Никита Янев "Русская литература" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

 

Никита Янев родился 29 апреля 1965 года на Украине. Служил в армии. Учился в Московском пединституте. Работал учителем, продавцом, рабочим, смотрителем ботанического сада "Хутор Горка" на Соловках, грузчиком. В 1989 году написал книгу стихов. В 1995 году написал книгу эссе "Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов". В 2006 году написал книгу прозы "Как у меня всё было". Были опубликованы подборки стихов, прозы и эссе в журналах "Волга", Саратов, "Арион", Москва, День и ночь", Красноярск, "Крещатик", Мюнхен. В последнее время много публиковался в интернет-журналах. В 2004 году вышла книга прозы "Гражданство". Живет с семьёй в Мытищах, Московская область. Опубликовал ряд произведений в "Нашей улице".

 

 

вернуться
на главную страницу

Никита Янев

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

рассказы



СОЛОВКИ

Ради красного словца не пожалеет и отца.
Врать как на мёртвого.

Пословицы

Я не сильный человек, просто в силу некоторых обстоятельств жизни, пригодилось моё упрямство. Которое, конечно, от мамы, потому что я его помню от всех наших, бабы Поли, дяди Толи, мамы, такая въедливость до ехидства.
Папу я совсем не помню, по некоторым данным, пришедшим окольными путями, от Александра Македонского, Гаутамы Будды, святого Алексия, Самуилыча, Седуксеныча, Демидролыча, Соловьёва, Саваофыча, Котофейкина, которых я в детстве, зрелости и старости с папой путал. Эту другую черту можно было бы назвать так, красноречиво: расположиться пожить на небе.
На Соловках много пап было. Община, которая строилась едва ли не всё государство. 20 лет зоны, 60 лет после зоны, 500 лет перед зоной, что-то мы должны были увидеть такое, чтобы остановилось летоисчисленье и повернулось вспять: до зоны и после зоны. И жить так. Это важно. Слово и дело.
Соловки были интересны тем, что 3 слоя собрались там, чтобы увидеть. Все слои собрались там, чтобы увидеть. Простые: мореходы, военные, рыбаки, крестьяне, сезонники, гастрарбайтеры. Сложные: интеллигенция, москвичи. Дно: спившиеся, опустившиеся, нищие. Потом их сменили аббревиатуры: посёлок, музей, монастырь.
Музей стал проигрывать монастырю, потерял свою силу, интеллигенцию, и слился с посёлком. Началось сражение за деньги. Нам это не очень интересно, но это общий пейзаж.
Нельзя не охарактеризовать слои. Простые сложнее сложных, потому что за свою жопу трясутся гораздо больше сложных. У них не так много настоящих вещей осталось: деньги, вино, государство, женщина, дети. Сложные, я писал лет 20 назад в эссе «Про Гоголя», нужны для закланий.
«Гоголь более русский тип, чем Пушкин. Ведь быть уморенну гораздо менее народно, чем уморить самого себя. Недаром в 2937 году части народа, подлежащей убиению от имени другой его части была инкриминирована именно чуждость. В этой казённой неправде по вечной печальной русской иронии есть большая правда. Тут ведь дело не в интеллигентности перед неинтеллигентностью, тёмностью. Тут другое. Здесь скорее, из темноты судьбы интимный выбор на самоуморение, а всякое просветление, отстранение от сплошного с потайным делается заложником, жертвой самоуморения, умаривается тоже. Почему так? От неразрешимости выбора между историей и природой, сказали бы мы. От провидения, сказал бы православный христианин. От предназначения всякого народа в истории, сказал бы умудрённый западникославянофил, какой-то кентавр Хомяков – Чаадаев…
