Александр Викорук

ИЗ ЖИЗНИ СЛОВ, ИЛИ ЛИТИНСТИТУТ

эссе

У путешественника нет памяти. Это первый закон профессиональных географов и сочинителей. Что не зафиксировано на бумаге, то исчезнет. Останется только то, что легло на бумагу или в непостижимые и бездонные гигабайты компьютера.

Кто-то вспомнит и запишет, что видел ангела, пролетевшего в ветвях крон деревьев над монументальной головой Герцена. А кто-то с гневом настучит в вечность, что опять засор в туалете у гардероба - и дурно пахнет.

Воспоминания - дело личное, интимное и не скромное.

Поступил в Литинститут я в благодаря рассказу, который начинается с того, что герой погибал в ДТП. Его душа проникла через разбитое лобовое стекло и повисла в по-осеннему голых и мокрых ветвях деревьев.

Уже на последнем курсе учебы мне рассказал Николай Стефанович Буханцов, который вел семинар по текущей советской литературе, что это он читал мои конкурсные рассказы и рекомендовал их прочитать Георгию Сергеевичу Березко, набиравшего семинар в 1975 году.

- Он любитель прозы с чудинкой, - покрутил в воздухе пальцами Буханцов.

На первом семинарском занятии уже сильно немолодой Георгий Семенович Березко довольно рассеянно расспрашивал вчерашних абитуриентов о прозе на творческом конкурсе. Говорил он вяло и глаза, замутненные скрываемым недомоганием, смотрели без особого интереса.

Когда я сказал, что, вот, в рассказе герой погибает и его душа бродит по свету, прощаясь, глаза Березко тут же осветились, он весь воспрянул от прилива энергии:

- Помню, помню, - повторил он оживленно.

В этот момент, может, тот самый ангел мельком залетел в приоткрытое окно и махнул над нами своим легким крылом. Наверное, именно такое чудо соединяет обитателей Литинститута в странное сообщество людей, которые могут без конца говорить о прозе, стихах, о том невыразимом ожидании будущего, в котором должны состояться гениальные планы.

Семинар Березко был дневным, а мое начальство на службе - был я заочником - не согласилось отпускать меня с работы по вторникам. И перекочевал я на заочный семинар Александра Евсеевича Рекемчука.

На первом семинаре Александр Евсеевич представился стареющим писателем, в то время ему не было еще и пятидесяти, а нас причислил к молодым писателям, которым предстоит проложить дорогу в литературу.

- Ничего гениального мы еще не написали, - утвердительно постановил он.

Мало похожий на ангела Александр Евсеевич в 1977 году сам отнес мой рассказ в "Московский комсомолец", и с этой публикации начался мой литературный стаж, тогда в советские времена имевший особое значение, а сейчас - вещь абсолютно бесполезная и никчемная.

Рассказ был гладкий, не выдающийся. Речь шла о ночной встрече бесхозного пса, который норовил кому-нибудь пристроить свои преданность и собачью любовь, и человека, обычного, порядочного, осознающего, что не хватит его душевной доброты, чтобы принять любовь этого лохматого бродяги.

Об этом давнем рассказе вспомнил я, когда мой приятель прослезился, рассказывая о трех дворняжках, которых он приютил:

- Вот, бесконечно благодарные твари!

А у самого дети взрослые, внуков полно. Благодарности только маловато будет.

Есть такие вечные темы в литературе. Одна из советских тем - суть трагедии Григория Мелехова. Официальная критика основательно потрудилась над ней. Но партийное косоглазие все-таки помешало разглядеть главное. Именно во времена учебы довелось мне приобщиться к этой загадке. И пришел я к выводу, что трагедия Мелехова в том, что родился он, чтобы пахать землю, любить женщину, растить детей. А вместо этого был вынужден убивать то красных, то белых. Собственно, в этом была трагедия всего народа, которого большевики втянули в братоубийственную бойню, и Мелехов оказался одной из капель крови.

Эта идея мне сильно пригодилась во время госэкзамена по русской литературе. Знания студентов, особенно заочников, всегда ущербны и зияют провалами. Поэтому заботами невидимого ангела под моей рукой оказался билет, в котором одним вопросом была как раз трагедия Мелехова, а вторым - поэзия Тютчева. При всем уважении к великому русскому поэту мои познания о его творчестве были весьма приблизительны.

Уж не знаю, на каких весах члены экзаменационной комиссии взвешивали мои познания, но "в осадке" вышло "хорошо".

Была в моей учебной истории и редакционная практика. В ту пору в пристройке к зданию Литинститута обитала редакция журнала "Знамя". Вот, и напросился я на практику в отдел прозы. Тогда заведующей отдела была известная критик Наталья Иванова, и под ее началом две дамы.

