Анна Ветлугина "Теневая Маня" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Анна Михайловна Ветлугина родилась 26 января 1974 года в Москве. Окончила Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского по классу композиции. Автор музыкальных сочинений: театральная месса "К нам пришел Иконописец"; музыкальный спектакль "Алиса. Шахматный этюд"; обработка стихир Иоанна Грозного; около 100 песен. Работает вместе с Петром Лелюком в ансамбле барда Евгения Бачурина. Как писатель дебютировала в "Нашей улице" в 2001 году, где опубликовала две подборки рассказов: “Сад Добрых Богов”, № 9-2001 и “Голосао”, № 10-2002.

вернуться
на главную страницу

Анна Ветлугина

ТЕНЕВАЯ МАНЯ

рассказ

В последнее время редко встречаются любители. Профессионалов сколько хочешь - на каждый чих есть свой специальный лекарь, на каждую вещь персональный дизайнер. Даже ученые-орнитологи давно поделили всех птиц между собой, и изучающий воробья не сунется к вороноведам, дабы не подвергать лишний раз сомнению свой профессионализм. Из-за подобной узости в рядах специалистов частенько возникает тоска, похожая на ощущение от очень дорогих и модных, но тесных ботинок.
А вот во времена моего детства водились настоящие любители - изобретательные кустари и самозабвенные дилетанты. Они могли изобретать двигатели и строить дачные домики из чего попадется под руку, а женщины - вообще из ничего пекли торты и делали себе наряды.
Таким любителем в области живописи была тетя Полина, о которой я хочу рассказать, правда не из-за самой живописи, а из-за одной вполне мистической истории, которая, впрочем была с живописью тесно связана. Но буду рассказывать по порядку.
Тетя Полина была одинокая чудаковатая толстуха с короткой седой стрижкой и румяными, как у сказочной молодицы, щеками. Один глаз у нее съело бельмо, зато другой - светло-голубой с безуминкой - бегал и крутился за двоих. Она самозабвенно рисовала, и ей плевать было художник она или нет. Кстати, ее живописания, как она сама их называла, были ничем не хуже тех многочисленных профессиональных работ, которыми пестрят вернисажи. Она дарила картины своим знакомым, и те с удовольствием вешали их на стены потому, что в этих картинах не было ничего такого, чтобы препятствовало им висеть на стене в приличном доме. Тетя Поля умела придать банальным пейзажам такую солидность, что комната, в которую вешали ее картины, преображалась, становясь выше потолком и шире в окнах, и даже старый облезлый диван начинал выглядеть не рухлядью, но раритетом.
Наш дом тоже не остался обделен тети Полиным талантом. Мы получили довольно объемистый холст с поэтическим названием “Утро на реке”. На картине, не избегнувшей влияния импрессионизма, решительными мазками была изображена вода, перед которой стояли три бодрые девушки в купальниках. Чуть в стороне находилась еще одна, довольно смутно прорисованная девушка в бесформенной и малопонятной одежде.
Эта девушка чем-то сразу не угодила нашим домочадцам.
- Какая хорошая картина! - восклицали они и тут же прибавляли - Но, вот тут подкрасить бы чуток. Младшая сестренка предложила подрисовать девушке заколку, папа - велосипед, а наша мама вообще решительно посоветовала тете Полине перерисовать четвертую девушку в дерево. Тетя Полина, обычно очень покладистая, вспыхнула, и захлебываясь переполнявшим ее негодованием, посоветовала маме самой нарисовать какую-нибудь картину. Тут мы все уже замахали руками кто на маму, кто на тетю Полю, а бабушка спешно полезла в буфет за миндальными пирожными, к которым тетя Поля питала нешуточную слабость. Инцидент был улажен, но на следующее утро, придя в гостиную, где повесили картину, мама опять почувствовала внутренний протест.
- Вот до сих пор нравится, а дальше бесит, сил нет, - пожаловалась она бабушке.
- Может отрезать? - задумчиво предложила та.
Я подумал, что это, может быть, довольно интересно - резать картину, и решил сбегать на кухню за ножницами. Ножницы у нас старые, с облупившейся зеленой краской на кольцах. Они могли за долгие годы затупиться, и поэтому я, чтобы проверить их, постриг левый бок у кошки. Кошка даже не проснулась - значит ножницы были хорошие. Я отряхнул их от шерсти и побежал в гостиную.
