Анжела Ударцева 

ЧАЙКА

рассказ

Говорят, вот в такое штормовое предупреждение, когда море извивалось под натиском бешеного "северо-запада", сын Изабеллы Ивановны Никинэу отправился на рыбалку...

Вдребезги, как бисквитный торт, а вовсе не как гранитно-деревянная масса разбивалось береговое укрепление. Это снова дул северо-западный ветер и вместе с ним Восточно-Сибирское море заходилось в ярости. Будто притесненное Северным Ледовитым океаном, в который, если так можно сказать, впадает, оно бросалось пенными волнами на берег. И самой Чаунской губе, всей бухте, возле которой примостился маленький районный городок Певек, будто стало тесно от этого бешенства стихии. Дома северного города, держащиеся на столбах-подпорках (сваи-то в лед не забьешь), казалось, стояли как на носочках, вытянув облезлые шеи и удивленно вглядываясь вдаль. И к черту летели все те вложенные в строительство местной чукотской властью береговой линии миллионы рублей, и к следующей весне снова надо было изыскивать средства, чтобы Набережную улицу не затопило, да и сам бы Певек не поплыл, как кораблик. Такие ночи у Изабеллы Ивановны всегда были бессонными. Вот если дул "южак" - тоже не хилый, но теплый, в отличие от "севера-запада" южный ветер, то тогда голова не так сильно болела. Ночь была светлая, как днем. Полярное небо налилось свинцом. Замерев у окна, женщина смотрела на бурлящую в метрах пятидесяти от ее дома стихию. Буруны как в припадке хрипели и падали на берег, а потом судорожно сползали обратно - в необъятное полотно моря. Ближе к пяти утра поклонило в сон, и Изабелла Ивановна решила воспользоваться этой податливой минуткой и хоть немного поспать. Но в шесть утра проснулась от барабанного стука - такого навязчивого и даже пугающего, что сон сразу рассеялся. Стучались не в дверь, а в окно. Четвертый этаж все же, кто может беспокоить? - всполошилась женщина, но потом на ее лице растянулась улыбка: "Весна, знать, по-настоящему пожаловала. К июню еле доплелась". Чайка так убедительно постучала клювом еще раз и вроде как для приличия отодвинулась, сидя на самом краешке заоконного "кармашка-холодильника". Клюв у нее был продолговатый, грязно-желтого цвета, с коричневым пятнышком (будто крупной родинкой). Бакланы и чайки - разные особи, хоть и очень похожи. Но в Певеке люди привыкли называть и чаек бакланами. Это было даже как нарицательное имя за их пронырливость. Чайки были поменьше бакланов, но в их повадках, особенно когда они тусовались в одном городе, заметной разницы не было. Потому что и те, и другие вели себя хуже ворон - забудешь за окном про плохо прикрытые пельмени, а тем более рыбу - значит, забудешь навсегда. Чайки не любят, когда что-то плохо лежит. Прилетающие в Певек в начале весны (а это конец мая, июнь), они приносят на крыльях не только тепло, но и свою жуткую прожорливость. Рыбы пока нет, так они в гостях у окон, в чукотских холодильниках или на помойках "чаевничают". Это потом они в город реже залетают, потому что рыбу в море начинают добывать. А пока не откормятся на подачках горожан, не полетят добывать свой в буквальном смысле соленый хлеб. Изабелла Ивановна так до конца и не знала - кто Петька - чайка или баклан. Птица, да и ладно, а полюбила Петьку потому, что в отличие от своих сородичей казался ей воспитаннее. Предупреждал, джентльмен, что в гости наведался. На самом деле был он что ни на есть самой настоящей чайкой, только разницы в этом Изабелла Ивановна не видела. Не орнитолог она все же.