Не обошлось и тут без анекдотов. В одном из казенных шкафов с застекленными полками одиноко на чистой полке лежали листки, исписанные от руки. В момент затишья я полюбопытствовал и обнаружил, что это послание начинающего автора.

Основным моим занятием было чтение рукописей авторов и сочинение ответов, в основном, с отрицательным заключением. И где-то к концу моей практики одна из дам выловила из шкафа эти листки и вручила мне.

Это было описание эпизода встречи героя с женщиной без тех пресловутых "завязок" и "развязок", нечто отрывочное, как услышанный обрывок чужого разговора, да еще со старомодным прозвищем героини "Ундина".

Недолго думая, я сочинил ответ, указав автору, что такого рода прозаический стиль устарел.

Много позже моя память-копуша подсказала, что это отрывок из прозы Лермонтова о бедных контрабандистах из Тамани. Бывает, что графоманы "передирают" куски из классики и посылают в редакции в качестве незатейливой шутки. Милые дамы держали этот "подвох" для своих шуток над безобидными рецензентами.

Но мой промах не остался без возмездия. Та же дама вручила мне для прочтения рукопись перевода фантастической повести западного автора. По мере чтения я не мог отделаться от ощущения, что текст мне знаком. Наконец память проявила всю правду: то же самое я читал много лет назад в журнале "Аврора". Мне удалось найти и номер и установить настоящего автора перевода.

Дама благодарила и была счастлива, поскольку эту повесть они уже предлагали к печати, и вышел бы грандиозный редакционный скандал.

Шел я на практику в "Знамя" не без тайной надежды, что удастся напечатать хотя бы рассказик. Увы. Мало того, уже много позже, после безрезультатных попыток предложений в редакции своих рукописей, послал я в Кострому несколько рассказов Игорю Дедкову, тогда набиравшему популярности критику с хорошей репутацией совестливого человека. А как раз в это время он перебрался в Москву. И он ответил мне, что один рассказ понравился и он передал его в отдел прозы журнала "Знамя". Тоже, увы. Через какое-то время получил я конверт с рукописями и стандартным благожелательным отказом.

А через два или три года Игорь Дедков умер. Может, после вольных волжских просторов - слишком тесно было его душе в редакционных джунглях столицы. И стал он ангелом.

А за несколько месяцев до окончания учебы в Литинституте состоялось уникальное для любого студента событие. Мало похожий на ангела Александр Рекемчук передал мою повесть "Зона холода", мою дипломную работу, главному редактору журнала "Юности", выходившего тогда трехмиллионным тиражом. Борис Николаевич Полевой, это был последний год его земной жизни, не поленился и пригласил студента в свой редакционный кабинет. Сказал, что читал рукопись, отметил, что верно в повести говорится о сложной судьбе молодых ученых. Посетовал, что его племянник как раз в стадии защиты диссертации. Повесть была поставлена в первый номер 1981 года.

Но жизнь сложнее видимой нам стороны. Там, на другой, теневой стороне, в закулисье плетутся, может, главные стежки. Уже после выхода повести, когда еще я раздавал друзьям и знакомым экземпляры январского номера, Александр Евсеевич как-то при встрече сообщил о "подводной части айсберга".

Оказалось, на заседании редколлегии журнала, когда принималось окончательное решение о формировании первого номера, член редколлегии, тоже руководитель семинара прозы в Литинституте, заявил, что предлагаемая повесть не соответствует настроениям в обществе в преддверии очередного исторического съезда КПСС. Был в те времена такой вид "идеологического спорта". Когда можно было сделать какую-нибудь пакость под соусом "высоких идейных принципов". И повесть сняли с номера до лучших идеологических времен. Не знаю, была ли похожа на ангела, в душе - без сомнений - чистый ангел, машинистка редакции, которая перепечатывала отредактированную рукопись. По словам Рекемчука, она позвонила ему и выдала страшную редакционную тайну. Ну, а Рекемчук позвонил Борису Полевому и убедил вернуть повесть в номер.

Я не знаю другого руководителя семинара в Литинституте, которые бы так много делал и делает для своих студентов. Уверен, что по части благодарности - чемпионы только прирученные дворняжки. И студентам Литинститута очень далеко до них по этой части. Но все равно: жизнь щедро одаривает тех, кто не скупясь отдает свои знания, опыт, время и силы своим ученикам. Учитель жив, пока живы его ученики.