Там бабушка советовала маме перевесить картину к окну, и тогда занавеска начинала, как бы случайно, прикрывать сомнительную фигуру.
Я призывно пощелкал ножницами перед мамой и бабушкой, но они, увлеченные разговором, не заметили моих призывов. Тогда я решил встрять в разговор и громко крикнул:
- Я принес ножницы!
Они вздрогнули от неожиданности и спросили: зачем?
- Резать картину! - объяснил я, поражаясь их забывчивости.
Мама захохотала, а бабушка начала ругать меня за невоспитанность и хулиганство. Я даже обиделся: хотел помочь в кои-то веки и вот тебе на!
Мама, отсмеявшись, объяснила мне, что так не делают. Что мы потом скажем тете Полине?
- А ты вали все на меня! - мгновенно сообразил я, - я же у вас хулиган! Можешь даже сказать, что меня за это жестоко наказали.
Тут уже засмеялись и мама и бабушка, причем у бабушки даже потекли слезы, а мама кричала: “ой не могу!”. Я не стал дожидаться, пока они отсмеются, и полез на диван снимать картину, но мама остановила меня.
- Не надо! – сказала, стаскивая меня с дивана.
Я не понял и начал брыкаться, но она объяснила мне, что не должно быть так, чтобы от хулиганства произошла какая-то польза. Это звучало убедительно, хотя и не очень обрадовало меня. Но долго скучать было не в моих правилах. К тому же я вспомнил, что второй бок у кошки остался не пострижен.
Вечером у нас были гости: мамина сестра с мужем. Муж был искусствовед, работающий экскурсоводом. Наша бабушка все время путала окончания этих слов и за глаза звала его Искусствоводом. Был он какой-то кривенький, с маленькими ручками, но мамина сестра долго не могла выйти замуж и поэтому была рада и такому. У него была зеленая фетровая шляпа, которую он снимал в прихожей. Я дожидался того момента, когда он садился пить чай, хватал шляпу и мчался с ней на чердак, который в то время не запирался. Там я надевал шляпу (ее приходилось придерживать, поскольку моя голова утопала в ней по самый нос) и нервно бродил в ней по пыльному чердачному полу, чувствуя вкус настоящего риска (как я сам это для себя называл) где-то в глубине живота. Риск и вправду был. Могли заметить и наказать за взятую без спроса чужую вещь. Да наконец, меня просто могли украсть - мало ли кто ходит на чердаке. Впрочем, тогда таких случаев у нас не было, и никому бы не пришло в голову запирать чердаки, как это делают сейчас. Но мне все равно мерещились в захламленной полутьме чердака разбойники и шпионы.
Немного поощущав себя смелым человеком, я спустился обратно в квартиру, чтобы положить шляпу на место. Из прихожей я услышал, как Искусствовод возбуждено вещает что-то в гостиной.
- Невероятно! Потрясающе! - услышал я и пошел послушать поближе.
Искуссвовод восторгался тети Полиной картиной, причем, не просто картиной, а именно той, сомнительной девицей, которую мы хотели перерисовать в дерево или вообще отрезать. Оказывается, она придавала картине какую-то немыслимую глубину и открывала дверь в теневой мир. Искусствовод спросил, где училась тетя Полина, и, узнав, что нигде, пришел в совершенный восторг.
- Самородок! - вскрикивал он, всплескивая ручками. Потом он взял с мамы обещание, что она познакомит его с тетей Полиной, но этого ему показалось мало, и он добился, что мама прямо при нем позвонила тете Поле. Я услышал много незнакомых слов: арт, перспектива, вернисаж. Когда он закончил разговор, мама с бабушкой полезли на диван и, кряхтя, стали снимать картину. Искусствовод бегал вокруг и бормотал, что не хотел бы никого напрягать. Картину сняли, обернули газетами, обмотали веревками, и искусствовод гордо унес ее. Закрыв за гостями дверь, мама задумчиво сказала:
- Что же, выходит, Полинка-то наша - талант?
На что бабушка, с сомнением покачав головой, заметила:
- Картина-то теперь дорогая оказалась. Не вернет нам ее искусствовод!