А Гоголь ничего не сказал, кроме того, что ему хорошо лежать лицом к стене. Наконец-то. И чтобы все отстали. Сладко, благодатно и единственно. Зачем водка, зачем мат, зачем блуд».
Ни в чём не отступлюсь до сих пор, это было абсолютное попадание. С дном сложнее всего. Соловки показали, что на высоте положения оказывается только дно. Простые ломаются на благА. Сложные на страх оказаться дном. Потому что главное достижение сложных - дистанция.
Только дно не боится зоны, но оно не может рассказать, что там за галлюцинации, потому что нет дистанции. Одно из двух, или дно не может спасти, потому что в той вести нет спасения, и поэтому не рассказывает. Или не хочет.
Нет, я понимаю, жизнь с природой, дом в деревне, место силы, звезда и кукла в одном человеке, лабиринт одиночества смерти я. Я знаю все эти откровенья, я их видел вот так. И вы стучите собеседника по плечу нечувствительно сильно.
Как к одному во всём виноватому 100000007 закланных в жертву и 100000007 рожениц с двух сторон жизни сгруппировались в тайге и тундре, а у него припадок, что он во всём виноват.
Всё это хорошо. Всё это я знал ещё до Соловков. Когда писал эссе. Что 2 поколения уже прошло после вести. В чём же весть? Что надо спасать? Но по порядку. После Соловков я стал писать прозу, как заведённый, 10 лет. Меня не интересовала слава, у меня были слова. Слава убивает слова. Вводит инъекцию в вену, и они становятся только словами.
Вот про что знает дно, понял я на Соловках. Я это знал от папы, нет ничего такого, что бы ты узнал, если не знал. Про папу страшная история. Действительно, страшная. Как калечат ещё неродившихся. Это история про дно.
Папа и мама познакомились на танцах в роскошном южном парке. Всю ночь проговорили. Утром расписались. Он её повёл не к матери после загса, а в медучилище, в котором доучивался после армии, к директору, сказал, она как мать.
Она сказала, тебе такая подходит, из деревни. Через 10 лет, когда умер отец, заснул и не проснулся в одинокой квартиры в западной группе войск. Ввёл в вену смертельную дозу, потому что понял, что не выздоровеет. Мама метнулась к ней. Чем болел Гарик? Она сказала, ты так ничего и не поняла? Он кололся.
Мелитополь и Соловки сомкнулись для меня только через 30 лет. Врождённое юродство опускаем. Ренессансный город Мелитополь тоже. Дно молчит, потому что видело весть вот так, и вы стучите собеседнику костяшками пальцев по голове. Весть страшна тем, что на небе нельзя жить, на небе можно только спасать.
Если вы прибавите к этому, что земля часть неба, и поймёте, что не справляетесь с заданием, то вы получите отчаяние дна. Оно в некотором роде светлее отчаяния простых и сложных, что нет людей, и что нет меня.
И последнее. Если вы сделаете слову инъекцию славы, и оно выживет даже после травли, то во время регенерации вы увидите весть. Как слово превращается в дело прямо у вас на глазах. И вы стучите собеседника по глазам и плачете.
Что ещё добавить на добивку? Вы сидите перед зеркалом. Мало кто выдерживает весть. Поэтому дно – дно.

