Анна Ветлугина "Дядя" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Анна Михайловна Ветлугина родилась 26 января 1974 года в Москве. Окончила Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского по классу композиции. Автор музыкальных сочинений: театральная месса "К нам пришел Иконописец"; музыкальный спектакль "Алиса. Шахматный этюд"; обработка стихир Иоанна Грозного; около 100 песен. Работает вместе с Петром Лелюком в ансамбле барда Евгения Бачурина. Как писатель дебютировала в "Нашей улице" в 2001 году, где опубликовала две подборки рассказов: “Сад Добрых Богов”, № 9-2001 и “Голосао”, № 10-2002.

вернуться
на главную страницу

Анна Ветлугина

ДЯДЯ

рассказы

Бренность

Было: пена от пива, колючие пузырьки в шампанском, бессмысленные, но дивные поездки на речном трамвае, нежное загорелое плечико, сильное загоревшее плечо, грандиозные жизненные планы: ты поешь, а я рисую, меня выставляют в галереях, ты выигрываешь конкурс в оперный театр, я знакомлю тебя с моими родителями, ты знакомишь меня со своими, да-да твои родители - душки, я помню, мои старички тоже ничего себе, но что это мы болтаем - иди скорей ко мне, я здесь, милый, как хорошо, мне тоже, еще!
Но в солнечном дне уже бывает - зреет буря, такая неожиданная, что не понимаешь: где мог разместиться этот шквал, с корнем вырвавший старое дерево, под которым так сладко игралось в детстве? Неужели в том маленьком перистом утреннем облачке скрывалась эта страшная сила?
Коварному женскому организму неинтересны поэтические метафоры, а в пьянящем чувстве свободы полезно разве что освобождение от предрассудков разума, который так и норовит ущемить интересы организма, обозвав их ученым словом "инстинкты". Впрочем, мужскому организму тоже не уйти от своих интересов, и, может статься, что вся человеческая поэзия представляет собой разнообразные настойки и вытяжки из гормонов?
Все же в коварстве женскому организму нет равных. Ну кто ж так делает: посреди шампанского, дивного лета, полета мыслей, единения душ - вдруг такой удар ниже пояса (в прямом, ха-ха, кстати, смысле!). Ну что это за слово вообще такое - беременность, его же не было в нашем лексиконе, правда, милая? Ну что ревешь, дура?
Если она - дура, ты - сволочь, так выходит? Но ты совсем не сволочь, ты просто бежал босиком по лугу, залитому утренним солнцем и пушистые семена одуванчиков прилипали к твоим пяткам, мокрым от росы. И нигде на лугу не было таблички "Бегать только с сухими пятками!" А теперь ты вообще не можешь бегать. Солнце зашло, и белые одуванчики обернулись белым снегом, какие теперь шалости - выживать надо.
А она снова плачет. Она говорит, что никогда не бегала по солнечному лугу. Потому, что мир всегда был серый и холодный, и она шла по нему, зябко кутаясь в многочисленные одежды. А ты подарил ей лето, и она поверила и сняла одежды, все до одной, а теперь вот у нее ожоги от твоего солнца.
Ага, значит, то тучи разведи руками и солнышко покажи, а то - по команде закройся! Она, наверно думает - я всемогущ!
Она не думает, она со страхом вслушивается внутрь себя, у нее там без ее ведома важные дела творятся, а он тут снаружи слова говорит.
Конечно, говорит, а что, плакать? Или, может, радоваться? С какой стати! Он пытается как-то взывать к разуму, а какой уж тут разум - сопли да слезы. Да и вообще его никто не слушает, как будто он козел какой - напортачил в огороде, чего с ним еще разговаривать? Он теперь неинтересен - ей важнее про свою попорченную капусту.
Боже, как одиноко! Только что мы были половинками одного целого, а теперь отталкиваемся, будто одноименно заряженные частицы. Это ты, ты обрекаешь меня на одиночество! Ты так изменился ко мне теперь! Ты тоже стала совсем другая - не такую я любил тебя. Я не знаю, что делать с твоей грустью. Весна сменилась осенью, сила, толкавшая меня к тебе, теперь тянет в другую сторону.
Твои родители - они же душки, помнишь, почему же они не поймут тебя? Мои родители? Оставь их в покое!
Хорошо, милый, я пойду и сделаю так, как подсказывает разум, и хочешь ты, и у нас снова будет легкая, как облачка, белая пена на пивных кружках, пьянящее чувство свободы и вся жизнь впереди.
Она пошла и сделала так, как подсказывает разум, но вместо свободы обрела звенящую пустоту. Ее опустевшее чрево больше не привязывало ее к земле, и ветер стал носить ее туда-сюда без конца.
Он хотел вернуться, но ее уже не было на месте, и он нашел ее в другой женщине, а потом еще в одной и еще. Он видел частицы идеальной Ее всюду, но нигде не мог найти целостности и даже, та, первая, Она не смогла бы теперь дать ему эту целостность.