Бабушка оказалась права, Утро на реке больше мы не увидели, хотя вряд ли искусствовод имел отношение к этому. Картину увезли на выставку в областной центр и там ей был нанесен непоправимый урон, произошедший вследствие затопления помещения. Эта фраза почему-то впечаталась в мой детский мозг и я даже рисовал в альбоме эту трагическую сцену, причем Непоправимый Урон изображался верхом на коне, и в руке его бился взбесившийся пожарный шланг, из которого хлестала вода. Впрочем, до этого несчастья картина успела немного повисеть в нашем городе и искусствовод, вроде бы, читал около нее какую-то особенную лекцию про теневой мир в живописи. Тетю Полину тоже пригласили туда, она еще долго советовалась с моей мамой по поводу надлежащего костюма. Я помню, как они с мамой вернулись оттуда, и я сильно испугался тети Полиному виду. У нее были накрашены губы и подведены глаза, отчего бельмо стало очень заметным и прямо-таки угрожающим. Одета она была в лучшее платье моей бабушки; синее, в благородный, английский, как утверждала бабушка, цветочек. У моей бабушки были аристократические локоны и плавные манеры, а тетя Полина в ее платье походила на клоуна, изображающего знатную даму. К тому тетя Полина была пьяна, чего я никогда раньше не видел. Я дождался, когда мама выйдет в другую комнату и шепотом спросил:
- Это что, называется вернисаж? Она теперь всегда такая будет?
Мама вздохнула и сказала еще одно непонятное слово:
- Фуршет.
Мне было лень спрашивать, что это такое. Я решил, что это нечто вроде рыцарского турнира, но по законам индейцев потому, что надо красить лица. После фуршета про тетю Полину написали в газете, и она опять была пьяная. Потом про нее забыли, но она все равно время от времени ходила пьяная и говорила, что учится рисовать профессионально. Она даже приносила нам свои новые работы, мы всматривались в них, пока не заболели глаза, но так и не поняли, о чем она нарисовала.
Прошло несколько лет. За это время от нас ушел к другой женщине папа, забрав с собой мою младшую сестренку. Я поступил в военное училище, а потом меня направили служить в другой город. Когда я снова вернулся, то знакомые предметы оказались совсем другими, не совпадающими с моими воспоминаниями о них, и мне пришлось привыкать к тому, что наш чудесный, наполненный кучей таинственных уголков, двор на самом деле серый и плоский. Почему-то мама с бабушкой, перепутав дату моего возвращения, уехали на дачу. Правда, ключ от квартиры, как во времена моего детства, хранился у соседки, так, что я без особых проблем попал в квартиру. Но мне сразу же стало скучно в пустых пыльных комнатах и я, не переодевшись, прямо в офицерской форме пошел прогуляться по знакомым местам. Обошел дом вокруг в надежде встретить друзей и увидел новый, но уже исцарапанный пивной киоск. Я решил купить большую бутылку пива - мне показалось, что если я сделаю это - мне встретится кто-то знакомый, и я даже обошел с этой бутылкой два раза вокруг дома. Но знакомых не было, и я пошел домой, а у самой нашей квартиры стояла тетя Полина и безответно звонила в дверь. Она очень постарела, но сморщенные щеки все также сияли фольклорным румянцем.
- Вы тоже сюда? Нету их никого! - сообщила она, не узнав меня. Я поздоровался с ней, она узнала меня и радостно полезла обниматься. Чувствовалось, что моется она не очень регулярно.
Я впустил ее в квартиру и налил чаю, но ее здоровый глаз неотрывно смотрел на бутылку пива, которую я поставил на подоконник.
- Хотите пива, тетя Полина? - спросил я, не в силах выносить этого буравящего глаза. Она, всхрапнув, мучительно, как загнанная лошадь, быстро сказала: Угу. Подождала, пока я открою пиво и, старательно изображая вежливость, добавила:
- Не надо ради меня одной-то открывать...если ты не будешь...
Я разлил пиво в две наши лучшие чашки с позолотой и старинными дамами в пышных платьях, и предложил тост за встречу. После второй чашки тетя Полина немного обмякла и смогла вести вполне светскую беседу. Я узнал много дворовых новостей и некоторые из них мне были очень интересны. Я уже не жалел, что потратил на нее пиво и, чтобы быть совсем хорошим, спросил ее о рисовании.
- Не. Каюк. Бросила. - отвечала она, наливая себе третью чашку. - пусть профессионалы рисуют, а я - дилетант.
- У тебя же были отличные картины, а за одну про тебя даже в газете писали! - напомнил я.
