Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.
вернуться
на главную страницу
|
Валерий Барановский
КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ
рассказ
Может быть, Леонид Игнатьевич Стуков потерпел бы еще сколько-нибудь, хоть и вправду все осточертело, если бы не крыса. Она-то и положила конец его терпению. Крыса бежала ему навстречу по лестнице. Заметив человека, под ноги ему броситься не решилась, но и не шибко заметалась. Сунулась вправо, влево, а потом кувыркнулась через нижнюю перекладину перил и дернула вниз, в подвал, по отвесной стенке. Крысу, кстати говоря, звали Валькой, как здешнюю дворничиху. Она жила тут довольно давно. Жила неплохо. Дом был нормальной, грязной шестнадцатиэтажкой, торчащей на окраине города, и встреча с диким животным на уровне второго этажа, прямо на ступеньках парадной лестницы, никого из населения давно не смущала.
И, все-таки, на сей раз в организме гражданина Стукова закончилась, видимо, давно начавшаяся химическая реакция. Что-то там выпало в осадок, вызывающий в желудке ощущение сосущей пустоты, ровно с похмелья. И решил Леонид Игнатьевич, что пора наконец завязывать. Семьдесят годков - это вам не хрен собачий. Ничего не значит, что ты чувствуешь себя, стыдно сказать, на восемнадцать; ну, двадцать один, в крайнем случае. За семь с гаком десятков он уже всем отдал свои долги. Всем - это значит любимой супруге; сынишкам, давно от него отбившимся; внукам, старухе-соседке, к которой таскался по два раза на дню мерить давление; друзьям-приятелям с их многочисленными больными проблемами и тоже детьми, внуками и дальними родственниками.
Если взяться подробно описывать все многотрудные дни Стукова, не хватит никаких чернил. Был уже курьез, когда у него к горлу подкатило. Чуть сердечная астма не началась. Это когда Горбачева скинули, а потом угробили Союз ССР. Трудно, конечно, поверить в то, что нормальный человек может расстроиться из-за такой малости, его прямо не касающейся. Но, что было, то было. Наверное, все же, оставалось в нем что-то от тех психов, которые ходили в кожаных штанах и которых другие, тоже в кожаных штанах, шлепали, почем зря, без суда и следствия.
Тогда Стуков задохнулся в астме и начал глотать успокоительные, что привело его к карикатурным последствиям. Таблетки немного притормаживают все реакции - живешь в полусне и ловишь кайф. Леонид Игнатьевич до того доловился, что вышел однажды к гостю в пиджаке, рубашке, при галстуке и в туфлях, надетых на заправленные в носки ступни, но безо всего остального. Хорошо, гость был человек свой и вообще любил Стукова, в связи с чем не возмутился, не начал стыдливо закрывать глазки, а только заметил доброжелательно: ты бы прикрыл хуишко-то, а? Леонид Игнатьевич тоже не расстроился. Заинтересованно посмотрел вниз, пожал плечами, сбросил башмаки и, не прерывая начатой интересной беседы, лениво натянул исподнее и штаны, которые валялись тут же, на стуле. Правда, наутро, когда в голове немного прояснилось, понял - пользоваться опасными таблетками больше нельзя. Утешило лишь то, что в своем промахе он был не одинок. Его покойный тесть, видный гинеколог, знавший всех женщин города не столько в лицо, сколько ниже пояса, как-то раз отправился в похожем прикиде на совещание в облздрав. Трусики он, будем объективны, напялил, но брючата тоже призабыл и пока ловил такси, очень недоумевал: отчего и с какой стати все на него пялятся, как на кинозвезду?
