рассказ

Трупов на самом деле было четыре, но четвертый труп имел регистрацию на другой московской улице. Это была девушка, еще совсем не тронутая тлением. Открытые глаза с голубой радужкой, юное лицо с бледной кожей, на которой веснушками успело отметиться весеннее солнце, легкое джинсовое платье, мягко облегавшее все прелести юного тела. Рядом, привалившись на спинку узкого кухонного диванчика, располагался молодой парнишка, его лицо с приоткрывшимся ртом было обращено к инвалиду, тело которого полуразвалилось в драном низком кресле. Солнце в окно подсвечивало жидкие русые волосы на голове инвалида, отчего они светились ярким венчиком. Рядом, спиной к кухонной плите, на стуле покоилось дряблое тело хозяйки семейства.

- Все мы - трупы! - повторил металлическим голосом инвалид. - Да, мы жрем, пардон, шамаем, пьем водку...

- Слишком часто, - вставила, всколыхнувшись, хозяйка.

- Часто прыщи на одном месте вскакивают, а водку пьют по случаю, - назидательно проскрипел аппарат инвалида. - Да, мы живые, но не ведаем, что все решено. Уже движется навстречу сила, которая порешит нас. - Инвалид замер, расширив глаза и вытянув указательный палец. Потом он потянулся к стопке книг, лежавшей на полу у подножия кресла. Наконец, кряхтя, дотянулся, тонкими узловатыми пальцами подцепил книжку в затертом потрепанном переплете.

- "Батый двинул ужасную рать к столице Юриевой, где сей князь затворился. Татары на пути разгромили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия и, приступив к Рязани, оградили ее тыном", - металлический голос стал монотонным, торжественным. Инвалид оторвался от книги, переживая волнение.

Парнишка на диванчике притворно закатил глаза, изображая чрезмерное утомление, поскольку все это он слушал, наверное, в сотый раз. А девушка с голубой радужкой глаз изумленно смотрела на инвалида.

- "В шестой день, декабря 21, 1237 года, поутру, изготовив лестницы, татары начали действовать стенобитными орудиями и зажгли крепость; сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом. Князь, супруга, мать его, бояре, народ были жертвой их свирепости. Веселяся отчаянием и муками людей, варвары Батыевы распинали пленников или, связав им руки, стреляли в них как в цель для забавы, - инвалид приустал и голос его скрипел тише, но тут опять накатило: - Несколько дней продолжались убийства. Наконец исчез вопль отчаяния: ибо уже некому было стенать и плакать".

Инвалид захлопнул книгу, привалился к спинке кресла, в его глазах все еще метались всполохи того пожара.

- Все превратились в трупы. И мы - трупы, не ведаем, что час пробил. Что мы вообще знаем! - вскричал инвалид. - Самое смешное, нутром чую - есть во мне татарская кровь, буйство. Они, племя разбойное, грабежом жили. А мы рязанские, хлебопашцы, тихушники белесые. Намешано. Деда моего, рассказывал, в детстве татарином дразнили: чернявый вышел да с раскосинкой глаза.

- Ну, папань, - заухмылялся парнишка, - Батый тут ни при чем. Это, наверное, какой-нибудь заезжий бизнесмен.

- Ты, Владик, не прикалывайся, - погрозил пальцем инвалид. - Я тебе мою теорию объяснял. Мало хотеть лучшей жизни. Надо еще головой шарить, что это такое. Я, вон, в девяносто третьем году на своих костылях тоже поперся к Белому дому. Ельцин, свобода, братство. А что получили? Мордасами об тейбл, асфальт то есть. Демократия - это не лейбл на заднице. Это такая система власти: рядом с горой власти есть гора контроля за властью народа. Сейчас народ в болотине, а чиновники сидят на своей горе и поплевывают на болото, на головы народу. Вякай, не вякай - никто даже не услышит. Конституцию читали? - взревел требовательно инвалид. - Прочитали бы - ужаснулись! Диктатура там. Значит, сказал чиновник - не вырубишь и топором, а твое слово - что кошка чихнула. Раньше говорили, дураки: грабь награбленное. А чиновники теперь приговаривают: грабь казенное... И все предрешено. Ты, вот, Владик, в девяносто первом малец был, предрешено, вырастешь оболтусом. Потому что России умные не нужны. Россия - заматерела диктатурой - и все развалится на части. Хватайте, соседи, что плохо лежит. Все решено. Говорил ведь, как инвалидом сделали. Один дурак, солдатик, по ошибке в бочку с соляркой канистру бензина вылил, другой полоумный, дембель, решил обогреваться в кабине соляркой, набрал из бочки почти чистый бензин, налил в горелку. А я мимо шел, на смену. Тут как рванет, дверь вырвало. Как сейчас вижу, клубы пламени, черная дверь на меня летит. Очнулся в госпитале. Хирург потом рассказывал, как меня латали, сшивали частями.