Судьба не имеет пробелов, которые встречаются в литературных сюжетах. После заметной публикации наступила реальная "зона холода" - удел большинства никому не известных авторов. В это время я познакомился со Славой Фахрудиновым, тоже выпускником Литинститута. Талантливый поэт, приехавший из провинциального Кирова. После окончания института перебивался мелкими публикациями, заработками по редакциям, в литконсультациях. Жил по снимаемым углам, в основном в ближнем Подмосковье.

Он и предложил мне влиться в его компанию единомышленников, которые пишут челобитные по партийным инстанциям с разоблачением редакций, которые гнобят молодые литературные таланты. Идея глубоко идиотская в стране, где процветает секретарская и редакторская проза. Где царило море посредственных писателей, за малым исключением существования единичных литературно одаренных авторов, которых можно было пересчитать на пальцах двух рук. Да и никогда не бывало много гениальных авторов. В такой обстановке искать справедливость с помощью жалоб бессмысленно.

Позднее, правда, я стал догадываться по ряду признаков, что Слава был хитрован тот еще. Он подбивал своих друзей на писание жалоб, а потом ходил по главным редакторам и стращал их тем, что у него есть "банда" жалобщиков, которых он натравит на данного главреда, если тот откажет ему в публикации.

Нет добра и нет зла без человека. И каждый человек каждодневно делает этот выбор: творить добро или зло.

Примерно в этот период собрал я рукопись для первой книги и отнес в редакцию издательства "Молодой гвардии". Когда женщина-редактор во время нашей единственной беседы узнала, что перед Литинститутом я закончил радиотехнический факультет МЭИ, то несколько раз с намеком повторила, что ее сын заканчивает школу и мечтает поступить в МЭИ. Она окропляла мои тупые мозги прозрачными намеками на эти обстоятельства и возможную благодарность за мои содействия по исполнению мечты ее сына. Но, видимо, ее перспективные идеи не вмещались в мои прямолинейные извилины. Поэтому я через некоторое время получил отрицательно-ласкательную рецензию на рукопись от одного из метров редакции "Нового мира".

А со Славой через какое-то время мы почти мирно расстались, применив против друг друга (друг - тот, кто связан дружбой. Толк. Слов.) обоюдоострое оружие кляуз. Сначала он написал кляузу на меня и его знакомую по Литинституту, нас троих тогда связывал вместе некий издательский проект. А мы в ответ написали на него такую же "обоснованную" кляузу. Сейчас все это смешно.

Но в жизни трудно разойтись деловым партнерам, бывшим мужьям и женам, друзьям и подругам, даже в таком мегаполисе, как Москва. Тени бывших друзей и знакомых преследуют нас.

Поэтому история с Фахрудиновым имела продолжение в пору всеобщего хаоса. В те времена, когда Россия превратилась в месиво с клокочущей горячей смолой и во все стороны летели жалящие ошметки. Тогда царила передача "600 секунд". Смотрели ее между чаем и кухней. Однажды шел я с чашкой по комнате, слушая сюжет о смерти бомжа на питерском вокзале. Обычный сюжет, схватываемый краем уха. И тут мельком зацепился глаз: недвижное тело, джинсовая кепчонка на голове, безвольно приоткрывшийся рот на сером лице. Картинка мелькнула, и только в коридоре цапнуло возможное сходство - или померещилось все - черты лица Славы... Так и терзает временами это видение до сих пор. Кажется, все бы отдать можно, чтобы призрак оказался ошибкой. И на деле все живы, и где-то ходят по многомиллионной Москве. Но чем больше проходит лет, тем больше людей уходит в иной мир.

Тут поневоле задумаешься, и как наркоман, который в чьей-то истории, в момент ломки кричал матери: зачем люди живут! - шепнешь мутным поздним рассветом зимнего дня: зачем люди живут?

Здесь и смешались в гремучую смесь в моей голове физико-математическое образование радиотехнического факультета и гуманитарное литинститутское. В чем смысл жизни, что такое нравственность? И не одинок я был в этих размышлениях. Тут и Иммануил Кант под "ником" Бакин в интернете жаловался, что церковники, обозленные тем, что он доказал несостоятельность пяти "доказательств" существования бога, распустили клевету, что после этого Кант сформулировал шестое "окончательное" доказательство существования бога.

- Не было такого, - на форуме повторял гневно Бакин, - не было!

А было наравне с чудом звездного неба над головой человека второе чудо - нравственный закон в человеке.

Да еще к этому Федор Михайлович, призраком проходящий по коридорам Литинститута, все вопрошал с ужасом, что если бога нет, то все дозволено. И писал роман за романом, в которых черные дела творит человек.