После встречи с крысой Валентиной Леонид Игнатьевич вошел в свою пятикомнатную квартиру улучшенной планировки и, не снимая, против обыкновения, ботинок, направился к зеркалу. Изучил внимательно собственное отражение. Признаков глубокой старости не нашел, как и поводов для ликования. Все оставалось на месте - некоторое количество морщин, седина, вечный жесткий волосок на носу и жуткая скука в глазах. Но если от некоторых недостатков отвлечься и обратить внимание на достоинства, то этот, в зеркале, был из себя еще вполне ничего - стройный, не первой молодости господин, готовый к труду и обороне. И этому господину предстояло сделать выбор, кое-что решить. А именно - как уходить? На виду у всех, с драматическим монологом напоследок, или по-английски - смыться, так сказать, по-тихому? Оставлять записку или прислать с дороги письмо - так, мол, и так, пишу вам на колене, а за окном разворачиваются нездешние пейзажи Кутаиси? Да какой там Кутаиси! Везде стреляют. Но уж больно название приятное - текучее, посвистывающее. И шашлыками пахнет…
Отпадал сам собою только вариант развода. Расходиться не было никакого смысла, потому что сходиться Леонид Игнатьевич ни с кем не собирался, ни сейчас, ни позже, в необозримом будущем. Собственно, временная категория «позже» теперь уже вообще не работала. В семьдесят с довеском тебя в любую минуту может достать какая-нибудь пакость. Вот ты чешешь, как щенок в нежном младенческом возрасте, за хорошенькой телочкой, которой невдомек, что дедуля в молодежной кожаной курточке по ней слюной истекает, а вот уже валяешься с инфарктом под капельницей в провонявшей мочой больничке и не находишь сил даже для того, чтобы сестричку ущипнуть за жопу!
Нет, надо спешить. Ничего нельзя откладывать на потом. Как советовал вождь мирового пролетариата, никогда не откладывай на завтра того, что можно сделать сегодня. Леонид Игнатьевич оставил в покое зеркало и вспомнил, очень кстати, своего дядьку, хотя облик того терялся в совсем уж космической дали. Дядька давно истлел, однако, оставался в семье в виде оскорбительной, дурного вкуса, но все-таки легенды. Или мифа, если хотите. Веселого, между прочим. Так вот, этот родственничек Леонида Игнатьевича никогда не опускался до дискуссий, споров, а тем более ссор со своими домочадцами. Но сильно скучал. Легко вообразить, как все это происходило.
Утро. Все сидят за накрытым столом. Впереди - воскресный семейный завтрак. У кого в такие дни подают картошку с селедкой, у кого - блины с икрой, а у дядьки традиционно сооружали огромный королевский омлет. Вот он - доспевает на плите! Оттуда исходят фантастические ароматы. Как-никак двадцать желтых базарных яиц взбиты с деревенским молоком, приправлены, посыпаны сыром сулугуни и припорошены рубленым зеленым лучком. Еще чуть-чуть - и можно, благословясь, приступать. Но тут хозяин поднимается, набрасывает на плечи пиджачишко и произносит как бы в пустоту: «Я на минутку… папирос купить…» Хлопает дверью. В следующий раз его здесь видят года через два. И что интересно - возвращался он всегда тоже без лишних слов. Молча входил и усаживался на свое место у стола. Как ни в чем не бывало. Где болтался, что делал, с кем жил, не рассказывал. Но его никто и не расспрашивал. Дядьку любили. И дети, и женщины.
Стуков так глубоко погрузился в размышления о семейной истории, что чуть не сверзился со стула, на который влез, пытаясь стянуть со шкафа, из-под горы какого-то барахла, наваленного супругой, свою любимую синюю сумку. Он купил ее в единственной в жизни загранпоездке в демократическую Румынию (которой очень хорошо, судя по Бухаресту, правил Чаушеску) и с тех пор ни разу не пользовал. Она оказалась еще более вместительной, чем он предполагал. Влезло все, кроме зимних сапог. Леонид Игнатьевич повертел их в руках и забросил в угол - как-нибудь перезимуем! Нет, записку, все же, оставить надо бы. Но что писать? Так, мол, и так, встретил крысу? Эту крысу каждый жилец встречает десять раз на день, а пацаны даже кормят. Вспомнить дядю? Так это в его семье дядя - библейский герой, а у жены он всегда вызывал насмешку.