Она сделала попытку пригладить свой засаленный седой ежик и задумчиво произнесла:
- Так то Манин портрет был. То особая статья. Это Бог меня заставил.
Я так удивился, что забыл про пиво, которое в этот момент наливал, и белая пена вылезла из чашки на стол.
- Какой портрет? Тебя же за “Утро на реке” вроде как хвалили?
Тетя Полина смотрела сквозь меня куда-то вдаль. Мне вдруг показалось, что ее глаз с бельмом тоже приобрел осмысленное выражение.
- Утро на реке... - мечтательно произнесла она. - Какое это было утро! Мы пошли купаться с твоей бабушкой - она тогда совсем молодая была, как и я. И еще с нами была подружка, но она умерла давно уже... Когда Он появился - с нами будто что-то случилось. Конечно, он красив был, но в нем еще что-то было, такое, как будто он из книжки, волосы лежали, как нарисованные и кожа была такая гладкая, и все время хотелось на него смотреть. У твоей бабушки был уже жених, а другая моя подружка совсем голову потеряла, но он выбрал меня, и она стала мне не подружка, а потом она пошла к своей тетке, которая в аптеке работала, раздобыла снотворного и однажды не проснулась. А я все это время была счастлива и только когда ее хоронили, и я плакала, и во мне какой-то голос сказал: теперь много будешь плакать.
Так и стало - на следующий день я увидела его на улице с другой девушкой, они целовались. Я решила пересилить себя и простить, но прощать оказалось некого потому, что он больше ни разу не пришел ко мне, а адреса его я не знала. И еще оказалось, что во мне завелась Маня. Я почему-то точно знала, что это Маня, но сказала себе: зачем мне это? Тогда нельзя было делать аборт, но тетка моей покойной подружки познакомила меня с одной бабкой, и все прошло хорошо. Я уже заканчивала университет, когда вдруг у меня началось это воспаление в голове, из-за которого теперь такой глаз. Сначала чувствовалось легкое жжение, а потом началась такая боль, что я не могла спать ночами. Мне кололи что-то, но ничего не помогало. Я находилась уже постоянно в полубреду и однажды ко мне пришла Маня. Она меня сначала позвала, а потом показала, какой бы она могла быть теперь, и я увидела такую румяную кроху пяти лет. Она протянула ко мне ручки, и я почувствовала, что сейчас умру, но Бог спас меня. Я услышала голос, который сказал мне: она тень, не надо слушать ее, но ты виновна в том, что она – тень, и ты должна рисовать ее, когда поправишься. Рисуя ее, ты возвращаешь ей утраченную возможность жить в реальном мире.
Когда я поправилась - мне показалось неловко рисовать ее. Потом я решила, что плохо рисую. Постепенно четкость образа утратилась, и уже нельзя было рисовать, и я сказала себе: хватит поддаваться бреду - никакого Бога нет (а ведь тогда мы все атеистами были) и Мани тоже нет. Так прошло много лет: уж и твоя мама выросла и замуж вышла, и ты родился. И вот однажды я почувствовала то, знакомое жжение в голове, но уже с другой стороны. У меня все внутри перевернулось и похолодело от страха, и сразу я вспомнила, что не выполнила данное Богу обещание. Я тут же, как была, побежала в комнату за красками. Как раз чистый холст у меня был, будто специально. Начала рисовать ту кроху – чувствую, все не так, вранье какое-то выходит. Тут вдруг осенило меня: уже давно ведь не кроха она, столько лет прошло. Хотя, кто ж знает, как у них ТАМ время идет... И только я про это подумала, как в голове у меня опять голосок образовался, как тогда в бреду (а сейчас то я, вроде, себя контролировала). В общем, говорит этот голосок: какая ты у меня умная, мамочка! Давай, рисуй меня, а то третьего раза не представится.
Я быстро краски по-новому смешала и прямо поверх неудавшейся крохи начала рисовать заново. Только почему-то не в середине, а с краешка холста. И тут мне показалось неплохо поместить ее в то утро, когда заварилась вся эта каша - все-таки, если бы не то утро, и Мани никакой бы не было. И нас всех я нарисовала таких, какими мы тогда были: свежие, загорелые, с блестящими волосами, лоснящиеся от юности. И когда я закончила - в комнате ясно послышался тихий вздох - вроде, как облегчения. Больше я не болела головой, а картину решила подарить твоей бабушке. Еще боялась, что она узнает нас и будет недовольна, что я без спросу рисую ее, но она не узнала. И никто из вас ничего не понял, а вот нашелся умный человек (она назвала фамилию искусствовода) и сразу оценил мою Манечку. Интересно, как она там? Совсем взрослая, поди. Как ты думаешь, у них ТАМ дети родятся?