Нет добра и нет зла без человека. Это человек творит и добро и зло, и каждый из нас ежедневно делает выбор между добром и злом.

Тут появился возле монумента Герцена и Иммануил Кант. А за ним - ангел Пушкина. Он обычно нахохлившись, как голубь, сидит на голове памятника ему любимому, а тут явился, пока не знаю зачем.

Я и говорю:

- Зачем же, уважаемый Федор Михайлович, заставили Родю Раскольникова, человека болезненно чувствительного, топором черепа женщинам крушить? Это удел бесчувственных животных. А вы - кровищи напустили. Наши режиссеры, как упыри, тут упивались, весь экран телека залили липкой кровью. Кино сняли, наверное, минут десять тесак в черепе крупным планом вонзали, кровь ручьями пускали. Вы, Родиона измучили, зрителей до шока довели. Испытание всем устроили.

- Федор Михайлович, ведь все просто. Те, кто черепа друг друга крошит, потомства не оставляют. Остаются чувствительные, жалостливые. Вроде Раскольникова. Настоящая история человечества началась в тот день, когда человек впервые произнес: дети мои, любите друг друга.

Не убивай. Такая заповедь в небе над живыми городами и селениями витает. Это закон жизни, его в уголовный кодекс даже прописали. Если есть человек, то не все дозволено. А только то, что во благо жизни.

- А вы, старичок Иммануил, правильно сказали: "нравственный закон в человеке". В человеке - и только. Нет его больше нигде. И не надо бубнить про "идеальный разум", лучше возьмите реальный разум, он всем подскажет, что, если в Швейцарии князю Мышкину и в психушке рай земной, то в России с новым русским бизнесменом - ему смерть. Значит, нравственность относительна и дается человеку в процессе познания свойств людей и их поступков.

А еще познанию и нравственности пригодится замечательный научный метод "черного ящика". Это когда объект не режется для изучения нутра, а по внешним признаком определяется механизм действия.

Вот, и с церковниками, дорогой Иммануил-Бакин, расквитаемся. Боги есть у всех народов, значит, за этим стоит какое-то реальное явление жизни. А теперь посчитаем главные признаки бога: всемогущий, дает и отнимает жизнь, определяет судьбу, дает бессмертие. Есть ли такое чудо в живой природе?

В изобилии. Это геном. Без него ни одно живое существо не появится и не умрет в предписанные сроки, геном дает бессмертие в лице потомков. Геном создает гормональную и нервную системы, от которых и чувство радости, и хандра страшная и все наши планы и задачи по устройству жизни. Геном ежесекундно вершит чудеса по рождению миллиардов живых существ, а человек суеверно приписывает это всемогущество каким-то призрачным богам, которых, как сказано в Евангелии, никто не видел и с ним никто не разговаривал.

Тут тени ангелов Федора Михайловича и Иммануила бледнеют, а я вижу, что вещаю это все в зале ученого совета. А в президиуме восседает доктор философии Иван Иванович Дубровский. Меня он в упор не видит и не слышит, долдонит латино-немецкую философскую жвачку. И тут мелькает светлый лик ангела Пушкина. Лицо Дубровского зло кривится, он сбивается и начинает, клокоча злобой, извергать гениальный текст Пушкина. Тут я понял, зачем явился к нам Пушкин.

- ... А ныне - сам скажу - я ныне

Завистник. Я завидую. - О небо!

Где ж правота, когда священный дар,

Когда бессмертный гений - не в награду

Любви горящей, самоотверженья,

Трудов, усердия, молений послан -

А озаряет голову безумца,

Гуляки праздного?..

Гнилая с плесенью рука Дубровского начинает удлиняться и тянется через ряды кресел ко мне, в полуразложившихся пальцах - бокал с шампанским:

- Пей же, Викорук, пей.

Я беру бокал, делаю вид, что пью и незаметно выплескиваю шампанское на пол. Ламинат плавится, пузырится шипящими волдырями.

Тут я оживаю и уже кричу в лицо злодею.

- А слова тоже входят в геном. Злобные слова, лживые - ядовиты и смертельны, как бациллы чумы, а добрые слова животворны, как ласковая улыбка матери, кормящей грудью младенца.

А мало похожий на ангела Александр Рекемчук говорит:

- Книгу, Викорук, надо писать об этом. Это открытие!

Книга написана, названа "Ковчег жизни", живет в чуде-юде интернете. Издана. И немногие счастливчики купили ее в книжной лавке Литинститута.

Слово-геном явило нас всех к жизни, научило различать добро и зло. Словами живет Литинститут, и приходят в него новые люди, готовые все время говорить новые слова о поэзии и прозе жизни.