Стуков вдруг остро пожалел супругу. Представил себе, как она придет со своей бухгалтерской работы, разденется и только потом, когда доберется усталыми ногами до кухни, чтобы разогреть обед, увидит его послание. Но ничего не поделаешь. Она, конечно, ни в чем не виновата. Ничего плохого ему не сделала. Даже наоборот - терпела всю жизнь его бранчливость, неудовольствие разными бытовыми обстоятельствами, неверность…
Да-да! Что греха таить! Любил Стуков завеяться время от времени. Давал себе волю, искренне, от всей души влюбляясь то в одну, то в другую случившуюся ненароком женщину. Тогда он худел, как борзая, глаза горели, на запавших щеках выступал румянец. Он носился по улицам, будто наскипидаренный, скупал все цветы, попадавшиеся по дороге; писал тонны стишков, приводивших его избранниц в состояние счастливого шока; задыхался, горел в любовном жару днем, на холостых квартирах, одолженных друзьями; исходил тоской ночами, ворочаясь без сна в пресной супружеской кровати. Потом это проходило. Иногда надолго. Жена прощала ему шалости или делала вид, что прощает. И они жили вместе дальше. До нового увлечения Леонида Игнатьевича, который внешне, оболочкой, конечно, менялся - сначала матерел, потом истончался, старел, но внутренне оставался все тем же вечным любовником жизни.
Он так и говорил о себе - я любовник жизни! Я люблю жить! Я люблю жизнь, говорил он еще, во всех ее проявлениях, на что всегда следовал ехидный вопрос жены: как зовут на этот раз проявление жизни и сколько ей, если не секрет, годочков, и знает ли ее благоверный, что в нашей стране за совращение несовершеннолетних судят, и что старые козлы обычно получают инфаркты в самый неподходящий момент. В таких ситуациях Леонид Игнатьевич разговора не продолжал и, наподобие своего непутевого дядьки, уточнений не делал. Сердиться на него долго жена не умела. Она знала совершенно точно, что он не был ни развратником, ни подлецом. Больше того, ей всегда казалось, что, несмотря на обилие быстротекущих романов, Леонид Игнатьевич любит ее одну. А прочее ему необходимо как выездка коню - чтобы не застоялся…
«Нина! - написал, наконец, Леонид Игнатьевич на тетрадном листке в фиолетовую линейку (супруга всегда держала на кухне с десяток тетрадок для занесения в них кулинарных рецептов). - Я пошел за куревом…» Подумал и приписал: «С дядей Левой… Твой Леня». И поставил дату. «Теперь поймет, - подумал Леонид Игнатьевич, - и волноваться не будет». Он приложил к записке еще и генеральную доверенность на имя жены, чтобы она имела право распоряжаться его имуществом, которого, правда, не было. Но никто не знает, зачем такая доверенность может понадобиться. А вдруг квартиру захочет продать? Пусть владеет. На всякий случай.
Так как Стукову хотелось исчезнуть с горизонта давным-давно, план своего побега он разработал во всех деталях. И сейчас, перемещаясь вприпрыжку к троллейбусной остановке; проносясь по улице легко, весело, словно бы наблюдая за собой, подтянутым, на пружинистых ногах, с лихо заброшенной за спину сумкой, со стороны, он в концентрированном виде переживал те эмоции, которые согревали его во время долгих, ленивых часов обдумывания своей криминальной акции. Он точно знал, что на него не подадут в розыск. В противном случае, ничего не стал бы делать. Одна мысль, что его физиономия может украсить милицейскую листовку, которой облепят ободранные щиты возле райотделов, вызывала у него тошноту. С другой стороны, какие-то справки семейство, возможно, наводить будет. Поэтому следовало исчезнуть, не оставив ни единого следа, ни тени намека на то, где он может обитать и как к нему подобраться. Для того существовал единственный способ, который, быть может, не сработал бы ни в одной стране мира, а в нашей, дурной и расхлябанной, лучшего и не придумать.