Был Петька изрядно исхудавшим, но насчет джентльменства Изабелла Ивановна, конечно, хватила. Она ведь не знала, что он, летя до ее окна, уже позавтракал на другом подоконнике. Съел с десяток лежащих на формовочном листе сырых пельменей. За кампанию с бакланом, который слопал другой десяток пельменей и еще кусок заготовленного фарша. Жилец опомнился, увидев, что творится у него за окном, стал орать: "Бакланы проклятые, чтоб вы подавились!" Не подавились. Наевшись, Петька полетел дальше. Но прикидываться голодным ему, как впрочем, и любой чайке, а тем более баклану в силу их природы, удавалось легко. Изабелла Ивановна, повеселев, искрошила на поддоне "кармашка-холодильника" полбулки хлеба, вытянув длинные руки из форточки. Мельком глянула на море - и часа не прошло, как она спала, а у берега скучились обломки льдов, которые волны как баранов пригнали за время своей неуемной работы. Дуло каким-то острым, словно разбитое стекло, холодом, слева от моря сопки дымились туманом. Птица косилась и не притрагивалась к пище, пока Изабелла Ивановна не убрала руки. Хоть и четвертый год прилетает Петька к ней, ручным не стал. И в дом ни разу не залетал, даже когда окно в редкий солнечный день настежь открывалось. Морские птицы - вольные. "Ну-ка лопай, не бойся!" - прикрывая форточку, по-свойски скомандовала хозяйка, а сама с радостью смотрела на гостя через стекло. Не чувствовала, как слезы счастья брызнули из маленьких, в узких прорезях глаз. В этом году Петька позже, чем в прошлом году прилетел - Изабелла Ивановна думала, что вообще не прилетит, считала, что так и останется где-нибудь за морем. Другие птицы уже как с неделю кружили над городом, гордо выпирали груди, когда рылись в помойках - все уж перерыли, устраивая конкуренцию собакам, горожанам уже до смерти надоели своими истошными - и днем, и ночью - криками. Злясь, горожане в форточки, сами будто чайки, кричали: "У-у-у, бакланы, раскудахтались, управы на вас нет!" А птицы языка человечьего не понимали, продолжали кричать во все горло - то ли от радости, то ли от беспокойства. А Петьки все нет. Где шлялся, сорванец?

И заявился-то с таким видом, дескать, скажите спасибо, что вообще прилетел. Весной-то только запахло. Природа будто в задумчивости находится - как на весах. Один камешек на какую сторону положишь - туда и поклонит, к зиме снова иль к лету. Все рядится природа, как девица перед зеркалом. Июнь по милости Божьей чем-то все же напоминает лето - запахом набирающих силу трав, громким чириканьем воробьев и "таканьем" да "кювеканьем" чаек. И даже шум берез слышится. Слышится? Изабелла Ивановна ни разу не видела березы, да и вообще никакого высокого дерева "вживую", как, наверное, кто-нибудь из материковцев никогда не чувствовал дыхания тундрового оленя. А про шум деревьев из "ситца" ей первый муж-украинец рассказывал. И Есенина читал. Приехав на Чукотку за длинным рублем в середине семидесятых, без памяти влюбился в молодую медсестричку-чукчаночку Изу. Так он ее коротко и звал. Прикипел он к ней всей душой, и казалось ему - навсегда. Это потом над собой смеялся, то ли от злости, то ли от отчаяния: "Сдуру на экзотику потянуло. У тебя ж ноги кривые". А еще ехидничал: "Почему это чукчи своих детей редкими иностранными именами любят называть?"

Иза отвечала, что модно было в ее национальном селе называть детей Джонами, Элеонорами, Кристинами, а не только Васями, Петями да Машами. Сейчас, все же перцовой моды на заграничные имена уже нет. Наоборот, все больше Егорушками, Мишками, Дашеньками новорожденных называют. Отца Изы хотели Гарибальдом назвать, вот бы отчество было. Но вовремя опомнились его предки и дали обычное русское имя. Хотя на самом деле те фамилии, которые сейчас чукчи носят, и были именами. Фамилий да отчеств у чукчей вовсе раньше не было. Но текла в ее отце Иване, и в ней, Изе, самая настоящая северная кровь, без всякой "мешанины". Чукчами бабушка и дедушка были, чукчами мама и папа были. А вот дети Изы уже метисами рождались. Дед, когда живой был, все ворчал: "Кровь портите!", но что он мог поделать. А зла никому не желал. Был он превосходным лекарем, или правильнее сказать, белым шаманом, добрым, значит. Много всяких рецептов знал, ни одному десятку людей помог. Травами тундровыми, приговорами лечил. Иза - одна, которая многому научилась у деда. Может, потому и медучилище с отличием окончила, что страсть, как людей лечить хотела. Дальше, правда, дело не пошло - в институт так и не поступила. Усатый ухажер с Ридной Мовы охомутал. А, может, что еще помешало. Дед перед смертью странное сказал, глядя внучке через глаза в самую душу: "Воды бойся. Беду она тебе несет". Что имелось в виду, Иза не поняла. Мистика прямо какая-то. Но слова - словами, да и как бы угрожающе они не звучали, со временем забываются. А жизнь идет себе, течет.

Тут как-то муж на материк к своим родным собрался. Сыну их уже было 14 лет. "Поехали, Иза, березки посмотришь, да и вообще жизнь украинскую. С Пашкой на речке покупаешься. Там такая водичка, не то что здесь - льды одни!" Но Иза, привыкшая не выезжать далеко - вначале из родного села, а потом и из райцентра, лишь качала головой. Муж и сын Пашка вдвоем поехали к родственникам. У Изы тоже был горячий сезон - стала ходить в тундру за травами, ягодами. Дома она травы мыла, сушила и развешивала в комнатах пучками, как когда-то ее дед в яранге к натянутым оленьим шкурам привязывал. В один из таких хлопотных дней, когда ноги у Изы после тундры гудели, в дверь постучались. Почтальон, не поднимая глаз, вручила телеграмму и быстро сбежала по лестнице. Иза так и села у порога, забыв про боль в ногах - гудело уже в голове. Сидела на корточках с телеграммой, пока ее соседка, выходящая на улицу, не увидела. Та, прочитав телеграмму, громко запричитала: "Горе какое!" Ждать с материка было некого - муж и сын утонули в реке. Подробностей Иза не узнала. На похороны отправила большую сумму денег - все отпускные и то, что на мотоцикл Пашке копила. Родственники мужа, видать, ахнули, что так много прислала, и никто ее не упрекал, что сама не приехала. Пять лет Иза отходила от горя. Работа, дом - вот и весь круговорот. По магазинам даже не ходила. В больничном буфете все, что надо было, покупала. И, наверное, если бы не больничные страсти, когда всяких пациентов привозили в стационар, то, наверное, давно бы на себя руки наложила. А посмотрит на больных, которые уже на волоске от смерти, а жить им хочется. И борются за эту жизнь, и карабкаются, хватаясь за разные соломинки. Тут одного морячка обгоревшего (что-то загорелось на судне) привезли. Иза часто ему уколы, перевязки делала. А еще из дома настой из трав в термосе приносила. Выходила мужика. Через два дня после выписки этот лихой морячок к ней домой пришел, с маленьким, кособоким цветочком герани (видно, в гостиничном номере сорвал), да так и остался. Навигация, пока морячок в больнице валялся, уже закончилась. Корабли свое отходили. Осень на улице резко сменилась зимой лютой, многоснежной. Море замерло, будто уснув на ходу. Не выгонишь же морячка на улицу. Остался морячок у Изы ровно на два года. На берег списался и водителем хлебовозки стал работать. Была ли любовь - Иза не знала. У нее после гибели Пашки и мужа что-то будто лопнуло в душе и просочилось. Наружу - бесследно. Бывают ли в душах дыры или они снова затягиваются, как раны на теле, - Иза не могла на это ответить. Жила себе, да и все. Моряк иногда бренчал на гитаре. Перед тем как "дезертировать" от Изы, он стал чаще раздражаться, замахиваться на нее. Но, не донося кулаки до головы некогда любимой медсестрички, брал в руки гитару. Когда что-то не получалось, то громко чертыхался, говорил: "Да какие стихи, какие песни могут быть в Певеке, в этом дрянном замороженном городишке, где нет ни одного дерева. Ни единого!" И тоже не хуже первого мужа говорил про Есенина: "Да разве Есенин был бы тут Есениным? Нет, без березок, к которым можно прижаться, вдохновенья нет. Без хрустальных звуков сережек, без шепота листвы, без звона стволов волшебных..." Иза молчала, как и при первом муже - боялась "ляпнуть" не то перед начитанными мужчинами. Не сильна она была ни в литературе, ни тем более в музыке. Из школьного курса, конечно, помнила классиков, и что Есенин, Бунин, Толстой, Тургенев жили там, где шумели деревья. А тут тундра. И чего возражать. Только Рытхэу одного в доказательство представить? Да маловато будет, однако. И вдруг она спросила у него что-то на чукотском. Морячок посмотрел на нее как на затемпературившую: "Что это с вами, дамочка?" и грубо сказал: "Ты тут на своем чукчанском не чеши - по-русски говори". Иза переспросила уже на русском: "А чайки у вас там есть, где живешь?". Моряк покусал-покусал свои красивые, припухлые губы, а потом с раздражением сказал: "Еще не хватало этих помоечных тварей! Это разве птицы, которые по помойкам шастают - это бомжи с клювами. Только и смотрят, где что урвать в городе, халявщики!" Это, пожалуй, и был последний "семейный" разговор. И моряк, будто корабль, на время зашедший в певекский порт, снова "лег на курс". Жизнь вроде бы и не изменилась. По-прежнему бились о берег волны, наползал на город туман, который рвал ветер. Годы только шли. Когда седых волос стало больше, чем черных, купила красящее средство. Цвет рубина предлагали - тогда в моде была красная рыжеватость. Но 50-летняя Иза, которую уже чаще стали называть Изабеллой Ивановной кивала: "Зачем