Анна Ветлугина "Сон о Дарвине" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин
Анна Михайловна Ветлугина родилась 26 января 1974 года в Москве. Окончила Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского по классу композиции. Автор музыкальных сочинений: театральная месса "К нам пришел Иконописец"; музыкальный спектакль "Алиса. Шахматный этюд"; обработка стихир Иоанна Грозного; около 100 песен. Работает вместе с Петром Лелюком в ансамбле барда Евгения Бачурина. Как писатель дебютировала в "Нашей улице" в 2001 году, где опубликовала две подборки рассказов: “Сад Добрых Богов”, № 9-2001 и “Голосао”, № 10-2002.
Анна Ветлугина
СОН О ДАРВИНЕ
повесть
- Ти-ри-ри-ри-рим-па-па-па, ти-ри-ри-ри-рим-па-па-па! - беспомощно, словно мокрая муха, бьется музыкальная фраза. Струны фортепиано уже, наверное, нагрелись в том месте, где мечется этот злосчастный кусок, оторванный от величественного творчества Бетховена, но тщетно! Толстый палец, поставленный Богом на руке против других пальцев, никак не желает подворачиваться незаметно, и пассаж отвратительно прихрамывает, словно сосед-алкоголик, который сейчас раздраженно кашляет за стеной. Маленький бледный мальчик, воюющий с Бетховеном, берет свой неуклюжий палец пальцами другой руки и, заранее сморщившись, сильно трясет его. Боль немного развлекает его, он начинает размышлять: смог ли бы он выдержать и не выдать друзей под пытками? Ему кажется, что смог бы, вот только друзей у него пока нет. Поразмышлять на эту тему ему уже не удается потому, что за спиной раздаются мамины шаги, сопровождаемые характерным звуком одышки.
- Артурчик, ты перестал играть? - тревожно вопрошает она. Даже не поворачивая головы, мальчик чувствует, как шевелятся, производя слова, ее большие накрашенные губы. Она никогда не наказывает сына, но с ней ему тягостно и неловко. Когда она разговаривает с кем-нибудь о своем Артурчике (а больше ни о чем она разговаривать не умеет), то постоянно мелко кивает, как будто настолько согласна с собеседником, что готова поддакнуть ему впрок авансом. К тому же у нее два подбородка, и при кивании они трясутся, как козья борода.
- Артурчик, сколько раз ты сыграл трудное место из Аппассионаты? - не унимается она.
- Сейчас скажу, мама... кажется пятьдесят шесть... или сорок шесть...
- Я говорила, что ты будешь путать! - в ее голосе торжество по поводу своей проницательности, - и потом, зачем тебе это помнить и утомлять свой мозг? Опять будут головные боли.
- Но, как же, мама? - нерешительно спрашивает он, боясь поддаться хрупкой надежде, что на сегодня уже хватит заниматься, а можно пойти во двор, где еще слышны детские крики и попытаться найти себе друга. Но она, напевая Аппассионату, уходит на кухню и, через минуту возвращается с громадным коробком спичек.
- Вот, будешь перекладывать справа налево - довольно говорит она, отсчитав сто спичек и кладя их на клавиатуру пианино в то место, где уже нет клавиш. Там такая аккуратная дощечка, будто специально для этих спичек, с другой стороны такая же. Мамины губы растягиваются в улыбку.
- Теперь ты сможешь спокойно, не забивая себе голову никакими цифрами, сыграть по сто раз все трудные места из своей программы, - радостно говорит она и уходит на кухню, где для любимого сына жарятся котлеты из парного мяса.
Мальчик, обреченно вздыхая, начинает играть снова. Трудных мест в программе много, и когда он повторит каждое по сто раз - детей уже точно не будет во дворе.
Уже много позже, став взрослым, он вдруг понял, что не только занятия музыкой были препятствием, разделяющим его со сверстниками. Мама очень следила за его здоровьем, и он достаточно гулял на свежем воздухе, но почему-то всегда его прогулки немного не совпадали с остальными детьми. Это можно было легко объяснить в те дни, когда он ходил в школу. После школы все делали уроки и шли гулять, а у него к урокам была еще музыка. Но он также часто сидел дома по медицинским справкам, которые мама доставала у знакомого врача. В эти дни он обычно с одобрения мамы просыпался поздно и, памятуя о вечерней прогулке, старался как можно раньше сесть за фортепиано, чтобы успеть отыграть положенное количество часов до того, как двор опустеет. Но мама, такая расторопная в "школьные" дни, почему-то становилась копушей и никак не могла найти нужные продукты для приготовления завтрака, а без завтрака никак нельзя было начать занятия. И потом, уже приготовив завтрак и подав его на стол, она вдруг случайно включала телевизор и удивленно-радостно ахала, обнаружив там какой-нибудь интересный фильм. И мальчик, твердо решив не поддаваться и быстро завтракать, ничего не мог с собой поделать. Его глаза будто прилипали к экрану и челюсти двигались все медленнее и медленнее, пока время на часах не дотекало до того момента суток, после которого время прогулки, следующее строго после занятий, неминуемо сдвигалось к ночи. Впрочем, так было не всегда. Бывало, наоборот: утром мама, тщательно осмотрев лицо сына, находила в нем особенную бледность и решала, что нужно идти на прогулку немедленно потому, что "в таком состоянии занятия не впрок". И он, выходя, раздраженно кружил по пустому двору, прикидывая: есть ли шанс после прогулки позаниматься несколько часов без перерыва, с тем, чтобы закончить рабочий день раньше, когда дети еще гуляют. Странно, но ему никогда не приходило в голову обвинить маму в своих страданиях. Ее безудержная доброта не оставляла места для подозрений; к тому же он боялся ее презрения, если она узнает о его стремлении к "этой ужасной дворовой шпане".
Иногда, на каникулах, ему удавалось пообщаться с кем-нибудь во дворе, даже несколько дней подряд, но этого явно не хватало для дружбы. К тому же те, с кем особенно хотелось дружить - как раз избегали его, считая занудой. Он заметил странную особенность: в те времена джинсы встречались достаточно редко, но оба мальчика, с которыми ему безумно хотелось дружить, носили джинсы. Он знал, что джинсы привозят из-за границы, а у мамы был брат, который ездил туда. Он дождался, когда мама была особенно довольна его фортепьянными успехами, и попросил джинсы. По идее, ничего преступного в этом не было - мама баловала его, и после удачных школьных концертов ему всегда полагался подарок.
Услышав про джинсы, она посмотрела на него с таким удивлением, будто он попросил купить ему соску. "Это же рабочая одежда американцев. Ее шьют из грубой дерюги. Неужели у тебя такой ужасный вкус?" Он стушевался и стал объяснять, что для здоровья полезно бегать, а в брючках со стрелочками это не делают. Мама мгновенно вся расцвела и, восхищенно поцеловав его в нос, с таинственной улыбкой ушла куда-то. Пока ее не было, он нервно ходил по комнатам, то и дело останавливаясь перед зеркалом и принимая позы, какие, по его мнению, должны были быть у обладателя джинсов. Через пару часов мама вернулась со свертком. Он кинулся раздирать мягкую сероватую бумагу. Мелькнувшие картинки с надписью "Детский мир" не насторожили его. Он сорвал последний бумажный слой и растерянно застыл, глядя на новенький синий тренировочный костюм, лежащий перед ним. "Что это?" - шепотом, еще не до конца веря своему горю, спросил он. "Ты же просил костюм для бега..." - встревожилась мама, и тут что-то случилось с ним. Он исчез, превратившись в мокрое орущее животное, как будто его сущность была смыта его же собственными слезами. Никогда больше в жизни он так не плакал. Это был плач не по обманутым ожиданиям, но смертная тоска от чувства невозможности будущего, ясное понимание того, что он не принадлежит и никогда не будет принадлежать к роду людей, носящих джинсы.
Правда, несмотря на такую глубокую внутреннюю травму, внешне он утешился довольно быстро и даже надевал злополучный тренировочный костюм, тем более, что подобные костюмы вполне котировались у мальчиков.
Мысль о принадлежности людей к различным видам поселилась в его голове после общения с одной девочкой, кстати, тоже одетой в джинсы.
Это было в середине августа, когда пятна осенней ржавчины уже проступали то здесь, то там на бескрайней летней зелени. В это время двор пуст особенно безнадежно, потому что никто из детей не остается в это время в городе и кажется, что даже эхо детских криков выветривается из сухого летнего воздуха. Почему-то в это лето мама привезла его с дачи очень рано - ах, ну да, тогда же еще не было пианино на даче, а нужно было заниматься. Отзанимавшись положенное количество часов в душной квартире, особенно остро пахнущей пылью и вялой геранью, он выбегал в казавшийся прохладным двор и слонялся там, трогая теплые стволы корявых деревьев и слушая крики стрижей. Потом пошел дождь, и что-то сломалось в лете - ясные дни были теперь холодными. В один такой день, спустившись во двор, он увидел ее. Она была в джинсах, носила косички из серых тонких волос, которые постоянно лохматились, и ковыряла рогатой палкой между корней большого дерева. Видимо, ей было очень скучно, что она сама подошла к нему. Он очень обрадовался ей, хотя все же был разочарован тем, что она не мальчик. Они вместе ковыряли жестко утоптанную, как бы чугунную землю двора; вытащили несколько маленьких кривых шампиньонов, и каждый раз она угадывала, где нужно копать. Он спросил: как у нее получается угадывать. Девочка внимательно посмотрела на него своими большими глазами и, сдув со лба очередную непослушную серую прядку, объяснила: "это потому, что ты - простой ребенок, а я - бешеный". Он опешил. Не то, чтобы он очень хотел быть бешеным ребенком, но его поразило и оскорбило причисление к "простым", обычным. Он привык осознавать себя неординарным человеком потому, что мама всегда подразумевала это. Чувствуя неприятный комок, ворочающийся в горле, он сломал палку для копания и как можно безразличней спросил: а как стать бешеным ребенком? Она засмеялась и сказала, что это невозможно: бешеными детьми рождаются.
Потом эта девочка увела его в самый дальний угол двора, где земля была не такая утоптанная, и маленькие зеленые ростки проклевывались из нее то здесь, то там. Ростки были похожи друг на друга: тоненький стебелек и два зеленых уха, но девочка различала их. Сев на корточки и осторожно перебирая зеленые ушки пальцами, она называла их по именам: тополь, ясень, бешеный огурец. "Откуда ты знаешь, что они разные?" - спросил он. "Это Дарвин их придумал, - строго сказала девочка, - Он был умнее всех и открыл, что Бога нет, и есть разные виды". Мальчик опустился на корточки, полный желания научиться так же хорошо различать эти глупые зеленые уши. Вопрос существования Бога тогда не заинтересовал его. Девочка объясняла, как считать прожилки и обращать внимание на цвет стебелька, и тут длинные закатные лучи дотянулись наконец до их закутка и он понял, что девочкины волосы на самом деле не серые, а золотые. Какая-то важная мысль родилась у него в голове в связи с этим открытием, но он не успел ничего сказать потому, что вдруг увидел свою маму, тяжело бегущую к ним. "Артурчик, ты здесь!" - закричала она с такой истошной радостью, как будто чуть было не потеряла его навеки, но тут ее взгляд упал на его руки, перемазанные землей. "Ты копался в земле, - вмиг изменившимся страшным, безжизненным голосом произнесла она. - Ты мог порезаться и прекрасно знал об этом. Тебе безразлична музыка".
Нужно было срочно что-нибудь сказать девочке, но он не смог выговорить ни слова, придавленный тяжелой виной перед верой матери в его высокое призвание. Девочка хихикнула и ушла, а он поплелся домой искупать вину новыми многочасовыми занятиями.
С этого дня он начал искать всюду подтверждения своей исключительности и будущей славе. Гадал (причем, частенько мухлюя) "сбудется - не сбудется" на разных вещах. Самым надежным было гадание на маме, идущей через двор в магазин: "обернется - не обернется". Мама всегда оборачивалась, и это было явным подтверждением блестящего будущего. Половинка сырной головки, одетая в красный воск, иногда появляющаяся в холодильнике, трактовалась как первая буква слова "слава". Долго печалило его то, что причудливые древесные узоры на крышке пианино никак нельзя было хорошо истолковать. Как-то мама принесла пластинку - Месса си минор Иоганна Себастьяна Баха, и он узнал из этой пластинки, что Gloria переводится как "слава". Он еще раз внимательно изучил узоры на крышке пианино и с радостью обнаружил место сучка, где древесные волокна описывали маленький круг, который при желании легко можно было принять за большую букву G (первая буква слова Gloria). Теперь, повторяя по сто раз трудные места, он неотрывно смотрел на вновь обретенную букву, находя глубокий смысл в том, что она не русская - это могло предвещать мировую славу.
Тогда же он стал отмечать общности и различия у предметов, животных и людей. С людьми эти исследования привели его к весьма грустному выводу: род джинсовых действительно существовал, а мама отвергала и ненавидела не сами джинсы, а людей, которые их носят, и это было горше всего. Популяция джинсовых между тем росла. На смену богатым детям и путешественникам пришли хиппи. Подросший мальчик украдкой смотрел на них, понимая, что все это - бешеные дети, знающие что-то неуловимо-тонкое, чему нельзя научиться. Мама, несмотря на увеличившуюся одышку, всюду ходила с ним и, глядя на хиппи, радовалась, что ее Артурчик не такой, как они. Мальчик с огромным удовольствием стал бы как они, но ничего нельзя было сделать против Дарвина, который придумал виды. Дарвин был старик с бородой - он был изображен на потолке полузаброшенной церкви, куда мальчика в раннем детстве привела тайком от мамы бабушка. Бабушка потом умерла, и мальчик рассказал маме про поход в церковь. У нее стало такое же лицо, как когда он попросил джинсы, и он понял, что ей очень не понравились его возможные отношения с Дарвином, могущие в итоге привести к перемене вида. Он стал тайно поклоняться Дарвину. Поклонение заключалось в раскладывании на ровной поверхности (чаще всего на крышке пианино) однотипных, но отличающихся друг от друга предметов. Это могли быть разные пуговицы (строго по одному экземпляру) или листья разных деревьев. Однажды летом было много ягод, и он (это было на даче) разложил в ряд клубнику, вишню и малину, а в стороне - смородину с тремя ее кислыми и терпкими подвидами - черным, белым и красным. Тогда было очень жарко, вокруг ягод тут начали роиться мушки, и мама впервые обратила внимание на его творчество. Она даже хотела спросить что-то, но только удивленно пожала плечами и смахнула раскисшие ягоды в мусорное ведро. Он же почувствовал ужас, как будто мама застала его за чем-то неприличным.
Между тем дела в музыкальной спецшколе шли далеко не так блестяще, как можно было бы предположить, имея в виду многочасовые занятия, заполнявшие всю его жизнь. Однажды, остановившись за углом учительской, он случайно услышал разговор двух учительниц, непонятно, но плохо говоривших о нем. С тревогой он сообщил об этом маме, и та спросила у него имена этих учительниц. На следующий день мама пришла с ним в школу и через некоторое время, он увидел одну из этих учительниц, в слезах бегущую по коридору. Мама посмотрела ей вслед и, погладив его по голове, сказала: " Ты здесь самый талантливый. Просто талант не всегда сразу признают". Он сразу успокоился и уже не обращал внимания ни на слова педагогов, ни на снижающиеся оценки, потому, что полностью доверял маме в вопросах грядущей славы. Он даже начал сочинять музыку и сыграл маме одну из своих фортепианных фантазий, но, она отнеслась неожиданно холодно к его композиторским опытам. "Ты никогда не достигнешь Бетховена сочиняя, поэтому лучше выучи еще одну его сонату".
Он выучил еще одну сонату, а потом еще одну, но это не помешало ему торжественно провалиться на вступительных экзаменах в консерваторию. Мама держалась стойко. К счастью, армия ему не грозила - головные боли, исправно мучившие его, дополнились искривлением позвоночника и другими хроническими болезнями, в названия которых он даже не вдавался. Продолжая верить в свою исключительную судьбу, он опять часами играл на фортепьяно, готовясь поступать на следующий год. Правда, к поклонению Дарвину у него добавился еще один тайный грешок: теперь, если мамы не было дома, он ставил на пюпитр какую-нибудь интересную книжку и пока его руки повторяли по сто раз какое-нибудь трудное место, сам он в мыслях уносился от фортепиано невообразимо далеко.
Однажды, выдалбливая заковыристый пассаж из Первого концерта Шопена, он так зачитался, что не услышал как мама тихо открыла ключами дверь и войдя в комнату встала у него за спиной. Он уже несколько раз видел подобную ситуацию во сне, когда мама входит в комнату и застает его за стыдным делом, но каждый раз просыпался в холодном поту, прежде чем мама успевала сказать что-нибудь. Теперь ему было даже интересно, что она скажет, хотя и ужас был настолько велик, что у него перехватило дыхание, и он услышал оглушительный шум в ушах. Мама ничего не говорила. Она стояла молча, ему казалось, что у нее в глазах слезы, но он боялся повернуть голову, чтобы рассмотреть внимательней. Она стояла, и время как будто стояло вместе с ней. Видимо она умела его останавливать. Во всяком случае, время вело себя точно также, когда он уже потом был на ее похоронах. И теперь он сидел за пианино, а шум в ушах становился невыносимым. Наконец, краем глаза он увидел, как по греховной книге (почему-то он забыл, какая именно это была книга) ползет нарядная, отливающая золотым и изумрудным блеском помойная муха. Она проделала по странице странный изогнутый маршрут, напоминающий росчерк пера и, почесав ножками, с гуденьем улетела и тут же мама встрепенулась, вздохнула и ушла на кухню, и скоро оттуда раздался привычный добрый грохот эмалированных кастрюлек.
Мама так и не сочла нужным комментировать случай с книгой, и это подействовало на сына сильнее всякого скандала. Ему вдруг перестало быть комфортно в сладком состоянии ожидания славы, и он с невиданным для себя самого рвением бросился повышать фортепианное мастерство. Щуплый старенький профессор, терпевший его ради мамы уже несколько лет, удивленно поднял правую бровь и попросил принести полный список произведений, когда-либо игранных, для составления выгодной программы на вступительные экзамены. Через некоторое время чудо свершилось. Последним номером, на грани проходного балла, но он все-таки был зачислен в консерваторию, и мама по этому поводу впервые в жизни налила ему шампанского.
Потом была удивительно теплая солнечная осень - его первая осень в консерватории. Он летел туда как на крыльях, объясняя это себе и маме тягой к знаниям и высоким уровнем преподавания, а на самом деле - почуяв потенциальную возможность дружбы. Он еще не решил с кем подружиться - ему нравился весь курс. Особенно радовало то, что на курсе не было знакомых, и мучительный след одинокого детства не должен был дотянуться досюда. Случай подружиться представился очень скоро - в буфете к нему подсел красивый темноволосый Миша с глазами чуть тронутыми вечной еврейской печалью. Несмотря на эту наследственную печаль, Миша, как выяснилось, умел отлично пародировать профессоров и студентов. Лучше всего у него получалась вахтерша - страшная усатая старуха с визгливым голосом и базарной жестикуляцией, наводившая ужас даже на самого ректора.
Узнав, что нашего героя зовут Артур, Миша немедленно с шутовской торжественностью начал перетаскивать пластиковые тарелочки с бутербродами в угол буфета, где стоял единственный круглый стол, накрытый белой полупрозрачной клеенкой с кружевами. На кружевах темнело гадкое коричневое пятно от пролитого кофе. "Артуру должно восседать за Круглым столом!" - пояснил Миша, и было непонятно: издевается он или начинает дружить. Это не прояснилось и в дальнейшем. Миша то заводил исполненные уважения к собеседнику задушевные разговоры, то позволял себе отпускать хамовато-презрительные замечания по адресу того же самого собеседника. Когда через некоторое время к Круглому столу, хихикая, подошли две "джинсовые" девушки с вокального факультета, сердце Артура замерло. Он давно готовился к подобному моменту и много раз представлял себе, как будет разговаривать с девушками, демонстрируя свою начитанность и ум, но почему-то сейчас все эффектные цитаты исчезли из его памяти. Он сидел, как окаменелый, уставившись в вырез кофточки одной из девушек, и удивляясь тому, насколько разнообразны виды: грудь девушки была совсем не похожа на грудь его матери, обожавшей декольте. У матери это была отдельная, как бы навесная часть тела с глубокой впадиной между правой и левой грудью. Здесь же он видел два бугорка, вздымающихся на абсолютно гладкой молочно кремовой коже. Ему вспомнилось, как когда-то в детстве девочка в джинсах учила его находить шампиньоны в гладкой, словно чугунной земле двора. Маленькие, чуть заметные земляные бугорки означали, что там под землей затаился гриб. Эти два нежнейших бугорка, безусловно, тоже скрывали какую-то тайну. Особенно загадочным и тревожным казалось отсутствие всяких украшений на груди девушки (в то время как его мать всегда носила массивные бусы и дутые золотые кулоны).
Хорошая умная фраза, кажется, наконец, сложилась в его голове. Он подался вперед, чтобы произвести максимальное впечатление, но не успел открыть рта, потому, что Миша, выхватив из вазочки пластиковый сиротский цветочек, которыми были украшены все столы в буфете, вскочил и, размахивая цветком, начал расточать девушкам какие-то шутовские комплименты. Девушки залились хохотом и, бросив пакеты с нотами на стул у Круглого стола, пошли к прилавку за едой. Миша спешно занялся наведением порядка на Круглом столе, очень напоминая при этом петуха, нашедшего в навозной куче особенно жирного червяка.
Когда девушки вернулись, Артур с замиранием сердца следил: кому же из них Миша отдаст предпочтение. Миша все-таки был хорошим человеком и стал ухаживать за второй, которую Артур даже не заметил. Та же, с молочно-кремовой грудью, называлась Наташей; она со смехом рассказывала, как ее педагог заставляет учеников изо всех сил раскрывать рот руками во время пения, и Артур уже был готов забыть про лекции и слушать Наташин звонкий голос вечно, как вдруг к столу подошел молодой брюнет в полурасстегнутой рубашке, из-под которой виднелась неприятная волосатость. "Мой муж", - представила Наташа брюнета и Артур понял, что никуда нельзя уйти от порядка, установленного Дарвином и все происходит в жизни правильно потому, что мама бы очень огорчилась его отношениям с девушкой из вида джинсовых.
Эта мысль так глубоко поразила его, что он даже потерял интерес к прекрасногрудой Наташе и рассеяно кивнул ее мужу, хотя еще минуту назад мог смертельно обидеться на любого, кто бы положил на нее глаз. Уже было пора на лекции. Вставая из-за стола, где ему в очередной раз открылось величие Дарвина, он медленно оглядел буфет, будто ища какого-то тайного знака, и увидел как за разноцветной горкой конфет и яблок, лежащих на прилавке, тонким радужным огнем сверкнули стеклянные бусы на шее буфетчицы. Он поднял взгляд выше, туда, где на полной шее размещалось круглое лицо с губами, как у его матери и эти губы улыбнулись ему.