Бренность пронизала жизнь, и все вокруг наполнилось сомнением и тленом, и даже белые облака - только пустые сгустки холодного пара.
Где там теперь она, все поет? Не надоело еще? Концерты редки и захудалы. Одна женщина расплакалась на ее концерте. Почувствовала что-то свое бабье или вообще привыкла плакать от музыки?
Глупо изречение ars - longa, vita - brevis - жизнь коротка, искусство вечно. Или это плохой перевод? Что же это за вечное искусство, которое напоминает нам о нашей бренности, заставляя плакать?
Моя кисть не бегает теперь за каждым бликом, она вальяжна и мастеровита, но, Боже, как же она завидует глупому любопытству юных кистей. Впрочем, им тоже не дано поймать целостность мира.
Она на концертах поет колыбельные. Это колыбельные ее неродившемуся ребенку, оттого так плачут женщины в зале. Женщин вообще стало много вокруг нее - у них свой мир, они суетятся, помогают кому-то, но бренность пронизывает их речи и дела.
Мои родители - уже не бодрые старички. Они немощные и злые. Страх перед вечной тьмой, как ржавчина разъедает их души и милые светлые мелочи, знакомые мне с детства, осыпаются с них, как дрянная дешевая позолота. Твои родители? Наверное, ты лучше знаешь, что с ними.
Ars longa... Искусство не вечно. Оно просто страшно длинно - длиннее жизни. Вечен лишь покой. Requiem aeternam...
Как ты живешь теперь? Слышала, у тебя выставки? Помнишь, как мы вместе мечтали об этом?
Мечтали потому, что видели все смутно. Сумрак нашего невежества скрадывал очертания предметов и нам чудились в них тайные знаки.
А теперь кто-то включил свет - яркий и беспощадный. И даже если мы теперь ослепнем - нам уже не забыть те горы грязи, что мы увидели при свете. К счастью, грязь - тоже бренна.
В какой-то момент она устала быть умной и поступила нелепо. Он был моложе ее. Даже мне было ясно, что он ее бросит. Я сам никогда не бросал ее, просто наши пути почему-то все время оказывались в разных плоскостях.
Впрочем, ее нелепый поступок легко объяснить. Холодок грядущей старости дохнул на нее, и она заметалась, как птицы, сбивающиеся в стаи в преддверии осени.
Когда он все-таки бросил ее - она исчезла из поля моего зрения. Кольцо суетящихся, помогающих женщин сомкнулось вокруг нее, и я не мог видеть ее больше.
Не знаю уж, как они ей помогали. Каждый раз, проходя мимо ее дома, я видел горы грязи и запустения, но женщины щебетали о чем-то на своем женском языке и, казалось, не замечали этого.
Однажды мое сердце не выдержало. Я зашел в ее дом, чтобы побороться с запустением, а также починить свет и прогнать подальше всех этих досужих теток.
Я зашел в дом, но там не было чужих. В комнате, залитой ярким солнечным светом, стояла колыбелька со спящим младенцем, а Она сидела рядом.
И я начал говорить ей, что мы все перепутали и не так поняли и надо бы начать сначала, а Она сказала: "Осторожней, ты его разбудишь".
И я замолк и молчал, пока младенцу не пришло время проснуться. Тогда Она взяла его кормить, а я опять говорил о нас и о бренности, пронизывающей жизнь.
И когда я говорил о бренности - младенец вдруг засмеялся. Я посмотрел - Она чуть заметно улыбалась тоже. И я понял, что бренность - иллюзия, такая же иллюзия, как и все остальное в этой жизни.

Бычок, бычиха и большое облако
(История, рассказанная Петраном, лютнистом ансамбля "Кантикум")

Дорога, уже много дней разогреваемая палящим солнцем и взбиваемая колесами, копытами и всевозможными ногами, забыла, из чего она состоит. Уже не было ни почвы, ни песка - одна седая пыль, то висящая в воздухе, то медленно оседающая обратно. Можно было сказать, что дорога погружена в глубокую медитацию, при которой душа, не надолго вышедшая из тела, парит где-то рядом, но некому было сказать этого, потому что у всех, кто попадал на дорогу, были свои цели, а дорога была лишь средством, недостойным внимания. Это касалось и овец, что семенили подпрыгивающей походкой на водопой, и торговцев, трясущихся на своих повозках, обязательно прикрыв лицо от солнца широкополой шляпой и бродяг, нанизывающих на эту самую дорогу бусины разных городов...
Дорога лежала на выжженной солнцем равнине, плоской, как блин. Только в одном месте эта равнина вздыбливалась высоким холмом, и дорога начинала круто взбираться ввысь. Если посмотреть с середины подъема - казалось, дорога ведет прямо в небо. И почему-то очень часто, даже в засушливые дни, над этим холмом стояло большое кучевое облако.
