять
его.
Запах крови и свежего мяса
витал в воздухе. В алой лужице, которую еще не впитала в себя земля, играли
озорные лучи. Солнце в тундре - редкий гость, но неправда, когда говорят, что
полярное светило низко светит над землей. Нередко оно высоко поднималось над
тундрой. И у Ивана тогда настроение поднималось. И для кочевья хорошо - яранги
просушатся, и валежник, лежащий у их входов тоже быстрее высохнет, нежели когда
просто ветром обдувается. Такие дровишки в самый раз для костра. То, что за
мной наблюдали кочевники - кто из яранги выглядывал или парусиновых палаток,
кто у костра сидел - я не придавала значение. А когда вытащила из кармана свой
маленький фотоаппарат-цифровик, Иван даже зубами защелкал.
- Пойдемте, я вас возле
оленей сфотографирую, - предложила ему, - как вас по отчеству?
- Зачем отчество -
насторожился оленевод, - не люблю отчество Федорович. Вообще никакие не люблю.
Иван и все! Некрасив имя, что ль? Какая тебя звать?
И услышав мое имя, подошел к
одному крупному оленю, стал гладить его по брюху.
Тот как спокойно щипал траву,
так и не дернулся. А когда я стала приближаться, насторожился. Рога к земле, а
глаза на меня скосились. Иван очень любил фотографироваться. Я уже сделала
снимков пять, а он все махал рукой: “Еще давай! Еще! В Москву, газету пошлешь,
да?”. Потом жену свою позвал. Она покачала головой, все так же сгибаясь над
тушей и вырезая ножом печень у оленя. Но Иван что-то грозно ей на родном языке
сказал, вытянув потрескавшиеся губы трубочкой. Та сразу кинула нож возле туши.
По дороге к нему сломила веточку карликовой березы (и как этот с размером
подосиновика стелящийся тундровой кустарник осмелились березкой, хоть и
карликовой, назвать - ума не приложу), тут же бросила. В черных глазах-бусинках
вспыхивало беспокойство. Все стыдилась, обтирая о подол замаранные кровью руки,
она старалась как можно ниже опустить голову, чтобы только в объектив не
смотреть. И снова ушла, не успев я щелкнуть фотоаппаратом, и стала возиться с
оленьей тушей.
- Стадо у меня большой, -
говорил Иван и плавно сделал рукой круг, будто стремясь всех оленей в свою
ладонь посадить, - мы на мясо оленей мало пускаем. В основном тушенкой, окорочками,
которые из райцентра привозят, питаемся. Нас получше снабжать продуктами стали.
И мы добром отвечаем. Только что нередко продукты просроченные бывают, даже
чай. Ты там напиши про нашего директора совхоза, поругай его, что продукты -
испорченные. Сама сидит в конторе, штаны протирает. А была простым
трактористом. У меня в бригаде работал. Сейчас зажирела - в два раза больше
стал. Выбраться бы мне в город, я его бы плетью отхлестал, чтобы про нас,
работяг, не забывал. Я, вон, и сына своего не пожалел. Какого? Нет, этот
младший сговорчивый растет, тот, который с Ларисой - Андрей, не мой. У нас с
ней только Петька младший - общия. Я его на Таньке, чум-работнице женю. Петька
ее любит, он ее уже пробовал. Та его на год старше, 18 ей. Она внучка Миши-ветеринара.
А есть еще у меня старший - Васька. Тот - паразит. Наше племя чаучу позорит. Я
его из бригады выгнал - в самую слабую бригаду определил. Там оленей шестьсот,
что ль. Нищета. Раз отца не слушается, пусть сам жизнь ищет. Ну щас мясо будем
есть.
Потянуло дымком,
“приправленным” свежими сильно пахнущими травами. Возле одной из яранг над
костром висела кастрюля. Там и хлопотала Ларисина помощница -Таня. Она месила
лепешки. Лицо у нее было задумчивым. Улыбалась она редко, но все делала с такой
покорностью и старанием, что на ее настроение мало кто внимание обращал.
Вспомнив разговор Ивана про нее, я рассуждала про себя, что вот скоро выйдет
она замуж за пастуха Петю, будет еще одна чукотская семья. Дети будут,
вырастут, тоже кочевниками станут. Может быть. А у Тани и Пети, хоть и молоды
они, место в жизни определено - жене быть всю жизнь при очаге, оленину варить,
одежды из шкур шить. Пете пастухом работать, а потом, глядишь, и отца сменит,
бригадиром станет. Так все и ведется под этим вечно холодным солнцем в тундре.
Только как-то складно у меня все получалось. Идиллия прямо-таки. Таня вдруг
повернулась в мою сторону и, сощурив и без того небольшие глаза, долго на меня
глядела, будто мысли мои подслушала и осуждала. Оглядывалась она, как зверек,
только почему? Я тоже не спускала с нее глаз. Тонкие губы цвета темной сливы
вдруг скорчились, рот Таня быстро закрыла рукой, удерживая нахлынувшую рвоту, и
пулей побежала за ярангу.
Точно, беременна. Знать,
скоро быть свадьбе. Мальчишки, резвящиеся у костра, не придали значение резким
движениям Тани. Они резвились, найдя себе занятие. Из хлеба катали шарики и
зацепляя их тонкими прутиками, поджаривали на костре. Лариса, поджидая у костра
девушку, цыкала, шипела на них. Из кармана она достала небольшую коричневую лепешку
- мука с травами и кореньями перемешанная и запеченная. И когда Таня вернулась,
то дала ей эту выпечку. Та кусочек взяла в рот, а остальное положила в карман.