Через некоторое время о романе буфетчицы с пианистом-первокурсником судачила вся консерватория. Собственно говоря, это было трудно назвать романом - он подходил к ее прилавку ближе к вечеру, когда лекции сменялись индивидуальными занятиями, и буфет был почти пустой. "Что тебе, Артурчик? - ласково говорила она, обдергивая кофточку, натянувшуюся на полных бедрах. Он размышлял: купить ли ему яблоко или, может, выпить кофе, на что она обыкновенно замечала, что уже не утро и будет плохо спаться. Он возражал, говоря, что не любит спать: ему часто снились черви, и он боялся засыпать; она утешала, говоря, что во сне все наоборот - если снится какая-нибудь гадость, то наверняка наяву произойдет что-то приятное. Потом он все же покупал что-нибудь, и когда она протягивала ему печенье или яблоко - касался ее руки. Он всегда ждал этого момента. Однажды ее рука замерла под его рукой; он некоторое время стоял неподвижно, чувствуя ее тепло, потом, испугавшись, отдернул руку. Она улыбнулась, и в ее глазах зажглись искорки, точно такие же, как на стеклянных бусах. Ее волосы были покрашены в ослепительно белый цвет и тоже светились в мягком свете уютных буфетных бра, а вокруг глаз лучились крошечные морщинки. Она действительно была очень похожа на его маму, и он подумал, что они хорошо подружатся. Если бы он уже прочитал к этому времени труды своего обожаемого Дарвина, то такая мысль не пришла бы в его голову. Дарвин открыл, что нет более жестокой конкуренции, чем та, которая возникает между особями одного вида.
Вскоре мать откуда-то узнала про буфетчицу. Однажды вечером, придя из консерватории, он еще в коридоре наткнулся на жалобно-брезгливое выражение ее лица. Весь сжавшись, он прошмыгнул в кухню, где на столе его всегда ждал горячий суп, который мать, ожидавшая его у окна, всегда успевала налить, пока он шел через двор. На этот раз суп был остывший, и это напугало его еще сильней. Он сел за стол и начал механически двигать ложкой гадко разварившиеся, очень полезные спинки трески и гигантские морковные оранжевые круги, желая только одного - чтобы мать не молчала, так угрожающе. Она посопела за его спиной, потом, с кряхтеньем опустилась на диван, и в щели между двумя пуговицами натянувшегося цветастого халата стали видны ее толстые ляжки. "Я удивлена твоим выбором", - начала она голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Он вдруг поперхнулся супом и мать, забыв обо всем, вскочила, чтобы спасительно постучать его по спине. Суровый воспитательный настрой был сбит и он, откашлявшись, рискнул сказать матери, что буфетчица очень хорошая и на нее похожа. "Значит, я похожа на буфетчицу? - гневно спросила мать. Он опять весь сжался, но ее посетила какая-то новая мысль. "Хорошо, - сказала она уже спокойным голосом, - пригласи ее к нам, я хочу с ней познакомиться".
"Зачем это, Артурчик? Я боюсь к вам идти!" - в панике восклицала буфетчица, но он так умолял ее, что она сдалась и в назначенный срок робко стояла перед дверью их квартиры с букетом розовых гвоздик и огромной коробкой конфет.
- Проходите, мы БЕЗУМНО рады Вам! - сладко-фальшивым голосом пропела мать. Буфетчица еще больше стушевалась и сунула цветы и конфеты не матери, как собиралась, а сыну, который весь побагровевший от стыда топтался в прихожей. Мать тут же прокомментировала этот поступок:
- О, все по новой моде! Теперь девочки мальчикам цветы дарят! Только Артурчику сладкое нельзя, а от цветов у него аллергия.
Несчастная буфетчица чуть не плача вошла в кухню, где ее ждало новое испытание.
- Ну, давайте, расскажите: откуда Вы в наш город приехали?
Буфетчица родом была из областного центра, а здесь снимала комнату. Это вполне вписывалось в картину, заранее нарисованную матерью, и мать ринулась в атаку. Уже с настоящей доброжелательностью в голосе она расспрашивала буфетчицу то о ее возрасте (она была на десять лет старше Артура), то о музыкальных предпочтениях, то почему она красится в блондинку, и с каждым ответом буфетчицы ее положение ухудшалось. Артур уже сам не понимал: что он мог найти в этой буфетчице и чувствовал благодарность к матери, которая вывела ее на чистую воду.
- Кстати, почему у вас такое редкое имя - Жанна? В честь стюардессы? - наконец спросила мать, видимо, собираясь добить буфетчицу, еще раз указав на крайне низкий уровень ее культуры.
- У меня папа увлекался историей, и меня назвали в честь Жанны д'Арк, - еле сдерживая слезы, сказала буфетчица, но тут силы ее оставили и она, зарыдав, схватила свою куртку и выбежала из квартиры, забыв на вешалке свой розовый пушистый шарфик. Мать оглядела кухню и, вздохнув, произнесла:
- Бедная женщина! Артурчик, не забудь завтра вернуть ей конфеты.
На следующий день он, стараясь казаться решительным, подошел к прилавку, но как только увидел ее круглое лицо и белые волосы - сразу позабыл достойные слова, которыми хотел объяснить и завершить отношения. Она, увидев его, отвернулась к кассовому аппарату. Он достал из портфеля ее розовый пушистый шарфик и понял, что не сможет жить без ежедневных разговоров с ней.
- Простите нас с мамой... - чуть слышно прошептал он и медленно провел рукой по шарфику, чтобы сохранить в памяти его мягкость перед тем, как отдать ей.
- Ничего, - сказала она, роясь в кассе, как будто не могла найти сдачи. - Права твоя мама, не надо нам общаться!
- Но...как же? - глупо спросил он, перенося невесомый шарфик с руки на руку. Она оглядела его и задумалась.
- Знаешь, что? Давай устроим прощальное застолье. Я выходная завтра. Приходи ко мне в гости днем.
Как он волновался, когда ехал к ней! Она жила далеко и от консерватории и от их дома, в сером окраинном районе, состоящем из огромных однообразных домов и длинных заборов, из-за которых виднелись подъемные краны и дымящие трубы. В ее подъезде воняло мочой, и кто-то сжег кнопку лифта. Пришлось подниматься пешком. Проклиная себя, он долго звонил в ее дверь, обитую изрезанным дермантином. Наконец она открыла дверь, и он увидел, что она в шелковом розовом халатике и красных туфельках, как будто кукла из Детского Мира. Он, скинув ботинки, неловко топтался в коридоре, соображая, где находится кухня, на которой они будут пить чай. Она открыла какую-то дверь и, смеясь, втолкнула его в странный душистый полумрак. Он огляделся. Небольшая комната была затенена очень плотными шторами и застелена какими-то одеялами и тканями. На столе горели свечи и стояла бутылка шампанского. Пахло чем-то удивительным и незнакомым. "Это - ароматические палочки из Индии", - почему-то шепотом объяснила она и продолжала: "Ты же наверняка не пьешь, поэтому я только шампанского? Шампанского тебе можно?" "Конечно, - сказал он, вспомнив, как они с мамой пили шампанское, отмечая его поступление в консерваторию. Она сама стала открывать бутылку, приговаривая: "Ничего, мне можно поручить это, я - профессиональный бармен". Открыла аккуратно, почти без звука и тут же налила полный фужер. "А Вы?" - робко спросил он. "Называй меня на ты" попросила она и, подмигнув, вытащила откуда-то бутылку водки.
Шампанское было гораздо вкуснее, чем у мамы. Он выпил полный фужер и почувствовал удивительный подъем вдохновения. Нужно было срочно выразить это привычным способом - с помощью рояля, но рояля не было, и он снова потянулся к фужеру. Потом ему пришло в голову, что неплохо бы попробовать водки, пока можно, и буфетчица, смеясь, налила ему немножко, а от водки, оказывается, мозг начинал работать с удивительной быстротой, постигая такие глубины смысла, о каких раньше трудно было догадаться. "Странно, - подумал он, - отчего это пьяниц считают тупыми?" Но уже некогда было думать об этом. Комната бешено завертелась. Зачем-то у него в руках оказалась красная с квадратной золотой пряжкой туфелька буфетчицы на длинном и страшно тоненьком каблучке. Потом они с буфетчицей начали в шутку бороться, и она была очень сильная, но потом он победил ее и они еще как-то странно, но очень приятно возились. Последнее, что он помнил - была дикая боль между ребрами от каблучка перевернутой туфельки, на которую он случайно лег и был придавлен усевшейся сверху буфетчицей.
Уже было темно, когда стараниями буфетчицы, кое-как приведенный в себя, он поехал домой. У него болела голова, тошнило от алкоголя и омерзения, а впереди еще был страх: что скажет мама.
Ему повезло. Мама в этот день поехала в гости и вернулась, когда он уже лег спать. Зато наутро она вошла, когда он переодевался, и заметила синяк между ребрами. "Что это?" - спросила она и он, мгновенно придумал страшную историю про хулиганов в подворотне, причем, рассказывая, так живо представил их себе, что даже сам поверил в них. Мама тут же начала звонить в милицию и ему пришлось по телефону долго отвечать на вопросы милиционера, на ходу придумывая новые подробности. После этого мама решила некоторое время встречать его из консерватории, и это даже порадовало его потому, что в буфет он теперь боялся сунуться и пользовался столовой, где поболтать было особенно не с кем.
Прошла первая сессия - без провалов и особенных достижений. Начался второй семестр с новыми лекциями, ровными отношениями с однокурсниками и без особой дружбы. Однажды профессор похвалил его за интерпретацию баллады Шопена, и он ушел с урока, переполненным счастьем. Почему-то ему очень захотелось послушать орган. Он поднялся на последний этаж, где был органный класс, бесшумно пролез между двумя дверями аудитории и долго неподвижно стоял там, всем телом впитывая монументальные звуковые конструкции.
Наверное, он долго простоял так. Во всяком случае, когда он спустился в гардероб - там уже осталось всего несколько пальто. Он оделся, вышел из консерватории и уже на улице почувствовал, что кто-то догоняет его. Это была буфетчица.
"Привет, малыш, как дела?" - спросила она. Он зажался, но внешне спокойно сказал: "Ничего". "Ничего? А у меня вот кое-что есть для тебя! - сказала она, и он вдруг понял, что ее круглое лицо может быть совсем не добрым. - У тебя будет ребенок!"
Это было так нелепо, что походило на шутку. "Ребенок? - переспросил он, пробуя на слух странное неуместное слово, - какой ребенок, мы же с Вами даже не женаты!"
"А вот это как раз было бы неплохо исправить", - неприятно усмехнулась она и ее зубы блеснули за ярко накрашенными губами.
Все поплыло у него перед глазами, когда он представил, что ему придется теперь всю жизнь жить с нею и матерью. То, что их будет две таких похожих, представлялось особенно ужасным. "Уйдите!" - отчаянно крикнул он и бросился бежать от нее через дорогу, прямо в гущу машин, не обращая внимания на ревущие сигналы и ругательства водителей.
Мама сразу догадалась, что не все в порядке, но он, не отвечая на ее вопросы, вбежал в свою комнату и упал на диван лицом вниз. Лежа, он слышал телефонный звонок, и ее напряженный голос, отвечающий кому-то. Потом она вошла в комнату и мягко села на диван рядом с ним. "Я все знаю, - сказала она. - Очень плохо, что ты не доверился мне. Обещай, что больше никогда не будешь действовать за моей спиной". Сглатывая слезы, он пообещал. "А теперь успокойся", - сказала мать и ушла.
Наутро она вызвала знакомого врача, и тот написал справку о сильнейшем нервном истощении. Потом поехала к брату, который имел где-то большие связи. Потом взяла отпуск и вместе с сыном отправилась на дачу, хотя была еще только ранняя весна.
Он навсегда запомнил этот отпуск. Уснувший на зиму дом никак не хотел верить, что пора просыпаться. Печка дымила, и запах сырости никак не хотел покидать подушки и одеяла, несмотря на то, что на зиму их упаковали в большие полиэтиленовые пакеты. Но уже на следующий день стало тепло и сухо и даже пианино, согревшись, отозвалось на балладу Шопена.
В саду еще лежала непролазная грязь и Артур, чтобы как-то развлечься, решил порыться в книгах, сваленных на чердаке. Книг оказалось много: пыльные, заплесневевшие, с перекосившими от сырости переплетами, они напоминали умирающую деревню. Большинство из них были неинтересные - какие-то пособия по бухучету, видно оставшиеся от прежних хозяев дома. Он вынимал их по одной из кучи и складывал в аккуратные стопки. Одна книжка совсем отсырела - ничего не читалось на ее пахнущей гнилью обложке. Он открыл книжку, и его сердце радостно екнуло: "Чарльз Дарвин. Происхождение видов" гласила надпись на титульном листе.
Это было сродни благодати. То, чем он смутно бредил еще с детства, лежало перед ним, ожидая его. Он подумал: как хорошо, что это случилось именно сейчас, когда его мозг уже созрел, чтобы воспринимать сухой научный язык этой книги. На самом деле язык Дарвина оказался гораздо проще и понятней, чем предполагал Артур. "Как верно!", - воскликнул он, найдя тезис о внутривидовой конкуренции. Тут же он почувствовал сильное беспокойство: конечно, он угадал, что его мать и буфетчица относятся к сходным видам, но к какому же виду относится он сам? Ему вдруг показалось ужасным относиться к тому же виду, что и они.
Как одержимый листал он труд Дарвина, чтобы найти выход. Наконец одна фраза остановила его внимание: "Вся организация как будто сделалась пластичной и в слабой мере уклоняется от типа родителей". Он попытался представить себя этой пластичной организацией, но его безумно расстроило то, что эта организация уклоняется от типа родителей лишь в "слабой мере". "Ну же, старик, умоляю тебя, помоги!" - взывал он к Дарвину, судорожно перелистывая пыльную книгу, и Дарвин услышал его. На следующей странице было написано: "это, несомненно, ошибка, потому что в другом своем труде я привел длинный список "скачкообразно уклоняющихся растений" "sporting plants", как их называют садоводы, т. е. случаев, когда растения внезапно производили единственную почку, с новыми особенностями, иногда весьма отличными от всех остальных почек на том же растении".
Он немедленно представил себя этой уклонившейся почкой и возликовал. Дарвин позволил ему быть непохожим на мать. Странно, но тогда ему не пришло в голову, что он может походить на отца, про которого он совсем не знал, что это за человек. Отца сбила машина, когда тот ехал в роддом, чтобы посмотреть на только что родившегося Артурчика.
Удивительно, как пожелтевшая растрепанная книга смогла так подчинить себе жизнь! Когда они с мамой возвращались с дачи - он с жаром принялся тайком изучать людей, сидящих в электричке и обнаружил великое множество новых видов, о которых не подозревал прежде. Особенно интересно было наблюдать за семьями, где сходные модели поведения по-разному преломлялись у разных поколений. Уже у самого вокзала на скамейку напротив села вульгарная женщина в зеленой куртке и красном берете с тонкой нервной темноволосой девочкой, у которой были чудесные ресницы и благородные черты лица. "Ну это уж точно не родственники!" - подумал он и услышал, как девочка сказала, обращаясь к женщине: "Мам, у меня голова болит!" "Скачковое уклонение" - понял он и улыбнулся своим мыслям.
Жизнь его стала теперь интересна. Он классифицировал людей: как существующих вокруг него, так и давно умерших композиторов. Их музыка теперь говорила ему больше, чем раньше. Он полюбил ходить на концерты пианистов, чтобы наблюдать, как интерпретации представителей разных видов накладываются на музыку, написанную представителем одного вида. В открывшемся ему вдруг бесконечном многообразии мира потонули его недавние переживания, казавшиеся такими сильными, и он даже не заметил, что та буфетчица больше не работает в консерватории. Когда же мать, внимательно посмотрела ему в глаза со словами: "Кстати, можешь спокойно ходить в буфет", он, понятливо усмехнувшись, сказал: "спасибо", а про себя цинично подумал: "сожрала конкурента" и еще раз восхитился величием Дарвина.
Постепенно он стал замечать более сложные и тонкие категории. Виды эволюционировали. Это происходило неявно и постепенно, но даже ему за его еще сравнительно небольшой отрезок жизни удалось заметить вырождение вида джинсовых. От путешественников и детей богатых родителей этот вид на его глазах развился в загадочный и манящий подвид хиппи, а потом стал клониться к упадку, в котором джинсы, правда в сильно опошленном варианте - с ужасными блестками и глупо-кокетливыми вставками из розового материала, вошли в гардероб скучных и пустых теток. Впрочем, в мужском варианте джинсы деградировали не менее прискорбно.
Артур, конечно, понимал, что кривит душой, когда объединял людей в виды по таким явно внешним признакам. Но он говорил себе, мешая в голове обрывки разных учений, что те же самые джинсы могут быть аллегорией, несущей смысл, и через этот самый смысл могла образоваться некая энергия, объединяющая людей в определенный вид.
Впрочем, свободного времени для размышлений оставалось все меньше - ко второму курсу появилось несчетное количество заданий и новых предметов. Мама трепетно следила, чтобы все они выполнялись, и чтоб ее Артурчик хорошо кушал. И вот, уже на третьем курсе, он внезапно заметил, что ей стали безразличны его дела. Это было неприятно и походило на предательство - приучить человека к постоянной опеке, а потом наплевать. В сердцах он пожаловался на мать дяде, который почему-то зачастил к ним в последнее время. Дядя снял очки и внимательно посмотрел на племянника.
- Ты вроде, уже взрослый человек, Артур! Нельзя же быть таким идиотом!
Оказывается, мать уже давно болеет, но не ложится в больницу, боясь, что Артурчик не сможет сам себе приготовить еду. Он был поражен. Никогда в жизни она не жаловалась на здоровье, а ее одышку он привык воспринимать, как черту характера. Нет, этого не могло быть, да и на вид она ничуть не изменилась.
Ее забрали в больницу, когда он был на занятиях. Почему-то никак нельзя было навестить ее сразу, и он доехал до больницы только к концу следующего дня. В бледно освещенных коридорах как во сне медленно двигались скособоченные люди в домашних халатах. Некоторых из них поддерживали родственники. Иногда мимо озабоченно пробегали врачи со стеклянными колбами в белых эмалированных мисках. Мать лежала в палате, и теперь по ее лицу стало видно, что она очень больна. Серая кожа, глаза ввалились, только рука, комкающая одеяло, осталась прежней.
- Ты покушал, Артурчик? - тихо спросила она, пытаясь растянуть губы в улыбку. Он не смог произнести слово и только кивнул, мучительно сглатывая. Она медленно с паузами начала спрашивать как в консерватории? В конце свидания он, немного привыкнув, предложил ей прогуляться по коридору. Она слабо покачала головой. Я буду тебя поддерживать, тут всех поддерживают, - сказал он, страшно боясь, что обидит ее, указав ей на ее теперешнюю несамостоятельность, но она, кажется, наоборот, обрадовалась и сказала:
- Спасибо, сынок, мы обязательно с тобой погуляем, только в другой раз, - и, улыбнувшись, прощально помахала ему рукой.
По пути домой он все думал, что мама - очень хороший человек и не мешало быть к ней более внимательным. Он дал себе слово, что обязательно так и сделает, но у него не получилось потому, что ночью позвонил дядя и сказал, что она умерла.
Тогда что-то случилось со временем. Его заело, как поцарапанную пластинку, и оно снова и снова прокручивалось на одном месте. Нестерпимо болело в груди, и он с завистью вспоминал свою бабушку. Она была необразованна и не знала о Дарвине, но умела молиться, и после смерти дедушки Бог помогал ей в ее тоске. Когда прошли уж и поминки с невкусными подгоревшими блинами и целой кучей полузабытых родственников, и запах цветов и хвои от погребального венка выветрился из квартиры, дядя принес деньги.
- Что это? - удивился Артур.
- Деньги. На еду.
- Хорошо, положи в тумбочку, - сказал Артур, но дядя не двинулся с места.
- Ты не понял. Это - м о и деньги. От твоей матери не осталось наследства. Я тебе даю на первое время, пока не найдешь работу.
Артур открыл рот, чтобы ответить с гневным удивлением: "какая работа? Я учусь в консерватории!" Но вдруг понял, что время, когда можно было так говорить, ушло и больше не возвратится.
Настоящую работу совмещать с консерваторией было проблематично, и дядя помог ему найти частных фортепианных учеников.
Удивительно, но работать ему понравилось. Привыкнув все классифицировать, он легко разбирал по полочкам детские ошибки да еще называл их забавными, похожими на научные, названиями вроде ковырялки большепальцевой или неритмичника обоюдорукого. Дети были в восторге, родители платили деньги, а главное - все это здорово отвлекало от воспоминаний о маме.
Постепенно его стали рекомендовать, и учеников прибавилось. Среди новых была коренастая девочка лет десяти с длинной косой, резким хрипловатым голосом и удивительными широко расставленными карими глазами - внимательными и как будто схватывающими собеседника. Она представилась по-взрослому: "Елена", и успехи у нее были какие-то недетские прямо с первых уроков. На неритмичника и ковырялку она, вежливо улыбнувшись, сказала:
- А у Вас, наверно, в детстве все пьесы очень длинные были. Он удивился. Действительно, длинноты были его самой большой проблемой в медленной музыке.
- Откуда ты это узнала? - спросил он Елену.
- Просто, Вы сами длинный. Не высокий, а именно длинный. А еще Вы - ленивый, но у Вас любопытный нос и Вы все время его тянете вот так - и она, встав на цыпочки и вытянув шею, быстро засопела.
Он испытал очень странное чувство. Никто еще не говорил ему о его внешности, и он сам не знал, какой он. Разные зеркала отражали его по-разному, и ни одно зеркало не могло показать сущности.
- А еще какой я? - решился он спросить Елену, но вредная девчонка показала и язык и сказала:
- А еще Вы все время болтаете, а должны учить меня играть.
Он покраснел и заставил ее играть гаммы, чего обычно не делал, чтобы не напугать детей нудностью. На следующих уроках, впрочем, она сама опять болтала.
Он привязался к ней и с нетерпением ждал среды, когда нужно было идти в старый дом с балконами и арками, где она жила. Но однажды позвонила ее мать и извиняющимся голосом сказала, что Елена больше не будет заниматься. "Как? - почти закричал он, - у нее же такой талант!" Ее мать помолчала и со вздохом произнесла: "Ничего не могу поделать. Характер уж такой своевольный, что хочет, то творит. Теперь вот на фехтование вздумала ходить..."
Он медленно положил трубку, решив больше никогда ни к кому не привязываться.
Впрочем, грустить теперь было уже некогда - срок обучения в консерватории, такой длинный поначалу, окончился. Впереди были госэкзамены.
Стояла жара. Щекочущий тополиный пух наполнял город и проникал в помещения, прячась там в самые темные и труднодоступные уголки и вызывая праведный гнев уборщиц. В концертном зале при скоплении народу выпускники заканчивали один из этапов своей жизни. Кто-то из них мог еще получить отсрочку, поступив в аспирантуру, но большинство с этого дня теряли родительское покровительство профессоров, из подопечных становясь просто коллегами, а то и конкурентами.
В лаковых ботинках и безупречном черном костюме, купленном покойной матерью специально для особо важных выступлений, Артур вышел на сцену. Он много занимался весь последний год и уже чувствовал ту ни с чем не сравнимую элегантную уверенность профессионала, которая в магазине отличает опытного продавца, отрезающего сразу нужные триста грамм сыру или колбасы. Он сыграл хорошо. В артистической его поздравил однокурсник Миша, ожидающий своей очереди. Миша носил теперь аккуратную бородку и длинные волосы, собранные в хвост, но в глазах была все та же еврейская печаль. Артур вдруг вспомнил, что Миша - дважды лауреат международных конкурсов, а многие другие его однокурсники уже выступают в платных концертах, и от этой мысли у него странно похолодело в животе.
Ему поставили оценку "хорошо" и хвалили, хотя и советовали в дальнейшем быть смелее (странно, разве он играл робко?). Впрочем, никакого "дальнейшего" ему не светило. На вопрос об аспирантуре, профессор, похлопав его по плечу, дружески посоветовал устроиться преподавать в музыкальную школу. Это казалось равносильно оскорблению, но когда, уже получив диплом и промаявшись тяжелыми мыслями несколько месяцев, он все же попытался найти себе место преподавателя - выяснилось, что учебный год в разгаре и все места уже заняты. Тут еще один за другим начали болеть частные ученики, и вдруг оказалось, что он весь год неправильно платил за квартиру и теперь скопился долг.
В состоянии, близком к трансу, он сидел на давно не прибиравшейся постели, когда зазвонил телефон и официальное, но вполне чарующее контральто произнесло: "Это Артур? Вы назначаетесь солистом филармонии. Потрудитесь прибыть с вещами завтра утром". "Прибыть... А какой адрес?" - пролепетал он, боясь ослышаться, но контральто вдруг противно захихикало и знакомым хрипловатым голосом сообщило: "Такой большой, а верит всяким глупостям".
- Елена, как тебе не стыдно! - закричал он, - зачем ты бросила музыку?
- Вовсе я не бросала, - спокойно произнесла негодяйка, - просто хотела проверить, смогу ли я обойтись без педагога.
- И, как видно, не смогла! - отметил он не без злорадства.
- Вы правы, - смиренно признала она, - такая шантрапа, как я, не может без большого дяди. Так что в среду, как обычно, я жду Вас.
Он с трудом узнал ее. За эти полтора года ее пропорции сильно изменились и вытянулись, не оставив и следа от былой коренастости. К тому же вместо косы оказалась короткая стрижка. Только глаза остались такие же - широко расставленные, как будто вот-вот схватят тебя. Она самостоятельно разучила несколько пьес - все они звучали достаточно коряво, но героизм, с которым она преодолевала трудности, заслуживал уважения.
После урока она подвела его к подоконнику, где стояла странная самодельная ширма, грубо сколоченная из досок, обтянутых полиэтиленом. За ширмой разместилось десятка два маленьких кактусов. Горшками для них служили детские пластмассовые кубики с отрезанной стороной. Все кактусы были разных пород - с красными иголками и с белыми, с прямыми и крючковатыми; лысые, похожие на перевернутое копытце и обросшие белыми локонами, словно парик Иоганна Себастьяна Баха.
- Сколько видов! - восхитился Артур.
- Моя коллекция! - с гордостью объяснила Елена и вдруг спросила: - А почему Вы всегда ходите в таких скучных брюках? Вам бы пошли джинсы.
Он смутился, но потом как будто что-то толкнуло его и он рассказал девочке про вид джинсовых, и про то, что он, к сожалению, видимо не принадлежит к этому виду. Она внимательно выслушала его и задумчиво почесала ухо.
- Мне кажется, Вы не правы, - сказала она, помолчав, - джинсовость - признак не вида, а среды обитания.
- Откуда у тебя такие формулировки? Ты что, читала Дарвина? - поразился он. Она пожала плечами.
- Ну да. И не только Дарвина. Я вообще мечтаю стать биологом.
- А как же музыка? - он почувствовал укол ревности и с ядовитым (так ему казалось) сарказмом прибавил. - К тому же ты у нас, вроде как - знатная фехтовальщица?
Она, сморщив нос, объяснила:
- Терпеть не могу фехтование. Просто надо было кое-кого на место поставить.
"Меня, что ли?" - подумал он, по старой привычке принимая все на свой счет. К счастью, он не успел сказать этого вслух потому, что Елена уже увлеченно рассказывала, как боролась с помощью фехтования за права женщин и добилась, что ее взяли таки в школьный спектакль на роль мушкетера.
Когда он пришел к ней в следующую среду - на пианино лежала внушительная кучка денег. Елена подошла к окну и начала демонстративно возиться с кактусами.
- Это Вам на джинсы, - небрежно сказала она, не поворачиваясь. - Я попросила маму оставить за четыре урока.
- Но это никак не возможно! - запротестовал он, - я не буду брать.
Елена повернулась. Ее широко расставленные глаза горели от негодования.
- Не будете брать? Отлично. Эти деньги попадут в руки ребенка. Я куплю на все сигарет и с сегодняшнего же дня начну учиться курить. Идет?
В отчаянье он обхватил голову руками и стал рассказывать про свою маму, как она не любила джинсы и как нелепо она умерла оттого, что никто вовремя не заметил ее болезни. Когда он поднял глаза - Елена делила деньги на две неравные части. Меньшую (плату за один урок) она протянула ему и сказала: "Простите меня". Большую аккуратной стопкой сложила на пианино. "Ты только не кури" - попросил он. "Что я, дура? - удивилась она, - верну маме, скажу, что Вам не нужно, Вы гонорар за концерт получили".
Уроки с Еленой наполнили его жизнь смыслом. Это чувствовалось еще острее оттого, что каждый урок легко мог оказаться последним из-за какой-нибудь новой идеи, возникшей в голове девочки. Так вскоре и случилось, правда, на этот раз занятия прервались не по ее воле. Возясь у окна с кактусами, она простудилась и начала кашлять, а потом выяснилось, что у нее воспаление легких. Проболев полтора месяца, она сильно отстала в школе, и музыку решено было пока отложить. Как раз незадолго до этого дядя, в очередной раз воспользовавшись своими связями, все-таки устроил его в музыкальную школу.
Школа находилась на окраине, в районе, похожем на тот, где жила буфетчица. И весь коллектив, похоже, состоял из буфетчиц. Директриса покровительственно похлопала нового сотрудника по плечу. До его прихода мужчин у нее под началом не было.
Ездить в школу нужно было два раза в неделю, и то к обеду. На его полставки приходилось совсем мало учеников. С учительницами он особенно не общался, впрочем, исподтишка наблюдал за ними.
Они все-таки принадлежали к разным видам, несмотря на внешнюю схожесть. Выделялись два вида: приземленно-шустрые, использующие музыку, как возможность чистой и ненапряженной работы, от которой у них оставалось еще время на семью. Другой вид составляли истовые педагоги, верящие в свое служение высокому искусству и в то, именно им суждено проникнуть в таинственную детскую психологию. Жизнь их была сущим мучением по сравнению с уверенной деятельностью представительниц первого вида, поскольку детей в эту забытую Богом школу отдавали не для достижения профессиональных высот, но исключительно с целью занять и отвлечь их юный пытливый ум от наркотиков, ограблений пивных киосков и прочих шалостей.
Вполне вероятно, что педагогическая фауна была гораздо разнообразнее двух видов, но долгое пребывание в одной и той среде сделало их похожими и натуралист (по Дарвину) лишался критерия для признания таких сомнительных форм видом или разновидностью.
Кабинет Артура находился на последнем этаже, в самом конце коридора. Собственно, кабинетом это было трудно назвать - маленькая вытянутая комната. На выцветших обоях виднелся прямоугольник насыщенного цвета - явно от портрета какого-то бывшего вождя или украденного композитора. Низ клавиатуры пианино был весь залеплен расплющенными шариками жвачки, которую туда регулярно поставляли нежные пальчики юных дарований, постоянно забывающих, где стоит мусорное ведро.
Четыре ученицы, доставшиеся Артуру, имели разные способности и прилежание, но у каждой из них были большие проблемы с ритмом. Неритмичники с ковырялками на них не действовали, и ему пришлось изобретать новые педагогические приемы. Вспомнив уроки ритмики в спецшколе своего детства, он заставил девочек вышагивать особенно трудные ритмы. Девочки хихикали, путаясь в собственных ногах, и пытались расшибить лоб об пианино. С тоской вспоминая понятливую Елену, он брал их за костлявые плечики и водил синхронно с собой. Во время таких хождений неслышно вошла директриса. О! У нас танцы? - воскликнула она и, неприятно улыбнувшись, заметила: Насколько мне известно, здесь все же музыкальная школа. Он начал объяснять про трудности ритма. Директриса слушала, брезгливо оттопырив толстую, ярко накрашенную фиолетовой помадой, губу. Потом пошевелила густо окольцованными пальцами, давая понять, что разговор ей неинтересен, и пригласила Артура после уроков к себе в кабинет.
Он почему-то надеялся, что так поздно ее уже не будет в школе. Уже и секретарша ушла, и в канцелярии было темно, но из-под двери директорского кабинета пробивалась светлая полоска. Директриса за столом подправляла маникюр.
- Садитесь - официально пригласила она и вдруг продолжила, неожиданно приветливо: - как Вам у нас? Не скучаете? Вы же такой творческий человек!
Она, несомненно, принадлежала к тому же виду, что и его мать и буфетчица, но отличалась от них обеих, как дикий волк от комнатной, хотя и храброй собачки. Он смущенно пробормотал что-то вежливое и почувствовал, что его смущение нравится ей.
- Вы один живете? - участливо поинтересовалась директриса. Он молча кивнул.
- А родители?
- Умерли, - сказал он, глядя в пол. Она чем-то зашуршала. Когда он поднял глаза - на директорском столе красовалась бутылка шампанского, а сама директриса грузно вставала со своего места.
- Я иногда люблю побаловать себя и своих сотрудников, - объяснила она, приближаясь к его стулу. Он внутренне сжался, но она прошла мимо него к двери, продолжая говорить:
- Да-да, хороший отдых и взаимопонимание повышает качество труда! - и тут он услышал у себя за спиной щелчок задвижки. Боясь обернуться, он слышал, как она подошла к нему сзади, потом положила тяжелые горячие руки ему на плечи и прошептала:
- Бедный мальчик! Совсем один!
Ее жаркое дыхание колыхалось совсем рядом с его шеей. Его затошнило, как тогда у буфетчицы, и он пробормотал охрипшим голосом:
- Простите, мне надо срочно домой. - Потом понял, что нужна какая-то уважительная причина и выпалил первое, что пришло в голову:
- У меня батарею прорвало.
Директриса усмехнулась и отошла назад к столу. Поднявшись со стула, он осторожно глянул на нее. Она невозмутимо перебирала бумаги.
- М-можно я пойду, - с заиканием выдавил он.
- Идите, - спокойно сказала она и прибавила таким же ровным голосом, - значит, маленьких девочек любите? Это хорошо, они все такие сладенькие. Только педагог должен еще и учить, помимо любви. Как раз скоро зачет, вот мы и посмотрим, чему вы их научили.
После этого случая он, заходя в школу, нервно оглядывался, стараясь не попасться на глаза директрисе. Она же, напротив, совсем не интересовалась им и равнодушно кивнула, когда однажды они столкнулись нос к носу в узком коридоре. К своим девочкам он с испугу стал немыслимо строг, так, что они уходили из класса бледные и растерянные. Впрочем, излишняя строгость не помогла ему - на зачете одна из девочек забыла текст; другая от страха встала ногой на педали рояля, превратив изящный менуэт Баха в отвратительный бессмысленный гул. На педсовете толпа буфетчиц долго и методично стирала его в порошок, пока он, задыхаясь от стыда и ненависти к ним, сидел, глядя на свои руки, которые должны были привести его к славе.
Артура не выгнали с работы, но дали понять, что положение его весьма шатко. Вскоре одна из тех опозорившихся девочек подошла к нему и, страшно смущаясь, попросила разрешения уйти к другому педагогу. Через некоторое время, без предупреждения ушла другая. Директриса, вызвав его в кабинет, озабоченно качала головой: "Ну что же это? Не хотят учиться у Вас? А все потому, что подход к ним не можете найти. К людям нужен подход!" - на этих словах она сделала короткое энергичное движение толстыми пальцами, как будто чертя в воздухе формулу этого самого "подхода".
Он подумал: не пожаловаться ли дяде, но не смог сформулировать жалобу. Незаметно пришла весна, а с ней - экзамены. Директриса ходила петухом, покровительственно ободряя своих буфетчиц. Плюнув на все, Артур решил: будь, что будет, и дал оставшимся двум девочкам эффектную и сложную пьесу в четыре руки. Узнав об этом, директриса хмыкнула и сказала: "Ну, первую страницу они, может быть, осилят". Артур работал как одержимый, то заставляя несчастных девочек вальсировать, то выливая на них потоки неритмичников и ковырялок. Так, вальсируя, девочки выкатились на экзамен и бодро оттарабанили пьесу. Директриса пожала плечами, но в зале присутствовали чужие проверяющие методисты, которые разразились аплодисментами. На педсовете директриса суховато сказала ему "поздравляю" и покровительственно похлопала по плечу, как будто посвящая в буфетчицы. Это, несомненно, была победа.
Укрепив свое положение в школе и, даже постепенно увеличив количество учеников, он столкнулся с новой проблемой. Его жизненный путь, такой прямой и светлый, незаметно свернулся в кольцо. Никакого развития больше не могло случиться, и слава, оказывается, не ожидала его впереди. Мысли о старости стали посещать все чаще. Он прислушивался к своему еще здоровому организму, со странным интересом гадая: какой из внутренних органов окажется предателем и приведет его к смерти?
Так прошло несколько пустых суетливых лет. Один раз за это время он позвонил Елене и поговорил с ее матерью, а сама Елена была в лаборатории университетского биофака, куда ходила для подкрепления своих шансов на предстоящих вступительных экзаменах. По словам матери, она продолжала играть на рояле. Это обрадовало его; он стал надеяться, что, узнав о его звонке, она перезвонит, но она не перезвонила и образ девочки с удивительными глазами и сильным характером постепенно начал изглаживаться из его сердца.
Однажды дядя позвал его на свой день рождения. Обычно дни рождения дядя не отмечал, но это был круглый юбилей, отмечавшийся в ресторане. Артур надел свой единственный парадный (он же концертный) костюм и, купив приличный (по его мнению) мужской одеколон и букет гвоздик, отправился по указанному адресу. Едва войдя, он был оглушен непривычно-агрессивной музыкой и ослеплен мельканием разноцветных огней и сверканием украшений на обнаженных плечах и шеях разряженных женщин. Немного привыкнув, он заметил, что на столах горели свечи и стояли бутылки с напитками, но шампанского не было среди них.
Вообще все здесь вокруг было непривычно - из свежих овощей с безумной расточительностью вырезались смешные фигурки, посреди главного стола красовалась огромная рыбина, напоминая о былинных пирах и опере Садко. Но больше всего тревожили своей непонятной бесполезностью крошечные зонтики из разноцветной бумаги, которые зачем-то торчали из некоторых бокалов с напитками.
Это явно была абсолютно чужая для него среда обитания, и он приготовился, поздравив дядю, забиться куда-нибудь в угол и скучать весь вечер, развлекаясь наблюдениями за представителями незнакомой фауны.
Дядя обнаружился в дальнем конце ресторана, окруженный шумными яркими женщинами. Артур, сказав поздравление, вручил подарок и уже собрался искать себе тихий уголок, как вдруг кто-то окликнул его. Он недоуменно посмотрел на женщин, теряясь глазами в их пестрых нарядах, и на него в упор глянули очень знакомые карие, широко расставленные глаза. "Елена!" - прошептал он хотя и не был вполне уверен, что это она. "Так вы знакомы?" - удивился дядя. "А разве не Вы рекомендовали моей маме замечательного учителя музыки?" - засмеялась она и увлекла Артура на маленький диванчик, обитый зеленым бархатом.
Она выглядела как взрослая женщина в длинном фиолетовом кружевном платье причудливого покроя и с ниткой жемчуга на шее.
- Я Вам как раз собиралась звонить, - пряча смущение за решительным тоном начала она, - дело в том, что я разучила сонату Листа h-moll...
- Сумасшедшая! - вырвалось у него. - Да за эту сонату не каждый концертирующий пианист возьмется!
- Я знаю, - сказала она, - именно поэтому мне нужен педагог. Ваши уроки не изменились в цене?
- С тобой я могу заниматься и бесплатно! - не раздумывая, ответил он. Елена засмеялась.
- Зачем же лишать мою матушку удовольствия помочь хорошему музыканту! - и, не слушая его возражений, подытожила:
- Значит, как обычно, в среду?
В ее квартире за это время произошли изменения. Пианино перенесли из ее комнаты в гостиную, где он еще не был. На пианино стояла странная керамическая кошка без глаз и с железным хвостом.
- А, это мама самовыражается, - усмехнулась Елена, увидев его удивление, - у нас теперь всюду дизайн и артефакты.
Действительно, на паркете рядком стояло несколько греческих амфор, одна, разбитая, лежала на боку.
Елена начала играть. Грандиозная соната имела длину не меньше получаса, и все это время он придумывал, что говорить ей, когда она закончит. С первых нот было видно, что мастерства ей не хватит; она путалась в пассажах, мазала, но такая сила чувства была в ее игре, что бесконечно жалко становилось оттого, что это исполнение никогда нельзя будет показать публике. Артур вдруг понял, что именно такого искреннего чувства не хватало всегда его собственной игре, и от этого ему стало еще грустнее.
- Ну, что же, молодец, я не ожидал, - сглотнув трудный комок, выдавил он. Елена сидела, вся покрасневшая и сердито сопела.
- Чего хвалите, столько лажи было! - буркнула она, - скажите, что есть.
- Зачем ты выучила эту сонату? - осторожно спросил он, - ты хочешь ее где-то сыграть?
- Что мне, делать нечего? - совсем по-детски огрызнулась она, но все-таки взяла себя в руки и объяснила: - мне для себя нужно, но хотелось бы не совсем гадко.
Он понял, что она хочет, и дал несколько практических советов для конкретных мест. Она, вся обратившись в слух, лихорадочно делала пометки в нотах. Работали, пока она, спохватившись, не взглянула на часы. У меня абсолютно свободный вечер, - успокоил он ее, и она предложила выпить чаю и вдруг обратила внимание на его новые вельветовые брюки, которыми он, недавно купив, еще гордился.
- Вы хитрый! Нашли себе промежуточный вариант - и не джинсы и не эти пошлые стрелочки!
- А твои кактусы живы еще? - спросил он, и Елена повела его в свою комнату.
Еще с порога он понял, что что-то не так. В воздухе парил едва уловимый, но смутно знакомый запах. И вдруг взгляд его уперся в лик Богоматери на большой иконе.
- Что это? - прошептал он, делая рукой непроизвольное движение возле носа, чтобы отогнать этот запах, который был, наверно, в церкви, куда его в детстве водила бабушка.
- Это Богоматерь, - строго сказала Елена, - Вы что, никогда икон не видели?
- Но почему она у тебя? - с ужасом спросил он, - а как же Дарвин? Или это тоже мамин дизайн?
- Какой еще дизайн? - возмутилась она, - я крестилась и теперь хожу в церковь, а учусь на биофаке. Почему вы так удивляетесь?
- Но ведь вся ваша биология корнями в Дарвине! - он никогда в жизни не говорил с такой горячностью. Елена улыбнулась.
- Дарвин не был атеистом. Он даже собирался стать священником.
- Зачем Вы издеваетесь надо мной? - плачущим голосом спросил он, даже не заметив, что назвал ее на Вы. - Все верующие считают, что Бог сотворил человека, а Дарвин открыл, что человек произошел от обезьяны, как это может сочетаться?
- А разве Вы встречали в работах Дарвина такое категоричное суждение насчет обезьяны? Обычно так говорят те, кто вообще его не читал.
Артур хотел оскорбиться, потому, что он-то сам очень часто листал ту самую потрепанную книжку "Происхождение видов", но вдруг понял, что Елена права: не было там такой формулировки. Все же он ринулся отстаивать свою веру.
- Дело не в формулировке, а в сути: Дарвин открыл эволюцию и естественный отбор. Это, я надеюсь, бесспорно?
Елена вдруг взяла его за руку и тут же отпустила. Ее рука была абсолютно непохожа на тяжелые горячие руки буфетчиц - холодная, совершенно невесомая костистая птичья лапка. Елена жалела его расстраивать, но истина была дороже, поэтому она со вздохом сказала:
- Дарвин только открыл эволюцию. Должен быть кто-то, кто ее создал. Почему Вы не допускаете, что это был Бог?
Он не знал, что сказать на это, и ему во второй раз стало мучительно стыдно перед Еленой, за то, что он называется ее педагогом, а не наоборот. Она, чутко поняв это, перевела разговор на другую тему, и оставшееся время, пока они пили чай, весело рассказывала про свой биофак: как не смогла пересилить себя и показать пальцем рот у засушенной аскариды, и про смешные путаницы в экспедиционных графиках наблюдений за птицами, из которых получалось, что усатая синица прилетала кормить птенцов десять раз в секунду.
Придя домой, он первым делом открыл секретер, где на почетном месте лежало "Происхождение видов", взял потрепанную книжку двумя пальцами, словно боясь испачкаться, и осторожно отнес в мусорное ведро. Походил немного по квартире. Потом оделся, взял ведро и отнес на помойку. Вернулся, снял ботинки и куртку и прямо в брюках и свитере лег на диван и заснул.
Следующее утро выдалось холодным и ветреным. На балконе глухо постукивали розовые и голубые бельевые прищепки. Помнится, мать очень радовалась, что ей удалось купить цветные, а не серые деревянные, как были тогда у всех. Артуру вдруг пришло в голову, что он не знает, каким человеком была его мать, и были ли у нее в жизни пристрастия помимо обожаемого сына.
Он сделал себе в любимой с детства чашке с горнистом и двумя синими нотками гадкий растворимый кофе и, одевшись потеплее, вышел на улицу.
В каком-то полужидком, как он сам для себя назвал, состоянии, он бродил по центру города, и всюду ему на глаза попадались храмы. Он даже не подозревал, что их так много: они преследовали его, обступали, попадались на пути в глухих переулках, глумливо высовывались из-за домов и тянули к нему свои длинные шпили и колокольни. Он понял, что нужно совершить какой-то новый для себя поступок, чтобы разрушить этот мистический заговор, и купил пива в какой-то уличной палатке. Потом с отвращением пил это пиво на скамейке бульвара и пожимал плечами, не понимая, почему оно никак не действует. Все-таки допив бутылку, он пошел по бульвару и наткнулся на какой-то тесный сомнительный магазинчик, где ему продали крошечный шкалик водки. После водки долгожданное ощущение свободы шевельнулось таки в его груди. "Ну что, попрятались!" - крикнул он грозно, как ему казалось и, погрозив кому-то кулаком, быстро пошел по малолюдному бульвару. Храмов нигде не было видно. Немного ободрившись, он повернул на какую-то улицу и буквально уперся носом в церковную ограду. "Ты победил!" - тихо прошептал Артур и, остро ощущая свою нескладную "длинность", про которую говорила Елена, пошел через церковный двор ко входу.
Внутри горело много свечей, и медленно двигались какие-то люди. Откуда-то донесся смутный звук хора - этот хор был нестроен, но Артуру, слышавшему в своей жизни только профессиональные академические хоры, показалось, что это особый стиль хорового письма. Продвинувшись чуть дальше от входа, он остановился, пытаясь понять, что чувствуют эти люди, регулярно приходящие сюда и вдруг кто-то сильно дернул его за куртку. Он обернулся. Крошечная старушка с лицом морщинистым, как дыня, шипела на него, брызгая слюнями. Он попытался понять, но слышал только звук "ш". Старушка, окончательно разъярившись, повысила голос, и он разобрал слово "шапка". "Что шапка?" - глупо улыбнувшись, спросил он, но тут к нему подошел священник в черной рясе и тихо сказал "Шапку снимите, мужчина, нельзя в храме в шапке". Так же глупо улыбаясь, он снял шапку и тут же устыдился, того, что пьян. Тогда он повернулся и вышел из храма, слыша, как крошечная старушка продолжает шипеть ему в спину.
После этого, он, уже всегда без шапки, неоднократно заходил в разные храмы, пытаясь почувствовать нечто, но ничего не чувствовал. Только однажды смутное незнакомое ощущение посетило его, когда он попал в реставрируемый храм, где под куполом на строительных лесах трудились люди, очищая древние фрески. Тогда он почувствовал, как что-то большое и белое быстро проплыло перед его внутренним взором и так же быстро пропало.
С Еленой он, несмотря на регулярные встречи, боялся говорить об этом, а больше было не с кем. Меж тем, Елена делала такие успехи, что он всерьез озадачился вытащить ее на публику и напряженно думал, как бы это организовать. И вдруг она перестала заниматься. Больше не было сдвигов от урока к уроку, и сама она стала какая-то съеженная, и не предлагала выпить чаю после занятий. Однажды дверь открыла ее мама и пригласила заходить. "Елена, твой учитель пришел!" - крикнула она дочери через дверь. "Подожди!" - отозвалась Елена, но мать, видимо не расслышав, резко открыла дверь ее комнаты, и Артур увидел ее на коленях перед образом Богоматери. "Зачем Вы открыли дверь! - закричала она. Мать объяснила, что не расслышала и Елена, тяжело дыша от гнева, села за пианино, которое теперь опять стояло в ее комнате. Играла она еще хуже, чем в последнее время, да и мысли ее видно были где-то далеко. Лихорадочный румянец горел на ее щеках. "Ты сегодня совсем не думаешь о музыке, - как можно мягче сказал он, - что с тобой?"
- Я выхожу замуж, - быстро проговорила она, и он вдруг почувствовал ту, знакомую нестерпимую боль в груди, которая мучила его, когда умерла мама.
- Н-ну, желаю счастья, - запнувшись, промямлил он и с трудом добавил: - Ты хоть любишь его?
Она резко повернулась. Ее чудесные широко расставленные глаза горели бешенством.
- Что вы понимаете в любви? Вы сами кого-нибудь любили? - и выскочила из комнаты. Через некоторое время она вернулась с опухшими покрасневшими глазами и, тихо извинившись, пожелала ему удачи в жизни.
Когда он добрел до дома - то решил принять снотворное и выключить телефон, но не успел найти таблетку, как раздался звонок. Звонила ее мать.
- Я так тревожусь за Елену, - начала она, - и еще это замужество. Вы знаете?
- Что здесь такого? - сухо ответил он, - все девушки выходят замуж.
- Вы не понимаете! - мать чуть не плакала - это не замужество, это непонятно что, я так боюсь!
Елена выходила за одного из профессоров со своего биофака, и было это не по любви и даже не из-за банального желания остаться после учебы на кафедре. Она вступала в брак ради какой-то странной комбинации, дававшей ей возможность поездки и разрешения на работу в Кении, где она собиралась помогать каким-то бедным, не имеющим врачебной помощи, детям.
- Зачем Вы мне говорите об этом? - спросил он, морщась, как от зубной боли и радуясь, что его лица не видно по телефону.
- Мне казалось, Вы имеете на нее влияние, - смущенно сказала ее мать. Он подумал, что матери часто понимают все наполовину - в данном случае влияние, несомненно, было, но наоборот, со стороны Елены. Он не стал ничего объяснять и, сказав несколько пустых ободряющих фраз, повесил трубку.
Через некоторое время Елена действительно уехала за границу, но вроде бы не в Кению, и непонятно было: вышла она все-таки замуж или нет. Он поклялся никогда больше не позволять ей властвовать над ним, хотя это было вдвойне нечестно: во-первых, она не делала этого специально, а во-вторых, если бы она вдруг вернулась - все клятвы были бы забыты в один момент.
Жизнь постепенно вошла в привычное русло - музыкальная школа, частные ученики. Денег было немного, но регулярно, а больших запросов у него так и не появилось. И вот опять мысли о старости и смерти начали посещать его.
Как-то утром зазвонил телефон. С удивлением Артур узнал голос Миши, своего бывшего однокурсника. Почему-то лауреатство на международных конкурсах не обеспечило Мише путевку в жизнь, и он, так же как Артур, перебивался частными уроками и настройкой роялей, хотя бывал и на сцене, аккомпанируя какому-то певцу. Была явно какая-то цель у этого звонка, и Артур терпеливо ждал. Наконец Миша, устав интересоваться педагогическими успехами, сообщил, что его беременная жена играет на органе в одном из городских храмов и ищет себе замену по причине ухода в декрет.
Все бешено закрутилось в голове Артура. Быть органистом в храме, как великий Бах! Но орган - это не фортепиано, сможет ли он? Он никогда в жизни не играл на органе! Миша успокоил - служебная игра очень проста, нужно только не перепутать, когда что играется. Артур осторожно поинтересовался, не нужен ли церковному органисту парик или какой-нибудь другой особый костюм. Миша засмеялся, неприлично, в голос, и сказал, что вполне подойдут обычные джинсы.
Положив трубку, Артур подошел к книжному шкафу, где стояла фотография матери, и попытался мысленно объяснить ей, что джинсы нужны ему для работы. Потом пошел на рынок и долго искал "обычные" джинсы среди множества ухищрений дизайнерской фантазии. Ему повезло. В самом конце одежного ряда ему попались синие джинсы без заклепок и глупых узоров. Он померил их и, заплатив деньги, уже не захотел надевать старые брюки и продавец упаковал их в большой желтый пакет.
Он шел по городу, и ему казалось, что все смотрят на его джинсы. Точка обретения себя находилась где-то совсем рядом. Люди все-таки делились на виды, хотя главным по видам был не Дарвин, а Бог. Нужно было понять, к какому виду принадлежит он сам. Кажется, это был редкий вид, и по этому поводу было безжалостно сказано в той, выброшенной книге: "Вследствие быстрого возрастания численности всех органических существ в геометрической прогрессии каждый ареал уже до предела заполнен обитателями, а из этого вытекает, что так как благоприятствуемые формы будут увеличиваться в числе, то менее благоприятствуемые будут обычно уменьшаться в числе и становиться редкими. Редкость формы, как учит нас геология,- предвестник вымирания".
Храм, где работала Мишина жена, был небольшой и светлый, с совсем маленьким органом, размещавшемся на балкончике прямо над входом. У входа смазливый юноша на костылях, улыбаясь, здоровался со всеми и просил подаяния. Мишина жена с большим животом, тяжело ступая, отвела Артура на балкончик, называемый хорами. Клавиши органа нажимались не так, как на пианино, но можно было приладиться, а звук был удивительный: он словно превращался в невидимые потоки и плыл в пространстве храма. "Какой звук!" - шепотом восхитился Артур, но Мишина жена не поняла его восторга и стала извиняться за то, что это - очень дешевый орган. Потом они спустились в помещение, называемое ризницей, и там его познакомили с пожилой монашкой, которая пела на службах. Мишина жена ушла, а монашка вытащила кипу нотных листочков и стала отбирать нужное.
Репертуар сильно разочаровал его. Вместо Баха, ноты которого он принес с собой, нужно было играть какие-то примитивные песенки про Бога. Он попытался пошутить что-то про детский утренник, но монашка была абсолютно серьезна: дети - это прекрасно, Господь сказал: будьте, как дети.
На следующее утро было богослужение. Он прошел за монашкой на балкончик, сел за орган, расставил ноты на пюпитре и вдруг почувствовал ужас. Какие-то люди сидели на скамьях, другие входили в храм. Их было не особенно много, но эти люди пришли в храм не ради музыки, а для какого-то непонятного ему важного дела, и он мог своей некачественной игрой испортить это дело, и все эти люди тогда бы имели претензии лично к нему. Он хотел что-то еще раз уточнить у монашки, но тут раздался удар колокола, и монашка замахала руками и задвигала лицом. "Нужно играть" - правильно догадался он. Монашка запела и через храм пошли мужчины в белых и золотых одеждах.
Странно, но теперь вчерашняя песня не казалась ему примитивной. Это была простая, но необходимая деталь большого и сложного целого. Не успел он освоиться, как монашка опять дико замахала руками, требуя остановиться. Оказывается длину песни задавал священник в зависимости от скорости своей походки. Сегодня он дошел до алтаря быстро. За время богослужения таких неожиданностей случилось множество, пару раз Артур нажал на органе не те кнопки и раздавался рев, один раз ухитрился сыграть мимо нот. К концу весь мокрый, он ждал наказания, но монашка невозмутимо сказала: "Ну, вот и отстрелялись. Для первого раза - молодцом". И дала ноты на завтра.
Оказалось, что все люди, постоянно появляющиеся в пространстве храма, от работников до прихожан, принадлежали к одному и тому же виду, как буфетчицы в музыкальной школе. Но храмовые люди, в отличие от буфетчиц, несли в себе какую-то странную загадку. Они все казались вполне взрослыми нормальными людьми, но временами, особенно когда речь шла о невзгодах, болезнях или смерти, они проявляли какое-то непонятное упорное легкомыслие, уверенно говоря, что все испытания происходят не зря, и все умершие будут жить в раю. Артур и сам любил говорить нечто подобное, но употреблял эти выражения лишь в поэтическом смысле, имея в виду, что он-то, как разумный человек, к сожалению, отличает поэзию от жизни. Мироощущение же храмовых людей его тревожило и раздражало. Поначалу он подозревал их в лицемерии и желании произвести на него впечатление, но потом услышал, как они беседуют друг с другом и понял, что либо это - какая-то очень хорошо организованная игра, либо они действительно знают правду.
Отдельные неприятные чувства у Артура регулярно вызывал тот смазливый нищий на костылях, которого он встретил в первый день и потом регулярно встречал у двери храма. Юноша был чист и опрятен, а лицо его всегда выражало приветливую радость, что наводило Артура на мысли о симулировании хромоты.
Впрочем, времени на размышления в храме особенно не было - все время случались какие-то церковные праздники с особыми богослужениями и снова нужно было готовить новый репертуар. Однажды ему понравилась одна старинная песня к Деве Марии, которая пелась раз в год. Ему вдруг стало безумно жаль, что через год его тут уже, скорее всего, не будет, и он сказал об этом монашке. Она улыбнулась: "Человек не знает своего дня на завтра, а Вы говорите - год! Все в Божьих руках, только молитесь". Этим же вечером, он, преодолевая стыд, подошел к гипсовой статуе Мадонны, стоящей в окружении цветочных букетов и понял, что не умеет молиться. Тогда он мысленно сказал Ей: "Ты же все понимаешь, сделай, чтобы было все, как нужно". Повернулся и хотел идти, но остановился и прошептал еще: "Пусть маме тоже будет хорошо и пусть не обижается на меня".
Вернувшись домой, он все думал об этом своем поступке и когда зазвонил телефон - бросился к нему, ожидая знамения и боясь себе в этом признаться. Но это был не Миша, как он думал. Приятный мужской голос в трубке сказал, что монашка, которая каждое утро пела службы, заболела, и его очень просят заменить ее, попев под собственный аккомпанемент. Артур в ужасе стал отказываться, говоря, что не имеет голоса, но настоятель храма (это был именно он) сказал: попробуйте, Вы ведь можете не знать всех талантов, которые дал Вам Бог".
Вспомнив уроки сольфеджио, Артур всю ночь учил песни, которые еще недавно казались ему такими примитивными. Поутру, сев за орган, он перепугался, что забудет строение службы - ведь эти месяцы, что он работал, монашка всегда подсказывала, что играть в каждый следующий момент. С дико колотящимся сердцем, как будто не играл и пел, а убегал от погони, он прожил богослужение и когда прихожане покинули храм - увидел, как настоятель идет к нему неторопливой походкой. "Видите, Бог дал Вам голос, - мягко сказал священник, - только Вы мало верите Ему". "Но это же было ужасно? - с робким любопытством поинтересовался Артур. "Это было хорошо, хотя Вы сильно волновались, - успокоил священник, - у меня есть только одно замечание к Вам: нужно объявлять номера песен, чтобы люди успевали петь вместе с Вами".
Постепенно Артур совсем обвыкся в храме. Ему нравилась серьезная аккуратность монашек, составляющих сложные композиции из цветов, принесенных прихожанами. Нравился косой солнечный луч, проникающий через витражное окно и роняющий разноцветные блики на органную клавиатуру. Не нравился ему только юноша на костылях, чей мешочек постоянно пополнялся пожертвованиями добрых прихожан.
Монашка, певшая на службах, выздоровела, но настоятель попросил продолжать петь Артура, объяснив, что у монахинь множество других обязанностей в приходе. Артур уже почти не волновался, и вот к нему стали подходить люди и благодарить за то, что его голос помогает им молиться. Ему было очень стыдно потому, что он так и не почувствовал себя верующим, но впервые в его жизни происходило то, что можно было причислить к славе и он решил, что "Gloria", обнаруженная им в детстве на крышке пианино, была предвестником именно этой маленькой странной славы, встретившей его в иностранной церкви.
Музыкальная школа с толпою буфетчиц теперь мучительно тяготила его, но он боялся поговорить с настоятелем о постоянной работе потому, что не было звонка от Миши. Наконец, он сам позвонил узнать как дела. Мишина жена воспитывала близнецов. Артур спросил: не собирается ли она возвращаться в храм. Она засмеялась и хотела что-то сказать, но близнецы заревели в два голоса и она, извинившись, положила трубку. На следующий день Артур подошел к настоятелю с просьбой оформить его. Тот согласился, и Артур уволился из школы. "Скажите, мне теперь необходимо будет креститься?" - с тревогой спросил он, придя уже со всеми бумагами к настоятелю. Настоятель удивленно посмотрел на него: "У нас никого не принуждают. Но разве Вы - атеист?" "Наверное, нет, - устало сказал Артур, - но я совершенно отчаялся понять, кто я".
Он все-таки крестился - в надежде, что крещение изменит его видовую принадлежность, и он обретет братьев в прихожанах и еще потому, что крестилась Елена, хотя в этом он не хотел признаваться себе. Но надежды его не оправдались: подходя со всеми к причастию, он чувствовал свою чужеродность так же остро, как раньше, только новые вопросы теперь мучили его: о чем думал Всемогущий Бог, создавая тварь, при всем своем желании не способную поверить в своего Создателя? Зачем Всемогущий заставил эту тварь методично, презрев остальные радости жизни, заниматься музыкой, но не дал настоящего таланта? И зачем нужны другие такие твари, зависшие где-то посередине: не имеющие сил, чтобы взлететь, но и не имеющие желания и способностей к обычной земной жизни?
Однажды, придя домой после службы, он обнаружил в почтовом ящике извещение на посылку из какого-то неизвестного ему городка. В волнении он пошел на почту и получил небольшой, но толстый конверт, в котором лежала книга - биография Чарльза Дарвина. Больше ничего не было в конверте. Он стал трясти книгу и оттуда выпал мелко исписанный листок.
"Здравствуйте, Артур! - писала Елена, - наверное, Вас удивляет, что я пишу Вам, но Вы, как оказалось, были для меня больше, чем просто учитель музыки, хотя я поначалу не заметила этого. Вы часто бесили меня и раздражали своей зажатостью, нудностью и этими глупыми брюками в стрелочку, но я не знала тогда, что друзья подбираются не по внешним признакам, то есть теоретически я знала это, потому что это было написано в моих любимых книгах, но мне не приходило в голову примерить это на себя. Также мне не приходило в голову, что для того, чтобы делать добро - не обязательно ехать на край света. А еще я не знала, что есть большая разница между жестами и поступками. Казалось, что поступок это - как протянуть руку: точно, с определенной скоростью и амплитудой, от и до. Но поступок - это целая система: ты протянул красиво руку, чтобы сорвать цветок, но он почему-то вытянулся с корнем и тебе уже надо думать, как отломить этот корень, чтобы не уколоться и куда выбросить его, чтобы не насорить, и пока ты думал - прибежал хозяин цветка и теперь ты должен доказывать, что ты на самом деле хороший, а все потому, что ты совершил поступок... если Вы понимаете меня. Из-за одного такого поступка я и сижу теперь в этом городишке, но, надеюсь, что скоро либо мне удастся доказать хозяину цветка, что я не такая уж плохая, либо - придется бежать вместе с цветком в родной город. Подозреваю, что второй вариант более вероятен.
Книгу о Дарвине я шлю Вам в надежде, что у Вас еще нет ее, но даже если есть - это может быть более хороший перевод. Во всяком случае, мне было бы приятно, если бы эта книга как-то пригодилась Вам. Я сама прочла ее перед тем, как посылать Вам, и узнала удивительную вещь: оказывается, сам Дарвин из всех своих сочинений более всего ценил труд о земляных червях. Видите, как не совпадают иногда наши представления с представлениями других людей! А еще Вам, как пианисту, наверное, будет забавно узнать, что Дарвин тоже играл на рояле, причем адресовал свои выступления вышесказанным земляным червям.
Будем надеяться, что обстоятельства сложатся благоприятно, и я не наделаю новых поступков, которые отодвинут нашу встречу на несколько веков!
P.S. Кстати, я наконец, осознала, какое безумие с моей стороны было браться за Сонату Листа! Но, согласитесь, если бы мы рождались сразу мудрыми - разве бы мы стали совершать всякие безумные поступки, о которых можно писать в книгах?
Ваша недостойная, но верная ученица Елена".
Он дочитал письмо и осторожно положил его вместе с биографией Дарвина в секретер, где когда-то хранилась Та, старая пожелтевшая книга. Потом ему захотелось, чтобы там лежала также Библия, но Библии не было у него дома - он почему-то не забрал из храма подаренный ему на крещение экземпляр. Он понял, что должен немедленно забрать свою Библию из храма и, несмотря, что было уже достаточно поздно, оделся и поехал, надеясь, что храм еще открыт.
Храм, действительно, был почему-то открыт, хотя служба уже давно закончилась. Он зашел внутрь, поднялся на хоры и, взяв из своего шкафчика Библию, хотел идти домой, но потом решил спуститься в храм.
В храме было сумрачно, лишь далеко впереди горел крошечный фонарик дарохранительницы. Стараясь не шуметь, чтобы не спугнуть смутное зарождавшееся чувство, Артур медленно, словно во сне шел через храм. У статуи Мадонны темнела человеческая фигура. Жалея, что он не один в храме, Артур все-таки не повернул обратно, хотя шаги его стали совсем бесшумны. Через несколько шагов он различил костыли у человека - это был тот самый раздражающий его нищий. Он что-то делал у статуи Мадонны, явно не замечая Артура. Артур присмотрелся и понял, что нищий запихивает мелочь, собранную за день, в ящик для пожертвований. От удивления Артур перестал следить за бесшумностью своих шагов, и нищий вдруг заметил его, и лицо нищего стало таким испуганно-виноватым, будто его застали на месте преступления. Артур торопливо вытащил из кармана горсть каких-то мелких денег и протянул нищему, со словами: положите, пожалуйста, от меня. Юноша улыбнулся. Его белые зубы сверкнули в полумраке. "Благослови Вас Господь!" - сказал он, опуская деньги Артура в ящик, на котором было написано "Для храма". Потом подхватил костыли и, тяжело волоча обе ноги, передвинулся ко второму ящику, на котором было написано "Для бедных" и там, встав поудобней, снова принялся опустошать свои карманы.
Размахивая сумкой, в которой лежала Библия, Артур шел по вечернему городу. Сегодня для него был великий день. Он наконец понял, к какому виду принадлежит. Земляной червь не имеет глаз и ушей, чтобы услышать Слово Господне и узреть Его величие, но радует Господа, честно перерабатывая почву. Он не сможет создать ничего нового, но без его тихого незаметного копания почва станет сухой и неплодной и на ней не вырастут прекрасные цветы. Осознание священности этого служения наполнило его, и он почувствовал, как его путь, в течение многих лет туго скрученный в кольцо, вдруг разогнулся и запел, как натянутая струна. И старость, столько времени маячившая у него перед носом, вдруг резко отодвинулась, оказавшись где-то за горизонтом. Он понял, что еще много успеет за свою жизнь - научится достойно петь и думать о других, повидает разные города, найдет буфетчицу по имени Жанна, и будет помогать ребенку, если тот все же есть. Он чувствовал все это с непреложной ясностью и знал, что Елена поймет его.
Он открыл дверь своей квартиры, положил Библию в секретер и долго ходил взад-вперед, думая о новой жизни. Потом вспомнил, что завтра с утра служба и нужно ложиться спать, но долго не мог заснуть. Когда же заснул, то увидел сон: Чарльз Дарвин с большой белой бородой сидел на облаке с золотой трубой в руках, а под ним до горизонта простиралась пустыня. Дарвин посмотрел на эту пустыню, словно оценивая ее размер, потом поднял трубу и оглушительно затрубил. Тут же появилась целая армия земляных червей в крошечных золотых касках, как у старинных пожарных. Словно по команде, они зарылись в желтый пустынный песок, и он на глазах начал чернеть. Когда же зачернело все от края до края - пришли сеятели и посеяли золотую пшеницу, которая тут же начала расти, и пошел дождь, чтобы она росла лучше. Потом дождь закончился, и яркая радуга опоясала небо. Дарвин перепрыгнул с облака на радугу, поднял трубу, и, трубя, пошел по радуге, и земляные черви вышли из земли и поползли по радуге за ним. Так двигались они все дальше и дальше, и когда последний червь скрылся за горизонтом - радуга распалась на мельчайшие радужные брызги, которые постепенно преобразились в безграничный Свет.
"Наша улица" №110 (1) январь 2009
Охраняется законом РФ об авторском праве