Инвалид принялся вспоминать госпиталь, друзей офицеров из дивизиона ПВО, навещавших его, загорелых, с румянцем на щеках, и он, немощный, полумертвый обломок индивидуальной, микроскопической человеческой катастрофы.

Девушка с юной бледной кожей прикрыла глаза - солнце доползло к забытому на подоконнике зеркальцу и жаркий блик слепил ее глаза. Она ощутила снова приятную волну счастья, которое изредка посещало ее уже не первый раз с тех пор как она поняла, что беременна. Радость охватывала сердце, тело становилось невесомым, душа улетала в блаженстве в неведомую голубую высь. Она тоже знала, что все предрешено. Они познакомились этой зимой с Владиком, русым мальчиком, сидевшим рядом. Как она ясно чувствовала даже на расстоянии тепло его тела, шелк его мягких волос. Ей нравился его низкий голос, его руки, трогавшие ее тело, его разговоры о компьютерах. Весной, когда отец Владика стал на инвалидной машине укатывать с женой на дачу, на их ложе, составленном из двух полуторных кроватей, Владик овладевал ею. Они предохранялись, но в приливах ошеломляющего счастья она глотала ртом жаркий воздух и жаждала, чтобы в ней зародилось нечто, что станет мальчиком или девочкой, которые будут похожи на него. Она будет прижимать его плоть к спелой груди, переполненной молоком, ловить его сладкое дыхание. Теперь все предрешено, осталось только считать недели. Часто накатывало радостное тепло новой жизни, а затем тайный страх за маленького, за себя, за Владика, за растрепанного смешного инвалида в драном кресле.

- Давай, Мария, - обратился инвалид к хозяйке, - выпьем за весну, за праздник.

- Степа, не балуй, - хозяйка недовольно нахмурилась, - договорились же - вечером, а сейчас пора собираться, погода, вон, солнышко, теплынь, погуляем. А напьешься, кто тебя потащит?

Степан усмехнулся, хитро прищурился и тихо проговорил:

- Эх, хотел за молодежь по стопочке, чтоб все у них сложилось хорошо.

Хозяйка задумалась, лицо ее напряглось:

- Ну, если за молодежь по одной.

Владик засмеялся уловке отца, глянул на девушку и спросил:

- Ты, Светка, будешь?

Та отрицательно замотала головой.

- А ей еще зачем? - возмутилась хозяйка. - Тоже придумали. Мало, что тебя спаивает отец, так еще и Свету.

Она тяжело поднялась, открыла буфет, достала графин и три маленьких стопки, наполнила их и проговорила взволнованно:

- Чтобы у вас все было хорошо.

Она выпила стопку досуха, долго морщилась и думала о том, что Владик наконец нашел хорошую девушку, тихую, скромную, какие уже не водятся. Правда, кто знает, как она себя поведет дальше, когда ощутит свою власть над мальчишкой. Может, еще такой норов покажет. Думала она еще о болях в легких, которые в тяжелые дождливые дни сдавливали грудь. Думала о том, что в ее роду и мать, и бабушка умерли от рака легких. С прошлого года, как появились приступы, стала она захаживать в церковь и ставила свечки, про себя не проговаривала, а лишь намеками назвала свою тревогу и просила помочь ей все силы небесные, неведомые. Степан заходил с ней вместе, переставлял костыли, посмеивался. Он не знал настоящей причины, но по напряженно серьезному лицу жены догадывался, что ее влечет какая-то тяжелая тревога.

- Вот, мать, это настоящая свобода, - расслаблено смеясь, сказал Степан. - Как говорили классики: моя свобода выпить стопку заканчивается там, где начинается твоя свобода выпить со мной.

Владик перестал елозить вилкой в тарелке и засмеялся:

- Ну, папка, мыслитель.

-Да-да, - гнул свое инвалид. - Это так же верно, как простая гамма. Диктатура - это безграничная свобода одного при несвободе всех остальных. - Он помедлил, покачивая головой. - Но кого это интересует? Желая отомстить врагу, - заговорил Степан по памяти, - Евпатий Коловрат с тысячью семьюстами воинов устремился вслед за ними, настиг и ударом смял их задние полки. Изумленные татары думали, что мертвецы рязанские восстали... Трупы, значит.