Мальчишки же не унимались -
чайки чайками. Их отгонишь, а они снова за свои проказы принимаются. Все как
один мальчишки бегали в резиновых сапогах и легких куртках. Каникулы еще были в
своих правах, и дети многих оленеводов до начала учебного года живут в тундре.
Тут им приволье, хотя, может быть, нет таких интересных занятий, как игры на
компьютерах, просмотр мультиков. Тут и книжки-то ни одной не найдешь. Из
картинок только в яранге видела старый портрет Брежнева - его Иван любит. Зато
ребята тут за лето чукотский, свой родной язык, хорошо изучают, так, что потом
учителя нарадоваться не могут. И с отцами рядом, а кто и с матерями. А потом
кто в школу, кто в интернат до следующего лета, если оба родителя - кочевники.
Оленей-то круглый год пасти надо. К костру подошли Михеич и Петрович. Они на
время уходили к машине, брали продукты, говорили о своих делах. Присели у
кипящей кастрюли на служащие стульями тряпки. Петрович, как всегда, много
говорил, Михеич, хоть и старше по должности, но больше помалкивал, аккуратно
нарезая сало - закуску. Я хотела к ним присоединиться, но Иван сказал, что я
должна со всеми членами бригады познакомиться и сфотографировать их
обязательно. Подвел меня к одному старику - у того только один зуб посередине
торчал, как маяк в море.
- Его тоже просто зови -
Миша.
Миша был старше Ивана на двенадцать
лет. Ивану - 46, а не шестьдесят, как я считала. А Мише - 58. Специально
уточнила. Но для чукчи 58 лет - это уже почтенный возраст. Если в свои 46 Иван
Кавучет выглядел на все шестьдесят, хоть и богатырь. То Михаил Метеут смахивал
на древнего 80-летнего старца. Долгожителей среди чукчей не бывает. Они
физически стареют рано - редко кто до 65-70 лет доживает. Браки у них ранние -
им разрешается с 14 лет детей делать. Смертность потому что среди аборигенов
высокая. Особенности национальной жизни.
Чукча Миша со мной в свои 58
разговаривал так, будто чувствовал близкий закат. Мудро, с расстановкой, но во
всей речи сквозило подчинение своему вожаку - Ивану.
- Он у нас молодец, - звучал
неторопливый рассказ чукчи, путающего еще похлеще бригадира многие слова. Но я
воспроизвожу его безо всякого коверканья русского: - Поголовье сумел увеличить.
Оленя мы забиваем раз в неделю, а то и в две - и из самых слабых. Выбраковка
стада это называется. Сейчас их тем более меньше трогать надо - до кораля,
когда переучет - учет, спиливание рогов, отбивка самок от самцов и массовый
забой происходит. Но в эту корализацию совсем мало оленей на продажу забивать
будем. Пока власть к нам лицом повернулась, продуктами нас губернатор Абрамович
снабжает, надо пользоваться случаем. Оленю сейчас самое приволье. Жир нагоняет.
А резвится как - это они за грибами охотятся - для них грибы самое лакомство,
ну как для тебя, наверное, шоколад или пирожное, да?
Я кивнула, усмехнувшись. А
потом спросила:
- У вас альбиносов много в
стаде. Такие красивые!
Но Михаил не поддержал мое
восклицание, а наоборот, вспылился:
- Это со стороны кажется
красиво - несведущим. А они, как уроды среди людей. Если у человека руки нет,
или обеих ног - это хорошо, этому разве радуешься? Альбиносы для нас - крах.
Они - декоративные, но веса нужного не набирают, и очень слабые они. Если
выбраковка или забой делается, то в первую очередь среди них. Сорняк это. Да,
можно согласиться, что красиво - белые, сказочные. Но нам нужны сильные олени и
сильное потомство. А отчего они, уроды, рождаются? Скрещивать нам надо своих
оленей с оленями из другого стада - не с нашего совхоза, а которые, к примеру,
в соседнем районе пасутся. Свежая кровь нужна. А когда все время родичи с
родичами - это ерунда получается. Вот в следующем году надо маршрут так
определить, чтобы до границы соседнего района дойти, с тамошними кочевниками
встретиться.
Интересно его было слушать.
Как я узнала, его мать была обрусевшей украинкой, но хорошо разговаривала на
чукотском. В бригаде Миша был за ветеринара. Совхозный зоотехник не всегда
имеет возможность (или как говорит бригадир - ленится) выехать в бригаду за
сотни миль от конторы. Приезжает уже к месту корализации, а она всегда недалеко
от национального села проводится, когда кочевники на стан возвращаются.
С трактористом Гришей я
переговорила о запасах солярки. Трактор - тяговая сила для всей бригады. С
помощью него весь инвентарь, продукты, горючка, яранги с одного кочевого места
на другое перевозятся - и так все лето в пути, пока до стана, сделав большой
круг, тундровики обратно не дойдут. А к стану вернутся, после корализации снова
кочевать уходят, правда, не на такие большие расстояния, как летом. И до
весенней корализации олени снова вкушают свободный воздух и добывают тундровую
еду из-под снега. И так из года в год. Свой цикл жизни. Чум-работницы
поделились рецептами, как печь “камле” - чукотские лепешки (что заменяет в
тундре хлеб) на оленьем жиру. Для этого размалывают кости оленя и вытапливают
внутренний мозг. И таким жиром пропитавшиеся лепешки становятся особенно
вкусными. Ни в одном ресторане мира такое не отведаешь. Про коричневую травяную
лепешку же спрашивать не стала, женская интуиция подсказала, что к чему.