ей красно-рыжий цвет?" Тем более, чукчей привыкли, как и ворон, брюнетками видеть. В зеркало Изабелла Ивановна смотрела все реже и реже. Да и что там смотреть, морщин на кругловатом лице стало больше. Тонкие губы стали еще меньше. Только небольшие глаза цвета смолы по-прежнему горели ярким костерком. Хотя для своего второго сына (от морячка успела забеременеть) Мишки она всегда была молодой. Он так и говорил: "Какая ты у меня молодая!". Миша рос добрым и любознательным парнем. От Пашки он отличался необыкновенной живостью характера. Шубутной был. Если что затеет, то будет буквально бредить задуманным - не остынет, пока не сделает. Мотоцикл собирал из всяких старых запчастей - носился по городу, то у одного выторгует деталь или выпросит, то у другого. И несколько раз даже в тундру мать возил - по грибы, ягоды. Тяга к движущейся технике - сухопутной ли, водной была неистребимой. Мать думала, поди, сын, как и она в медицину подастся. Кого там, и заговаривать не стоило. Девятилетку "оттарабанил" и в училище пошел - на бульдозериста выучился. Через полгода надо было в армию идти. По осени. Но весной и летом чем-то надо было заняться, кроме того, что мотоциклом на улицах "жужжать". Устроился работать в строительную организацию. Миша никогда не спрашивал об отце - да и фотографии в доме его ни одной не было. Морячок после двух лет сожительства исчез бесследно. Он и про сына ничего не знал. О беременности Изе стало ясно, когда тот на судне уплыл. Мишка кипучим характером был весь в отца, а внешне - никакого сходства. Мишка больше на деда-шамана был похож. Иза после смерти мужа-украинца снова фамилию девичью взяла. И Мишка тоже был Нутинэу. Один раз в детстве, лет в девять, после того как с классом побывал на экскурсии на ледоколе, пришел домой и заявил: "Буду моряком. Буду грузы возить - картошку, бензин". Букву "р" он, как отец, не выговаривал, но была в этом сглатывании "р" своя изюминка, нежели изъян. Но стал бульдозеристом. Тоже хорошо. И коллектив, где работал, был хороший. Двое сослуживцев на рыбалку позвали. Один из них лодку-моторку купил, и у него руки чесались ее опробовать, да заодно порыбачить. Мишка с вечера, будто на особое задание отправлялся. Глаза блестели, свет то и дело ночью включал, копошился, сумку перебирал. Ни свет, ни заря, сказав мамке: "Я побежал", - хлопнул дверью - еще громко так получилось. И все, после этого хлопка наступила щемящая тишина. Так хотелось, чтобы за окном воробьишка чирикнул, или грузовик, сильно газуя, проехал и раздавил эту мертвецкую тишину. Иза нутром чувствовала, что не к добру эта тишина. Выходные тянулись медленно - как густая сгущенка из банки. Смотрела Иза, как обычно, сериалы, новости. Пялиться в телек не хотелось, но в тундру идти еще было не время - травы рано пока было собирать, да и брусничка не налилась. Смотрела на президента, на других политиков. Снова обещали повышения зарплаты медикам. Она всю жизнь, сколько медсестрой работала, слушала, как то одни, то другие руководители страны и приставленные к ним умники обещали достойную зарплату, и не только медикам. На пенсию со стажем в тридцать два года вышла, теперь за своих бывших коллег переживала - может, все-таки будет им достойная зарплата. В последний раз хорошую колбасу - копченую, а не вареную, соевую, "бумажную" покупала при КПСС. А после все не получалось - то перестройка, то пост-перестройка, то вот капитализм под видом демократии пожаловал. Что лучше коммунизм или капитализм - она по этому поводу никогда ни с кем не спорила - далека была от политики. Книжек умных-заумных тоже не читала, кроме, конечно, медицинских справочников, журналов. Как-то пробовала произведения земляка Рытхэу читать, да не затягивало ее это, жизнь чукчей и так ей была понятна. Жила чаще людской болью. Уже перед выходом на пенсию в больницу привезли чукчу - упал с пятого этажа. Жив остался, но покалечился сильно. Иза ему уколы делала и жалела, плакала и даже ругала, но как-то по-матерински, не зло: "Что ж ты с жизнью счеты захотел свести. Убраться с этой земли поскорее захотел, деловой нашелся. Не твоя это забота!" И тоже отвар травяной ему приносила в термосе, все шептала на своем языке. Парень долго бредил, даже аппарат на анализ один раз мочу не стал брать и "прокручивать" - пустоту выдавал. Говорили, что пациент долго не протянет. Но потом парень пришел в сознание, поправляться стал. Вначале все ждал, может, придет та, любимая, единственная, ради которой и решил шагнуть в никуда. Но чем ближе к выписке дело шло, тем чаще он стал заглядываться на одну санитарочку. Как кино - казалось Изе.