Сколько раз, мотаясь по командировкам, в районе какой-нибудь Кинешмы или проезжая станцию с еще более нелепым и малозначащим названием, Леонид Игнатьевич, глазея в грязное вагонное окно, думал: «Вот сойди я сейчас тут, в этой географической точке, без всяких мотивов, не имея здесь никаких знакомых и никаких дел, и - концы в воду. Сто бы лет искать будут, не найдут!» И как хотелось сойти! Как хотелось плюнуть на все, исчезнуть, раствориться в пространстве. Был - и не стало. Ни тебе могилки, ни слез дурных. Хорошая мысль, верно? Вот ее-то Леонид Игнатьевич и собирался овеществить. Притом, он не намеревался уезжать на край света. На первый случай годился и рабочий поезд. Часа два езды. Любой полустанок. А там - что бог даст.
На перроне Леонид Игнатьевич ошиваться не стал. Спрятался в вокзальный сортир, окна которого выходили куда надо, и промаялся там с полчаса, до самого отхода состава на Колосовку. Проник, согласно билету, в плацкартный вагон и тут же, во избежание нежелательных разговоров, отправился дымить в тамбур. Воротившись, знакомых лиц, к счастью, не заметил, присел на свою боковую полку, к окошку, и принялся разглядывать девушку в отсеке напротив.
«Возмутительно молодое создание», - подумал он и снова, в который уже раз, возненавидел свою старость, которая теперь была всякому наблюдателю видна невооруженным глазом. Девушка читала, не обращая внимания на окружающих. Стуков уже через полчаса не смог бы описать ее в подробностях; составить, так сказать, ее словесный портрет, но ощущение свежести, чудесного сплава веснушек, золотистой кожи, длинных, блестящих волос поселилось в нем прочно. Это не приходило к нему довольно давно. И он даже испугался на мгновение, потому что воображал себе тихую, аскетически негромкую жизнь в каком-нибудь медвежьем углу, в простоте и почти монастырском воздержании, а тут, извините, опять в штанах началось шевеление. Он встал и потащился курить. Но, когда проходил мимо проводницкой, его окликнули.
Проводник оказался рыжим, с хамской, оживленной мордой. Рядом суетился небольшой человечек в пиджачной паре, с золотым перстнем на пальце. Перед ними мирно располагалась бутылка «Русской», три стакана и всякая всячина на тарелке - в качестве быстрой закуски.
- Дед! - позвал проводник. - Давай вздрогнем!
- Да неохота, - махнул рукой Леонид Игнатьевич.
- Не обижай. По-русски вдвоем нельзя. Тебе-то чего? Ты ж тяпнешь на халяву…
- Не пью, - отрезал Леонид Игнатьевич.
- Пьешь, - вступил в дело человечек. - Все пьют, только стесняются признаться. Думаешь, я дома пью? Я там тоже непьющий. Я только баб трахаю. Это уж как положено. Композитору без того нельзя…
- Ну, давай, что ли? - взмолился проводник. - А то греется…
- Заходи, - скомандовал композитор.
Леонид Игнатьевич оглянулся. Довольно-таки развязная блондинка из соседнего купе смотрела на него насмешливо и разглаживала короткую кожаную юбку на толстых коленях.
- Ладно, - сказал Леонид Игнатьевич, - если на минуту…
- Вот и лады, - пропел рыжемордый и быстренько разлил водяру. - Поехали.