В один такой день стадо коров перемещалось по равнине в поисках корма. На знакомых лугах трава уже высохла, но была надежда, что ближе к реке, где больше влажности, еще сохранилась зелень. Стадо вышло к дороге, как раз у самого холма, и начало пересекать ее. Молодой тупорыленький серый бычок загляделся на облако, стоящее над холмом. Он остановился, задрав голову и помахивая хвостом, и тут же к нему подошла серая бычиха.
Ее так всегда и звали: бычиха. На корову она не очень-то смотрелась со своей суровой мордой и большими рогами. К тому же молока за всю жизнь от нее не дождались ни капли. Раньше на ней хоть можно было пахать, но к старости она ослабела, и теперь от живодерни ее спасало только загадочное, ничем не объяснимое участие пастуха. В стаде ее не гоняли, но и особенно не дружили.
- Смотришь? - спросила она бычка, кивая мордой на холм и облако. - Это правильно. Здесь дивно смотрится. Я тоже всегда здесь смотрю.
Бычок почувствовал легкое раздражение от того, что эта чудная старуха заговорила с ним, в то время, как на него, может быть, смотрят телки. Он мотнул мордой и подумал отойти, но место было очень хорошее, облако - занятное, и даже в ложбинке у подножия холма уцелела свежая трава. Если бы бычиха захотела ее пощипать - следовало пропустить ее вперед, но она, к счастью, смотрела на облако, и бычок подвинулся ближе к траве, показывая своим видом вежливую заинтересованность в беседе, для которой ему необходимо принять более удобное положение тела. Бычиха шумно вздохнула и сказала:
- А мне это облако одну сказку напоминает.
Молчать дальше было уже невозможно, и бычок, незаметно покусывая травку, поинтересовался, что за сказка. Бычиха, задумавшись, помахала хвостом и ответила:
- Это сказка про белого бычка. Рассказать?
Бычок моргнул глазом, сгоняя муху, но бычиха тут же истолковала его движение, как знак согласия и встала поудобней.
- Сказка про белого бычка! - торжественно объявила она. Бычок захватил ртом побольше травы и приготовился незаметно ее пережевывать. Впрочем, бычиха не смотрела на него. Она опять задрала морду вверх, в сторону облака над холмом.
- В общем, так: есть серый бычок, - начала она, - а есть белый. Он всем похож на серого, только белый и пушистый.
Сказав это, бычиха замолкла и начала напряженно вглядываться в облако, словно на нем было написано продолжение. Бычок решил как-то выразить интерес.
- Ну? И что дальше? - спросил он. Бычиха сердито топнула ногой.
- Не перебивай меня. Значит так. Есть серый бычок, а есть белый...
- Ты это уже говорила, - заметил бычок. Он вдруг понял, что можно есть траву не стесняясь, и даже почти повернулся к бычихе хвостом, дотягиваясь до аппетитного одуванчика.
- Ну, что такое! Ты опять перебил меня! - огорчилась бычиха. - Я так вообще не буду рассказывать.
- Нет-нет, рассказывай, пожалуйста! - утешил ее бычок, краем глаза наблюдая за стадом, которое, медленно огибая холм, брело по направлению к реке.
- Хорошо, - сказала бычиха и, вздохнув поглубже, продолжила:
- Есть серый бычок, а есть белый. Он всем похож на серого, только белый и пушистый...
Повисла мучительная пауза. Бычку было неловко за старую бычиху, он боялся, что от старости она забыла сказку и теперь сильно расстроится, если не вспомнит. Он не знал, что говорят в подобных обстоятельствах, но на всякий случай решил не мешать ей - вдруг вспомнит. Поэтому, он перестал есть траву и даже не сгонял хвостом муху, которая уже некоторое время пыталась пообедать его левым боком. Бычиха помолчала, потом, громко фыркнув, переступила с ноги на ногу.
- Дальше я никогда не рассказывала. - призналась она, - на этом месте все всегда уходят.
Бычок с наслаждением шлепнул по мухе хвостом и взглянул на облако. Оно стояло на том же месте, но теперь в нем просматривался едва уловимый розоватый оттенок, указывающий на то, что день заканчивается и близок вечер. Стадо уже почти все скрылось за холмом. Легкий ветерок дохнул по степи. В нем чувствовался еще далекий, но уже различимо прохладный запах водопоя.
- Ну, я пошел, - сказал бычок, не глядя на бычиху.
- Подожди, - попросила она, - давай, я еще раз попробую начать с начала. Надо же попробовать. Никогда никто не пробовал.
Бычок колебался. Последние коровы его стада уже скрылись за холмом. Надо было идти на водопой. К тому же он не очень верил, что у бычихи получится. Она нерешительно произнесла:
- Если бы подождать до заката... У меня всегда на закате хорошо вспоминается.
Бычок даже возмутился. Ему теперь, что ли, от стада отбиться ради каких-то глупых сказок?
- Ну нет! - решительно возразил он, - так не пойдет. Мне пора.
- Хорошо... - пробормотала бычиха, - я так и думала... то, есть, я хотела сказать, что сама виновата.
Бодро переступая крепкими серыми ногами, бычок пустился догонять стадо. Уже огибая холм, он оглянулся. Бычиха стояла на том же месте и смотрела на облако. Вдруг ему стало жаль ее.
- Эй! - крикнул он, - ты там не переживай! Вспомнишь еще!
И, боясь, как бы она снова не окликнула его, торопливо потрусил дальше. Бычиха напряженно вглядывалась в облако. Ей казалось, что нечто забытое и очень важное крутится где-то совсем рядом. Вдруг она, словно юная телка, подпрыгнула на месте всеми четырьмя старческими узловатыми ногами и закричала:
- Вспомнила!!!
Никто не отозвался ей, и она высказала свои мысли вслух самой себе, как уже привыкла делать за долгие годы старости.
- Просто эта сказка про особенного бычка! - возбужденно, будто споря с отсутствующим собеседником, говорила она. - Его никогда не видно, потому, что он белый, как день, и пушистый как ветер. И он помнит про каждого из нас: про каждого теленка, бычка и корову и даже про белые черепа с рогами, в которые мы иногда превращаемся. Про каждый череп помнит, а их по степи валяется - не сосчитать. Еще белый бычок может пастись на небе, а может и на земле, а во всем остальном он похож на серого...
- Жалко, что сегодняшний серый бычок не дождался, пока я вспомню! - перебила сама себя бычиха, - надо будет рассказать ему при встрече. Только, ведь опять все забуду, старая стала...
В это время серый бычок уже догнал стадо и вместе со всеми спускался к водопою. Теплая неподвижная река лениво изгибалась перед ним. Вода в ней была разноцветная: от огненно красной, отражающей закатное солнце, до почти черной, металлически поблескивающей в тени плакучих ив, которые росли в излучине реки. Большое облако, устав стоять над холмом, уползло к горизонту и там неспешно примеряло на себя многочисленные оттенки заката. Цвета становились все более невыразимыми в своей яркой насыщенности: казалось, облако вот-вот вспыхнет или истечет кровью, но солнце коснулось земли и начало проворно втягиваться за ее край. Тогда что-то случилось с цветом, и облако, такое живое, вздыбленное, будто рвущееся вскачь, начало опадать, мертветь, уходя в запредельные оттенки синего и фиолетового. Приближалась ночь.

Дядя

Если существуют на свете феи, то Олечка, без сомнения состояла с ними в ближайшем родстве. Трудно было представить себе нечто более волшебное, кисейно-кудряшечное, порхающее, восторженное, доброе, нелепое и абсолютно не приспособленное к жизни, чем Олечка. Она и рисовать любила больше всего фей и страшно расстраивалась, что дети в школе, где она преподает рисование, ругаются матом. Впрочем, последнее обстоятельство не мешало ей любить этих детей и изготавливать для них кисточки из собственных волос, когда они забывали свои кисточки дома. Хитрые дети быстро сообразили, что кисточки из учительских волос иметь почетно, а процесс изготовления их весьма увлекателен. Перед каждым уроком к Олечкиному столу начала выстраиваться очередь и в пышной Олечкиной прическе наметились первые признаки истощения. Олечка страшно переживала за прическу, но не могла отказать детям, и финал мог бы быть драматичен, если бы не случайно зашедший во время очередного разорения прически, директор, который, поняв в чем дело, строго распорядился купить всем охотникам за трофеями по два комплекта кисточек - для школы и для домашних занятий.
Как это иногда случается у фей, Олечка была замужем. Олег, ее муж, инженер-строитель, всегда имел вид усталый и озабоченный, что не удивительно при такой неземной жене. Конечно, Олечка честно пыталась вести хозяйство, но оно в ее творческих руках порой принимало весьма странные формы и тогда Олегу приходилось мужественно поглощать какой-нибудь жареный бамбук, покупать себе новые рубашки взамен случайно покрашенных или вести долгие убеждающие переговоры с нижней соседкой по поводу пятен на потолке, появившихся после Олечкиной попытки совместить наполнение ванны для стирки с рисованием очередной картины.
Как нетрудно догадаться, бюджет семьи тоже по большей части был на плечах Олега. Олечкины неблагодарные школьники приносили сущие копейки, хотя, к чести их следует сказать, что времени они тоже отнимали немного и не мешали Олечке постоянно увеличивать количество романтических пейзажей, натюрмортов и сцен из фейной жизни.
Олечка и Олег снимали небольшую квартирку - скромную, но все же отдельно без родителей, которые при всей своей любви частенько портят жизнь молодым семьям. Оба они мечтали о собственном гнездышке, но мечтали по-разному. Олечка видела вещие сны про обогащение и покупала лотерейные билеты. Олег сравнивал системы кредитования в разных банках и допоздна засиживался на работе.