 

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Главное достижение жизни – жизнь. Дерево растёт из семечка, но это ничего не объясняет. Дерево растёт из ниоткуда. Лист растёт из ничего. Человек смотрит в это ничего. Микро и макро совпадают в нём. Вписанность всех сфер в сферу. Но есть одно но. В поколении дедов – зона. В поколении отцов – психушка. В поколении детей – ток-шоу. В поколении внуков – Интернет.
В евангелиях всё наоборот. Потому что если не будешь брать голяк себе и отдавать сплошняк миру, грубо говоря, чистить, «делать такую работу», как теперь любят говорить, то будешь брать себе славняк, и отдавать миру голяк. Это человеческая природа, ничем не отличимая от микро и макро.
Значит, этого нельзя? Единственный вывод? Нельзя смотреть как жизнь на земле, как в отдельном бассейне, строит свои сюжеты и ловит в свои сюжеты? Трудно вообразить себе ещё какую-то цель, кроме этой, искусство, в голове того, кто смотрит.
За мной всё время следит камера на свете, но дело в том, что эта камера я, вот предмет искусства. Таким образом, спор об образах улетучивается, нужны ли свои сюжеты, или нужно брать их у жизни. Земля – образ. Авангардный постмодернизм, который взрывает постмодернизм и становится жутким архаизмом – неохристианством.
Куда улетает образ и откуда он прилетел, если вписанность всех сфер в сферу предполагает абсолютное я, которое ниоткуда никуда навсегда? Я его как бы замещаю на время жизни и мне говорится. Чтобы удерживать все сферы в сфере, ты должен всё время малиться, как семечко на асфальте, пропускать вперёд к солнцу на ладони последнюю инфузорию-туфельку кормиться.
В социуме это даже не юродство, а суицид, говорит некто. Вообще-то это искусство. Но это не искусственное искусство, не зона, не психушка, не ток-шоу, не Интернет, не идеология, не пропаганда, не государство. Это искусство жизни, которое всю жизнь делал Толстой, и всё больше начинал юродствовать, что это надо делать собой, а не образами.
Но чтобы делать собой, надо не искать компенсаций, «а куда же тебе отправлять образы, чтобы всё время малиться»? Толстой всю жизнь к этому шёл. Но вообще вся русская литература всю жизнь к этому шла. Гоголь, который отчаялся, что не переделал население книгой. Пушкин, который сделал просветлённость светским поприщем. Достоевский, который наводнил своими персонажами реальность, как Мефистофель. Чехов, который себя боялся.
А потом ещё главнее. Писатели, персонажи Достоевского, делают толстовскую работу гораздо лучше Толстого. Мандельштам, который принял внутреннее решенье умереть с гурьбой и гуртом, но не прославить ни хищи, ни подёнщины, ни лжи, а потом бычки носил сенечке на зоне под Владивостоком с круглыми, безумными, вращающимися глазами, потому что чмо.
Шаламов, который 50 лет ненавидел зону и умер на зоне, в мозгах, потому что только на зоне не было страха зоны. Веня Ерофеев, который 30 лет из Петушков обратно ездил и рассказывал Богу с похмелюги, токо ты не обижайся. Тарковский, который первый увидел новый образ работы, что земля это небо, а человек совсем голый, и у него перед глазами вся внутренность камеры, на которую снимают.
Как здесь не лишиться воли? Надо уговаривать кого-то тебе помочь, а как его уговорить, если он точно знает, что сможет, а что не сможет? Все всё знают, запомните об этом. Это главное условие нового русского века, после двух предыдущих, Экклезиаста после Апокалипсиса и Ренессанса.
Я вчера был в паспортном столе, 45 лет, замена паспорта. Ну, там как всегда, сначала сказали по телефону, что готов, приходите, забирайте. Потом оказалось, что он в стопочке с неподписанными паспортами, надо ждать неизвестно сколько, пока начальница паспортного стола освободится, покурит и займётся этим вопросом.
У нас у всех есть грешки перед государством, поэтому мы не выпендриваемся в присутсвенных местах и всё время ждём с тоскливой улыбкой, что они – всё, а мы – никто. Утром я писал рассказ про то, что стоит пустое место, в нём за день 2 человека пройдут и обязательно столкнутся в узком месте, кто уступит.