Они чокнулись и двинули по четверти стакана. Леонид Игнатьевич забыл, что второпях не имел ни крошки во рту. Захмелел мгновенно. Не напился, а именно что захмелел. Другие, выпив, становятся все злее и злее, а потом за топор берутся. Леонид же Игнатьевич, наоборот, добрел и добрел и постепенно начинал любить весь мир, как родных и близких. Супруга просто изнемогала, когда попадала с ним куда-нибудь в гости. Уже через час все были с Леонидом Игнатьевичем в большой дружбе, всех он приглашал, и самое страшное, что некоторые, кто не так быстро косел, принимали его приглашение всерьез и являлись, чтоб им пусто было, на следующий день в совершенно чужой дом, требовали внимания и участия, хотя говорить с ними было совершенно не о чем и новое знакомство быстро чахло. Вот и теперь. После второго полстакана Леонид Игнатьевич изо всех сил полюбил своих попутчиков.
- Это какой же вы композитор? - спросил он человечка, назвавшего себя кратко, просто Степа.
- Я, конечно, не лауреат, - сказал Степа, - больше на свадьбах играю. Но иногда мои сочинения исполняют по местному радио.
- Это где же, по местному?
- В нашей Хацапетовке, - рассмеялся Степа.
- Не бывал, - глубокомысленно сказал Леонид Игнатьевич.
- Так будешь, - сказал проводник. - Знаешь, как на воротах в лагерях писали: кто не был, тот будет, кто был - не забудет.
- И не вспоминай! - опечалился Леонид Игнатьевич.
- Чифирь умеешь варить? - спросил композитор.
- Научи.
- А чего учить? Берешь полпачки чаю на кружку кипятку, соли туда, перцу и… готово. Шарахнешь - сердчишко колотится, в глазах круги, башка сама не своя, блин!
- Мне нельзя, - сказал Леонид Игнатьевич, - я уже не очень молодой. Беречь себя надо.
- Это сколько же тебе годков, папаша?
- А сколько дашь?
- Ну, полтинник, не боле…
- Спасибо, друг. Добавь двадцатник.
- Иди ты!
- Вот те крест!
- Ну, блин, даешь! И девок топчешь?
- Ребята, - сказал Леонид Игнатьевич, - мы ж не гусары какие-нибудь, чтоб о бабах. Дело интимное…
- Гусары, - сказал проводник, - они лошадей ебут… Слышал анекдот?
- Не слышал, - сказал Леонид Игнатьевич.
- Я девок во как люблю! - показал руками композитор Степа. - Я, может быть, специально себе такую профессию выбрал. Во-первых, на свадьбах видишь сплошную красоту. Белые платьишка, накидочки, цветочки, губки, щечки! Усраться можно. Во-вторых, песенку споешь, на баяне дернешь, они уже все твои. А мне только дай, там я уж свое исполню…
- Исполнишь! - усмехнулся проводник и вытащил из-под лавки еще одну бутылку. - Что в тебе есть-то! На ладони помещаешься.
- Не скажи, - спокойно ответил Степа, - у меня елда хорошая. Я в корень пошел. Они после меня в реанимацию попадают! А хочешь частушку спою?
- Спой, - попросил Леонид Игнатьевич, - а то все мат да мат… Что-то вы, ребята, распустились…
- Распустишься тут, - обиженно сказал проводник, - я в эсвэ прошлый год ездил. Публика побогаче… Ну, две бабы попались. Кровь с молоком. Сами прилезли. С бутылкой. Давай, мол, попразднуем - у Лики день рождения. Это одну так звали - Лика. В свое купе не позвали. Здесь выпили… Потом они - дверь на замок. Шмотки долой. Стоят, в чем мать родила. Давай, Ваня, действуй. Одна у дверей, другая у столика - раком. А что мне делать? Я-то уже подпитый. Задул конечно. Обеих. По очереди. Через час сошли. Долго смеялись. Молодец, Ваня. Поищи там, мы тебе подарочек оставили…
- Ну, ты орел! - восхитился композитор. - Какой подарочек-то?
- Трипак, вот какой, - зло сказал проводник. - Еле дома отбрехался.
- Я пойду, ребята, - сказал Леонид Игнатьевич, - что-то у нас невеселый разговор получается…
- Иди, - сказал композитор. - Видел девку за стенкой? Я счас ее снимать буду.