Посидела и в яранге. Очаг там называется “пэнкивэт”. Но во времянках он не такой,
как в становой яранге. Если только дождь идет, то разводят костер посередине
юрты, а так - на улице и чай кипятят, и еду варят. В самих времянках не так
уютно, как на стане - они не такие теплые, не обшиваются шкурами, а если и есть
шкуры, то просто валяются на земле. Лежат и спальные мешки. Спят все, как
попало. В зимний выпас оленей, конечно, кочевники серьезнее обустраиваются,
утепляются и сами, надевая кухлянки, торбаса, малахаи, брюки из шкур. А сейчас
они больше похожи на обычных деревенских жителей - национальной символики в
одеждах практически нет. Легкие куртки, спортивные китайские штаны - так, как
говорится, лишь бы чем прикрыться. Больше времени они проводят на ногах,
особенно, когда волк звереет. И лучше немного днем на солнышке часок-другой
вздремнуть. Тундра для них и кормилица, и родной дом, как для кого-то дорогая
сердцу улочка, двор.
Ветер подул, и зашептала
тундра, стала развеваться ее шевелюра. Но солнце с матовым налетом по-прежнему
высоко светило в небе, маяча между хмурыми тучами.
- Быть дождю к вечеру. Надо
валежник в ярангу занести. Чтобы не промок! - воскликнул Иван, и скомандовал
ребятам заносить хворост под укрытие.
С одной стороны от кочевья
отчетливей слышался шум реки - она устремлялась стрелой к сопке, где
выразительно ее огибала и исчезала за поворотом. Там за сопкой открывалась
нерестовая долина - сейчас она вся плескалась в солнечных лучах и казалась
нетронутой и неприступной.
- Пошли чай пить, - сказал
мне Иван, когда я, увлеченная экскурсией по кочевью, хотела заглянуть в самую
крайнюю палатку - из нее торчали ноги в кирзовых сапогах.
- А там кто? - спросила я.
- Еще один оленевод, но его
не надо трогать, - он с ночи отдыхает, - оленей от волка стерег.
Иван это произнес чуть ли не
шепотом, и можно было удивиться острому слуху того, кто лежал в палатке:
- Если бы доверяли стеречь!
Голос был как скрипящее
колесо.
- Иди к костру! - резковато
сказал мне Иван и слегка толкнул в плечо.
А сам направился в палатке.
Он обернулся посмотреть, пошла ли я к костру. Я заметила его выражение лица -
вот теперь глаза были темными, как уголь. Губы сжаты, отчего лицо еще сильнее
посуровело. И не шел он, а словно подкрадывался, вжав в себя шею. Сделав один
шаг к нему, я тут же спасовала.
Петрович с Михеичем вовсю
наяривали сало, угощая им и детей, и взрослых. На оберточной бумаге стояла и
початая бутылка водки. Но Петрович водку не пил, только Михеич. Из местных тоже
все отказывались.
- Петь, может налить? -
предложили сыну Ивана.
- Не, потом долго хотеть
будется, болеть будется.
Так говорил и Миша, хоть с
бутылки глаз не сводил и все гонял во рту кусок сала, стараясь его зацепить
покрепче единственным зубом. В конце концов, проглотил его, а потом
чум-работнице Тане сказал:
- Олень в кастрюле уже
закипела.
Все ждали, когда же можно
есть мясо. Таня спросила Ларису, заваривавшую тем временем чай:
- Теть Лариса, можно?
Та кивнула. Мальчишки в
ладоши захлопали, завизжали и стали друг другу рожицы строить. Я тоже сглотнула
слюну, потому что на запах свежего мяса и лука реагировал желудок. Но Петрович
мне шепнул:
- Лучше не ешь. Иван нам дал
с собой оленины, мы сами супик к вечеру сварганим. А это мясо полусырое. Понос
прохватит.
Я вначале думала, что
Петрович шутит, но он говорил серьезно, и подал мне кусок хлеба с салом.
Я лишь печально вздохнула, а
сама наблюдала, как кочевники, не успев чум-работница снять с костра кастрюлю,
влет уминали куски мяса, хлебали сурпу. К костру приблизилась и кошка.
Мальчишки ее звали “Чуча” и кидали ей маленькие кусочки мяса.
Михеич все же налил себе
немного сурпы. Лицо у него от водки раскраснелось. Он взял в руки бутылку и
произнес:
- Где там Иван? Одному-то мне
как пить. Может, две капли, Петрович?
Но Петрович отказался
наотрез, даже насупился. Отказался даже не потому, что был за рулем. В тундре
многие водители позволяют себе “под мухой” ехать - традиция, что ли такая, хоть
по большому счету, если ты за рулем, то где бы ты ни ехал - пить нельзя. Но
докажи это трассовским водителям. Но у Петровича был другой принцип - он уже
как четвертый месяц вообще не пил, и не хотел начинать. Дал слово, что без
спиртного до Нового года продержится, а сейчас только август. Петрович выпивку
чтением книг заменял - дома, конечно. Особенно стихи Омара Хаяма уважал и мог
читать их всю дорогу. И еще предсказаниям Нострадамуса верил. В жизни этот
зрелый волевой мужик не всем друзьям и родным верил, а вот Нострадамус ему в
душу запал. И если хочешь поспорить с Петровичем, вскипятить себе кровь, то
заведи речь о том, что Нострадамус был не прав. Петрович был упрям, как боров.
Своими большими с трудовыми мозолями руками размахивал, будто он ветряная
мельница. Михеич, хоть и влиятельнее Петровича по положению - начальник, но с
коллегой не связывался, даже в рыбинспекторских делах, если спорные моменты
возникали, то соглашался. Петрович всем нутром ненавидел браконьеров, не шел с
ними ни на какие переговоры, был непримирим и штрафовал без жалости. Это Михеич
мог где-то войти в положение браконьера, понять, что кто-то из нарушителей
преступает закон, потому что семья большая, детишек много, но все равно
оглядывался на своего подчиненного. А тот жалость не допускал. По его мнению,
если человек нарушил закон, значит должен отвечать на полную катушку. Рыбные
запасы надо сохранять, хотя бы вот чтобы резвящиеся пацаны, когда вырастут,
знали, что такое рыба голец. “Раз пожалеешь, а они все нерестилище выгребут.