Однажды он пришел домой счастливый и сказал, что все сложилось: дом, который строила его фирма готов, кредит выделен, скоро можно будет переезжать в свою квартиру. Олечка всплеснула руками: ее очередной сон оказался таки вещим. Остаток дня супруги провели в радостном планировании новой жизни. Олечка мечтала, чтобы в квартире хотя бы одно окно выходило на запад - тогда она могла бы рисовать закаты, не выходя из дому. Потом ей стало интересно: есть ли поблизости небольшие частные галереи, и Олег развернул на кухонном столе подробную карту города.
- Ох ты, Господи! - горестно вскрикнула Олечка, соотнеся карандашную точку на карте, поставленную Олегом, с реальностью. Их квартира находилась почти за чертой города, в новом малообжитом районе.
Весь вечер Олег мужественно примирял жену с этим тягостным обстоятельством. Олечка довольно быстро согласилась с тем, что школы наверняка есть в новых районах, а в галереи можно было выезжать на такси, или даже купив машину. Тем более, что выставки у Олечки пока не часты. Если честно, пока их вообще не случалось. На это замечание Олечка ужасно огорчилась, и Олегу пришлось долго утешать ее, целовать и сулить большое будущее, пока она не успокоилась. Постепенно она привыкла к мысли о новом районе и даже нашла в нем несомненные плюсы в виде предполагаемого чистого воздуха. Было только одно непреодолимое обстоятельство: Олечка обожала ходить в гости и принимать гостей, а в такую даль никто не поедет и самим оттуда не выбраться. Олечкины губки опять поднадулись и приготовились дрожать. Тогда Олег, не зная уже, чем утешить любимую жену, сказал, что они, зато окажутся ближе к родственникам потому, что в том же районе, совсем рядом с их будущим домом, живет его родной дядя.
Олег даже и представить не мог, как этот факт подействует на Олечку.
- Боже, мой, как замечательно! - восклицала она, - твой родной дядюшка! Мы будем приглашать его на художественные салоны к нам домой!
Олег, почему-то сильно усомнился в дядюшкиной любви к живописи, но Олечка не унывала: может дядюшка на чем-нибудь играет или поет? Олег вспомнил картинку из детства: огромный, пьяный дядя колотит в дверь их квартиры, требуя то ли денег, то ли просто общения. Мать из-за двери, пытается взывать к его совести, но дядя орет: "пусти! Сестра ты мне или нет?" Только несколько раз подряд услышав, что мать идет вызывать милицию, он уходит, но издалека еще долго слышится его бас, рокочущий народную песню "по диким степям Забайкалья".
- Да, - решил Олег, - пожалуй, можно сказать, что он поет.
Олег очень надеялся, что за переездом и обустройством жена забудет о существовании дяди, но не тут то было! Приехав на новую квартиру и едва распаковав свои фейные холсты, Олечка уселась к мужу на колени и, наматывая светлую кудряшку на указательный палец, с интонацией капризного ребенка поинтересовалась:
- А когда мы пойдем к дядюшке?
Олегу в этот момент вдруг срочно понадобилось что-то на кухне, но Олечка пришла за ним на кухню и повторила вопрос.
- Смотри, - ласково сказал ей Олег, - у нас еще так много работы! По-моему, рано думать о гостях.
Олечка согласилась и попереставляла свои холсты с места на место еще пару часов. За это время Олег повесил три кухонных шкафчика. Олечка зааплодировала и полезла заполнять пространство между шкафчиками и потолком самодельными вазочками из разрисованных пластиковых бутылок.
Вечером она опять спросила про дядюшку и опять согласилась с мужем, что нужно вначале как следует обжиться на новом месте.
Всю следующую неделю Олечка честно пыталась устроиться в какую-нибудь школу поблизости, но мест не было. Пришлось таскаться в прежнюю школу, благо она не успела оттуда уволиться. Олег, озабоченный выплатой кредита, стал брать работу еще и на дом и ночами сидел за компьютером. Но, через некоторое время его повысили в должности, и он стал смотреть в будущее немного бодрее. Тогда Олечка снова напомнила, что пора нанести визит дяде.
- Родная моя, - нежно сказал Олег, укутывая ее зеленым пледом, подаренным друзьями на новоселье, - мне кажется, сейчас очень холодно ходить в гости. Давай отложим до весны.
Но тут фейная Олечка заподозрила неладное. Она горестно сдвинула брови и глядя прямо в глаза супругу, всхлипнула:
- Что я тебе сделала, что ты даже не хочешь представить меня своему дядюшке?
Олег тяжело вздохнул и признался, что опасается, как бы дядюшка не показался ей чересчур простонародным.
- Ну что ты, Олежек! - мгновенно просияла Олечка, - я очень люблю людей из народа! Настоящий художник вообще должен быть близок народу.
Олег подумал, что людей из народа Олечка, в основном видела на картинках (если, конечно, не считать матерящихся детей). Но вслух он ничего не сказал, а стал листать свою записную книжку в поисках дядиного телефона.
- Кого те нужно? - пророкотал в трубке ничуть не изменившийся дядюшкин бас. - А, племянник, мать твою за ногу! Чегой-то ты вдруг объявился? Наследства захотел? Хрен собачий тебе, а не наследство!