- Хрен с вами, - сказал проводник, - я пас…
Стуков, пошатываясь, выбрался в тамбур, открыл дверь в грохочущее пространство между вагонами. Оттуда потянуло холодом и дымком. Он поежился. Закурил. На душе было зябко. Монастыря как-то не получалось. Россия! Что тут скажешь.
Часть ночи он проспал, сидя, так и не опустил своей полки. Часа в три снова побрел курить. Сунулся, было, в тамбур, но тут же подался обратно. Там, в тусклом свете вагонной лампочки, композитор Степа трудился над девицей в кожаной юбке. Хотя юбки на ней сейчас не было. Она прицепила ее на дверную ручку и висела на щуплом композиторе, обхватив его толстыми ногами и торча из-за него во все стороны. А он громко сопел и вминал ее в стенку тамбура.
Стуков, у которого совершенно испортилось настроение, ушел в другой конец вагона, но там тоже было занято. Там спал бомж и вонял так, что находиться в тамбуре и курить возможности не представлялось.
Стуков возвратился на свое место, взял сумку и на первом же полустанке вышел. Угодил он в какой-то поселок, возникший некогда неизвестно зачем возле железнодорожной насыпи. До утра просидел на ступеньках продмага. В десять пришла худенькая женщина, поздоровалась с ним вежливо и открыла замок. Он вошел в магазин. Здесь было, как везде. Колбаса. Сникерсы. Ядовитая водичка в пластмассовых колбах. Печенье. Мухи. Продавщицу звали Анной.
- Очень хорошее имя, - сказал Леонид Игнатьевич. - «И была у Дон Жуана шпага, и была у Дон Жуана донна Анна…»
- Ты начитанный, - сказала продавщица. - Это хорошо, а то люди совсем уже перестали читать. Скоро и телевизор смотреть перестанут…
- В моем возрасте надо быть начитанным.
- Да какой там ваш возраст? - спросила певуче Анна. - Что вы на себя наговариваете?
- Ну, и спелись вы все, - сказал Леонид Игнатьевич. - Никто мне моих лет не дает…
Он произнес эти слова с видимым раздражением. Но одновременно испытал определенную приподнятость. Кто б из них знал, до чего ему охота сбросить лет двадцать.
- Лучше давайте я что-нибудь куплю, - добавил он, - шоколаду, хотя бы...
- А зачем вы сюда приехали? - спросила его Анна. - По делу, что ли? Почему тогда на ступеньках сидели?
- Не по делу, - ответил Леонид Игнатьевич и торжественно преподнес ей шоколадку. - Это вам. Вы любите сладкое?
- Еще как люблю… Спасибо. Мне уже сто лет никто ничего не дарил.
- А муж?
- Мужа нет.
- Кавалеры…
- Какие теперь кавалеры?.. Все бизнесом занялись.
- Разве плохо?
- Неплохо. Но мне-то что…
- Что же вы делаете?
- Вот так и стою.
- Покупателей хватает?
- Откуда здесь покупатели?
- А кто же тогда вот все это привозит?
- Шурин. На всякий случай…
- Скучно вам здесь?
- Скучно.
- Замуж надо.
- Не берут.
- Харчами перебираете?
- Хотите, правду скажу? - спросила Анна. - Только не думайте, что я специально. Просто так вышло.
- Ну, говорите…
- Я не люблю мой возраст. Я люблю солидных людей. Вот как вы. Но где их взять?
- Анечка! - изумился Леонид Игнатьевич. - Это ведь ненормально. Вам сколько?
- Много, - сказала Анна. - Тридцать пять…
- Да вы что - много! Девчонка, можно сказать… Дети есть?
- Нету.
- А что есть?
- Да ни хера нету! - вдруг грубо ответила Анна. - Ни хера! А через пять минут и тебя не будет. Ехай дальше…
- Что с вами? - участливо спросил Леонид Игнатьевич.