Как лопатой землю - так они рыбу гребут, мерзавцы!”
Иван, присев у костра,
рассказал рыбникам, что сегодня ночью, гоняя волков, видели, как три вахтовки в
сторону нерестилища проехали. Петрович даже на ноги вскочил, словно ужаленный.
Изводясь в ярости, он кричал:
- Ну что им неймется, лезут
паскудцы к нерестовым ямам - ну я им завтра устрою! На нерестилище не то что
ловить рыбу нельзя, но и находиться запрещено.
Пока Ивана не было, я слышала
приглушенные стоны, доносящиеся из крайней палатки. Я поняла, что там что-то
произошло. Но Иван вернулся веселый, только часто потирал руки о штаны, будто
хотел грязь вытереть. Но неожиданно для себя я заметила на чайной ложке, висящей
на веревочке, две стекающие капли крови. Хотелось думать, что это оленья кровь,
но в душе поселилась тревога. Да и сам Иван, демонстрирующий свою бодрость,
когда стал отвязывать ложечку от кармана, быстро и украдкой вытер подолом
ветровки эти капли крови. Брови у него были сведены ко лбу, на лице появилась
брезгливость, которая никак не может возникать у чукчей к оленьей крови. Они ее
и пьют, и лечатся ей, и варят ее. Но Иван снова принял веселый вид и стал
помешивать в кружке с чаем ложечкой. Сахара он положил целых четыре ложки, в то
время как другие позволяли себе не больше двух. Мясо, которое он резко разрывал
руками на крупные куски, жевал недолго, хоть оно и было полусырое. Толкнув в
бок Петровича, спросил:
- Чего не едите?
Тот прямо сказал:
- Иван, ты же знаешь, что
наши городские желудки к такой пище непривычны. Мы ж тебе всю тундру обдрыщем.
Иван усмехнулся - обижаться,
слава богу, не стал, понимая, что мы не со зла или из-за каких других помыслов
не участвуем в важном процессе тундровиков. Чукчи - очень гостеприимный народ,
и если не поешь - значит, врагом будешь. Но никто так, к счастью, из наших
знакомых кочевников не рассуждал. Тем более что мы с Петровичем в голос
нахваливали ароматный чай с брусничными листьями. Иван, выпив чай и снова привязав
чайную ложечку к карману, сказал:
- Теперь можно и выпить.
Михеич потянулся было к
бутылке, но Иван сам налил себе до краев полную кружку - и выпил одним махом. И
не поморщился. Прямо по-русски, влив в желудок граммов двести “огненной воды”.
Да, чему-чему, а водку пить русские мужики научат хоть кого - лучше, чем
голландцы и англичане учат корабли строить. Михеич ему сало подал, но тот,
отложив кусок в сторону, закусил олениной. От выпитой водки у него появилась
испарина на лбу, а глаза замаслянились. Петрович спросил:
- Ты опять разборку учинил?
Но Иван его срезал:
- Все заметишь, острый глаз.
Как вы там говорите, не твое собачье дело. Надо так, он вчера чуть трактор не
сломал. Кричит собак мало в кочевье - всего две. Трактор не нужен. Оленей надо
запрягать.
- Ладно, не кипятись, я к
слову спросил, давно не видел его - жив или нет, вот и спросил.
- Жив, я вперед его умру,
нежели он.
Непонятный разговор
закончился. Первым подал знак Михеич. Он сказал спасибо за угощенье и встал.
Высокий, с широкой, как лопата спиной, он был похож на медведя, привставшего на
задние лапы.
Попрощавшись с кочевниками,
отправились в путь. Иван дал нам с собой оленины. Петрович ему сунул еще
бутылку водки, дал сахара, чая, еще хлеба и печенья. Печенья у нас было целых
две коробки, столько же и хлеба - так много, потому что перед отъездом в рейд,
рыбинспекторы заезжали подделать двигатель в золотодобывающую артель “Чукотка”.
Ее председатель Леонтий Милинский всегда помогал рыбникам, потому что так же
всем нутром ненавидел, как и Петрович, браконьеров и вообще всяких лоботрясов.
Всю жизнь привыкший добывать тяжелый старательский хлеб горбом, Леонтий
Илларионович помогал и запчастями, и продуктами, и топливом рыбинспекторам. Он
знал, что рыбинспекторы в пути будут обязательно делиться и с аборигенами.
Я уже допивала чай, сильно
пахнущий брусникой, а как я считала, тундрой, когда рядом присела Таня. Очень
близко прижалась ко мне, озираясь - не следит ли кто за ней, и стала открывать
мой карман. Вообще-то мне не приходила мысль, что эта девушка может быть
воровкой. И сейчас, когда Таня лезла в карман, все равно не могла так думать. И
верно, девушка стала запихивать мне сверток в карман, а на ухо шептала:
- Прошу, передай этот чехол
для ножа Васе. Вы все равно мимо будете ехать. И скажи, что люблю сильно,
соскучилась. - Из глаз Тани брызнули слезы - капельки цвета незрелой брусники.
Еще тише девушка выдавила из себя: - А еще скажи, что ребенок у нас с ним
будет.
Я удивленно спросила:
- Так Петя же?
Та меня на слове оборвала:
- Тот только пытался,
подкрался ко мне, когда я спала. Но ничего не было. Просто Иван нас в этот
момент увидел, и сразу сватать стал. А Петька героем ходит, делает вид, что у
нас было что-то с ним. Перед отцом стыдно признаться, вот и куражится. Не люблю
я его, и он меня тоже. Он и не знает еще, что такое любовь. Васька уже три
месяца как не с нами, третий месяц я и беременна.
Так же тихо Таня и ушла.
Кочевники нас как встречали
хором, так все дружно и провожали. Поблескивала на боку у Ивана ложечка - не только
индикатор жизни, но и души его, получается.
Все мне думалось, что следы
крови так на ней и остались, хоть и вытирал он ее тщательно, и сахар ей в чае
размешивал. Только кого он избил - знал Петрович, заводивший странный разговор
у костра.
Мы уже отъехали от кочевья на
метров двести. Я еще смотрела на яранги и не заходила в будку. И тут вижу, что
бригадир отчаянно машет руками, бежит за машиной. Я стала сильно ударять
валявшимся возле меня сапогом по будке, чтобы сидящие в кабине и услышали меня,
и увидели в боковое зеркальце. Уазик остановился. Петрович выглянул из кабины,
вопрошая глазами. Я ему жестом указала на бегущего бригадира. Тот, добежав до
машины, спросил у рыбинспектора:
- Где он?
- Кто?
- Федор.
Видно было, что Иван сильно
злился и места себе не находил - кулаки то сжимал, то разжимал. Петрович
сказал:
- Я его не видел.
Тогда Иван поднял голову к
кузову и спросил у меня:
- С тобой никого нет?
Я автоматически покачала
головой. Хотя, честно говоря, в будку еще даже и не заглядывала.
Иван, бурча что-то на своем
языке, отправился обратно. Петрович снова нажал на газ, но, проехав около
километра, остановил машину и залез в кузов. Я по-прежнему не входила в будку
и, конечно, замерзла от усилившегося ветра так, что губы, как Петрович сказал,
посинели. Меня что-то удерживало открывать будку. Петрович это сделал сам. В
углу сидел пожилой человек. Весь сжавшийся в комок, он грустными глазами
смотрел и на инспектора, и на меня.
- Ну, здорово, - сказал ему
Петрович так, как говорят только хорошо знакомым людям.
- Здорово Сергей, здорово и
начальнику твоему Григорию Михеевичу, - тихо промолвил старик и протянул
смуглую, с тонкими пальцами руку.
- Че-то ты совсем, как
сухарь, ссохся, Федор. Раз залез в машину, знать, где-то неподалеку стоит
бригада внука.
Старик кивнул.
Федор, Федор - это имя я уже
слышала - за костром. Я сначала посмотрела на опухшее лицо, на разбитый нос, с
засохшей под ним кровью, а потом мой взгляд упал на кирзовые сапоги - да это же
тот человек, который лежал в палатке. Все кочевники в резиновых ходят, и только
один раз я кирзаки увидела - торчали они из палатки. Как не запомнить.
- Хорошо тебе физиономию
украсили, ладно, пошли к нам в кабину, здесь девушка едет.
- Да я ее не съем, лучше
здесь посижу, тут посвободнее, а то у меня грудь болит. Федором меня зовут,
Федор я Кавучет, трусиха, - и старик подал мне руку.
- А вы брат Ивана? - спросила
я, и притронулась к холодной ладони старика.
- Отец, не хочешь! - крикнул
Петрович. - Он Ивана во сколько сляпал? В тринадцать. Ну ладно, в четырнадцать,
вот и не сильно они по возрасту отличаются.
Потом инспектор мне сказал:
- Ты аптечку из черной сумки
вытащи, поищи там таблеток подходящих. Аспирина, что ли дай, цитрамона,
пенталгина, чтобы ему полегче стало. Да и голодный, от гордости своей помрешь.
Нет бы к костру подойти, оленины пожрать.
- Меня никто не приглашал, -
с обидой ответил старик.
- Министр нашелся, с каких
пор в своей бригаде чужим стал? Сына бояться стал.
- Сын силой берет, а речей
моих слушать не хочет.
- Вы оба - не подарок, делите
все что-то между собой, а еще племенем чаучу себя называете, - и, обратившись
ко мне, прежде чем выпрыгнуть из кузова сказал: - Дай ему поесть. Сало там,
простокваша, все что найдешь. И попробуй не поешь, дед! Высажу из машины!
Раздался рев мотора - уазик
сильно дернуло в сторону, потому что, скорее всего, Петрович нервничал, когда
заводил машину. Он хоть и ругался на старика, но с необъяснимой болью - глаза
его излучали грусть, а не раздражение.
Тоже прижавшись спиной к
стенке будки, я смотрела на профиль пожилого оленевода: немного вздернутый нос,
перебитый в нескольких местах, из-за чего хрящи неправильно срослись; скулы
выпирали, как скалы над водой и были темно-коричневыми - цвета сопок, которые
полукругом, под стать конвоирам, замыкали тундру и не давали ее растительным
полотнам прорваться наверх. Зеленые реки только огибали горы. А сами сопки были
голыми - с серой прослойкой. Будто навалены они были, как кучи, огромным
медведем при нужде. Глаза у Федора были черные, но с маленькими, словно
осколками, коричневыми капельками - как в миниатюрном калейдоскопе. Старик
жевал сколотыми зубами губы, вокруг которых была тонкая пенная кромка. Прежде
чем дать ему таблетку, сунула ему в руку платок:
- Вытрите нос, у вас кровь
течет.
Потом старик и лекарства
выпил. А вот есть не стал, категорически отказывался. Только вжался еще плотнее
всем тельцем в угол. Но глаза не закрывал, значит, беседовать с ним было можно.
И я его спросила:
- Вы с нами в рейд поедете?
Тот усмехнулся:
- Нет, браконьеров ловить -
не моя работа. Это вон пусть командиры делают. Они деловые мужики. Я по пути с
вами. До бригады, где у меня внук работает, доеду. Тут недалеко.
- Это Вася, сын Ивана?
- Да, изгнанника, - тихо
ответил он.
- А почему его Иван выгнал? -
спросила я.
- Васька ему не подчинялся.
22 года парню - сам себе на уме. Он и в армии год служил, но потом отозвали, в
бригадах людей не хватает, а олень не может ждать. Его каждый день пасти надо.
Нет, я Ваську перед Иваном не оправдываю. Что лентяй - с этим согласен. Но он
другой, не такой, как Петька - пустышка. Даже чукотского языка не знает, не
хочет знать. Волков он стреляет - да не из-за того, что оленя надо стеречь,
любит он стрелять. Магнитофон тоже любит, всякую там иностранную музыку. А свои
песни стесняется петь, будто и не чукча вовсе. Подсмеивается, когда с бубнами
земляки поют и танцуют. Совсем своих корней не чувствует. Все ему модное
подавай, а мы, значит, отсталые, что в шкурах зимой ходим. На Ваську одна
надежда.
- Это как понять? - старалась
я деликатно спрашивать.
Хрипловатый голос продолжал:
- Ванька - предатель. Нет, не
потому, что меня с поста бригадира сместил, и директор совхоза ему - не указ.
Это ерунда. Можно сказать, я свое отработал. Ни в этом дело. Путь мы свой
потеряли, свой путь! Стыдно называть себя чаучу. Есть чучи прибрежные - чучи их
называют, а есть тундровые - чаучу. Мы всегда были сильнее береговых,
занимавшихся ловлей рыбы. Потому что нам из поколения в поколение приходилось
преодолевать большие расстояния, выпасая оленей. А прибрежные больше на одном
месте находились. Их совсем уже мало осталось - чучей.
Я внимательно смотрела на
Федора. Его глаза вспыхивали, как горящие угольки.
- Кто я - Федор? Не так это.
Когда паспорт надо было получать, то мне придумали имя. Ваша советская власть.
Многие мои земляки свои фамилии выговорить не могли, вот на русские и меняли.
Петровы, Сидоровы, Васильевы, Самойловы. Какие мы Петровы-Сидоровы? У моего
отца ни имени, ни отчества не было - Кавучет, да и все. И я был Кавучет. У
Васьки и Ваньки тоже Кавучет. А Петька, паразит, на Кочетков по созвучию
поменял. У меня и сейчас отчества нет, и в паспорте нет - не стал я
придумывать, хоть и просили. Зачем мне ваши русские привычки. Нам главное,
фамилия есть и ладно. Река от одного участка до другого течет под одним
названием - и в этом теченье ее жизнь. Зачем русские на нашу землю пришли.
Русские, украинцы, татары, белорусы и другие - только кровь нам смешали, водку
пить научили. Мы ведь на чужие земли ни в какие походы не ходили.
- Но ведь и многому хорошему
вас научили, - слушая Федора, заметила я.
- Не спорю, но француз свою
фамилию на английскую не поменяет, а англичанин на французской земле не станет
свои порядки наводить. Путь вы у нас забрали. Это наше дело, как бы мы жили,
как и когда бы умерли - раньше, позже - это личное дело нашего народа. Вот не
стало бы нашего народа, тогда и творите, чего хотите. Как древние цивилизации
исчезали, а на них новые зарождались. Нет, вы русские во все вмешались - раньше
под советским флагом, сейчас - черт разберешь под каким. Посмотри, главные
посты чукчи занимают ли на своей Чукотке? Ладно, я уж верхушку не трогаю -
Правительство ЧАО с пришлым Абрамовичем. Даже в районах редкое явление, чтобы
чукче ответственное дело доверили. Мы для вас кто? Всего лишь герои анекдотов:
чукча не дурак, чукча думать умеет. А чукча ведь переводится как воин! Только
если мы еще с казаками в древности воевали, то потом перестали. Они поняли, что
надо хитростью нас брать. И стали нас строить, жизни учить. И сейчас вы все
организовываете, реорганизовываете. Зачем нашим дети школы цивильные? Были
раньше красные яранги, грамоте на месте обучались. Органично все было. Рядом
ребенок подрастает, всему с детства учится - и языку, и промыслу. Нет же, детей
в школы, как стадо оленей, гонят, в интернаты запирают. А что из этих
учеников-чукчей потом получается? Ты в городе живешь, видишь их - обрусевших,
оцивилизованных. Вырастают и дальше что? Спиваются - и молодые, и старые,
потому что генное развитие нарушено, теряются они в городе, не приспосабливаются
они к городской жизни. Единицы только. Вот я пенсию получаю, казалось, живи
себе, дед, в городе, в потолок плюй. Не смогу - или тоже пить начну, или со
скуки через два дня помру. Нету никакой национальной политики - это только чины
за счет красивых речей с заботой о нас, якобы с заботой, деньги из того же
федерального центра получают. А на самом деле всеми этими попытками сохранить
наш промысел, традиции, по-прежнему, как и при советской власти иждивенцев из
нас делают. Все приручают нас, тыкают носом, как жить надо, программы
разрабатывают. Раньше у нас никаких программ не было, а жили мы лучше, без
всяких благодетелей. Не было бы здесь богатых мест - нефти, золота, рыбы, давно
бы эти благодетели отсюда деру дали, и про свои бы речи забыли. Богатства
природные манят, есть чем поживиться. А нас надо как бы облагодетельствовать,
чтобы доступ к богатствам иметь. Не сгонишь же этих чукчей в одну яму, не
закопаешь. Не убийцы ведь русские, а гуманисты. А мы при нынешней жизни давно
уже в агонии корчимся. Только сами делаем вид, что живы, а чужеземцы тем более
краше речи распевают о том, что сохраним традиции аборигенов, поможем и
приумножим их богатства. Тьфу-ты! В каменные стены всех стариков чукчей, в
благоустроенные квартиры надо определять. Не надо мне этого комфорта. Тундра -
это мое, здесь не задыхаюсь. Небо сверху, как потолок, не давит. Привык спать в
яранге или под открытым небом, если тепло, есть оленье сухое мясо - юколу и
даже сырые грибы. Нравится мне их вкус.
Я слушала старика, не
перебивала. Но так и подмывало меня ему съязвить, сказать, что “из ума выжили,
старче”, когда он говорил:
- Вы кто - пришлые. Варяги.
На землю нашу пришли, свои правила ввели - дома высокие построили, котельные.
Нет, ради бога, живите, но зачем было нас приучать к вашим языкам и обычаям.
Почему, наоборот, вы не знаете нашего языка. Ненадобно? Почему Новый год не
по-нашему отмечаете, не ходите в кухлянках и малахаях в свои театры?
Я все же не сдержалась:
- Не пришлая я. Во втором
поколении северянка. Мама моя колымчанка, я и сестра - тоже. А бабушку, как
молодую, сослали на Колыму, потому что родители были кулаки, так она и осталась
жить на Севере. Муж раненый с фронта пришел, долго не прожил. Восьмерых детей
практически сама на ноги поднимала. В национальном селе Гижига среди эвенов ее
и похоронили. А мне, по-вашему, куда топать, если это - моя Родина?
- На родину своих предков.
Откуда родом твоя бабка, отец или дед?
- Бабушка вроде из Казани,
отец мой из Севастополя, его отец - с Алтая. Разорваться мне, что ли? Да и нет
у меня к тем местам духовного притяжения. Как говорят, где родился, там и
пригодился. И Север, где я живу - это же тоже Россия, а я его гражданка Севера,
и вы России гражданин. И можете где угодно жить.
- Ты не обижайся. Все это
утопия, что я говорю, думаешь, не понимаю, умом тронулся и плету чушь. Нет, но
если без эмоций глубоко в себе покопаешься, то согласишься со мной. Только
ничего уже не изменишь, я просто похороны по укладу жизни своего народа на ходу
справляю. Сбились мы с пути, как олени разбегаются кто куда, когда у стада
вожака нет и поодиночке от болезней или клыков волчьих погибают. Не держимся мы
друг за дружку. Идем прямо в сторону смерти. Были чукчи, и скоро не будет
чукчей. Или это уже будут другие чукчи, как внук Петька, который всего
национального стыдится. Малахай - позор, норковая шапка, кожаная куртка - это
для него хорошо. Даже фамилию сменил на русскую. Русские сильные, русские -
победили. Без всякой войны, духом победили.
- Но если вы все понимаете,
почему с сыном конфликтуете? Все же он стадо многочисленное держит, - вставила
я.
- То-то и оно. Стадо -
многотысячное, прирост есть. Мог бы и отдельно от совхоза жить. Нет, все для
начальства старается. Не спорю, ему и продуктами директор хорошо помогает, и с
запчастями. Но вся работа Ваньки - это служба, а не образ жизни. Предатель он и
все! Были воронами, стали курицами домашними. Не хочу больше говорить, смысла
нет.
“При чем тут вороны?”-
возмущалась я про себя, а потом вспомнила: ворона - это символическая птица
чукчей, как у эвенов - журавль. Только ворона в отличие от чукчей -
долгожительница. Может, потому, что свой образ жизни никогда не меняет? Такая
бы мысль старику Федору понравилась бы. Но старик попросил больше ни о чем не
спрашивать - разговор его утомил. У него своя философия - хочешь, принимай ее,
хочешь - нет. Я вытащила из кармана сверток Тани, разглядывала вышитый бисером
кожаный чехол. Контуры реки, сопок, и яранги. Все было так трогательно и
главное, в этом изделии, в каждой ниточке и бусинке жила любовь. Я аккуратно
завернула подарок в тряпку.
Через полчаса бороздящий
бескрайнюю тундру уазик остановился. Было уже около девяти вечера. Но небо и не
думало темнеть - солнце, наоборот, разлилось по синеве сияющим платком, высвечивая
вспухшие вены туч. К машине подбежал молодой паренек и, увидев в кузове
старика, заулыбался и помог деду слезть на землю. Разговаривали они с ним на
чукотском. Вася что-то ему возбужденно говорил, все время показывая в одну
сторону рукой. А Федор вздыхал, кивая головой. К ним подошли инспекторы.
Петрович взъерошил Ваське и без того косматые волосы. Тот лишь пригнулся под
крупной ладонью рыбника. У этого кочевья была всего одна яранга и палатка.
Кроме Васьки было еще двое мальчишек лет двенадцати. Ваське хоть и было
двадцать, но выглядел он тоже подростком. Я уже без предупреждения, прежде чем
вылезти из машины, взяла две булки хлеба и набрала из ящика полный пакет
печенья. Костер возле яранги был небольшим - как в бригаде Ивана, и все было
разбросано, запущено даже. Оказалось, в этой бригаде чум-работницы нет. Никто
целенаправленно хозяйство не ведет. Грязная, с засохшей в ней пищей посуда
стоит рядом с чистой.
Петрович, палкой помешивая
угольки и отворачиваясь от дыма, говорил:
- Да, это плохо, что у вас
стадо разбежалось.
- Что делать, раз ни патронов
нет, ни пожрать как следует. У нас оленей в стаде всего семьсот голов. На мясо
их никак не можем пускать. А тут еще волки повадились. Палками их гоняем, чем
еще?
- Волкам хорошо, едят
нахаляву, а мы про вкус оленя забыли, - сказал один из подростков Саша.
Рассуждал он по-взрослому: - Едим кашу на сухом молоке, воротит уже от нее. Я
сегодня только чай попил, а так вон все с дядь Васей ходил, оленей подгонял.
Скорей бы мне вырасти, ружье куплю, патроны. Всех волков перестреляю.
- Нос не дорос, - усмехнулся
Федор.
- Ну и что! И в школу я не
пойду. Буду с Васькой и зимой оленей пасти. Не хочу в город. Там мать пьет - не
хочу!
- Наш человек! - взбодрился
старик.
- А ты че, дед, опять с отцом
поругался? Недавно в нашей бригаде был, столько верст протопал.
Старик посуровел, а Васька
продолжил:
- Зря ты дед, все равно отцу
ничего не докажешь. Я вот думаю, надо нашей бригаде с его объединяться. А иначе
пропадем. Стадо - семьсот голов, смех! Да и с голода мы пропадем. Директор
совхоза про нас совсем забыл, считает, что мы сами оленину съедаем, а на волков
все списываем. Нет, худо дело, на поклон к отцу идти надо. Три месяца я думал и
решил, что так поступить и нужно.
Старик стрелой вскочил на
ноги и схватил за грудки внука. Половину слов на чукотском говорил, половину на
русском.
- Только после моей смерти!
Чтобы не видеть этого позора!
- Сдохнем мы от бессилия, и
люди в нашей бригаде не хотят работать - ни заработка, ни еды. Слабый к
сильному тянется, сам же говорил.
Старик на своем стоял:
- Только после моей смерти!
Поверь, мне недолго осталось - видел я во сне золотые рога. Скоро помру, знать.
Федор направился к брулящей в
пятидесяти метрах от яранги реке. Река в этом месте как раз распадалась на два
русла - вилами. Возле этого распадка и сел старик. Стал недвижим, только
изредка сменял позу ног.
- Дед, - кричал Васька, -
Таня мне ничего не передавала для меня? Я просил ее кое-что сделать.
- Родит она тебе в срок, не
переживай, - повернувшись, сказал старик, и снова стал смотреть на реку.
- Да я не про то, - лицо Васи
налилось краской, а потом чуть слышно: - Танька - беременна, надо скорее
объединяться с отцом, да жениться.
Он был похож на отца, только
у того скулы были, как лепешки - большие, а у сына лицо было продолговатым.
Торчали усики, разрез глаз - отцов, только цвет был отчетливо зеленым.
Худощавый и невысокий, как дед.
- Возьми, Таня мне передала
чехол, она не знала, что дед с нами поедет, - сказала я.
Вася несказанно обрадовался,
смотрел на меня исподлобья, ждал, может, еще что про нее скажу. Я сказала:
- Любит тебя твоя невеста, не
переживай - так и просила передать.
- Когда свадьба? - поддел
Ваську Петрович. - Прыткий ты какой, заделал ребенка, а сам подальше сбежал.
- Ладно вам, дядь Сережа.
Наладится все, - сказала я.
Михеич, поглядывая на
голодных подростков, которые уминали хлеб, пошел в машину, повозился там и
принес кусок оленины:
- Сварите себе похлебки.
Мальчишки тут же забегали возле
костра. Саша побежал за валежником в ярангу, а Паша, взяв грязную кастрюлю и
тряпку, отправился к реке.
Васька, глядя на Михеича,
сказал:
- Это ж вам отец в дорогу
дал, никак сегодня зарезали оленя. Перебились бы мы, а еще, если отец узнает -
хуже будет.
- Да ешьте вы на здоровье,
всем хватит.
Вася, вынув нож из чехла,
подаренного Таней, принялся разрезать мясо.
- Ну, вот это правильно, -
подбодрил Петрович. - А мы поедем, надо еще километров пятьдесят-семьдесят
проехать. Чтобы завтра с утра браконьеров “обрадовать”.
И махнув рукой старику,
крикнул:
- Будь здоров!
И пошел к машине снова
садиться за баранку.
Сухомятка мне за весь день
надоела, поэтому, сидя в будке, я с нетерпением ждала, когда же будет привал.
Уже и темнеть начало. Проехали мы даже больше семидесяти километров. Тундра
погружалась в безмолвную тишину. Наконец, остановка в живописном местечке - тут
кустарники были выше, нежели те, которые мы раньше проезжали. И грибов было
видимо-невидимо. Шляпки, как кружки из теста, выглядывали из-под можжевельника.
Но по грибы не пошла -
принялась картошку чистить. Михеич наладил дэску, поставил на плитку походный
котелок, а Петрович моментально нарезал на приличные куски оленину. Вскоре уже
вкусно запахло. Запах супа мгновенно смешался с запахом благоухающего кругом
можжевельника и чукотского чабреца, но отчетливее всего давали о себе знать
разные приправы, которые Петрович возил с собой в рейды всегда. Похлебка
получилась славной. Я все боялась, что на такое кушанье все волки и медведи
сбегутся. Мужики разбили палатку возле машины и в спальных мешках быстро обрели
сон. Особенно слышным, даже в моей будке, был храп Петровича. Сон настоящего
русского мужика. Темнота все смелее накидывала одеяло на тундру. Закапал дождь
- Иван был прав, когда заставлял ребятишек перетаскивать хворост в ярангу. И
под эту музыку, льющуюся с неба, я тоже провалилась в сон.
В сборнике "НОВЫЕ
ПИСАТЕЛИ", выпуск второй, IV Форум молодых писателей России,
Липки, предисловие Сергея Филатова, Президента Фонда социально-экономических и
интеллектуальных програм, Москва, Издательство "КНИЖНЫЙ САД", 2004,
576 стр.