- Дядя, я женился и мы с женой живем теперь в вашем районе - по возможности, приветливо, прервал его Олег. Олечка, улучив момент, громко шепнула: от меня привет не забудь передать.
Дядя подумал немного и загрохотал с новой силой:
- А если близко живете - чего не заходите, сукины дети?
- Так вот, мы же и хотим зайти. - поспешил успокоить его Олег, а сам подумал, что надо бы не давать дяде этот постоянный адрес.
Положив трубку, он пошел на кухню, где его ждала счастливая Олечка в хозяйственном фартучке собственного изготовления. Олег покосился на нелепую разноцветную бахрому, украшавшую фартучек и хотел сказать что-то, но Олечка перебила его вопросом.
- Олежек, скажи, а дядюшка женат?
Олег вспомнил героическую женщину небольшого роста , умевшую немного сдерживать дядин алкогольный пыл, а в случае неудачи - с виртуозным мастерством уворачиваться от летящих предметов и утвердительно кивнул.
- Гениально! - обрадовалась Олечка. Теперь, когда мне станет скучно без тебя - я буду приглашать к нам тетушку на чашечку кофе.
Олег понял, что утаить адрес вряд ли удастся, но не рассердился на жену. Во-первых - он очень любил ее, а во-вторых - был сам виноват, рассказав ей про дядюшку.
Посещение дядюшки запланировали на ближайшие выходные. Олечка нарисовала специальных подарочных феечек, которые должны были украсить дядюшкину кухню и закупила тощих и бледных, но страшно полезных проростков пшеницы, которые она намеревалась тушить в творожном соусе (особый рецепт, из журнала для интеллектуальных женщин). Олег молча наблюдал за ее приготовлениями. Когда полезные проростки, соединившись в едином кипении с творогом, начали давать специфический аромат, он рискнул заметить, что такая необычная пища может шокировать дядюшку. Олечка удивленно вскинула бровки:
- Ты что, Олежек, это - древнее и гармоничное блюдо! Его кушали еще всякие вымершие индейцы. Как оно может кого-то шокировать!
Олег хотел поинтересоваться: не от подобной ли пищи вымерли индейцы, но передумал и, отойдя к шкафу, начал завязывать галстук, потому, что Олечке очень хотелось, чтобы муж выглядел представительно. Сама Олечка надела шелковую тунику с шароварами в восточном стиле, купленную на вернисаже, которая в сочетании с белокурой и пушистой Олечкиной головкой и крайней худобой, происходившей вследствие полезности употребляемой пищи, наводила на мысли о печальной судьбе гаремных пленниц. Подарки были тщательно упакованы: фейное произведение в тончайшую оберточную бумагу, а индейская пища - в пищевой контейнер с немного облезшими японскими мотивами на крышке. Можно было отправляться налаживать родственные связи.
Зимнее солнце, оранжево садясь, заливало огнем половину окон в гигантской новостройке, торчащей у самого леса. На обильно замусоренной помойке возилось несколько крупных кудлатых дворняг. Олечка пожалела их и решила пожертвовать им часть индейского блюда, но собаки залаяли на нее, когда она полезла в сумку и тем самым лишили себя возможности вкусить здоровой пищи. Поджав губки, Олечка уцепилась за локоть мужа и в таком виде шла до самого дядюшкиного дома.
Дверь дядюшкиной квартиры открыла сухонькая женщина в сиреневой шали, не лишенная изящества, но с хронической настороженностью во взгляде и движениях, которую не могло скрыть даже выражение гостеприимности на ее лице.
- Тетушка! Это к столу. Очень полезно! - кинулась к ней Олечка, потрясая пищевым контейнером. Тетушка всплеснула руками, изображая крайнюю степень радостного изумления. Олег понаблюдал за ними и осторожно спросил:
- А где сам-то?
Лицо тетушки вмиг посерьезнело.
- В ванной, - понизив голос, объяснила она, - сейчас доплещется и к вам выйдет.
В тот же миг из-за стены послышался раскатистый бас, распевавший песню: А нам не страшен ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты!
Олечка зааплодировала и воскликнула:
- Восхитительно! Дядюшка будет украшением нашего музыкального салона, когда мы купим пианино! Правда, Олежек?
Олег не успел ничего ответить - где-то хлопнула дверь, и появился внушительный дядюшка в бордовом махровом халате, из-под которого торчали волосатые ноги и седая кустистость на груди. За время разлуки с племянником, он успел обзавестись большим животом и шрамом в виде буквы Г на левой щеке.
- А, племяннички, пришли-таки сучьи дети навестить родного дядю! - загремел он. Олечка, вздрогнув, схватилась за локоть Олега. Тетушка тихо сказала:
- Вань, ну что за вид? Хоть бы чужих людей постеснялся!
Дядя сотворил из своей толстой ручищи грандиозную козу и самым неуважительным образом пошевелил ею перед носом у тетушки, потом грузно потоптался на месте и сообщил:
- А они мне и не чужие! Это ж мои родные племянники, мать их за ногу!