Анна заплакала. Положила голову на прилавок и зарыдала в голос. Тоненькая, жалкая, хотя и на личико не уродливая, и с хорошими глазками, она всхлипывала, не стесняясь случайного знакомца. Он положил руку ей на голову, погладил. Она выпрямилась, сжала его пальцы, потом начала их целовать…
- Слушай, останься, а? Поживи тут хоть недельку! Я знаешь, как умею готовить…
- Что ты! Что ты, милая! Не надо… Как же ты живешь-то… Что ж тебя гложет, если на первого встречного так бросилась? Ну, успокойся, Аннушка! Успокойся… Лучше поговорим… Ладно?
Анна перестала плакать. Выпрямилась, отпустив дедову руку. Извлекла откуда-то из-под прилавка платок, начала промакивать щеки. Леонид Игнатьевич смотрел на нее с нежностью. В его голове роились идеи, одна невероятнее другой. Любопытно, что он все время помнил о своей супруге, которая, должно быть, ночь, все-таки, не спала. Но при этом в его воображении возникла странная, почти ирреальная картина сосуществования с этой худенькой Анечкой, в богом забытом местечке, которое в двух шагах езды от его города и, тем не менее, как бы на краю света. Додумать ему не дали.
В магазин въехал на велосипеде не старый еще абориген в кепке, надетой задом наперед. Он быстро оценил обстановку и залился добродушным смехом.
- Умираю! Бляха-муха! Анька опять спектакль устроила! Ну, сучка!
- Ты что! - обернулся к нему Леонид Игнатьевич. - Что материшься? Совесть есть?
- Да это ж Анька, - удивился парень. - Чокнутая! Слышь, дедуля, она тебе уже сказала: трахни меня сегодня?
- Пошел вон, - сказала безразлично Анна, - тебя не спросили…
- Ты сволочь, - сказал Леонид Игнатьевич парню, зачем-то оставаясь на месте.
Парень лениво слез с велосипеда.
- Сейчас допросишься…
- Не трогай его, - сказала Анна. - Приехал и уехал…
- Ну, и пусть едет, - сказал парень. - Беру бутылку…
Анна, как ни в чем не бывало, отпустила товар. Парень поворотил свой экипаж к выходу, насмешливо оглядел Леонида Игнатьевича, который растерянно сидел на колченогом стуле у стены. Выходя, он завопил частушку: «Картошка цветет, огурцы поспели, мою милую ебут на моей постели!»
- Он заводной, - сказала спокойно Анна, - но зато не вредный. Никогда не обидит… А ты, может, трахнешь меня сегодня?
- До свидания, - сказал Леонид Игнатьевич.
- Будьте здоровы, - сказала Анна, - заходите еще…
Стукову повезло. Обратный поезд подоспел через какой-нибудь час, так что долго загорать на дурацком полустанке не пришлось. Пока перебрасывали семафор, влез в общий вагон, дал сколько полагается проводнику, на сей раз - тихому, молчаливому хлопчику. И через четыре часа сошел там, откуда сломя голову вчера бежал. Чувствовал он себя так, будто отсутствовал год, не меньше. Домой шел, не торопясь, наслаждаясь многолюдьем. У театра приостановился. Афиша гласила: «Два дня и две ночи современной музыки». Помялся, купил билет и вошел. Перед сценой стояли, вместо скамеек, столики с креслами. Декорации не требовалось. Театр ремонтировали, и леса из металлических труб, которыми был утыкан зал, вполне сошли за оформление сцены. В полумраке едва виднелся исполнитель. Леонид Игнатьевич отыскал свободное местечко, присел. Музыкант играл на аккордеоне. Одинокие, трепещущие звуки перемежались глубокими вздохами инструмента. Иногда звук истончался, нарастал, и тогда казалось, что в нем пробивается что-то птичье. Леонид Игнатьевич закрыл глаза. Сбежать не удалось. Но сейчас он об этом решил не думать.
Одесса
"Наша улица” №174 (5)
май 2014
|
|