- Наверное, только, таким же путем, как они сами, - я сам не знал: отвечаю или спрашиваю кого-то. Тетя Полина помолчала немного, и мне показалось, что ее мертвый глаз начал оживать, приняв какое-то подобие выражения.
- Вот и мне так кажется...- сказала она наконец, - но церковь аборты не признает.
- Ну и правильно! - я решил положить конец этой скользкой теме, - зачем умножать зло? Все-таки плохо же это!
- Много ты понимаешь! - вскинулась тетя Полина, но тут же сникла и мрачно сказала: плохо-то оно плохо, только вы, мужики, не должны решать бабьи дела.
Она как-то вдруг сразу заскучала и даже отказалась допить остатки пива.
- Пойду я лучше. Передавай привет бабушке и матери.
Она явно жалела о том, что рассказала мне про Маню. Уже в прихожей я, пытаясь загладить неловкость, предложил ей попытаться еще раз нарисовать Маню. Она неожиданно грубо отрезала: все, проехали. И уже выходя за дверь, решив все же быть дружелюбной, пожала мне руку: пока, лейтенантик, живи весело, люби девочек!
Мама с бабушкой вернулись на следующий день и долго ахали, осматривая меня и ощупывая офицерскую форму. Мама очень постарела, в прическе было полно седых волос, и по углам рта залегли глубокие морщины. Бабушка, наоборот, покрасила волосы, что порядком убавило ей возраста, и смотрелась рядом с мамой, как старшая сестра. Поахав, они побежали на кухню - искать продукты, чтобы приготовить для меня какое-то особое угощение, по их мнению, совершенно необходимое, для военного человека. Конечно, продуктов был некомплект, и мама побежала в магазин, а бабушка начала замешивать тесто для своих знаменитых пирожков, и я, будто в детстве, крутился вокруг нее. На самом деле, меня занимал вопрос: узнала ли бабушка себя на тети Полиной картине и, улучив момент, я осторожно спросил: помнит ли она картину “Утро на реке”?
Бабушка от удивления перестала месить тесто. Конечно, помню. - сказала она и внимательно на меня посмотрела, пытаясь по выражению моего лица понять: зачем я задал этот вопрос.
- Помнишь, там были четыре девушки? А одна из них нам всем почему-то не понравилась?
Я не успел продолжить, как бабушка вдруг изменилась в лице. Никогда в жизни я не видел ее такой сердитой.
- Что ж ты врешь так? И не стыдно сочинять? - проговорила она и поджала губы.
- Но, почему, бабушка? - опешил я. - Почему ты считаешь, что я вру?
- Потому, что не было там никаких девушек! - сурово сказала бабушка и продолжила месить тесто с энергичностью бетономешалки. Я пожал плечами.
- Может, мы про разные картины говорим? Я имел в виду тети Полинино “Утро на реке”. Ее потом еще искусствовод забрал.
- Конечно, “Утро на реке”, - уже спокойно сказала бабушка, накрывая тесто белоснежной марлей, - не было там никаких девушек. Там деревья стоят и река течет.
Я понял, что спорить бессмысленно. Либо у бабушки начался склероз, либо (что гораздо вероятнее) она просто не хотела говорить со мной на эту, возможно неприятную для нее, тему. Я решил не давить на нее, а лучше пойти отдохнуть в свою бывшую детскую, пока тесто будет подходить. Я вошел в комнату и взгляд мой упал на полочки, которые еще до моего рождения сделал дедушка. На полочках стояли оловянные солдатики из разных войск, пушечки и три модели кораблей. Пыль густо покрывала мои детские богатства, и я решил немного почистить их. Я сложил солдатиков в наволочку и понес их в ванную и пока мыл их - сзади тихо подошла бабушка и сказала:
- Жениться тебе нужно, внучек!
- Что это тебе, бабушка, в голову пришло? - удивился я.
Бабушка засмеялась. Глаза ее блестели.
- Женись, дорогой! - тихо повторила она. - пока ты видишь на картинах девушек, а не деревья...

"Наша улица" №112 (3) март 2009