- Ваня, иди переоденься! - не унималась тетушка.
- Я сейчас знаешь, что с тобой сделаю! - пообещал дядя, но вдруг переменил свое настроение и объяснил испуганной Олечке:
- Она права! Гостей надо ув-важать!
И скрылся в комнате, по дороге с грохотом зацепившись за тумбочку. Тетушка ласково обняла Олечку за плечи и быстро проговорила:
- Не обращайте внимания. Выпил немножко, пока ждал вас. Пойдемте теперь к столу.
На столе стояли вазочки с салатами, любовно украшенные веточками петрушки. Тетушка сдернула ослепительно белое вафельное полотенце, под которым обнаружилось блюдо с румяными пирожками. Пирожки относились к вредной пище, и Олечка решила не смотреть на них, чтобы обезопасить себя от неприличного слюноотделения. Однако, кривая ее зрения, помимо воли загибалась по направлению к пирожкам. Тогда Олечка, спасаясь, вспомнила про свой второй подарок.
- Вот, тетушка! - гордо развернула она нежную бумажку. На картинке все было в сиреневых, как тетушкина шаль, тонах. Сиреневые феи играли в сиреневый бадминтон на фоне сиреневого вечера.
- Она сама нарисовала. - объяснил тетушке Олег. Олечка хотела смущенно отвести глаза в сторону, но опять наткнулась на пирожки и засмущалась еще больше. Тетушка в это время внимательно рассматривала картину.
- Талантливо нарисовано, прямо как у художников! - наконец решилась она на оценку.
- А Ольга и есть художник, - сказал Олег, разворачивая какой-то пакет. - Вот от меня, - прибавил он аккуратно ставя на стол бутылку водки.
Олечка, вспыхнув, пробормотала что-то нечленораздельное, что должно было означать крайнее неодобрение. Тетушкино лицо приобрело философское выражение с оттенком печали. В этот момент в коридоре загрохотало, и появился дядюшка - при параде в сером костюме. Только мокрые волосы и расстегнутый ворот рубашки говорили об некоторой неформальности. Тетушка, показав ему фейный бадминтон, объяснила, что у них в гостях настоящий художник.
- Племяша! - взревел дядюшка, - будешь рисовать меня. Я лучше всех позирую. Я самый лучший позитор, мать вашу за ногу!
- Конечно, дядюшка, с удовольствием! - приосанилась Олечка, всем своим видом показывая близость к народу, но дядюшка уже забыл о ней, заметив на столе непочатую водку.
- Ну, за встречу! - крякнул дядюшка, щедро разлив водку в четыре рюмки. Олечка храбро лизнула водку и с приглашающей улыбкой пододвинула контейнер с индейской пищей поближе к дяде. Тот озадаченно ковырнул ее вилкой и сообщил:
- Не, силос я не ем. У меня рогов не может быть. Правда, жена?
- Ну почему же не может? Никто от этого не застрахован, - с натянутой улыбкой произнесла тетушка. Дядя пристально на нее посмотрел, потом встал, обошел стол и навис над тетушкой. Его щека со шрамом задергалась, как усы кота, наступившего в холодную лужу.
- А я сказал - не может! Потому, если так сделаешь - я тебя убью, ты знаешь!
- Ну, знаю, знаю, - миролюбиво согласилась тетушка, - ты не буянь, не пугай племянницу.
Дядя послушно вернулся на свое место и занялся пирожками. Олечка мучительно сглотнула. Дядюшка, дожевывая пирожок, задумчиво произнес:
- Красивая у тебя жена, Олежка! А знаешь, она вообще-то больше не твоя, а моя!
- В каком смысле? - насторожился Олег.
- Она ж моя племяша! С женой ты десять раз разведешься, а племяша - она и есть племяша, вот!
Закончив свою тираду, дядя сгреб Олечку в свои разлапистые объятья, покрыв ее лицо чередой беспорядочных, но увесистых чмоков. Бедная Олечка, не зная, как реагировать, от испуга скушала пирожок. Дядюшка уставился на нее, видно озаренный новой мыслью.
- Один я совсем! - вдруг пожаловался он. - только племяша понимает меня!
И опять зачмокал всю Олечку, да так быстро, что та даже не успела взять себе еще пирожок. Олег криво усмехнулся, прикидывая: чем занять дядюшку, чтоб он отстал от Олечки. Но дядюшка, кажется, сам нашел себе занятие. Он запрокинул голову и медленно перелил себе в глотку оставшуюся в бутылке водку, не меньше половины бутылки.
- Ва-ня!!! - страшным шепотом произнесла тетушка. Дядя посмотрел на нее и пожал плечами, всем своим видом показывая удивление и неодобрение тетушкиной выходкой. Потом махнул рукой, будто говоря: "что с этой дуры взять!" и вдруг компанейски предложил:
- А давайте ж выпьем! Что мы сидим, как неродные!