У меня это с детства. Что это значит? Что я - должен? Это и есть искусство? Вместе со мной ждали девочки, у которых глаза, глаза, глаза на всяких обнажённых, голых и одетых частях тела, и внутри. Которые не боятся жизни и ждут от неё, что она унесёт с собой в ещё больше жизнь. Я старался не глядеть на них, потому что, ну, стареющий мужчина, и всё такое, сами понимаете, не мне вам.
2 часа стараться не смотреть – тренировка увидеть не глядя. Потом всё закончилось благополучно. У меня напряжённые отношенья с государством. У меня к нему много претензий. Зона, психушка, ток-шоу, Интернет. Оно меня не замечает, как всякий начальник.
Поэтому всякий формальный повод примиренья повергает местного героя в провинциальную эйфорию. С краснокожей паспортиной с заднем кармане джинсов я пошёл на станцию в ряды и решил кутнуть. Купил обрезков собаке, копчёную зубатку, цветок орхидею.
Потом мы пировали с Марией на нашем космическом аппарате, который вообще-то последний одноэтажный барак в Старых Мытищах. На 4 квартиры, Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, история земли, макет страны. В нашей саванне в этой жемчужине средней России между бетонным забором брошенной военной части, железным гаражом с разобранным жигулём, вечной пьянкой-гулянкой и мастерской соловья и соловьихи.
За которыми всё время следит чей-то хищный глаз. Чей, чей это глаз? Я его одушевляю, как могу, конечно, со своей стороны. И уговариваю себя, что он мой. Но вот пример. Часа через 4 я гулял с собакой. Оглянулся, за мной идут те дочки в стильном. Нет, всё понятно. После паспортного одни в ряды, другие в больницу к подруге. Я разумеется подумал, что это значит?
Ну, вы понимаете, про пустое поле и узкое место. И про глаза, глаза, глаза. Нет, всё понятно. Никому ни до кого нет дела, и все за все следят всё время. Неизвестный человек с отрывистым немецким именем я. Факт остаётся фактом. Случайное столкновение натолкнуло на открытие.
Марии 5 лет назад местные хирурги поставили диагноз, аневризма сонной артерии. А через 2 дня в двух ведущих центрах в Москве, неаневризма сонной артерии. Ошибка в диагнозе. 5 лет так и шло, что соловьиха не может больше своей кровью кормить соловья, чтобы он на 17 колене скончался от разрыва аорты в гимне любви.
5 лет прошли как дембельский аккорд. Мария худела и вращала глазами, что бы ещё придумать такое, что бы осталось. Как мой папа, когда узнал, что неизлечимо болен, женился на моей маме и ничего не сказал ей, чтобы другие люди увидели тоже, как это бесконечно прекрасно, уходить ниоткуда никуда навсегда.
И вот я 30 лет бьюсь головой о стенку, в которую всё улетает и ничего не прилетает. А потом стенка плачет, что она – я. А потом из неё прилетает всё. Мария за эти 5 лет перепробовала много ремёсел. И все в десятку. Текстильных кукол, я для них даже новый жанр основал, пьеса на ладони, куклы – герои, тексты – римейки из моих рассказов.
Потом с «Молотка.ру» из уголков России в заказных бандеролях в почтовых вагонах поехали иконы. Которые она просто перерисовывала на новых досках с новым сюжетом. Так что они сразу оживали со своей столетней, двухсотлетней, трёхсотлетней жизнью.
Потом она занялась дизайном одежды. Платье, стильное как шпага, на спине у которого скульптура из фельца. Так что глядишь и смотришь. Стоят 2 человека. Один - звезда, другой - кукла. Один видимый, другой невидимый. И кажется, это наоборот.
Потом занялась школьным театром. Всё, что я хотел сказать 30 лет и боялся, она взяла и походя сказала детям. А дети запомнят, потому что сначала предадут, а потом приползут зализывать раны на это место и завоют в голос при луне, что это значит?
Ты смотришь на дочку с голыми ногами в джинсовом платье, в каких-то дырявых сапогах, как дуршлаг. Не на свою дочку, на чужую дочку, просто своя дочка старше. И думаешь, как же, блин, это красиво. И что же, блин, с этим делать. И как оно никуда не улетит и никуда не прилетит.
И как девочка станет Мария и оснует новую цивилизацию на Альфа Центавров. А ты от горя, что соловей замочил соловьиху запрёшься от всех на ключ в лесотундре. Но всё равно они к тебе во сне проникнут с искушеньями и соблазнами, деньгами, славой, выпуклыми глазами, лонами, пахами, головами, грудями.
И ты увидишь, как Мария отворяет аорту, вынимает кровь и рисует кровью по жизни. Последнее искусство Марии.