Но таких мгновений было мало. Все больше стонов, криков и, конечно, крови. Ее-то она видела-перевидела, особенно, если с ножевым ранением больного привезут. Крови за ее рабочий стаж одна большая река получится. А сколько она повидала ненужных - отрезанных рук, ног и даже... Никогда не забудет одного человека из Белоруссии. Лицо красивое-красивое. Актер прямо-таки, только по профессии плотник. Золото приехал лопатой грести, а свое "золото" потерял. С первой зарплаты "набухался" так, что, когда пьяным пошел в туалет на улицу, уснул с открытой ширинкой возле нужника. Его вовремя успели в дом занести - не замерз, но все ж пострадал. Потом протез у врачей требовал...

Утекла куда-то река красная, наполненная болью человеческой, бесследно... Да и жизнь почти в огарок превратилась. Отчего так? И все эти думы про мужей, детей, работу одним клубком теперь виделись - вроде и есть этот клубок, и нет его. И не выбросишь его из головы, и в себе больно носить. За ниточку потянешь, и думаешь, думаешь - то путаешься, то снова верно спицами мыслей заработаешь. Это на голове черный клубок можно взять расплести да обрезать. А мысли, они не отступятся.

Петька уже наклевался, да сидел крыло подчищал. Голову свою птичью загнул, как акробат. А потом, "такнув", полетел. Красив он был в полете. Крылья тенями-камнями отражались на асфальте.