И дядя потянулся своей огромной ручищей к деревянной лакированной тумбочке, из которой торчал ключик, но тетушка оказалась быстрее. В секунду она вскочила, обежала вокруг стола и вытащила ключик из скважины перед самым носом дядюшки.
- Ваня, хватит! - сказала она очень решительно, хотя ее голос слегка дрожал. Дядя медленно поднялся с места. Олечке захотелось спрятаться, она со всей силы вжалась в спинку стула. Дядюшка, глядя на жену, очень раздельно произнес:
- Не понял! Что! Ты! Себе! Позволяешь!
- Иван! - умоляюще прошептала тетушка. Олечка вдруг сообразила, как разрядить ситуацию.
- Дядюшка! - закричала она, - пожалуйста, выпейте со мной компотику! Тут такой чудесный компотик!
Дядя развел руками с видом человека, которому предложили на выбор: предать Родину или убить любимого человека. С таким же ужасным лицом он сел обратно за стол и, морщась, разлил компот по рюмкам.
- За родственные связи! - провозгласила Олечка.
- Ладно, ладно...- пробурчал дядюшка, но, выпив компоту, снова повеселел и облапил Олечку.
- Моя племяша лучше всех! - сообщил он, остервенело чмокая Олечкин нос. Тут тетушка не выдержала и, схватив Олечкин локоток, начала тянуть ее из объятий.
- Куды? - заорал дядюшка.
- Мне тоже хочется пообщаться с племянницей! - храбро сказала тетушка, одновременно тряся ключиком от тумбочки перед дядюшкиным носом. Дядюшка отвлекся на ключик и ослабил объятья. Олечка выскользнула из-за стола и спряталась за тетушку. Та протянула дядюшке ключик, словно плату за Олечку и, схватив Олечку за руку, утащила ее в другую комнату. Не успела она закрыть дверь, как за стеной послышалась новая песня в исполнении дядюшки. На этот раз "Хазбулат удалой".
Олечка робко осматривалась в маленькой комнатке с бумажными иконками за стеклом серванта и букетом искусственных роз на столе. Под букетом лежал клетчатый тетрадный листок, на котором было крупно написано: "ВРАЧ!" Тетушка в это время приняла какую-то таблетку и быстро сказала:
- Вам нужно уйти. Не дай Бог, драться полезет.
-А что, может? - с ужасом спросила Олечка.
- Всяко бывает.- глядя на иконы, строго ответила тетушка и в тот же момент за стеной послышался грохот и чьи-то бегущие шаги. Олечка с тетушкой высунулись в коридор и увидели дядюшку, изучающего запертую дверь в кухню, с явным намерением ее вышибить. Из-за двери слышался голос Олега, произносящий какие-то успокаивающие слова. Дядя мутно обозрел тетю с Олечкой и, остановив взгляд на тетушке, взревел:
- Это что за перец у меня за столом сидит? Ты что ли кобелей водишь? Щас уделаю твоего кобеля, мало не будет!
- Ваня! - махая у него перед лицом руками завопила тетушка,- ты что же это творишь? Это же родной твой племянник, Олег!
- Какой п-племянник? - с трудом ворочая языком, выговорил дядя.- Я од-дин на свете, никого нет у меня и вообще...
Не договорив, что вообще, дядя медленно сполз по стене и уселся на пол. Олег осторожно приоткрыл дверь кухни.
- Уходите скорей! - шепнула тетушка, - сейчас у него вторая волна пойдет!
Олечка с Олегом дружно бросились надевать сапоги. Тратить время на куртки и шапки они не рискнули и, схватив одежду в охапку, выскользнули за дверь. Уже у лифта до них донесся дядюшкин бас:
- Не понял? Куда это они? Эй, жена, верни мне моих гостей! Всех распугала, стерва!
Олечка с Олегом, ежась от пронизывающего зимнего ветра, бежали сквозь бесконечно длинные темные дворы новостроек. Олегу было мучительно стыдно за то, что у него такие родственники и за то, что он сам так нескладно поступил, приведя к ним нежную возвышенную Олечку. Когда уже вошли в квартиру - Олечка вдруг заплакала. Олег стал утешать ее:
- Не переживай, он всегда был таким! Я потому и не хотел с ним общаться. Мы больше никогда к нему не пойдем.
Олечка вскинула покрасневшие, но все такие же светлые и чистые глаза:
- Что ты, Олежек! Мы обязательно будем общаться! Ведь надо же как-то поддерживать тетушку. Я плачу не потому. Просто я поняла, что я - не настоящий художник.
Олег хотел возразить ей и, как обычно, посулить большое будущее, но ему стало противно все это милое вранье. Поэтому он просто крепко обнял ее. Так они постояли на кухне некоторое время, и Олечка, оставаясь в объятьях мужа, высунула из этих объятий руку и включила чайник. Потом, посмотрев мужу в глаза, засмеялась и, встав на цыпочки, поцеловала его в нос.

"Наша улица" № 101 (4) апрель 2008