- Ну, хватит тебе тоску наводить, - возмутилась жена. - Праздник все-таки.

- Нет, это страшно... и хорошо, - сказала тихо Света. - Это ведь наши предки. Они не предали, они любили и умерли за них. Мы живем, значит, любовь сильнее смерти.

- Вот это девчонка, так сказала! - воскликнул Степан. - Давай, мать, за это выпьем!

- Нет уж, хватит. И собираться пора, время.

На дворе яркое солнце золотило свежий ежик травы на газонах и проклюнувшиеся листочки кустарников. Медленно они вышагивали в сторону магистрали. Владик и Света все чаще, забывая про старших, удалялись вперед, обнимаясь и прилаживаясь друг к другу. Мария стала говорить, что погода хорошая и надо съездить на дачу, а Степан думал, что когда-то беззаботно бегал по этим улицам, переполненный радостью, в ожидании необычной и счастливой жизни. Теперь нет у него одной ноги. Где она? В горле скрипит аппарат. Какой Батый изранил его, испоганил жизнь. И что ждет этих мальчика и девочку. Подняв голову, Степан увидел неподвижные глаза встречного пешехода, от неожиданности выронил костыль и, беспомощно балансируя, удерживал равновесие. На него надвинулся крепкий парень с неподвижным неживым лицом, в глухой темной куртке, спортивных брюках, в руке - длинная сумка. Такие глаза Степан видел у некоторых знакомых, прошедших Афган, и у пацанов, вернувшихся из Чечни. Это был выжженный смертью взгляд.

Парень нагнулся, поднял костыль и сунул Степану.

- Не ровняй ходули, мужик.

Степан вцепился в костыль, потом обернулся и увидел спину парня с сумкой. Он медленно и уверенно шел дальше.

- Ты что, Степан? - встревожилась жена. - Что с тобой?

- Ничего, - пробурчал Степан и медленно двинулся дальше.

На магистрали, со стороны моста через Москву реку, медленно шел праздничный люд. Как и решено было, остановились посмотреть на людей, нашли место поспокойнее у круглого бетонного цветника, в котором торчали алые головки тюльпанов. Степан почему-то был уверен, что с верхних этажей соседних зданий был виден Кремль, в сторону которого шли люди. Конечно, с высотки МИДа Кремль был как на ладони. Степан рассказывал, как в детстве с пацанами бегали смотреть парад и демонстрацию.

- На саму площадь не пускали, - говорил с улыбкой Степан, - так мы к ближайшим мостам подбирались. Там и демонстранты проходили и техника стояла.

Владик не слушал, прильнув головой к Светке, что-то шептал ей.

Выстрел стукнул в тишине, пуля пробила голову Владика и скользнула по черепу девушки, оглоушив ее. Они упали без звука. На бледную кожу потекла алая кровь. С воплем отчаяния на них рухнула Мария. Вторая пуля пробила ей голову и крик оборвался. Степан повернулся. Он уже знал, откуда стреляли. Ему показалось, что он увидел блик от оптического прицела и знакомый выжженный смертью взгляд снайпера.

Это было последнее, что он видел.

Вечером объявили, что противники демократии организовали террористические провокации с целью дестабилизации общественного порядка. Но их планы провалились. Есть жертвы среди мирного населения. Выборы отменяются. Порядок будет восстановлен непоколебимой волей президента.

***

Послесловие

Рукопись данного рассказа автору вручил некий тип у ворот областной психушки, что на улице Восьмого марта. Автор шел себе, размышляя о своих делах, потом заметил, что впереди публика шарахается от какого-то малого, который сует белые листки. Подумал, что рекламки раздает, но уж больно непрезентабельный вид был у малого в мятой пижаме бурого цвета. Когда поравнялся с ним, тот тоже вытянул руку с ученической тетрадкой без обложки.

- Слушай, друг, возьми сочинение. Сосед по палате каждый день пишет. Напишет, давай, говорит, Колька, отнеси, у него ноги нет, отдай первому встречному. Выбросить жалко. Возьми. Рассказ, говорит.

Я взял мятую тетрадку.

- А где имя автора? - спросил.

- Нет у него имени, не помнит. У нас все его писателем зовут.

Хотел я вернуть тетрадь, но тип уже смылся. Рассказ пришлось немного причесать, выкинуть матерные выражения, вставить солнечные лучи, зеленую травку и листочки. Может, это все клевета, а, может, и правда?