Принесла эта птица Изе радостную заботу. Теперь ведь каждое утро будет прилетать, оглоед. А то и вечером может заявиться, если голод сильно припрет. Он, Петька, врать не будет - сыт ли, голоден. Если прилетел, значит, по делу - поесть то бишь. Начнет клювом стучать, крыльями сильно хлопать - суету создавать. И точно, Петька потом являлся как по расписанию. А один раз с невестушкой своей прилетал. Изабелла Ивановна сначала оценила удивленным взглядом птичью девицу, будто мать она была Петьке и вопрошала: "Ну, что там за красавица, показывай, орел?!" Изабелла Ивановна хохотала от души, разговаривала с Петькой, как с человеком, наполовину приоткрыв форточку. Но сильно и резко к окну не клонилась, чтобы чету не спугнуть. Теперь Иза ему и отчество определила - свое, говоря: "Так, Петр Иванович, ты у нас теперь женатый человек. Детишки скоро будут, хлопотать придется. А женушку ты себе симпатичную подобрал, молодец!" Женушка все косилась на Изабеллу Ивановну, все упорхнуть собиралась, вытягивая свою слегка толстоватую белую шею. Сидела красавица на самом краешке "кармашка", пенные крылья ее то и дело вздрагивали, приготовляясь к полету. В глазах-бусинках застыл фосфорический блеск. Хозяйка тогда почти всю булку хлеба раскрошила, аккуратно, на газетку. И приговаривала: "Не буду мешать, ешьте на здоровье, гости дорогие!" На два шага отошла, а потом сама шею вытянула из-за шторки и, стараясь не шелохнуться, смотрела на птиц. Женушка Петькина, ненаглядная, все жалась, в сторону будто с безразличием смотрела, но не долго - стук Петькиного клюва и запах хлеба свое взял - принялась быстро клевать, проглатывая куски и кусочки. Семейная идиллия за окном четвертого этажа.

Нет, все же повеселело на душе у Изы. Дни уже не так грустно ползли. Пятый день со встречи с Петькой прошел. Сегодня, как и пять дней назад Изабелла Ивановна снова за хлебом пораньше собралась. Туман тоже со дня прилета Петьки не отступал - все опутывал и опутывал город своей паутиной. Солнце с большими усилиями пробивалось через нависшую серость. Лучи, как подточенные коготки, то там, то здесь выглядывали из-за туч. Возле подъезда стоял Колобок - так все звали пенсионера из соседского дома. Он вставал в пять утра, а в семь выходил во двор - и со всеми, кто бы ни шел, заговаривал, как с давно знакомыми. Прожив в Певеке полвека, он считал, что все обо всех знает. Но многие старались быстрее мимо него проскочить, но даже если и удавалось такое, то здороваться, да еще с улыбкой все равно приходилось. Чтобы завтра не слышать: "Ты пошто Кирилл (Вася, Лена, Катя, Слава...) со мной не здоровкаешься? Зазнался?!" Увидев Изу, Колобок подпер костылем свой объемный живот и заговорил так, будто уже час с ней болтал:

- Так вот, Ивановна, я на четыреста грамм похудел.

- Ну и, слава Богу, Андрей Сергеевич.

- Да ты не беги, постой. За хлебом? Его еще все равно не разгрузили. Гришка только за угол свернул, еще только за лотками в кузов полез. Я вот лучше тебе про свою диету расскажу.

Изабелла Ивановна поморщилась. Сосед уже раз пять ей про свою диету говорил. Но Андрей Сергеевич, все так же придавив пузом клюку, принялся звонко и взахлеб говорить:

- В пять утра встаю, ничего не ем, только чайку попью, и то слабо подслащенного, чтобы аппетит не перебить и в двенадцать хорошо поесть. Потом в пять вечера пью кисель, вернее ем его - я его варю густым и на кусочки режу. В семь яблоко ем, если где подешевле удастся купить, а в восемь вечера спать ложусь.

А потом Андрей Сергеевич резко переключился на другой "телеканал" и стал рассказывать, как вчера продавец пыталась ему продать тертую морковь, наполовину смешанную со льдом. Так он сразу в СЭС позвонил, поругал их там, что за торговлей в магазинах не смотрят. Успел рассказать Изабелле Ивановне, что и с соцзащитой конфликт у него случился - те окорочка старые привезли, да еще и нагрубили. Он начальнику жаловался за непорядок при такой, по его мнению, плохой раздачи гуманитарной помощи. Изабелла Ивановна несколько раз потопталась на месте вхолостую, да направилась в булочную. Но не хуже наседающего на город тумана Колобок не отпускал от себя собеседницу, неожиданно огорошив ее вопросом: "Как живешь-то, Ивановна?" Но ответа дожидаться не стал, увидев новую "жертву", спешащую на работу - специалиста из пенсионного фонда.

В булочной пахло теплым хлебом - аромат так дразнился, что хотелось тут же схватить буханку и проглотить ее. Продавец с уборщицей ругались, как оказалось, по поводу только что вышедшего покупателя. Продавец, поправляя хлеб на прилавке, говорила: "Приходят тут всякие, воняют перегаром. И почему нам за вредность не платят?" Но как не вдыхала Иза ноздрями магазинный воздух, ей только запах выпечки чувствовался. Быстро зайдя домой, она разрезала хлеб на три части, а не на две. Все думала, что Петька хоть еще раз со своей половинкой прилетит. Но в пакет хлеб не успела спрятать. Две половинки на столе остались, а третью в руках держала. В дверь постучались, так с хлебом и пошла к ней. Запыхавшийся соседский мальчик с открытым ртом, как задыхающийся окунь, все показывал рукой в сторону моря и говорил: "Там, там". И Иза все автоматически поняла, и больше ничего не спрашивая, побежала, держа в руках отрезанный ломоть хлеба.

...Внутри у Изы от увиденного на морском берегу все клокотало - как море под натиском "северо-запада". Знать, душа не вытекла, наоборот, думала Иза, - дай волю душе, так она весь мир своим беспокойством затопит, как во время всемирного потопа. Не чувствуя ног, она летела, а не бежала - у берега постояла секунды три и прямиком в районный отдел милиции направилась. Окошечко дежурной части было распахнуто - оттуда валил табачный дым. Задыхаясь и от дыма сигарет, и от пробежки не для ее возраста, Иза надрывно говорила: "Там, на берегу скелет моего сына, надо оформить..." Молодой паренек с белыми длинными усами, как думалось Изе (а это он лапшу китайскую ел), посмотрел на нее округленными глазами, и даже воздух сильнее ноздрями втянул - не пьяная ли, гражданочка. И хлеб зачем-то в руках держит. Повернулся к стоящему у окна сослуживцу: "Здесь сумасшедшая", -  бормотал он, заодно проглатывая лапшу. Сослуживец - лейтенант вытянул шею, приблизившись к форточке (ну, прям, как Петька на ее четвертом этаже за окном) и проводил взглядом стекающую со щеки гражданки слезу. Сказал:

- А, это вы. Как вас там, это ж у вас четыре года назад сын с рыбалки не вернулся?

Иза кивнула, успев стряхнуть только появившуюся из глаза слезу. Лейтенант связался по телефону, видно, со старшим по званию, и несколько раз повторив "так точно", показал Изе на выход. Сам тоже вышел. Иза Ивановна бежала как девчонка, все оглядываясь на лейтенанта. Вспотела. Хлеб она не знала куда девать, прижала к груди. А милиционер шел к морю медленно, ежась от холода. Пару раз останавливался - один раз с кем-то обсудить запчасть и ремонт гаража, второй раз - закурить. Изе эти остановки казались мукой. Но молча ждала в сторонке. Наконец пришли. Лейтенант, почесав грудь и отрыгнув (тоже видно лапшу лопал), посмотрел на обглоданный рыбами скелет и произнес: "Это ж кости собаки, стоило идти". Иза хотела что-то возразить, но запуталась в словах и перешла на чукотский язык. Лейтенант ей бросил: "Ты там на чукотском не тараторь. На русском изъясняйся, у меня переводчика нет". К берегу бежали пацаны. Это Игорек, соседский мальчик рассказал своим друзьям об якобы человеческом скелете, выброшенном на берег. Пацаны, высунув языки, то и дело прибавляли скорость. Запыхавшись, они смотрели на "плевок" моря. Лейтенант решил пошутить, а заодно и себе настроение поднять: "Это часть костей неведомого чудовища". Мальчишки насторожились и близко подходить не стали. Повертелись, пошептались, камни в море покидали, да и снова убежали. Но на берегу все равно было шумно, хотя само море было притихшим, словно и не оно ночью клокотало как вулканическая магма. Шум подняли чайки - в их крике чувствовалось что-то тревожное. Они сделали один круг над морем, потом еще один. Садились на землю ненадолго. Кричали так дотошно, что покуривший на берегу лейтенант и собиравшийся уходить, произнес: "Разгалделись, и ночью орете, и днем, а еще воровством занимаетесь. И не посадишь вас, птицы! А люди вас еще поваживают. Всякие потроха из окон бросают, прямо на асфальт". Покачав головой для убедительности, лейтенант ушел. А Иза стояла у моря, которое не отпускало ее от себя.

Подняв голову, она следила за кружащими беспокойными чайками, пыталась найти среди них Петьку. Чайки, приземляясь, то на волны, то на камни у берега, снова с протяжными криками и волнением взлетали. Иза, привстав на носочки вглядывалась в каждую из них - нет, Петьки нет. Чайку одну от другой трудно отличить. А издалека и не угадаешь, есть ли на клюве одной из них пятнышко, но чувствовала Иза, что нет здесь Петьки - где-то шляется, стервец. Вспомнив о хлебе, Иза хотела отнести его домой, но покрошила и пошла к дому. Море тихо шепталось за ее спиной, а чайки уже не кричали жалобно, а "кюекали" да "такали", подбирая хлебные куски. Женщина решила зайти еще раз в хлебную - докупить полбулки, чтобы завтра Петьку, который рано утром прилетит, накормить досыта, а может, и невестушка его ненаглядная вместе с ним будет. Сердце у Изы болело. Она шла и мысленно себя ругала, что не надо было идти на поводу у соседского мальчика. Тот знал, что Иза часто приходила на берег и искала кости сына - вдруг да выбросило их на берег. А тут сам проявил инициативу, сказав, что кости ее сына нашлись. Хотя, когда появился Петька - год спустя после того, как пропал Мишка, она стала меньше думать о плохом. Ей порой казалось, что Мишка - это и есть теперь Петька, переродившийся в птицу, что ли. И с этой мыслью ей легче жилось, а пустота душевная заполнилась встречами с Петькой. И в то время, когда в городе многие с ненавистью отзывались о дармоедах-чайках, она их любила с необъяснимым чувством. Ей казалось, что Петька угадывает ее мысли. Она вывернула на тропку, наискосок идущую от асфальтовой дорожки. И снова пошла в булочную. Но на углу своего дома, где стояли мусорные контейнеры, остановилась. Две собаки возле мусорки таскали что-то белое. Это было разодранная чайка - у одной дворняги было крыло, у другой туловище с головой. Иза подбежала к плешивой собаке и вырвала у нее из пасти обмякшее туловище птицы с болтающейся как кишка шеей и головой. Женщина с комом в горле смотрела на клюв. Да, пятнышко она разглядела сразу, и, прижав к себе Петьку, горько заплакала. Сидя на корточках, смотрела на его закрытые, будто вдавленные внутрь веки и говорила: "Ну что же ты в эту помойку полез, нужны были тебе эти объедки?!" Потом уже с трудом, хрипло произнесла: "А как же я, Петька..." Собака, у которой резко отобрали обед, стала драться с другой за оторванное крыло. Одинокая женщина еще долго сидела возле мусорки, нежно, по-матерински прижав к себе мертвую, с одним крылом птицу.

...В окно стучались долго. С удивлением смотрела чайка сквозь стекло - возле подоконника сидела женщина, и ее глаза были неподвижны. Чайка, вытянув свою красивую шею и все кокетничая и зазывая хозяйку, вглядывалась в ее искаженное болью лицо и потухшие зрачки. Море за окном захлебывалось пеной, выбрасывая на берег языки черных волн.

Певек, Чукотка

"НАША УЛИЦА", № 5-2005