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ЧАПАЕВ

Важно поставить главное слово первым. Записывается. Они говорят, Бог. Они говорят, наука. Они говорят, искусство. Записывается. Всё до последней кривды. Про правду я вообще умалчиваю. Как? Не понял! Что это значит?
Нет, ну то, что мама хваталась за лицо руками, когда волновалась, и у меня в этом месте родимое пятно в пол-лица, это в школе теперь проходят в младших классах.
Я про то, что записывается всё, абсолютно. Взглянем с этой позиции на искусство Марии. Человек звезда и кукла. Кукла умирает. Звезда рождается. Космос расширяется, говорит абсолютно парализованный дядечка Хопкинс, ведущий специалист в области астрофизики в этом вопросе.
Ещё бы. Всё правильно. Конечно. Куда вы денете эти толпы покойников? Беспокоился Пастернак в «Докторе Живаго».
Этот вопрос решили. Но вообще-то это бирюльки. Наружа записывается на внутрь, космический ветер на жёлтую воду внутри хромосомы. Это даже не начало истории, как говорил Воланд, сегодня на Патриарших будет интересная история.
Кто записывает? Вы. Что вы записываете? Я прошу прощения, вас. В армии я взял другое имя. Ну, хотел начать новую жизнь и всё такое. Так началась литература, как простая интеллигентская рефлексия. Никита следит за Геной Яневым всё время, что правильно, что неправильно он сделал.
Все Гены или чудики, или подлецы. Это не очень интересно. Они так взвинтили технологии, что научились не только взрывать ядерные бомбы, пересылать порнуху в Интернете в доли секунды, менять все органы на все органы.
Они стали богами, синтезировав искусственную клетку, записав на неё информацию с компьютера. Она вторглась в ДНК какой-то грибковой плесени и переформатировала её по своей программе.
Русский дядечка, еврей, доказал теорему Пуанкаре, что все сферы – сфера. Хорошо, что после сферы? Задам я вопрос, на который мой сосед по бараку Саша Алмазов отвечает, по херу, хоть не специалист.
А Мария, когда узнала, что скоро умрёт, стала, как мой папа, делать всё время искусство. Мой папа женился на моей маме, чтобы я остался. Я когда родился, то сразу подумал, кем велено?
Бэла когда узнала, что скоро умрёт, стала плакать. У Катерины Ивановны началась истерика. Фонарик улыбнулась. Максим Максимыч запил. Акакий Акакич стал всем всё делать. Василий Иванович Чапаев поднялся и сел на доре в Белом море, он понял.
А теперь представьте, вы отдаёте приказ о начале штурма, потом поворачиваете за угол и отдаёте приказ о начале штурма, потом поворачиваете за угол и отдаёте приказ о начале штурма.
Ну и так далее. Потому что все сферы – сфера. Потому что, вы будете смеяться на банальность. После сферы начинается бесконечность, на которую записывается.
Василий Иванович Чапаев, когда это понял в доре в акватории Белого моря на трещиной, наважьей, сельдяной рыбалке, то встал, сел, встал. Дора закачалась на воде. Он снова сел. Он разволновался.
Ему сказали, что он через год умрёт. Он бросил пить, курить. Когда Петьке сказали, что он через год умрёт, он стал на очередь на донорское сердце, родил 4 детей, купил 2 машины, 2 катера.
Я устал. Последнее. Я подставил. Уехал на остров Соловки в Белом море. Место силы. Лабиринт одиночества смерти я. Где саамы с мухоморов становились берсерками и покоряли всю обитаемую ойкумену.
Там год проспал, потом вернулся, стал пить противоэпилептическое средство, подрабатывать грузчиком в фирме и писать как заведённый. Надо просто посмотреть, про что я писал 10 лет и закругляться, потому что мой очерк затянулся.
Я писал, «можно ещё всё переделать», аккуратно. И с новой строки, можно ещё всё переделать.

 

"Наша улица” №128 (7) июль 2010

 

 

 
 
  Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве